Текст книги "Крестная мать"

Автор книги: Валерий Барабашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Нет, нельзя ничего говорить Тягунову. Надо срочно придумать, зачем пришла.

Наверное, на ее лице отразились внутренние переживания. Тягунов, положив трубку, внимательно посмотрел ей прямо в глаза и спросил:

– Вы как себя чувствуете, Татьяна Николаевна? На вас лица, по правде говоря, нет.

Ему хотелось вместо официального «Татьяна Николаевна» сказать простое и задушевное «Таня», но Вячеслав Егорович сдержался.

Она опустила голову, теребила перчатки.

– Да отчего же ему быть, хорошему самочувствию, Вячеслав Егорович?! – И столько из ее груди вырвалось отчаяния и искреннего горя, что Тягунов совершенно машинально, непроизвольно, взял ее за руку, сказал:

– Мы их найдем, Татьяна Николаевна! Никуда они не денутся.

Убрав руку, он помолчал, подождал, пока она несколько успокоится, улыбнулся, глянув на форточку:

– Да, мы тут четверо курильщиков, как задымим… Женщины наши ругаются. Но мы, когда их нет, смолим с Косовым безбожно. И кабинет забываем проветривать. Спасибо вам, позаботились.

– Плохо женщины за вами ухаживают, – со слабой улыбкой на бледном лице отвечала и Татьяна. Ей очень хотелось вежливо, не обидно для Тягунова обратить внимание на его несвежую рубашку. Она поняла, что он, скорее всего, живет один, ему, мужчине занятому сверх меры, некогда заниматься такими мелочами, как стирка. Татьяна могла бы ему помочь, сделать привычную женскую работу, хотя бы в благодарность за то, что он так близко к сердцу принял ее беду, так хорошо, по-человечески, всегда говорит с ней, и смотрит по-особенному – ей же хорошо понятен выразительный, сдержанный взгляд!

– Вы, наверное… один живете, Слава, да? – помимо своей воли все же спросила она, и Тягунов тут же понял, почему она это спросила, с заметным смущением застегнул верхние пуговицы рубашки.

– Да, так получилось, – просто ответил он. – Мы разошлись с женой. Давно уже. Ей другой глянулся… Но к нашему делу это не относится, так ведь, Таня? – Он снова улыбнулся, на этот раз виноватой, вымученной улыбкой, и Татьяна упрекнула себя – нашла время и место спрашивать человека о семейных делах!

– Давайте об… Алексее Морозове, – почти официально продолжал Тягунов, хмуря лоб, и Татьяна тоже перестроилась: дальнейший разговор вполне со ответствовал моменту и месту. – Вы сказали по телефону, что есть что-то новое? Что именно?

– Я прочитала в газете… – Она выхватила из сумочки, лежавшей на коленях, «Криминальный вестник». – Какой-то вот человек задержан, подозревается в нескольких убийствах. Я тут же к вам прилетела. Извините, может быть, сначала надо было посоветоваться с вами, сказать, в чем дело?.. Но я подумала: а вдруг этот человек и Алексея убил?.. А потом, если честно, Вячеслав Егорович, так мне тоскливо, страшно дома сидеть. Я даже не думала, что раскрытие преступлений – это такое… долгое дело! Нервы не выдерживают. И вас захотелось увидеть, поговорить с вами. Вы мне какое-то облегчение приносите, честное слово! Мне кажется, вы один понимаете, что у меня сейчас на сердце. И что у меня сейчас за жизнь? Мысли да слезы. И в душе я другой делаюсь – жестокой, что ли? Тут еще с работы уволили, сократили. На митингах я против власти выступала. Близких никого. Можно сказать, один вы, Слава, помогаете мне, сочувствуете, я же вижу!

Татьяна смотрела на Тягунова измученными, полными слез глазами, в которых он читал все ту же искренность и скорбь. И в его лице что-то дрогнуло, смягчилось.

– Вы правильно сделали, что пришли, Таня, – сказал он обыденно, как будто всегда ее так и называл. – Я вас понимаю и не осуждаю. Одной горе, правда, переживать тяжело. Такая беда, сын, муж, теперь и безработица. М-да. И я готов вам помочь, чем сумею. А что касается этой заметки… Трудно сказать; как рабочую версию можно и взять, в жизни всякое случается. Я проверю, поговорю с кем надо. Оставьте мне газету.

