Текст книги "Крестная мать"

Автор книги: Валерий Барабашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

– Документы… они у меня дома, я сейчас принесу! – Бородкин сделал шаг к дверям, но Петушок загородил ему дорогу.

– Смыться решил? Нет, теперь, гад, не смоешься. Ты за что человека убивал? А?

– Это не я! Это Бизон, Жорка! Они с Вадиком били, а я просто так стоял. Спросите у Башметова, найдите его! Игорь! Что ж ты делаешь, а? Что ты молчишь? Найди Вадика, поезжайте к нему! Давайте вместе поедем. Нельзя же так, не разобравшись, на человека валить!

– Вадьки больше нет, – сказал Игорь. – Он ничего больше не скажет.

У Сереги отвисла челюсть. Узкое его, с мокрыми сейчас губами лицо побелело от страха, резче, контрастнее выступили масляные пятна, в зеленых, близко посаженных глазах мелькнул ужас.

– Вы что… убили его?! Игорь? Ты в своем уме?

Игорь отвернулся. Ему до тошноты неприятно было смотреть на перекошенную от страха физиономию Сереги. Таким он никогда его не видел. Наоборот, Бородкин всегда держал себя в руках, нападал первым на того, кого они выбрали для расправы, был безжалостным и смелым.

– Он сам… Он утонул, так получилось.

– Ты врешь, скотина! Ты продался, ты… – Бородкин задыхался от злобы и безысходности. – Но я не виноват, женщины! Поверьте! Я не убивал вашего мужа… простите, не знаю, как вас зовут. Это все Бизон, он рубил, он убивал.

Изольда вплотную подошла к Бородкину, смотрела на него с уничтожающим презрением.

– Ты! Ублюдок! Мы знаем все подробности. Мы знаем, где вы били Алексея, где лежит его тело. Вот машина Морозовых, вернее, то, что от нее осталось. Не прикидывайтесь овечкой. Таких, как ты и Бизон, надо вешать в городе на центральной площади, а казнь показывать по телевизору. И я уверена, что ни у кого из нормальных и честных людей не дрогнет сердце. Ни у кого! Мразь! – И она плюнула Сереге в лицо.

Тот невольно отшатнулся; в следующее мгновение вдруг резко обернулся, кинулся к верстаку, где между ключей, монтировок и всякой другой, нужной шоферу, всячины лежала остро заточенная длинная железяка, которой он соскребал с кузова ржавчину.

– Убью-у-у! Зарежу-у! Суки-и! – выл он страшно, с перепугу и отчаяния, наступая на Петушка и Игоря, размахивая грозным opvжиeм. Но попало в первую очередь Изольде – Серега распорол ей рукав пальто, порезал руку. Изольда вскрикнула, кинулась к дверям гаража. Отступила и Татьяна, но не испугалась, нет: она и сама теперь искала глазами какую-нибудь штуку, чтобы схватить и ударить этого бандита. Бородкин замахнулся на Игоря, но в ту же секунду Петушок снизу, зажатым в кулаке молотком, саданул его в челюсть, и Серега охнул, без чувств осел на бетонный пол.

В потасовке никто из пятерых не заметил, как Серега толкнул ногою «козел» – самодельный, но мощный, в два киловатта нагреватель: кусок асбестовой трубы с намотанной на нее спиралью. «Козел» завалился набок, под верстак, алая спираль оказалась рядом со старым ватником, который, в свою очередь, прикрывал канистру с бензином.

Все еще возбужденные, воинственно настроенные, наши мстители стояли у гаража, обсуждали, что же делать дальше. Игорь с Петушком курили, а женщины ахали, разглядывая порез на пальто. Ранка на руке Изольды оказалась неглубокой, Татьяна замотала ее своим носовым платком, и кровь перестала течь.

– Вот выродок! – только и могла сказать Изольда. – И так ходить не в чем.

– Ну, что будем с ним делать, Татьяна Николаевна? – спросил Петушок, кивком головы, не поворачиваясь, показал на лежащего у верстака Бородкина. – В прорубь его? Как Башметова? Водохранилище, вон, рядом…

– Нет, – Татьяна покачала головой. – Бизону этому не прощу, сама с ним поговорю, а этого… Пусть лежит. Поехали, Игорь.

