Текст книги "Крестная мать"

Автор книги: Валерий Барабашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Растревоженными глазами смотрел Петушок на сборы Татьяны. Она уже собралась – приодета, слегка накрашена и надушена, заметно взволнована. Все трое сидели в большой комнате, молча поглядывали друг на друга, не зная, что говорить. Не с простым визитом шла к Тягунову Татьяна. Они хорошо это понимали, знали, сколь многое должно решиться!

– Осталось на рынок заехать, – сказала Татьяна, поднимаясь. – Больного все же еду проведывать.

– Купи ему яблок, сока, – посоветовала Изольда, тоже поднимаясь, од ер гизая, поправляя юбку.

– Лучше вина бутылку или водки, – заметил Петушок. – Хорошее лекарство при простудных заболеваниях.

– Да нет, с водкой женщине идти не с руки, – резонно заметила Татьяна, и Изольда согласилась: конечно, не на гулянку же!

– Мы ждем вас, Татьяна Николаевна, – Петушок подал ей пальто. – Позвоните, в случае чего. Я тут же примчусь.

– Позвоню, – пообещала Татьяна. И в ее глазах была тревога.

…Тягунов – в легком спортивном костюме, в домашних тапочках, натянутых на белые шерстяные носки – встретил ее в дверях подбадривающей, хорошей улыбкой. Взял из рук Татьяны сумку, повесил ее в прихожей на крючок, помог снять пальто. Несколько мгновений смотрел на нее – слегка растерянную, притихшую, чего-то ждущую. Потом вдруг порывисто, страстно притянул к себе, чувствуя все прильнувшее к нему тело, вдыхая тонкий запах ее мягких волос, сквозь одежду слыша тревожный стук ее сердца. Ошеломленная, она замерла в его объятиях, понимая, что совсем не хочет противиться, что не испытывает сейчас ничего, кроме блаженства и покоя, что в глубине души, боясь признаться самой себе, ждала этой минуты. Порыв взаимной, обоюдной ласки был так силен, так естественно и почти мгновенно перетек в безумие страсти, так неожиданно-властно захватил обоих, что они потеряли контроль над собой, забыли обо всем. Как в тумане, в забытом уже греховном опьянении, Татьяна отвечала на нежные ласки Тягунова, подчинилась его настойчивым и одновременно тактичным рукам, снимающим с нее одежду, влекущим ее в глубину квартиры, к разобранной и хранящей еще тепло его тела постели…

«Да что же ты делаешь? Что?! – вопил в ней тонкий совестливый голосок. – Ты зачем сюда пришла! Остановись! Опомнись!»

Голосок был слабеньким, она едва-едва слышала его, сознательно не давала окрепнуть в себе, зазвучать в полную силу, остановить это действительно кощунственное действо.

Татьяна и Тягунов не услышали голоса разума – все свершилось в одно мгновение. Они отдались друг другу горячо, бурно, с неистовыми ласками и поцелуями… и теперь лежали рядом, тяжело дыша, боясь посмотреть друг другу в глаза. Света в комнате не было, за окном стояла уже ранняя зимняя синь, и, возможно, именно она – как нечто предупреждающее, грозное, неотвратимое – помогла прийти в себя, вернуться в суровую, окатившую холодным душем реальность.

Пряча лицо в подушку, Татьяна стыдливо плакала, голые ее плечи вздрагивали. Тягунов, приподнявшись на локте, шмыгая сырым, простуженным носом, тихонько гладил ее рассыпавшиеся волосы, утешал:

– Не надо, Таня. Я все понимаю. Мне и самому не по себе. Но как только ты вошла… я ничего не мог с собой поделать, поверь! Даже и не сейчас, а тогда, в кабинете, как только ты появилась у нас. Я тысячу раз говорил себе: не смей и думать об этой женщине! Но даже в тот первый день, когда я узнал о твоем несчастье, не зная еще подробностей дела… когда только ты вошла, я сказал себе: «Вот жена твоя, Тягунов!» Мне так жаль было тебя, Таня! Если бы только ты знала, как жаль! Столько тоски и горя было в твоих глазах, столько отчаяния! И так ты была красива!.. Так мне захотелось помочь тебе, пожалеть, защитить!