Она поднялась, вытерла глаза.

– Я вам почаще буду звонить, ладно, Вячеслав Егорович? Вы уж простите женщину. У меня теперь только и осталась надежда на вас. Мне так нужны сейчас поддержка и помощь, поймите меня правильно.

– Я вас понимаю, Таня, – отвечал Тягунов серьезно, а губы его едва заметно ласково улыбались.

Он отметил ей пропуск, пошел провожать до лифта, и, пока гудел в шахте двигатель, поднимая кабину наверх, они молча смотрели друг другу в глаза, хорошо умом и сердцем понимая, что сегодняшняя встреча что-то в их жизни изменила.

– До свидания, Слава, – сказала Татьяна и подала ему руку. – Спасибо вам.

– Звоните.

Он явно хотел еще что-то прибавить, но к лифту подошел большой милицейский чин с тремя звездами на погонах, и Тягунов, сделав официальное лицо, кивнул ей на прощание. Но в глазах его Татьяна отчетливо прочитала: «Приходи. Буду ждать…»

Глава двадцать третья

Дни бессрочного отпуска бравого десантника Андрея Петушка в доме Морозовых проходили однообразно: спал он до десяти (к тому времени и Татьяна, и Изольда уходили по своим делам), потом принимал душ, завтракал и смотрел телевизор. Телевизор работал практически с утра до ночи – Петушок смотрел новости и все, что так или иначе касалось Чечни. Конечно, многие сюжеты и информация о событиях повторялись в течение дня, но это было даже лучше – материал, как говорится, усваивался прочнее. Теперь Петушок довольно хорошо представлял, что там, в Грозном, происходило: где, в какой части города идут бои, какие подразделения российской армии воюют, как ведут себя дудаевцы и «наши». Нет-нет, но на экране мелькали и знакомые лица: как-то чумазый и явно простуженный Витька Гусликов из второй роты сказал телекорреспонденту, мол, все тут нормально, воюем, порядок наведем. Есть, конечно, раненые и убитые – потерь много, особенно много полегло парней в Новогоднюю ночь, при штурме Дворца Дудаева и железнодорожного вокзала. Кое-кто в плену оказался, есть и без вести пропавшие… Гусликов назвал две-три фамилии по просьбе корреспондента, и Петушок вдруг услышал свою. Это было так неожиданно, что он даже подпрыгнул на диване – не ослышался ли? Может, Петухов? Или Лапшинок? Кажется, в третьей роте был такой сержант?.. Но телевизор повторить не попросишь, Витька Гусликов исчез с экрана, и больше он, Петушок, его не видел, хотя «Новости» и программу «Время» смотрел теперь с удвоенным вниманием.

Так-так, значит, в полку его считают без вести пропавшим. Что ж, неплохо. Потом, когда заварушка поутихнет, можно будет и объявиться. Дескать, был в плену, контузило в ночь с первого на второе января, ничего не помню. Очнулся – какой-то подвал, раненые и пленные. Оказалось – Дворец Дудаева. Сначала там держали, потом, когда российские войска стали наступать, перевезли на южную окраину Грозного, тоже в подвал, потом – в Гудермес. Держали в госпитале, под охраной ополченцев. Предлагали на их стороне воевать, ругали Грачева и Ельцина, обещали большие деньги, но Петушок отказался.

Военные фантазии рождались в голове Андрея легко и свободно, и при беглом знакомстве его «биография пленного» вполне могла бы сойти за правду. В Грозном раненых, убитых и контуженных, пропавших без вести и попавших в плен, во всякие другие ситуации, было сколько угодно, сочинить можно любую историю. Тем более, что никто из их первой роты (ротный убит, в живых осталось трое-четверо солдат, не больше) не видел, как он, Петушок, спрятав под бушлат короткий автомат, ушел дворами с поля боя. Да, сейчас можно сказать – спасся, поняв, что в ночной «праздничной» мясорубке у железнодорожного вокзала и президентского Дворца останутся в живых очень немногие и лично его смерть ничего не изменит, одним солдатом больше, одним меньше… Так оно и получилось. Потом, в газетах, он прочитал, что от их полка осталось в живых около роты личного состава, а технику практически всю сожгли на улицах Грозного дудаевские гранатометчики. И по телевизору показывали леденящие душу кадры: у Дворца валялись жуткие в своей вечной теперь неподвижности трупы его однополчан. Живые – конечно, герои. Вон, Витька Гусликов, даже интервью дает. Имеет право. Заверяет родителей, что самое страшное позади, что ничего теперь с ним не случится, что свой солдатский долг они, оставшиеся в живых, выполнят. Родителям за них краснеть не придется.