«Кадиллак» фыркнул глушителем, умчался в ночь, а «козел» сделал свое дело. Вспыхнул сначала промасленный старый ватник, потек из нагревшейся канистры бензин, и в две минуты огонь охватил весь гараж.

Выскочила из дома мать Сергея, закричала на всю улицу, заламывая руки, призывая соседей на помощь. Улица в миг поднялась, соседи побежали к дому Бородкиных, кто с чем – с ведрами, лопатами, баграми. Один из молодых, отчаянных мужиков сунулся было спасать Серегу, да где там! Горел бензин, промасленное тряпье, кузов «жигуленка», покрышки, мотоцикл и весь хлам, который натаскал в гараж запасливый хозяин и который похоронил его в жарком ненасытном пламени.

– Пьяный он, не иначе! – кричал, прыгая у ворот, тот самый мужичок, что кидался спасать Серегу. – Лежит у верстака, бутылка какая-то рядом… Попробуй, сунься!

Кто-то побежал звонить пожарным, кто-то разворачивал длинный огородный шланг, тянул его через окно…

Подоспевшим пожарным едва-едва удалось спасти дом Бородкиных, да не дать огню перекинуться на соседей.

Гараж выгорел дотла.

Глава двадцать первая

Перед премьерой «Тайной любви молодого барина» все в ТЮЗе волновались ужасно. Яркие, броские афиши, расклеенные по городу, собрали много народа, зал был переполнен. Публика в основном собралась театральная, знакомая тюзовцам: пришли молодые актеры из драмтеатра и оперного, учащиеся музыкальной школы и студенты института искусств, старшеклассники из общеобразовательных школ и учителя, журналисты и, конечно же, – спонсоры. Городецкому, Дерикоту, Аркадию Каменцеву и еще трем разодетым, мясистым дамам из коммерческих структур выделили в зале самые лучшие места – они заняли ложу в бельэтаже, слева. Отсюда (Захарьян сам проверил на репетиции) все происходящее на сцене было видно до мельчайших подробностей, не говоря уже о слуховом восприятии действа. Акустика в зале вообще считалась хорошей, но все равно были такие места, где спектакль – речь актеров и их игра – воспринимались идеально. К ним и относились директорская ложа и ложа для важных гостей.

Захарьян – озабоченный, собранный, в сером, отлично сшитом костюме, с пестрым платком на шее – сам встречал спонсоров у входа, целовал руки дамам, кланялся и провожал в ложу. Главный режиссер был сама любезность и внимание. Городецкого, когда тот появился в фойе, он взял под руку, увлек за собой, и они, не торопясь, с достоинством прогуливались среди нарядной публики, вели негромкий, понятный только им разговор.

– Как чувствует себя наша героиня? – спрашивал Антон Михайлович, кивком головы приветствуя знакомую парочку.

– По-моему, все в норме, никакого беспокойства с ее стороны или настороженности я не заметил.

– А этот… Саня-Митя?

– Он готов.

– Вы с ним пря'мо обо всем говорили?

– Конечно. Я ему все разрешил.

– Он не… из слабонервных?

– Нет, что вы, Антон Михайлович! Я думаю, парень сделает все, что требуется.

– Думаете?

– Ну… жизнь полна неожиданностей, дорогой вы мой! Одно дело, Полозова будет играть отрепетированную роль – тут я могу спросить с нее. А как она поведет себя в экстремальной ситуации, я не знаю. Но не думаю, чтобы она вскочила и убежала со сцены. Это срыв спектакля, скандал, возможное увольнение. Ей будет над чем подумать. Даже в те немногие секунды, которые останутся на размышление.

Городецкий помолчал.

– Вы, все-таки, Михаил Анатольевич, еще раз с парнем переговорите. Напомните сумму гонорара. Скажите, чтобы он не задумывался о последствиях, пусть его это не беспокоит. Все должно получиться как бы естественно – с кем на спектаклях или на съемочных площадках не случается!.. Парень должен знать одно – так надо. И сразу после спектакля он получит круглую сумму.

– Он это знает.

– Что ж, хорошо. Коньяку ему для храбрости предложите. Непосредственно перед спектаклем, или лучше перед вторым действием. Может быть, и Полозовой? Станет она пить?