– Пожалел вот… – отозвалась она слабым и смущенным эхом. – Сказать кому… Да нас обоих нужно на горячую сковороду или в кипящий котел, в ад, к чертям!.. На утеху им. Разве можно это простить?!

Она совсем по-девчоночьи, просто, вытерла рукою слезы. Села в постели, натянув на грудь одеяло. Попросила:

– Слава, если у тебя есть… налей, пожалуйста, выпить. Душа мается, не могу. И свет не зажигай, не надо. Мне стыдно. Если бы ты знал, Господи, как мне стыдно! Прости!

Тягунов встал. Вернулся быстро из кухни с двумя большими рюмками водки и разрезанным надвое крупным красным яблоком. Сел на постель, протянул ей тарелочку. Усмехнулся:

– В свое время, за грех, Бог изгнал из Эдема Еву и Адама. А что нас с тобой ждет, хорошая моя?.. Ну ладно, не будем. Давай выпьем. За нас, за живых.

– Давай.

Они выпили, грызли в полумраке комнаты яблоко – каждый свою половинку. Татьяна решилась:

– Я ведь к тебе с новой бедой, Слава, – выговорила глухо.

Он невольно замер. Спросил как можно спокойнее:

– Что… что еще случилось?

Татьяна повернулась к нему, забыла про одеяло, стыд. Она все теперь была перед этим человеком обнажена, она доверила ему все!

– Дай слово, что поможешь, Слава! – попросила Татьяна, стараясь говорить спокойно, но у нее плохо получалось. – Если правда, я тебе не чужая, если хочешь помочь… Во всяком случае постараешься понять.

– Постараюсь, – твердо пообещал он. – И помочь тоже. Если это в моих силах.

Татьяна помедлила – говорить было страшно.

– Налей еще, – попросила она. – Эта рюмка может быть последней. Дальше… дальше могут быть черти, ад, сковорода… тюрьма, одним словом! – Голос ее дрогнул.

– Таня, хватит. Говори! Не рви душу себе и мне! – потребовал Тягунов.

– Слава, ты тоже выпей. Пожалуйста. Может быть, после того, что я тебе скажу, ты и пожалеешь, что позвал меня к себе, что тогда, в кабинете, так хорошо думал обо мне… Видишь, даже «женой» назвал, в мыслях…

– Я ни о чем не пожалею, Таня! Даю тебе слово. Что бы ты сейчас мне ни сказала. Я люблю тебя!

– Любишь?.. И ты мне теперь родной. Единственный родной человек на свете. У меня же больше никого не осталось… Ты извини, я прямой человек, я должна тебе сказать… Алексея я любила, да. И Ванечка был у нас любимым сыночком… Господи-и, да за что ты так? Чем я провинилась?.. Все отнял, даже разум! Разве может нормальная женщина прийти к другому мужчине в такое время?! Как теперь жить? Как?

– Таня, рассказывай, – Тягунов почти умолял ее тихим настойчивым голосом. – Успокойся.

Она снова спряталась под одеяло, смотрела ему в глаза.

– Ну что же, дорогой мой, слушай. Где лежит тело моего мужа, я знаю. Кто убил – тоже знаю. И мерзавца этого сама убить хотела… да он живой остался.

Тягунов осторожно поставил на столик у разложенного дивана недопитую рюмку. Натянул трико, закурил – руки его заметно вздрагивали. Татьяна сидела мертво, не шевелясь.

Немного успокоившись, он взял Татьянину руку в свои ладони, погладил.

– Рассказывай. А я буду думать, как нам с тобой из этой ситуации выбраться.

– Нам с тобой?!

– Конечно. Нам с тобой.

Она неуверенно, слабо, как больная, улыбнулась.

– Хорошо, я расскажу. Только я… встану, ладно? У тебя есть какой-нибудь халат?

Они устроились в креслах, у торшера, прямо и очень серьезно смотрели друг на друга.

– Ты меня посадишь, Слава? – спросила она.

– Рассказывай. Только всю правду – от начала и до конца. Всю! Я все должен знать.

Татьяна опустила голову.

– Да, конечно. Ты должен знать. И помочь нам. Иначе нас всех убьют.

– Кого… вас?