Ну, это он хорохорится. Это как сказать. Война в Чечне может продлиться долго, и еще неизвестно, что будет с самим Витькой, не увезет ли его на родину «черный тюльпан». Но в любом случае держится молодцом!

Подумав так, Петушок вдруг увидел себя со стороны: рослый здоровенный парень, дезертир, который прячется у матери убитого в Чечне друга-однополчанина, смотрит войну в Грозном по телевизору и еще философствует!

– Трус ты! И сволочь! – сказал себе Петушок без всякой дипломатии. – На снайпершу ту, что убила Морозова, ты поднял руку, не дрогнул, а в открытом бою испугался, бросил товарищей… Предал.

– Да кого предал-то? Кого? – заорал Петушок на всю квартиру, сам удивляясь такому чудовищному повороту мысли. – Нас же просто расстреливали, как зайцев на поляне! Там каждый только и думал, как бы спастись. Даже речь о бое, как о таковом, не могла идти! С кем воевать-то было? Я, да и другие тоже, – я уверен в этом, не видели ни одного боевика! Они все сидели в домах, били из окон, из дверей, из подвалов и чердаков. Заборы – и те стреляли! С кем воевать? И почему гребаные наши командиры не подумали, как надо вести бой на улицах?! Зачем я из-за дураков буду умирать?

В большом волнении Петушок метался по квартире, ненароком опрокинул стул, тут же подхватил его, поставил на место, у стола, мысленно повинился перед хозяйкой дома за допущенные вольности в выражениях и поведении. Конечно, Татьяна Николаевна не стала бы ругать его и поняла бы правильно – она мать. Их же в ту проклятую Новогоднюю ночь послали на смерть, это теперь очевидно. И Ваня бы погиб в том «бою», да и он сам, Петушок, потому что все три «бээмпэшки» их взвода сгорели, убиты почти все десантники – только два водителя, обожженные и раненые, спаслись. Это он, Андрей, выскочил из десантного отделения БМП целым и невредимым, ему повезло, спрятался за угол дома, потом переполз к подбитому танку, отлеживался за гусеницами, выбрав момент, вообще сбежал. Потому и остался в живых. Но потом – сколько стоило ему нервов и хитрости уйти из Грозного! Переоделся в одном из брошенных и разрушенных домов на окраине города, пристал к каким-то беженцам, русским, сочинил для женщин-горемык, покидающих жилье, нажитое, слезливую историю о якобы пропавших в Грозном родственниках, которых он, Андрей, искал и не нашел. Ему поверили, и, более того, с женщинами он удачно миновал милицейские посты, перекрывшие дороги. Его даже не обыскали ни разу, а ведь он зачем-то нес короткий свой автомат, АКСУ, прятал под одеждой. «Продам «Калашникова», деньги будут», – пришла шальная мысль. С нею и прошествовал пол-России. С беженцами же оказался сначала в Назрани, потом сердобольный пожилой ингуш довез его на своей «Ниве» до Нальчика, там он пересел на КамАЗ с ростовскими номерами, но его довезли только до Пятигорска; лишь к вечеру удалось напроситься в загруженную какими-то ящиками фуру до Ставрополя… Голодный, злой, грязный, без денег, он больше суток добирался на перекладных до дома Татьяны Морозовой, в Придонск, совершенно правильно предположив, что уж в ближайшее время, если мать Вани его примет, искать в этом городе не будут.

Он ушел от явной смерти. Очевидно. Дезертир. Да. Но что? Лучше быть убитым?

Дезертир. Конечно. И еще нахлебник у матери Вани Морозова.

Ну нет. Совсем не так. Татьяна Николаевна позвонила матери Андрея, и та сейчас лее прислала телеграфом деньги, сказала по телефону, что и сама следом выедет, уже взяла билет.