– Не знаю, Антон Михайлович, если честно. Я попробую организовать. Сцена в шалаше – это, практически, конец спектакля. Там есть еще одна сцена, где Митя стреляется, легкую степень его опьянения… хм… можно будет списать на сильные эмоциональные переживания или хорошую игру. Зрители, надеюсь, все поймут правильно.

– Да, возможно, – рассеянно говорил Городецкий, с легкой ироничной улыбкой поглядывая на главного режиссера, который и сам был в прошлом неплохим актером: сейчас держал себя на публике вальяжно, с самым независимым и гордым видом. Но Антон Михайлович, как никто, знал цену этой «независимости».

Он спросил:

– А с Полозовой вы не хотите некую работу провести? Чтобы парню-то не особенно рисковать. А то она еще в милицию обратится.

– Я думал об этом, Антон Михайлович. Риск, разумеется, есть, но мы с Зайцевым все, полагаю, продумали. В конце концов, имитация с естественным концом тоже кое о чем скажет зрителю. Если она это… допустила, то, значит, и сама… понимаете?

– Понимаю.

– Вот. А говорить с ней напрямую… Боже упаси! Что вы, Антон Михайлович! Она вообще может спектакль сорвать – повернется и уйдет. Нет-нет, говорить с ней об этом нельзя.

– М-да. Кобылка с норовом. Но ее надо наказать, и мы с Феликсом Ивановичем хотим, чтобы это было сделано красиво, эффектно!.. А вот и он, собственной персоной!

Дерикот как раз входил в широкую стеклянную дверь парадного подъезда театра, начав улыбаться при виде Городецкого и Захарьяна чуть ли не с крыльца. Следом пришел и Аркадий Каменцев (он, кстати, не знал о готовящемся «сюрпризе», приятели решили пока ничего не говорить); все трое отправились в буфет, дегустировать местные напитки, а Захарьян поспешил за кулисы. До начала спектакля еще было время, и нужно, пожалуй, бросить последний хозяйский взгляд на декорации и актеров, пообщаться с Зайцевым и Марией. Исполнители главных ролей должны выходить на сцену спокойными и уверенными в себе, нужно им сказать теплое напутственное слово. Не повредит.

Михаил Анатольевич, найдя обоих в глубине сцены, уже одетых в соответствующие костюмы и загримированных, по-отечески обнял за плечи:

– Ну, дорогие мои, на вас вся надежда. Не теряйтесь ни при каких обстоятельствах, понятно? Какая бы заминка ни случилась – играйте до конца. Я понимаю: премьера, вы волнуетесь, да и я волнуюсь не меньше, поверьте. Такой смелый спектакль мы нынче зрителям преподнесем!.. Я сам полночи не спал, честное слово! Никогда такого не было.

Он внимательными и заботливыми глазами окинул лица актеров, их костюмы, поправил на Сане-Мите ворот рубахи. Предложил вдруг:

– Давайте для храбрости граммов по сто коньячку, а, ребята? У меня в кабинете есть «Белый аист».

– Ну что вы, Михаил Анатольевич! – бурно запротестовала Марийка. Саня же пошел на компромисс:

– Перед вторым действием бы, а, Марийка? Сама понимаешь, в сцене «В шалаше» мы должны чувствовать себя раскованно. Как-никак раздеваться придется.

– Нет-нёт! – по-прежнему бурно отказывалась, махала руками Марийка. – Ты как хочешь, Саня, а я – ни грамма! Да и в шалаше полумрак, ничего там видно не будет…

Давали уже третий звонок, и Захарьян, сказав: «Хорошо-хорошо, смотрите сами», – ушел, выразительно глянув на Зайцева: мол, действуй, как договорились, понял?

Первое действие спектакля прошло с большим подъемом. Катя в роли своей тезки по пьесе чувствовала себя уверенно. Она, казалось, забыла, что идет спектакль, что она на сцене, что на нее смотрят триста с лишним человек. Катя хорошо, видно, усвоила то, что говорил ей на репетициях Захарьян и литературный прототип режиссера: «…поменьше читки. Не играй, а переживай…» Михаил Анатольевич добивался от нее (как, впрочем, и от других актеров) полной внутренней свободы, и Катя, кажется, достигла этого состояния, вполне чувствовала эту свободу. К тому же ей нравился партнер. Саня волновал ее как мужчина, и она только ему, Сане (а не Мите), говорила с откровенностью и плохо скрытой чувственностью сценический все же текст:

– …Какой ты глупый! Разве ты не чувствовал, что я и читала так хорошо только для тебя одного?!