– Меня, Изольду, Андрея Петушка и сына моего крестного, Игоря. Он ровесник Ванечки, вместе учились…

И Татьяна, бросившись словно в омут, выложила внимательно слушающему ее Тягунову всю историю мести безжалостной банде. Рассказала и о самоубийстве Марийки, о том, как заставила Городецкого и Дерикота раскошелиться на десять миллионов рублей, о «Мечте», где у нее есть вклад…

Тягунов долго сидел неподвижно, беззвучно – казалось, что он задремал, а точнее, застыл в оглушивших его новостях, что он уже ничего не скажет, не захочет, и ей, Татьяне, придется встать под этот молчаливый и в то же время красноречивый ответ и уйти. Что, в самом деле, он мог сказать? Он – сотрудник милиции. Он обязан действовать по закону, и никак иначе.

Тягунов поднял наконец на Татьяну суровые, незнакомые глаза. Четко отчеканил:

– Тела из болота надо поднять и похоронить по-людски. Можешь показать место?

– Да, могу. Мы же были там. Но и ребят нужно с собой взять – Андрея и Игоря. Они ведь бежали за этим… за Вадиком. Но… как ты хочешь все это организовать, Слава? Как милиция об этом узнает?

– «Анонимное» письмо придет. Это я организую. Буквы из газеты нужно вырезать, наклеить… В общем, это моя забота. Схему там приложу… это несложно. Посложнее будет с Бизоном и Дерикотом. Вообще с этой шайкой, с мафией. Замахнулась ты, моя хорошая, скажу я тебе… И Городецкий, и Каменцев, и Дерикот… это влиятельные люди в нашем городе, тут крепко нужно подумать: что мы с тобой сможем, а чего нет.

– Слава, я забыла сказать: там, в офисе «Мечты», я одного человека встретила. Он сказал, что в КГБ работал… Дорош его фамилия. У его жены тоже акции Городецкого.

– А… Дорош! Слышал о таком, слышал. Его, увы, выгнали из «конторы». Что он теперь может? Да и чем меньше людей будет знать об этих делах… Тем более, с Дорошем я не знаком лично, думаю, пока и нет смысла знакомиться. А насчет «Мечты»… Ну вот вы, акционеры, и действуйте! Проверку надо затеять, ревизию. Дело Марийки, артистки, очень сложное, вряд ли что-то милиция докажет. А проверить документацию в «Мечте»… да! В любом случае Городецкому это мало удовольствия доставит. А если потом что-то еще и с Марийкой прояснится… Слушай, а доказательства, что ее принудили к самоубийству, есть? Кто-то может подтвердить?

– Да, ребята из ТЮЗа знакомые есть, ее коллеги. Я с ними разговаривала на похоронах, на поминках потом. Но… их обнадежить надо, заверить, помочь. Саня Зайцев, ее партнер, говорил, что даст показания против главного режиссера, Захарьяна… Вся надежда теперь на тебя, Слава! И опора. Ты теперь у нас как крестный отец.

Тягунов засмеялся.

– Нет уж. Ты кашу заварила, ты и будешь Крестной Матерью. Защитницей и вдохновительницей. А я лучше у тебя в помощниках похожу, в заместителях, что ли… – Он посерьезнел. – Я в очень сложном положении окажусь, если сейчас, сию минуту, моя хорошая, не скажу тебе «нет».

Теперь она взяла его руку.

– Я понимаю, Слава. Втянула тебя, впутала в свои дела. Но – правда, еще есть время. Подумай.

– Я не мальчик, Танюша! Знаю, что делаю. Прежде всего я милиционер и должен тебя и твоих друзей защитить, уберечь от новой беды. А отказаться от помощи… Завтра же ты будешь задержана, тебе предъявят обвинение… Не надо об этом! Я подумаю, как лучше сделать.

Татьяна прильнула к нему, осыпала его лицо благодарными поцелуями, прошептала: «Спасибо, Славик!»

Он чуть отстранил ее от себя.

– Танюш, ты можешь позвонить домой, сказать, что… не придешь? Скажи, что у меня поднялась температура, что не можешь оставить меня одного… Хватит духу?

– Хватит. Я скажу Изольде, она поймет.

– Тогда звони. И давай поужинаем по-настоящему. Что-то у меня аппетит разыгрался. Поднимайся!

И Вячеслав Егорович подал своей Женщине руку.