А Татьяне Николаевне он помогает в меру сил: часть домашней работы на себя взял. Она объявила соседям, что гостит, дескать, родственник, племянник с Дальнего востока. По магазинам ходит. Да и с этими ублюдками, Вадиком и Серегой, женщины одни разве бы справились? Бизона бы еще достать. На тот свет, конечно, гада этого надо отправить. Чего с ним церемониться?! Ни за что ни про что человека убил (одного ли?), мужа Татьяны Николаевны, да еще и машину, сволочи, забрали. С такими надо разговаривать, как с той снайпершей из Грозного…

Петушок взбадривал себя этими воинственно-карательными мыслями, убеждал неизвестно кого, что он поступил правильно, сбежав с поля боя. Не один он так поступил, вон, пишут в газетах. Пишут, что вообще эта война не нужна была. Поход на Грозный, на Чечню в целом, генералы не продумали как следует. У них, в генералитете, раздрай, даже некоторые военачальники отказались воевать в Чечне, чего же они хотят от него, рядового десантника? Не одели солдат, как следует, примчали на самолетах в Моздок, оттуда колоннами, с техникой, – на Грозный: вперед, ребята! Ату его, Дудаева! Проучите зарвавшегося генерала! Чтоб знал, на кого хвост задирать. Чтоб слушался российского президента, не нарушал российскую государственность, не крал российскую нефть!..

Попробуй, разберись!

– И все равно, трус и подонок! – перебил себя Петушок и зло стукнул кулаком о кулак. Никак не сходились концы с концами. Вроде бы прав, что сбежал из части, а с другой стороны – предатель и дезертир. И перед Витькой Гусликовым стыдно. Стыдно, и все тут. Он же, Петушок, все хорохорился перед ним, Витькой, подшучивал, наезжал при случае – тот и слабее физически, и гонору в нем поменьше. А вышло вон как. Хоть так поверни, хоть эдак, но все они – и Гусликов, и Ваня Морозов, и Леонтьев, ротный, и сотни других погибших действительно выполнили свой солдатский долг, и теперь Витка с чистой совестью смотрит в телекамеру, говорит своей маме (и всему миру): не беспокойся, у меня все нормально, живой. Грязный, худой, простуженный, но счастливый. И душа у него на месте.

– Гады! Все генералы – ублюдки! Воюют по картам. Бросили нас, солдат, на убой, как скотину. Сволочи!

Петушок запустил в неизвестных ему лично генералов десятиэтажным матом, долго еще перемывал косточки министру обороны и «бездарным мафиозным правителям», но облегчения поток грубой брани не принес. Он окончательно запутался в своих мыслях и выводах по поводу увиденного по телевизору и прочитанного в газетах. Только одно понял: его все время обманывали! Ему внушали только то, что нужно было внушать простому российскому солдату. А пришло время – просто двинули вперед, как пешку, безымянную и безропотную пешку, каких на шахматной доске много, и каких совсем не жалко…

Если и верить кому, так это Витьке Гусликову. Уж он-то по телеку не соврал. Сказал все, как было.

Вечером, когда Татьяна и Изольда были уже дома, появилась мать Андрея – Римма Александровна.

– Я правильно приехала? – с порога спросила она. – Морозовы здесь живут?

– Здесь, здесь, проходите, пожалуйста, – грустно улыбаясь, говорила Татьяна. – Только Морозова я теперь одна.

Петушок, услышав голос матери, выскочил в прихожую.

– Сыночек! Андрюша! Мальчик мой! – застонала, заплакала Римма Александровна. Невысокого роста, в поношенной шубке, в сбившейся на затылок песцовой шапке, она опустила на пол большую дорожную сумку, бросилась к сыну, утонула в его объятиях: она едва доставала ему до плеча. Андрей тоже засопел, неловко гладил мать по спине, успокаивал: «Ну, чего ты, ма? Не надо. Все хорошо».

– Да как же хорошо, Андрюша? – обливалась она счастливыми слезами. – Ты не дома, тебя ищут, сколько раз уже домой приходили из военкомата и милиции… И война еще идет. Сыночек мой, род-неньки-и-ий!

Взволнованная встречей, не выдержала, заплакала и Татьяна. Римма Александровна обняла и ее, притянула к себе – женщины заголосили в два голоса.