Она жарко обнимала Саню-Митю, целовала его вполне натурально, взасос, прижималась к нему всем телом. Потом, виляя бедрами, ходила по сцене, коварно допрашивала:

– Не понимаю, за что ты любишь меня, если, по-твоему, во мне все так дурно? И чего ты, наконец, хочешь от меня?

Всем поведением, репликами, жестами Катя на глазах у зрителей распаляла в Сане-Мите откровенную похоть, дразнила его, и все в зале видели, чего именно хочет Митя, а больше – сама Катя. С невинной покорностью она позволяла Мите расстегивать кофточку, целовать грудь, бесстыдно приглашая его смотреть на себя, и Митя едва не падал в обморок, а вместе с ним и половина зрительного зала. Наконец любовная игра завершилась у железной старомодной кровати с гнутыми спинками и сверкающими никелированными шарами, где изнемогающая Катя томно и обессиленно забрасывала голые руки на плечи Сани-Мити и на весь зал потрясающе правдоподобно, страстно произносила:

– Ну, целуй же меня! Целуй!

И, прижимаясь, шептала в самое ухо Зайцеву: «Ой, Санечка, довел ты меня, я вся мокрая…»

Потом, после бурных и вполне еще пристойных ласк, горько, со смешком, сообщала залу:

– Ой, любишь ты только мое тело, Митя, а не душу. Я это знаю.

Саня-Митя горячо отвечал ей, что это не так, что он любит ее всю, как она есть, и Катя настырно добивалась конкретного ответа – за что именно? Он пытался формулировать ответы, старался говорить искренно, убежденно, но ему почему-то не верили – ни сама Катя, ни зрители.

Потом (по пьесе) Катя засобиралась ехать на юг. Митя помогал ей паковать чемоданы, грустно смотрел на свою пассию, использовал каждый момент, чтобы прикоснуться к ней, обнять, и, наверное, и в этот раз у них дошло бы до откровенных ласк, но мешала мать Кати – она была здесь же, в комнате, смотрела на Митю со все понимающей материнской улыбкой. На прощание она сказала Мите:

– Ах, милый! Живите-ка смеясь!

На этом, на отъезде Кати и ее матери в Крым, и завершалось первое действие спектакля.

Зрительный зал гудел, как растревоженный улей. Все были приятно удивлены – вот это спектакль! Вот это широта и современность взглядов режиссера-постановщика! Какая смелость! Какая раскованность! Ай да тюзовцы!

В антракте почти никто не поднялся с места – спектакль захватил новизной и откровенностью, зрители прямо в рядах стали обсуждать постановку, игру актеров, костюмы и декорации. Многие из присутствующих читали эту вещь Бунина, интуитивно чувствовали, что режиссер не остановится в своих устремлениях на достигнутом, пойдет дальше. Но – в каком направлении и в каких пределах? Как решены на сцене пикантные подробности литературного произведения?

Нетерпение и заинтересованность зрительного зала передались и за кулисы, на сцену. Актеры и сами были взволнованы не меньше зрителей – такой спектакль они делали впервые.

Не прошло и десяти минут, как по ту сторону занавеса зааплодировали – сначала неуверенно, недружно, а потом все настойчивей и нетерпеливей. Захарьян, подглядывающий за залом через щелку в тяжелом бархатном занавесе, с перекошенным от волнения и счастья лицом, обернулся к актерам, воздел руки ввысь, потряс ими:

– Ну, дорогие мои! Сами видите, что происходит. Никогда такого у нас не было, никогда! Саня, Марийка! И ты, Яночка! Прошу вас – надо выложиться! Сыграйте сегодня на пределе. Это премьера. Это – путевка в жизнь нашему спектаклю, понимаете? Половина успеха в будущем, аншлаги! Деньги, наконец! Мы сами теперь зарабатываем себе на жизнь… Ну, благословляю вас.

Главреж облобызал всех, кто попался ему под руки. Остался доволен и Саней Зайцевым: коньяк на того действовал благотворно – парень чувствовал себя вполне раскованным, дерзким.