Глава тридцать первая

Саню Зайцева принимал начальник следственного отделения РОВД подполковник милиции Рубашкин. Был Рубашкин в цивильной одежде, в пестром теплом свитере и хорошо отглаженных серых брюках, которые ему жалко было мять – он сидел на стуле как-то боком, с краешку, все порывался встать, нетерпеливо поглядывал на часы…

Саня подробно рассказал ему, что случилось в театре с Марийкой Полозовой.

Выслушав его с довольно бесстрастным лицом (конечно, им тут, в милиции, и не такое приходится слышать), Рубашкин вызвал по телефону какого-то Ва-сякина, лейтенанта, и тот не замедлил явиться, вытянулся на пороге. Подполковник, поддергивая стрелки на брюках тонкими худыми пальцами, кивнул на Зайцева:

– Это товарищ из театра, артист. У них там, в ТЮЗе, «чэпэ» случилось. Поговори с человеком, составь протокол. Суицид. Интересный случай.

«Ему интересно! – отметил Саня. – У нас трагедия, Марийки не стало, а для него суицид. Случай, статистика».

Рубашкин встал, попрощался с Саней за руку, смотрел на него расположенно; повторил: «Не волнуйтесь, товарищ артист, разберемся. Все может быть в нашей пакостной жизни. Могли и вынудить вашу Полозову. Надо разбираться».

Он снова потянулся к телефону.

– Дай-ка я прокурору позвоню, Юшенкову. Надо вам к нему зайти. У них спецы по суициду. Да и вообще, прокуратуре более с руки этим заниматься. У них – оперативная работа, бега. А у них следователи меньше загружены, они любят копаться, раздумывать…

Рубашкин был сама любезность и начальственное очарование. Саня никогда с такими милиционерами не встречался. Возможно, начальник следственного отделения этого РОВД любил театр, вообще искусство, и сам, в свою очередь, видел артистов только на сцене да на экране, а тут пришел к нему в кабинет живой актер, правда, с бедой, с просьбой о помощи.

– Разберемся, вы не волнуйтесь, – убеждал он Саню, заметив в глазах у того настороженность и немой вопрос: чего же вы, дескать, спихиваете дело на прокуратуру? – Васякин хоть и молодой, но въедливый оперативник, я ему серьезные дела поручаю. Вы, пожалуйста, спуститесь сейчас на первый этаж в седьмую комнату, а лейтенант будет там через три минуты.

Саня понял, что Рубашкину надо дать какие-то распоряжения лейтенанту, вероятно, из области профессиональных милицейских, которые посторонний человек не должен слышать.

Все оказалось намного проще, прозаичнее. Зайцев после беседы и составления протокола понял, что милиция намерена выполнить лишь предварительную бумажную работу, а разбираться в деталях самоубийства Марийки не собирается. Наверное, Рубашкин был убежден, что ничего путного для оперативников из этой театральной истории не получится, только потеряешь время. Актеры – народ эмоциональный, самомнение у них до небес, натуры чувствительные. Могут выкинуть все что угодно. Никакого криминала там, конечно, нет, артистке этой что-нибудь не понравилось в требованиях главного режиссера, вот она и схватилась за рубильник. Женщина, одним словом!

С Саней Рубашкин простился вполне дружески, предлагал заходить, «если что не так будет», и Саня обещал. Потом он прямиком направился к районному прокурору, которому слово в слово повторил рассказ-версию самоубийства Марийки Полозовой. Юшенков – пожилой тощий мужчина – внимательно слушал, сочувственно кивал темноволосой головой, живо воспринимал толковую и убедительную речь артиста. «Да-да, я вас понимаю, – время от времени повторял он. – Дыма без огня не бывает, конечно. При всей эмоциональности служителей муз, все равно человека нужно довести до такого состояния, чтобы он добровольно ушел из жизни. Гм. А вы убеждены, Александр Николаевич, что Полозова сделала это в знак протеста? Могли, ведь, быть и другие причины? Болезнь, например».

– Нет! – горячился Саня. – Всё происходило на моих глазах. От меня требовали… точнее, дали возможность фантазировать на сцене, и я не сдержался в шалаше, допустил вольность. А Полозова потом очень переживала…

– В какой форме от вас потребовали, точнее, «фантазировать», как вы выразились? Кто конкретно? Режиссер? Что именно он вам позволил? И, возможно, были какие-то стимулы? Обещания новых родителей, материальная заинтересованность… Я же понимаю: появиться перед зрителями в чем мама родила, да еще вести себя вольно…

– Да какие стимулы, что вы?! – Саня вдруг испугался, понял, что переступил опасную черту, что клубок вот-вот начнет разматываться, если он не закроет рот сейчас же. В таком случае, придется говорить всё – передавать разговоры с Захарьяном, признаваться в том, что взял гонорар за разнузданность в игре, что придется сдавать прокурору и тех, кто стоит за спиной Михаила Анатольевича.