– Таня… Танюша… я все знаю, все понимаю, – говорила Римма Александровна. – Потерять сына… кто лучше матери поймет? Господи, за что нам такое испытание? Чем мы перед Богом провинились?

– У Татьяны Николаевны и мужа убили, ма, – дрожащим голосом сказал Андрей. – Она самая несчастная женщина на земле.

Большие, редкого орехового цвета глаза Риммы Александровны наполнились ужасом. Какое-то мгновение она не могла вымолвить ни слова. Миловидное ухоженное ее лицо исказила гримаса боли и сострадания.

– Танюша… господи! Да как же это? Когда?

– Не успела сына похоронить… – Татьяну душили слезы. – Из-за машины, помял мерзавцу одному крыло… Убили-и!

Не выдержала и Изольда, стоявшая рядом, в коридоре. Рыдающая Татьяна, слезы гостьи, Риммы Александровны, Андрей, еле сдерживающий себя, – каждый по-своему переживали встречу. Женщины обнялись. Андрей возвышался над ними. В какое-то мгновение, совсем, кажется, не к месту, отчетливо вдруг и до конца осознал ситуацию, в которой оказался: три женщины прячут его, молодого и здорового парня, солдата-десантника, от властей, от возможной, конечно, гибели, ранения. Но что же – так и дальше жить, прячась за спины матери Вани Морозова, собственной матери и чужой тети Изольды? А кто же, действительно, будет защищать Россию, если все молодые и здоровые, такие, как он сам, убегут с поля боя, попрячутся, будут вот так, в обнимку с женщинами, лить слезы?

– Ну ладно, мамочки, хватит, – грубоватым баском проговорил Андрей, высвобождаясь из рук матери. – Поплакали, и будет. А то совсем раскваситесь, заболеете еще, чего доброго.

Спокойный его голос, рассудительная мужская интонация удивительно благотворно подействовала на женщин. Они, как по команде, перестали плакать, начали приводить себя в порядок. Несколько смущенная Римма Александровна сняла наконец верхнюю одежду; перед хозяйкой дома и ее квартиранткой предстала стройная миниатюрная женщина в дорожном, пригнанном по фигуре костюмчике, хорошо подчеркивающем красивую фигуру.

– Ма, я тебя не узнаю, – изумленно проговорил Андрей. – Ты какой-то другой стала, тоньше, что ли?

– Станешь другой, сынок. Больше десяти килограммов за полтора месяца потеряла, пока тебя искала.

Римма Александровна тряхнула белокурыми, рассыпавшимися по плечам волосами, засуетилась у сумки. Первым делом достала изящно оформленную большую коробку, раскрыла ее, протянула Татьяне набор духов.

– Наши, уральские, фирменные, – сказала с гордостью. – Я же на парфюмерной фабрике работаю, выпросила лучшее, что только было.

Татьяна поднесла духи к лицу.

– Какой удивительный запах! – воскликнула она. – Лиза! Ты только понюхай!.. Римма Александровна, но это ведь умопомрачительно дорого! Я не могу принять такую ценность.

– Дороже наших сыновей ничего нет, Танюша, милая. О чем вы говорите?! Примите от всего сердца. Как мать от матери. Вы же помогли нам с Андреем… Прошу вас!

– Ну, а это вам. – Римма Александровна, тактичная, конечно, женщина, вынула из сумки еще одну небольшую коробочку, прихваченную, видно, на всякий пожарный случай, и протянула Изольде. – Пусть и у вас память останется.

– Ой, зачем вы! Я сейчас вам деньги отдам! – Изольда кинулась к своей сумочке.

– Нет-нет, никаких денег! – стояла на своем Римма Александровна. – Мой сыночек тут живет, я должница ваша на всю жизнь. Я еще кое-что из продуктов привезла, бутылочку вина хорошего… Давай, сынуля, помогай. Ты же у нас единственный мужчина.

Скоро все сидели за столом, мирно и серьезно беседовали. Римма Александровна напористо, уверенно говорила:

– Сынок, я там, дома, за это время большую работу провела. Была в областном военкомате, у самого генерала. Он сказал, если ты жив-здоров, а не пропал без вести, как это сообщили, то все еще можно поправить, дослужишь в другой части. Не в Чечне. А в милицию, знаешь, какая бумага пришла: вроде бы ты с оружием дезертировал. Они розыск объявили, несколько раз домой приезжали, предупреждали… Я им такой скандал устроила!.. Ну вот, а в военкомате дядька хороший, помочь обещал.