И снова распахнулся занавес. На сцене – барский дом и сад, в глубине шалаш. Крестьянские девки работают в саду: что-то носят, убирают, хихикают, негромко поют. Староста имения, лежа на копешке, вольно спрашивал Митю:

– Вот вы, барчук, все книжки читаете, а книжка не уйдет, и погулять надо.

– Никого что-то на примете нету, – отвечал Митя.

– Как так? Гляньте, сколько баб, девок!

– Девки только манят. На девок надежда плохая.

– Не манят, а обращения вы не знаете. Скупитесь!

– Ничего бы я не стал скупиться, будь дело верное.

– А не станете, все будет в лучшем виде. Вон, Ален-ка – чего лучше? Бабенка ядовитая, молоденькая, муж – на шахтах. Только и ей какой-нибудь пустяк надо сунуть. Истратите, скажем, на все про все пятерку, мне на табачишко…

– За этим дело не станет, – отвечал Саня-Митя, расслабленно и сладко потягиваясь. Чувствовал себя Зайцев великолепно: выпил в кабинете у Захарьяна «Белого аиста», наигрался в первом действии с Катей – аж в паху ломило. Теперь предстояла сцена в шалаше. Ну, Марийка, погоди!

Староста позвал Аленку:

– Иди, посиди с нами. Барин тебе слово хочут сказать.

Марийка-Аленка, занятая работой, лишь усмехнулась.

– Иди, говорю, дура! – повысил голос староста.

Аленка подбежала, присела на корточках возле Мити, засмеялась:

– А правда, барчук, что вы с бабами не живете? Как дьячок какой.

– А ты почем знаешь, что не живут? – спросил староста.

– Да уж знаю. Слышала. Они не можут. У них в Москве есть.

– Подходящих для них нету, вот и не живут, – отвечал староста. – Много ты понимаешь.

– Как нету? Сколько баб, девок… Вон, Анютка…

– Нам Анютка не нужна, нам надо почище, поблагороднее, – рассуждал староста. – Мы знаем, кого нам надо. Ты-то вот, что хвостом вертишь? А?

– Нет-нет! – Аленка вскочила. – Лучше Анютки никого не найдете. Уж я знаю. Или, вон, Настька – она в городе жила, ходит в чистом.

– Ну будет, молчи, – грубо сказал староста. – Занимайся своим делом, побрехала и будет. Меня и так барыня ругают, говорят, они у тебя только охальничают…

Аленка убежала, взялась за вилы.

Потом следовала сцена встречи Аленки и Мити в лесу, хорошо сделанная на репетициях и принятая зрителями дружными аплодисментами. И наконец – сцена в шалаше.

Зал, наэлектризованный увиденным, замер – ждал супероткровенного, обещанного всем строем спектакля, его режиссурой и игрой актеров. Нездоровым ожиданием было пропитано все – напряженное внимание в зрительских рядах, нехорошее какое-то волнение, перешептывание, нервное шуршание женского платья, сдавленный мужской смешок, многозначительное покашливание… Триста с лишним пар глаз буквально впились в происходящее на сцене, рассматривали каждую деталь в одежде персонажей, зрители с повышенным вниманием вслушивались в голоса актеров, в их интонации. Оказывается, в таком спектакле все было важно, все имело значение, не случайно подчеркивалось постановщиком и актерами. И Саня с Марийкой, помня наставления Захарьяна, не спешили, давали зрителям увидеть в деталях то, что им хотелось показать, на что режиссер решил обратить их внимание.

…Митя сидел возле шалаша, и беспокойно вскакивал, прислушивался – не идет ли Аленка? Потом прохаживался туда-сюда, гладил себя ненароком по низу живота, легонько стонал, а в зале понимающе и сочувственно хихикали.

Аленка вскоре появилась: голову ее укрывала поднятая вверх юбка – только глаза и сверкали. В зале этот чисто женский маневр конспирации встретили с пониманием, зааплодировали весело – правильно, девка, молодец! Ишь, додумалась! А чего – мужняя жена, все-таки. Вдруг узнают?!

Митя прижал ее к груди, потом тут же выхватил из кармана деньги, подал:

– На! Как договаривались. Без обмана.

Аленка кивнула, сунула деньги за пазуху. Оглянулась вокруг.