И Зайцев струсил.

– Понимаете, – замямлил он, опустив глаза. – Я веду речь только о моральной, нравственной стороне дела. Ни о каких стимулах речь в театре не шла, что вы! Главный режиссер, Захарьян, требовал от нас с Марийкой… а точнее, даже и не требовал, а убеждал в том, что мы могли бы вести себя на сцене и пораскованнее: жизнь заставляет не только наш театр, но все наше искусство, искать новые формы общения со зрителем, читателем, слушателем… идти на смелые шаги. Вон, возьмите Камерный театр, Олега Тарасова – раздевается же догола в «Сне…» по Достоевскому и ничего…

Прокурор слушал Саню с ироничной улыбкой на тонких губах.

– Вы, Зайцев, вошли ко мне в кабинет несколько с иным настроением, – официально и строго заметил он. – И Рубашкин, когда звонил, сказал, что вы имеете сказать что-то важное, что прольет свет на самоубийство Полозовой. А повели себя как адвокат. Что же произошло за эти два часа? Вас успели предупредить? Припугнули? Говорите смелее, не бойтесь, мы вас в обиду не дадим.

– Да я не боюсь, что вы! – Саня натянуто, фальшиво засмеялся. – Ни от одного своего слова, сказанного в кабинете товарища Рубашкина, и здесь, у вас, я отказываться не собираюсь. Я просто отвечаю на ваш вопрос. Стимул у нас с Марией Полозовой был только один – хороший спектакль. А мы в нем играли ведущие роли.

Юшенков вздохнул, интерес в его умных, многое видевших глазах потух.

– Ну хорошо, допустим. Но Рубашкину вы рассказали все же несколько иную версию самоубийства, он же не мог это выдумать! Вы прямо обвиняли главного режиссера в смерти Полозовой, требовали привлечь его к ответственности. Теперь же… Возможно, Рубашкин не так вас понял?

– Возможно, – поспешным, торопливым эхом отозвался Саня, похвалив себя за то, что в протоколе, который писал лейтенант Васякин, тоже нет никакой крамолы на Захарьяна. В конце концов, он и не собирался быть обвинителем Михаила Анатольевича – милиция должна сама накопать материалы для обвинения, а он лишь сигнализировал органам, потрясенный, как и все остальные, смертью коллеги.

Поспешность его ответа не ускользнула от прокурора.

– Послушайте, Зайцев, – сказал он прямо и твердо глядя Сане в глаза. – Вы что-то не договариваете. Почему? Если вы пришли бороться за честь и доброе имя Полозовой – говорите правду. Только так мы сможем что-то понять и по-настоящему разобраться в этой истории. Поймите: самоубийства, как правило, дохлые дела. С точки зрения следствия. Если нет каких-либо предсмертных записок, показаний родственников, друзей, товарищей по работе. Может, это был, все же, несчастный случай, а, Зайцев? И вы в таком случае оговариваете своего главного режиссера, сводите с ним счеты за какие-нибудь обиды. Разгильдяй-электрик оставил электрощит открытым, хотя и повесил предупреждение, а Полозова случайно коснулась рубильника.

– Нет, она покончила с собой, – так же твердо отвечал Саня. – Она наша артистка… была… я хорошо ее знаю. А Яна Королькова, кстати, видела, как Марийка… то есть, Полозова, схватилась за рубильник.

– Хорошо, мы вызовем эту Королькову, спросим. А она ответит, что ничего такого не видела, стояла в стороне или ее вообще на сцене в этот момент не было. Тогда что?

– Марийка отказалась перед спектаклем раздеваться донага, у нее был резкий разговор с главным режиссером. Это многие слышали!

Юшенков в задумчивости побарабанил пальцами по крышке стола.

– Хорошо. Я поручу это дело одному из следователей, Недолужко. Но и он тоже будет задавать вам и вашим коллегам те же вопросы, что и я. Те же! От них никуда не деться. И Недолужко, я убежден, точно так же будет сомневаться в искренности ваших показаний, Зайцев. Чего вы вдруг испугались?