Петушок нахмурился.

– Не все так просто, ма. Ты же не знаешь всего. Я действительно ушел с поля боя, дезертировал. С оружием, да. С автоматом.

Римма Александровна расстроенно всплеснула руками.

– Да зачем он тебе нужен, Андрюша, этот автомат?! – в сердцах ахнула она. – Бросил бы его там, в Грозном, да и все. Теперь, вот, и правда, милиция ищет… – Она осеклась, перехватив взгляд Татьяны. Поняв, что задела чувства хозяйки дома, что ее отношение к факту дезертирства Андрея может быть иным, что она тоже сейчас думает о своем сыне, сменила интонацию.

– Танюша! И вы, Изольда. Поймите меня правильно, прошу вас! Он один у меня. Один! И радость, и надежда, и будущее. Смысл жизни. И за что им, нашим сыновьям, воевать там с этими бандитами-че-ченцами? За что? За что они убили сына вашего, Ванечку?!

– Ладно, ма, хватит, – вежливо, но достаточно строго, даже сурово остановил мать Андрей. – Я сам свои проблемы решу. Вернуться надо в полк, это однозначно. Помогу вот Татьяне Николаевне, и поеду. А помочь ей обязательно нужно, без меня они не справятся. Здесь тоже бандюг всяких хватает. Был бы Ваня жив, он бы с убийцами отца разобрался.

– О чем ты говоришь, Андрюша! – почти начальственно прозвучал голос Риммы Александровны, и все за столом поняли, что на работе она такая вот и есть – небольшая, но строгая и принципиальная начальница. – Какой еще полк? Какие убийцы?! Поедем завтра же домой, я схожу в военкомат, поговорю. Дослужишь в другой части, военный прокурор мне объяснил, что это реально. Я обо всем договорилась.

– Ты-то договорилась, а я со своей совестью не могу договориться, – хмуро, не поднимая глаз, отвечал Андрей матери. – Мне перед ребятами стыдно, понимаешь? И перед теми, кто погиб, и кто в живых остался. Как я им в глаза буду смотреть?

Римма Александровна опустила голову, тихо и безутешно заплакала. За столом повисла гнетущая тишина. Тикал на серванте будильник, зашипел, забулькал на кухне чайник, злой январский ветер, смешанный со снегом, беззвучно сек окна квартиры.

– Чайник вскипел, сейчас чай будем пить! – вскочила Изольда, а вслед за нею поднялась и Татьяна – пусть мать с сыном поговорят наедине, им есть что обсудить.

– Андрюша! Ну что ты надумал, сынок? Зачем тебе все это нужно?! Главное – ты жив, здоров, а все остальное мы поправим. – Римма Александровна не сдерживала теперь своих чувств. – Поехали домой!

– Я свою вину должен искупить, ма. Я должен вернуться в полк. И я обязательно вернусь. Но сначала я должен помочь Татьяне Николаевне. Понимаешь, мы знаем теперь, кто убил ее мужа…

– Да какое тебе до всего этого дело, сынок? Объясни мне! Ты что – милиционер, что ли? – Римма Александровна благоразумно сбавила голос, придвинулась к сыну, старалась заглянуть ему в глаза, передать ему всю безмерную материнскую тревогу. – На тебе и так теперь висит дезертирство, да автомат ты взял. А еще лезешь. Я без тебя отсюда не уеду, так и знай! – Голос ее снова зазвенел. – Не поеду и все. Ты бы знал, чего мне стоили эти полтора месяца, когда я узнала о Чечне. Сам же говоришь, почему я такая худая… Я с ума сойду, Андрюша, если с тобой что-нибудь случится! Я не смогу жить. Пойми! У меня больше ничего нет в этой жизни!

– Ма, успокойся. Пожалуйста. – Андрей взял руку матери, гладил ее. – Не надо так переживать. Теперь со мною ничего не случится. В Чечню меня больше в любом случае не пошлют. А война – она и здесь, в Придонске, война. И родилась тут, в офисах богачей. Во всяком случае, с их поддержки.