– Ну, скорее, что ли, барин! А то увидют.

Саня-Митя однако не торопился.

– Ты погоди, чего так спешить? – И взял Аленку за грудь.

Она хлопнула его по руке, погрозила пальцем.

– Никак нельзя, барин. Делайте свое дело и побыстрее. А то увидют.

– Да кто тут увидит, что ты?! Кто сюда теперь придет?.. Ты вот что… ты бы сняла юбку.

Марийка-Аленка замахала руками:

– Ой, что вы, барин! Как можно… хи-хи… голой. Не в бане.

– Я знаю, ты меня стесняешься, – и сам Митя-Саня стал раздеваться.

Аленка закрыла лицо руками, а потом вдруг шагнула к Мите, обняла. Зашептала громко, горячо:

– Ну хоть и так, барин. Хорошо. Только не надо тут, с краю. В шалаше, вон, темно, айда… – И увлекла его за собой.

Четыре синих и желтых «юпитера» проливали с двух сторон на сцену неестественный, мертвый свет. В этом свете, в глубине шалаша, копошились два обнаженных уже молодых тела. Движений было много, актеры вели эротическую сцену не спеша, как им и было велено – зритель должен был насладиться видом жарких объятий, звуками смачных поцелуев, охами и стонами, касаниями женской груди и бедер, различными позами… Круг на сцене между тем медленно поворачивался, шалаш выплывал из глубины сада, приближался к зрителям, давая им возможность получше рассмотреть, как бы – поучаствовать в том, что происходило на подмостках. А там дело шло, кажется, к самому что ни на есть натуральному половому акту. Света на сцене как-то незаметно прибавилось, зажглась еще пара «юпитеров», сильные лучи мягко, но продуманно, со смыслом, выхватывали из темноты шалаша то согнутые ноги Марийки-Аленки, то взмокшую от пота спину Сани-Мити, его мощно работающий торс, то руки, которые сплелись в согласии, то растерянные, обезумевшие глаза…

Марийка наконец поняла, что сейчас может произойти, чего Саня добивается. Конечно же, у него зашел ум за разум, это все вино наделало, коньяк, он сказал, что немного выпил… а теперь, вот, потерял голову. Она билась под его откровенным напором, в страхе извивалась под его сильным, хорошо сложенным телом, царапалась, вырывалась.

– Саня, ты с ума сошел, что ты делаешь?! – вне себя шептала Марийка, пытаясь незаметно для зрителей столкнуть Зайцева с себя. – Идиот! Опомнись!

Но освободиться от крепких объятий Зайцева было не так-то просто, Марийке никак не удавалось. К тому же она ни на секунду не забывала о роли, о том, что спектакль продолжается, что Аленка должна вести себя по роли естественным образом. И – борясь со всем миром, навалившимся на нее, со слезами в голосе, на пределе отчаяния – Марийка выкрикивала первое, что ей пришло в голову:

– Барин!.. Ну что вы делаете, барин?! Как можно?! Увидют же!

В зале эти вскрики вызвали смех – контрастней и глупее фразы в такой момент не придумаешь: сама же пришла, подзаработать, а теперь… Но утопающий хватается за соломинку, это известно, кричи что хочешь.

Марийка тонула – окончательно шла на дно ее репутация, маралось ее имя, зачеркивалось человеческое достоинство. На глазах у всего честного народа ее откровенно, по-скотски, насиловали, и она ничего не могла с этим поделать! Как объяснишь зрителям, журналистам, всем, кто видел сейчас ее позор, что такого в пьесе и на репетициях не было, что Зайцев, судя по всему, потерял над собой контроль, забыл, где находится, вообще переступил грани дозволенного. И он еще ответит за это, подонок…

– Я женюсь на тебе, Аленка! – продолжал свое Саня-Митя. – Увезу в Москву, ты будешь учиться, станешь образованной, как Катя… Мы будем счастливы с тобой, вот увидишь! Я люблю тебя.

– Барин! – стонала в отчаянии Марийка. – Митрий Палыч! Опомнитеся! На нас смотрют!

