Текст книги "Раскинулось море широко"

Автор книги: Валерий Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Глава шестая. «Разговоры, разговоры – сердце к сердцу тянется… Разговоры стихнут скоро!»

«Имена означают только сущности, а сами не есть сущности. Нет ни одного имени, которое объяв всё естество Божие, достаточно было бы его выразить».

«Ага, ага… значит, если я понимаю Вас правильно – Бога нельзя назвать никаким собственным именем? Потому как имена существуют для обозначения предметов при их множестве и многообразии, но никого другого рядом с Ним не не было, и Он не имел нужды давать имя Самому Себе?»

«Нет, ну почему же, сестра моя… Бог – есть Любовь!»

«Неужели именно так?»

«Истинно говорю, Он имеет только одно имя, служащее к познанию Его собственного существа. Он любит всех нас, страдает за нас… а страдание – и страсть… Leiden und Leidenschaft… суть одного корня…»

«Вот и я говорю, батюшка… раз Бог есть любовь – хрен ли Вы упираетесь… расслабьтесь! Это же совсем не больно!»

И Екатерина Измайлова, скинув (не подумайте плохого!) всего лишь сверкнувшее золотом пенснэ, благоговейно опустилась перед отцом Антонием на колени… мгновенно юркнув белокурой головкой ему под неуклюже зашитый мужской рукой подрясник… ох уж эти образованные питерские курсистки…

…«А сколько у тебя мужчин до меня было?»

Тягостное молчание.

«Лена, прости… я тебя обидел?»

«Да нет, шо ты… я просто считаю. Сдаётся мне, шо як бы не девятнадцать… ну, клиентов я не считаю, я с имя не целовалась…»

«И ты так спокойно об это говоришь? Ведь ты ещё такая молодая…»

«Да ни… двадцать! Так шо ты у мэне, майне либер штерне, двадцать первый! Очко!

А шо молода – так яки наши годы? Наверстаю.»

«Я не про то… главное украшение девушки – это…»

«Знаю, знаю – скромность. И коротенькое платьице.

Ну, вот просто любопытно – мой папаша, шоб он был так здоров, с тринадцати лет крыл и катучую, и летучую – и никто его николи блядуном не называл.

А здесь стоит девушке к совместному удовольствию провести пару минут с молодым (относительно молодым) человеком – как её тут же окрестят шлюхой, или ещё покраше… Чем я хуже моего папочки? А только – юноша „ведёт рассеянный образ жизни“, а вот барышня – м-да… Несправедливо это. А что мне делать, коли без мужика у меня голова начинает болеть?»

«Ну, есть же мораль…»

«Ага, ага… и роль барышни в глазах этой морали – выйти замуж, нарожать восемь душ детей, ходить на шаббат в синагогу… БУ-АГА-ГА-ГА…»

«А чем плоха такая роль?»

«Милый, ты всерьез? Вижу, не шутишь… Хорошо, ответь мне на простой вопрос. Ты здесь – в низах – как на каторге, в жаре, огне, в адском труде… ЗАЧЕМ?»

«Человек обязан трудиться.»

«КОМУ обязан? Человек обязан только самому себе. Потом – женщине, которая с ним рядом, своим родителям, своим детям… А обязанность трудиться – придумали богачи, чтобы как овец, мужиков стричь…»

«Но если не трудиться, то как и на что жить?»

«А как птички живут – не сеют и не жнут, а сыты бывают…»

«Воровать, что ли?»

«А чем плохо воровство? Я кусок хлеба у сироты не отнимала. У бедного – копейки не взяла. Богатенькие старички, за коленки меня пощупав – сами денег сулили… другое дело, что я свою мышку не на помойке нашла, чтобы трясущемуся, слюнявому козлу подставлять – перебьются! Поглажу старичка по лысинке – он и заснёт, как младенчик…»

«Навечно…»

«Да, промашка вышла… но уж больно боек последний старикашка оказался! Чуть было меня прямо на купейном столике не загнул… я ему и так, и сяк, тяну время – а он не спит, да и край! Пришлось дозу утроить… но хоть помер счастливым, за мою сиську держась…»

«Воровок – ловят…»

«Ловят – вороваек… начинающих, неудачливых, забывших про осторожность…

А мне – просто не свезло. Впредь умней буду…»

Интересно, спрашивает Взыскательный читатель, отчего наши героини до сих пор не на свободе? Раз относительно без помех перемещаются по «низам»?