– Да что ты за глупости говоришь, сынок?! Какие «офисы»? Какие богачи? Зачем тебе все это? Тем более в чужом городе! Надо выпутаться из ситуации, в которой ты оказался, и все. Я тебе помогу. Ты же знаешь, твоя мать кое-что может. Я работала в горкоме партии, у меня сохранились почти все связи и знакомства. Люди помогут. Про автомат не говори никому, глупый. Потерял его там, в Чечне, во время боя, и все. Кто проверит? И зачем ты его тащил? Скажешь в военкомате, прокурору, что в плену был. Пусть проверяют. А может, и признаемся, „что испугался, ушел… Тоже можно понять. Я поговорю с прокурором, он умный человек, он для меня все возможное сделает. Его жена у нас на фабрике, она моя подчиненная, понял?

Андрей сидел по-прежнему хмурый. Упрямо сдвинул рыжеватые редкие брови, говорил:

– Ма, я тебе все сказал. Я много думал это время, читал, слушал радио, телевизор смотрел. Понял многое. Не с чеченцами надо нам, русским, воевать. Не они эту войну развязали. А наши мафиози. Деньги не поделили, власть. Это разборка в государственном масштабе, понимаешь? Самая настоящая уголовная разборка. И нас с тобой, весь народ, в эту бойню втянули. Чтобы мы о политике не думали, а друг другу морды били, убивали, с чеченцами навсегда врагами стали. Вообще, с нацменами. Это все на руку правителям и тем, кто им помогает. Тут надо воевать, внутри

России, и шерстить прежде всего Москву. От нее все несчастья. Но и здесь, в Придонске, жуликов полно, и у нас, на Урале. А именно они Москву поддерживают, всех нас через колено гнут, в «шестерок» своих превратить хотят. И мы с тобой должны это понимать. И сопротивляться. Хватит молчать и терпеть! Я лично быдлом быть не хочу, не желаю!

– Господи, Андрюша! Что ты говоришь, сынок? Чего ты тут, у Татьяны Николаевны, начитался? Я, бывший партийный работник, и то так не думаю. Возврата к прошлому не будет, поверь. Не те настроения в обществе, веры коммунистам нет и не будет. Они… то есть, мы, конечно, мы!., веру эту у народа сами убили. Извратили все, заплевали и изгадили. Предали идеи, понимаешь? Кто теперь нам поверит? Да и зачем? И к этой жизни можно приспособиться, и в ней можно неплохо устроиться. Главное, не лезь, куда тебя не просят. А ты учить кого-то здесь собрался. Да тебя так проучат, что и Чечня забудется… Сынок, подумай! Умоляю тебя! Родненький!

Андрей тяжело вздохнул, шевельнулся.

– Ма, ты не волнуйся, поезжай домой. Мы скоро увидимся, я тебе обещаю. Все будет хорошо. Ничего со мной не случится. В пекло, как ты говоришь, не полезу. Но не помочь Татьяне Николаевне я не могу. Не могу, и все. И не плачь, пожалуйста. Я тебя люблю, ты же знаешь. Дай, я тебя поцелую. Ну, пожалуйста, ма, не плачь!..

…Через два дня Римма Александровна уезжала. Андрей проводил ее на поезд, сдержанно поцеловал, пожелал счастливого пути. Еще раз заверил, что все у него будет о’кей.

Она, по-новому глядя на возмужавшего и, конечно же, изменившегося сына, жалобно просила:

– Сыночек, я жду тебя. Родной мой, думай, что ты собираешься делать. Я понимаю, Татьяна Николаевна хорошая женщина, тебе ее жалко, она потеряла сына… Но если и с тобой что-то случится, несчастной буду и я. Меня просто не станет. Какой смысл жить? Для кого? Пойми свою мать, Андрюша!

– Помогу Татьяне Николаевне и приеду, – твердо обещал Петушок. – Потерпи еще немного. До свидания, ма. Езжай спокойно.

Поезд лязгнул сцепами и покатил вдоль высокого перрона. Андрей сначала шел рядом с открытыми еще дверями тамбура, махал матери сразу обеими руками, потом, отставая, сжал кулак, вскинул его над плечом, улыбнулся вдруг озорно и совсем незнакомо – по-взрослому, по-мужски.