Она извивалась всем телом, стараясь во что бы то ни стало ускользнуть от бесстыдного, буравящего ее живот фаллоса партнера, кусая ему в кровь плечи и руки, откровенно уже отбиваясь от Сани и его притязаний, с леденящим душу страхом чувствуя, как горячее мужское семя заливает ее бедра…

Света на сцене еще прибавилось, все теперь в зале отчетливо, до деталей видели, что произошло в шалаше, чем все закончилось.

Зрители вскочили – кто в шоке, а кто в неописуемом восторге. Вот это спектакль! Вот это авангард! Вот это тюзовцы! Куда там до них местной драме и тем более оперному! Не каждый столичный театр на такое решится.

После всего случившегося, Марийка какое-то время находилась в прострации. Лежала, раскинувшись на грубой соломенной подстилке, водила головой туда-сюда, плакала. Потом машинальным движением схватила юбку, прикрылась. Руки ее тряслись.

– Заканчивайте сцену!.. Сцену заканчивайте! – громким шепотом, так, что и в зале его было слышно, требовал Захарьян.

Марийка села, стала медленно, как во сне, одеваться. Одевался, покачиваясь на подрагивающих голых ногах, и Саня.

– Барин, а вы, говорят, в Субботино ездили? Там поп дешево поросят продает. Правда, ай нет? Вы не слыхали, барин? – убито, деревянно произнесла свои вопросы Марийка и – потеряла сознание.

Глава двадцать вторая

Собираясь в очередной раз навестить Тягунова, Татьяна поймала себя на мысли, что ей хочется выглядеть получше. Конечно, ничего крикливого, яркого она все равно бы не надела, но вместо коричневой шерстяной юбки и старенького рабочего свитера в этот раз она оделась в строгий серый костюм с черной блузкой, в ажурные чулки, аккуратные, на высоком каблучке сапожки, слегка мазнула губы помадой. Пальто она надела тоже другое – моднющее, на синтепоне, голубого цвета. Если бы не черный шарф на шее, который все же обращал на себя внимание прохожих, да не печаль в глазах и седые пряди волос, Татьяну в городской толчее вполне можно было бы принять за благополучную домохозяйку, у которой только и забот, что купить на рынке хорошего недорогого мяса, да вовремя накормить семью. Но ехала в троллейбусе и шла потом по улице, звонко цокая каблучками, несчастная женщина, потерявшая самых близких людей, к тому же безработная, и внимательный взгляд все-таки прочитал бы в ее глазах отчаяние и скорбь.

Татьяна отдавала себе отчет в том, что вполне могла бы позвонить Вячеславу Егоровичу (Слава, как она теперь называла его для самой себя): номер телефона был, разумеется, хорошо известен. Но она решила поехать в управление милиции и позвонить оттуда, из бюро пропусков. Правда, мысль работала сейчас и вполне практически: одно дело телефонный звонок, а другое – личная встреча с человеком, которому поручили розыск убийц ее мужа.

Зная теперь, кто убивал Алексея и где покоится его тело, Татьяна решила рассказать обо всем Тягунову. К тому же, она все еще находилась под впечатлением гибели этого парня, Вадима Башметова, от всего происшедшего было не по себе. Смерти этой она не хотела, не думала, что все так может обернуться – парень был еще молод, а значит, глуп, хотя и стал уже жестоким и, может быть, для общества уже потерянным человеком. Это, конечно же, касается и второго парня, Сергея Бородкина (о том, что он сгорел, Татьяна даже не подозревала)… Но пусть, в самом деле, занимается всеми ими милиция, Слава. Он арестует, кого следует, дело будет передано в суд, и минимум по десять-двенадцать лет этим ублюдкам будет обеспечено. Хотя Бизон заслуживает только смерти, в этом она была твердо убеждена и постарается добиться для него высшей меры наказания как жена погибшего.

По внутреннему телефону Татьяна позвонила Тягу-нову из бюро пропусков, сказала, что хотела бы его видеть.

– Есть какие-то новости? – спросил он, и она ответила, что есть. Тягунов бросил короткое: «Хорошо, сейчас закажу пропуск» и повесил трубку.

Минут через пять она поднималась в лифте, держа в руках паспорт с вложенным в него пропуском, думала, как построить разговор с Тягуновым, что сказать. Решила, что мудрствовать не стоит, нужно рассказать все как есть. Но, странное дело, чем выше она поднималась, а потом шла по коридору, поглядывая на номера комнат, тем тревожнее, беспокойнее становилось у нее на душе, тем скованнее и неувереннее она себя чувствовала. И главное, не могла пока понять причин этого беспокойства и растущей тревоги.