Саня сделал вид, что обиделся.

– Да ничего я не испугался, товарищ прокурор. Я же пришел, сделал заявление, протокол подписал.

– В протоколе не вся правда, я это понял, Зайцев. Я опытный юрист и чувствую, что вы многое не договариваете. Скажу вам прямо: обвинять – для этого требуется мужество. А так, дать кое-какие показания, поставить в известность… Да, я читал об этом в газете, не помню уж в какой. Ведь умерла, ушла из жизни ваша коллега по сцене, партнерша! И вы сами сказали: убила себя в знак протеста. Против чего? Что за люди толкнули ее на этот шаг? Кто загнал в угол? Насколько я понял, Зайцев, тут и ваша роль есть.

Саня опустил голову.

– Да, отчасти. Я этого не скрываю. У нас с Марийкой были разногласия.

– Что за разногласия? Как это проявилось? Где и о чем вы говорили с ней? Кто лично вас подталкивал к «подвигам» на сцене? – посыпались вопросы.

Саня стиснул зубы. «Влип, дурак, – потерянно думал он. – Забери свое заявление и мотай отсюда на все четыре стороны, пока тебе самому не предъявили обвинение в попытке изнасилования актрисы в общественном месте. Прокурор – не лейтенант Вася-кин, этот вывернет наизнанку в два счета!»

– Ну… разговоры обычные… – цедил он сквозь зубы. – На сцене, на репетициях. Каждый ведь вправе сказать свое мнение. В том числе и режиссер, актеры. У нас демократия.

– Захарьян… он что? Давил на вас, заставлял делать на сцене то, чего вы не хотели?

– Да ну, что вы?! Михаил Анатольевич очень деликатный человек, он насилия над актером не допускает. Он просто говорил, что рынок требует от театра поиска, дерзаний. Зритель хочет видеть эротические сцены. Другие театры и не такое ставят. Вон, наш Камерный…

Прокурор нехотя засмеялся, и смех его был холодным, как осенний дождь.

– Да, Зайцев. Начали вы во здравие, а кончили за упокой. Я, между прочим, не удивлюсь, если вы завтpa – уже завтра! – вообще откажетесь от своих показаний. Скажете, что вас не так понял подполковник Рубашкин, потом лейтенант Васякин, а потом и я.

– Я же протокол подписал.

– Мужчиной надо быть, Саша. А вы испугались. И я теперь понимаю, что самоубийство Полозовой причинное, у него есть очень веские мотивы. И Недолужко будет их искать, я с него строго теперь потребую. Что-то тут не так. В моей практике были случаи, когда убийца сам приходил в кабинет, давал показания на других, уводил следствие в сторону.

– Я не убивал Полозову, товарищ прокурор! Что вы?!

– Да я вас и не подозреваю, успокойтесь. Вспомнилось что-то. Полозова, конечно, сама ушла из жизни, да. Но ее подтолкнули к этому решению, вынудили, может быть, пойти на такой отчаянный и безжалостный по отношению к себе шаг. Ладно, Зайцев, идите. Я еще почитаю ваши показания, мы поразмышляем с Недолужко. Уголовное дело возбуждено, закрывать его нет оснований. А вы подумайте. О себе. О будущем. Вообще, о жизни. Раз вы пришли сюда, значит, послушались, было, своей совести. И правильно поступили.

Саня молча поднялся, теребил мягкую зеленую шапочку. Прокурор, конечно, прав, но как теперь сознаваться? В любом случае, лучше уйти, а там… да, нужно подумать.

Юшенков словно прочитал его мысли, сказал:

– Дрогнешь, сынок, в молодые годы, – вся жизнь потом кувырком пойдет. Поверь моему опыту. Я всяких людей видел, со многими, преступившими закон, общался. Многие потом жалели, что совести не послушались. От правды до лжи, как и от мужества до трусости, – один шаг.

– Я все понял. До свидания. – Саня задом отступал к двери.

– До скорой встречи, надеюсь? – У прокурора чуть-чуть затеплилась на губах улыбка. – Подумайте над тем, что я сказал, Зайцев. В театре все можно делать, разумеется. Все, что имеет отношение к искусству, хотел я сказать. Нельзя только переходить в игре грань человеческого, гуманного. Вы должны помогать другим жить, а не наоборот. Этому меня, помнится, еще в школе учили. Всего доброго!