Глава двадцать четвертая

В оперативной сводке Тягунов прочитал, что на Острогожской, в частном секторе, сгорел в гараже некий Бородкин Сергей Николаевич, 1971 года рождения, русский, без определенного места работы. «Из-за неосторожного обращения с самодельным нагревательным прибором», – так было написано в отчете пожарных, выезжавших на место происшествия. Однако экспертиза обгоревшего трупа показала, что у парня сломана челюсть – скорее всего, его ударили чем-то тяжелым, он упал и потерял сознание, в таком состоянии его и сожгли.

– Конечно, убийство, какой там несчастный случай, – согласился Косов, слушающий рассуждения Тягунова. – Пожарники напишут, только читай. Кому-то надо было замести следы, вот и долбанули парня. Ты вот что, Вячеслав Егорович… Парень этот, Бородкин, нигде у нас не проходит?

– Вроде нет, я смотрел картотеку.

– Ты еще посмотри. Может, и не картотеку, а текущие дела. Сайкина расспроси. Он же шел по какому-то автомобильному следу. А вдруг? Случай, везение, а? В нашем деле ни от чего не нужно отказываться. Бородкин этот, хоть и без определенного места работы, как там, в сводке, говорится, но ведь жил на что-то, чем-то занимался. Раз гараж был, значит, и машина могла там стоять, запчасти были… И вообще, не просто так его сожгли: какой-то интерес к нему был, может быть, долг вовремя не отдал, кредиторы счетчик включали…

– Все может быть, я согласен, Умар Асланович, – кивал Тягунов, понимая, что начальник отделения просто навязывает ему в данный момент идею, версию, и ее, увы, придется отрабатывать.

Позвонив Сайкину и назначив тому встречу, Вячеслав Егорович занялся бумагами: до обеда просидел, не вставая со стула. Ему нездоровилось (простыл, наверное), вообще бы сегодня никуда не выходить из кабинета. Но в два часа дня все-таки подъехал к цирку, где его дожидался лейтенант.

– А чего это вдруг нас на пожар понесло? – дипломатично спросил Паша. Он, видно, недоумевал по поводу этого вояжа, но Тягунов лишь скривил рот – приказы начальства не обсуждаются.

В забитом людьми автобусе они проехали несколько остановок, шли потом тихими, деревенскими почти улицами, отыскивая нужный дом.

Заплаканная, почерневшая от горя мать Бородкина, показывая пепелище, сказала, что Сергей не пил в тот день (она, во всяком случае, этого не заметила, когда заходила в гараж), пожар сам по себе не мог случиться, это кто-то из его дружков устроил.

– А кто, как вы думаете? – сейчас же спросил Тягунов.

– Да я разве знаю?! – всплеснула руками женщина. – Если бы я знала, сама бы к вам прибежала.

– Ну, вы все же назовите его приятелей. С кем дружил, кто тут у него в гараже бывал, чем занимались.

– Ну… с Вадиком он больше общался. Фамилию его я не знаю. Он почти все дни тут и вечера пропадал – ремонтировали они с Сережей машины, вари ли, красили… Я в их дела не лезла, подробностей никаких не знаю.

– А еще кто, кроме Вадика?

– Игорь какой-то на машине приезжал несколько раз, тоже им помогал ремонтировать. Машина у него иностранная, длинная такая, не наша.

– Иномарка?

– Не знаю я, мил человек, какая марка, не приглядывалась. Я в них не понимаю. Помню, что длинная такая, черная и некрасивая. Мне она не понравилась.

– Так, хорошо, Игорь с иномаркой. Еще кто здесь бывал?

– Да их тут и по десять человек бывало, что я у них, имена буду спрашивать, что ли? Ребята и ребята. Набьются полный гараж, одну машину выкатывают, другую закатывают. Ремонтировали.

– А чья эта машина была, какая сгорела?

– Сережа говорил, что это Вадик купил, по дешевке, на рынке. А гаража нету, пусть, мол, у нас постоит.

Заодно и подремонтируем. Машина старая, ремонта требует. Пусть стоит, мне-то что?

– Понятно. – Тягунов кое-что записывал для памяти в потрепанный блокнот. – А где он работал, ваш Сергей?