Тягунов был в кабинете один, говорил по телефону. Рукою показал ей на стул возле стола, и она села, мягко глядя на его серьезное, даже строгое лицо, на несвежий воротник белой рубашки, широко распахнутой на груди, подумала, что никогда бы не позволила Алексею, мужу, вообще мужчине, пойти на работу в такой мятой и заношенной рубашке. Ощутила и несвежесть воздуха в кабинете – накурили славно. Неожиданно для себя она встала и потянулась к едва открытой форточке, распахнула ее настежь. Свежий морозный воздух тут же дал себя знать. Тягунов шевельнул бровями, действия Татьяны его несколько озадачили – посетительница чувствовала себя в служебном кабинете довольно раскованно. Впрочем, он ничего не имел против раскрытой форточки – в кабинете хоть топор вешай.

Разговор по телефону был напряженным, он довольно резко сказал невидимому собеседнику, что «…за самосуд сам знаешь, по голове не погладят, законно всё нужно делать. Пусть Князевы не ищут обидчика их дочери самостоятельно, милиция его найдет… Суд во всем разберется, ты не переживай…»

Человек на том конце провода что-то взволнованно возражал, Татьяна, конечно, не слышала его торопливых слов, но интонацию вполне уловила. С Тягуновым, видно, советовались, спрашивали его мнение, и он оценивал ситуацию однозначно, без колебаний, призывал кого-то от самосуда отказаться.

«Но если я все ему расскажу, то суд и меня может к ответственности привлечь! – подумала вдруг Татьяна. – Парень этот, Вадим, утонул – а ведь это я просила Игоря заманить его в машину и отвезти на место преступления; Сергея в гараже избили, сами занялись расследованием. Да и Андрей и Изольда помогали, как же я о них не подумала? Зачем, дура, сюда приперлась? Что скажу сейчас Тягунову: Вячеслав Егорович, вы знаете, мы сами преступление раскрыли, нашли убийцу мужа. Одного подельника, Башметова, в болото загнали, он утонул, второго, Бородкина, хорошо, до беспамятства, проучили в гараже, там же и «жигуленок» стоит разобранный. А подсказал мне мой крестный сын, Игорь. Правда, он и сам в банде, они с Бизоном и другими машины угоняли и продавали. А шефом у них некий Дерикот».

У Татьяны от этих мыслей похолодели руки. Бог ты мой, да как же ей все это раньше в голову не пришло?! Пришла сдавать друзей – надо же! Она сама в этой ситуации пострадает меньше всех. Да и за что ее судить? Поддалась эмоциям, попросила помочь наказать преступников… И что потом все они – Игорь, его мама, Ольга, Изольда, Андрей – что они все ей скажут? Как она будет смотреть им в глаза? Их же всех пересажают! Игоря привлекут к ответственности за чужие машины; Андрей – прежде всего дезертир российской армии, на него сейчас же навалятся, арестуют да еще в убийстве Башметова заподозрят – вы, скажут следователи, сами его утопили, а теперь хотите нас ввести в заблуждение, мол, сам утонул; и Изольда там была… А вот Бизон может выкрутиться: одного свидетеля, или, точнее, соучастника убийства, уже нет в живых, Сергей Бородкин может от всего, что говорил в гараже, отказаться…

«Вот придумала, подруга, лихо придумала – явиться сюда, – ругала себя Татьяна. – Мол, нашли убийц, Вячеслав Егорович, но мы и сами… того… Вот, пришла и на своих доносить…»

А чего она добьется? Ну, арестуют Бородкина, Бизона посадят. Мразь эта только спасибо ей, Татьяне, скажет. Они ведь с Бородкиным сговориться могут. Скажут: это Вадик убивал, он рубил, у него не все дома. А мы у него топор даже отнимали. И попробуй докажи обратное. Бизон ведь не дурак, чтобы под «вышку» лезть, признаваться. Он будет защищаться, Дерикот ему хороших адвокатов наймет, денег не пожалеет… Вот и получится, что виновными в незаконных действиях окажутся Татьяна и ее друзья.