…Зайцев думал всего один вечер. Завалившись у себя в комнате на удобный широкий диван, нацепив наушники магнитофона, он слушал песни Патрисии Каас, постукивал в такт ногой по кожаной его спинке. На кухне мать готовила, как всегда, вкусный ужин, отец в своей комнате читал свежие газеты. Сейчас они все соберутся за обеденным столом, поговорят о том о сем, расскажут друг другу новости. Поговорят и о театре. Родители гордятся, что он – актер, создали дома все условия, радуются. Его работа – на виду и на слуху у всей общественности города, о театре пишут и говорят. Говорят и о нем, Сане, и родителям это приятно. Жаль, что у них в театре такое случилось. Покончила с собой молодая дуреха-актриса, партнерша Сани. Но что поделаешь – каждый выбирает свой жизненный путь, у каждого своя судьба! И кто сейчас от чего-нибудь подобного гарантирован?!

Так, обывательски, рассуждала в прошлый раз, когда они сидели за столом, мать, а отец хмурился, помалкивал. Уточнил лишь: «Это та самая Марийка, что Джульетту играла? А спектакля по Бунину я не успел посмотреть, жаль. Что вы там натворили… Жаль!»

И кого отец больше жалел – Бунина или Марийку – Саня не понял. Да и не очень обеспокоился.

Так что же сейчас он скажет своим родителям? Надо ли признаваться, что был в милиции и прокуратуре, затеял дело против Захарьяна?.. Мать, конечно, замашет руками, начнет отговаривать, ругать, а отец… да, отец поддержит его, если ему рассказать всю правду. Батя у него, Сани, правильный человек. Но тогда нужно будет признаваться в том, что через Михаила Анатольевича получил в качестве «стимула» миллион рублей за сцену в шалаше. Значит он, младший Зайцев, и есть главный виновник смерти Марийки?! Может быть, и убийца?

«Марийке подлость сделал, теперь Михаилу Анатольевичу свинью подложу, а за ним еще люди, – тягостно думал Саня. – А если Яна с Катей откажутся от показаний, то и меня из театра выгонят…»

– Саша, иди ужинать, – позвала из кухни мать. – И отца зови.

– Сейчас, – отозвался Саня, поднимаясь с дивана и всовывая ноги в теплые домашние тапочки.

Он выключил магнитофон, шагнул, было, к отцовской комнате. Вдруг зазвонил телефон в прихожей, и Саня взял трубку, как бы загодя демонстрируя доброе расположение к позвонившему, почти пропел:

– Алёо-о-о…

– Это Татьяна Николаевна, здравствуй, сынок. Я звонила в театр, но мне сказали, что сегодня нет спектакля и ты должен быть дома.

– Да, у меня сегодня нет спектакля, и я сегодня дома, – довольно сухо повторил Саня, стараясь, чтобы женщина уловила его интонации и не строила иллюзий: чуткому уху самая первая фраза собеседника многое скажет. Но названная Марийкина крестная кажется ничего не расслышала, не поняла. Примитивный, видно, человек, что с нее возьмешь?!

– Ты был у прокурора, сынок? В милиции?

– Был.

– И что же?

– Ничего.

– Не поняла… Ты погромче говори, что-то плохо слышно.

– Был, говорю. Потолковали и там, и там. Больше я туда не пойду.

– Почему?

– А зачем? Вы же знаете, она сама… Так мне и сказали. Чего теперь вину на других валить, людей мучить?

Какое-то время на том конце провода молчали. Потом Татьяна собралась с духом.

– Подонок ты! Я-то думала… Такую девушку вместе со своим режиссером загубил!.. Тварь!

– Вы! – повысил голос Саня. – Выбирайте выражения. И вообще – не смейте сюда больше звонить! – И он швырнул трубку.

За его спиной стоял отец.

– С кем это ты так… сурово?

– Да так. Человек один… ‘лезет не в свои дела. Да еще названивает, оскорбляет.

– Все равно, Саша, с людьми надо помягче обходиться. Ты человек в городе известный, что о тебе скажут?

– А, пусть что хотят говорят! – отмахнулся Саня. – Мне грубят, а я что должен, реверансы делать?.. Пошли ужинать, мама зовет.

За ужином он отмалчивался, родителям ни в чем не признался, на вопросы отвечал односложно, с неохотой. Жалел теперь, что на поминках разоткровенничался с этой Татьяной Николаевной, сказал лишнее, а она, вон, вцепилась…

Конечно, про «лимон» и спонсоров не нужно было говорить ни при каких обстоятельствах – он же выдал себя! Это улика, да еще какая! И как еще «крестная» Полозовой повернет? И что ему спонсоры скажут, если узнают? Михаил Анатольевич? Подумать страшно.

В общем, Саня, кругом ты дурак. С какой стороны ни поверни. А промолчал бы там, на поминках, поси-дел-погоревал, как все, да и ушел. Сколько людей тайны в себе носят! И кто о них знает?

Глава тридцать вторая

Из управления милиции к себе в райотдел лейтенант Павел Сайкин вернулся сильно озадаченным. С того момента, как побывали они с Тягуновым на пожарище у Бородкиных, прошло полторы недели, занедуживший, было, Вячеслав Егорович поправился, снова вышел на работу, но старшего оперуполномоченного словно подменили. Куда девалась его активность, напористость, предприимчивость? И говорить он стал как-то вяло, и предлагаемые им, Павлом, варианты расследования отверг, и о своих поисках в областной ГАИ номеров сгоревшей машины ничего не сказал. Павел так и не понял: нашел Тягунов в картотеке номера или не нашел? Чья, все-таки, машина сгорела в гараже Бородкина?

На прямой вопрос Павла Тягунов ответил, что «неясно пока», машина, мол, не была зарегистрирована в нашей области.

Ну хорошо, пусть она в данный момент не зарегистрирована, но раньше она кому-то ведь принадлежала! Можно найти ее прежнего хозяина, поговорить с ним, узнать, почему он снял номера – на продажу, что ли, готовил?

Вообще, странно Тягунов повел себя – больше молчит, отделывается общими фразами, типа: «Да как сказать; надо подумать; поспешишь – людей насмешишь; нам, ментам, ошибаться нельзя…», ну и все такое прочее.

Может, его, Сайкина, решили от этого дела отстранить? Так бы и сказали, у него, вон, и других дел полно. Хотя заявление гражданки Морозовой зарегистрировано первоначально по их райотделу, числится за ним, Павлом, так что он участвует в нем на законном основании, с него потом и спросят.

Три дня назад Тягунов удивил его новостью: едва Павел вошел в кабинет розыскников, он ему анонимное письмо показал. На листке бумаги наклеены вырезанные из газеты слова-буквы:

ТРУП МОРОЗОВА НАХОДИТСЯ В БОЛОТЕ ЕХАТЬ ПО ЗАДОНСКОМУ ШОССЕ СМОТРИ СХЕМУ.

Была приложена и схема, где почему-то две стрелки указывали разные места. Как это понимать? Какой из них верить? И можно ли вообще верить анонимке?

Втроем – Косов, Тягунов и он, Сайкин, – поразмышляли над схемой, поломали голову. Труп, разумеется, мог быть там, а мог и не быть. Вдруг над милицией (в который уже раз!) решили подшутить? Увести следствие в другую сторону. Тем более, стрелок две. Выбирайте, мол, менты, любую, ныряйте в холодную и вонючую воду, покупайтесь, а мы посмеемся. Пустое, видно, дело. Впрочем, схема была составлена так, что почему-то верилось: точно указан поворот с шоссе, хорошо нарисована лесная дорога, написано, сколько метров нужно пройти до болота и наконец – точка, вернее, две точки погребения. Или человек, рисовавший эту схему, не знал наверняка о месте, или… А что еще «или»? Нужно, в любом случае, проверять сигнал, ехать и смотреть.

Косов повертел письмо в руках. Конверт опущен позавчера, то есть, седьмого февраля, на главпочтамте, надписи сделаны крупными печатными буквами, человек явно старался изменить, спрятать почерк, не хотел открывать милиции имя. О чем это говорит? Он сам, этот человек, имеет отношение к преступлению или случайно оказался свидетелем погребения трупа и не хочет связываться со следователями? А может, узнал от кого-то о месте захоронения?.. Но на пальцах сложно объяснить, представить – нужно смотреть, знать; здесь же – точная схема, метры, направление движения и поиска. Задачки!