Да в том-то и дело… открутив пару болтов – они проникли в лабиринт паро-водо-воздухо-электро – и прочих проводов… а вот на верх – выбраться так и не смогли. Да и – к сожалению (для целого ряда промышленников и предпринимателей Англии, Франции, САСШ, ну и конечно – Японии)… на верху нашим героиням не пофартило бы по любому… допустим, со своими – Валера бы враз договорился… но увы! На «Херсоне» в этот злополучный рейс в трюмах перевозили не партию заключённых, не 50-тый Белостокский полк… а два «номерных» миноносца, в разобранном, понятно, состоянии…

Поэтому на палубе была и вахта флотских… причём «шкура» на «шкуре» – одни боцманматы да кондуктора…

С ними не договоришься. Поэтому решили оставить всё как есть – до первой остановки, до Коломбо! Благо что начальник конвоя после очередного афронта Павла Карловича впал в глубокий запой…

… Коломбо! «Манговая гавань», в устье мутноводой Келани… Столица британского Цейлона… муравейник звенящего чеканной медью восточного базара в Петта, к востоку от Форта, настоящего лабиринта улочек, набитых лавками, сияющего под тропическим солнцем золотом и рубинами, пропахшего пряностями и аюрведическими благовониями… полосатая, словно слоёный красно-белый пирог, мечеть Джами Уль Альфар, позеленевшие от времени острые грани португальского форта, и – в самом центре индийского города – Биг Бэн (башня с часами, не колокол)! Абсолютно чуждый здесь, весь такой лондонский, насквозь пропахший снобизмом, фаллический символ империализма. И стоит эта башня – разумеется, на чисто британской Четхэм-роуд, куда тамилам и собакам вход строго воспрещён…

Напротив въезда в морской порт расположен отель Grand Oriental. В описываемую эпоху в нём останавливались практически все более-менее состоятельные путешественники, которых судьба заносила в Коломбо. Вот что в далеком 1904 году по этому поводу сказала писательница Белла Вульф: «Подождите достаточно времени в холле Grand Oriental и вы встретите всякого, кого стоит встретить». И она была недалека от истины, ведь в этом холле в 1890 году отметился, например, Антон Павлович Чехов. А после записал в черновике к «Острову Сахалин»: «И если у меня будут когда-нибудь внуки, я однажды скажу им – а знаете ли вы, барбосы – что ваш дед под мохнатыми индийскими звёздами, раскачиваясь в гамаке, любил на Цейлоне темнокожую баядерку?!»

Но, одним Коломбо – тропический рай… другим… Это остановка на «Road to Hell», на пути к чудовищным Андаманским островам…

…«Знаете ли Вы тропическую ночь?» – восклицал Гоголь, и сам же отвечал – «нет, Вы не знаете тропической ночи…»

Когда в небесах сияет тонким серебряным рожком ПЕРЕВЁРНУТАЯ вверх рогами луна… когда мрак – так тёмен и плотен, что кажется материальным… когда чуть искрятся и на самой грани слышимости – плещут о борт тёплые, похожие на густейшую смолу – волны… когда с далёкого берега, освещённого таинственными огнями – доносятся загадочные обрывки то ли музыки, то ли пения… и веет чудесными ароматами… мир становится зыбким, сказочным, ирреальным…

«Тихо, тихонечко… так, осторожнее, девочки… сейчас я опущу штормтрап…»

«Стой на месте!»

«Ёб… атанда?»

«Стой, кто плывёт?! Стой, стрелять буду!»

«Рlease… help me… доннерветтернохэмальквачундшайзе… Русски… дас из мало-мало помогай… товаристч!»

(Ретроспекция. События подлинные.

Willie Steyn называл себя буром… В конце концов, если птица плавает по воде, крякает как утка, у неё плоский нос и перепончатые лапки – значит, скорее всего, это утка и есть!

Что с того, что он родился в Германской Юго-Западной Африке, и мама у него была еврейкой – а папа юристом… Прирождённый Бур. И всё тут… потому что жил в свободной Оранжевой Республике, женился там на двадцать втором году жизни, на девице Алетте фон Зайн из Блумфонтейна… ребёночек должен был вот-вот народиться…

И кроме своей семьи – крепко любил Вилли свободу, и свою новую Родину…

Хоть был Вилли совершенно мирным торговцем – когда пришёл грозный час, он поцеловал на прощание жену, оседлал коня, захватил верный «Маузер» и вступил в коммандо…

Народ там, в коммандо, подобрался ужасно военный – один недавно окончил филологический курс университета в Йоханнесбурге, другой состоял до войны адвокатом, третий служил кассиром в банке, четвертый письмоводителем, а потом и телеграфистом в железнодорожной конторе…

Однако все они умели ездить верхом, великолепно стреляли… так и приехали на войну – как на охоту… ничего не напоминает? Это же Алабамская кавалерия времён Гражданской войны!

Разумеется, все они были джентльменами… Пленных англичан – отпускали, взяв честное слово больше не воевать, раненых врагов – устраивали по своим домам…

А вот англичане – джентльменами явно не были…

Когда буры окружили англичан во время боя под Спионскопом, то красномундирники сами подняли над одним из окопов белый флаг. Когда же буры подошли на расстояние 20 ярдов, то англичане в упор дали по ним залп, которым было убито и ранено 17 человек из комамндо Штейна.

Такой же случай повторился в бою у Сауанспоста, причем здесь был убит один из выдающихся офицеров буров, фельдкорнет Кремер… англичане просто не считали буров за людей…

Во время войны – было не до отпусков… почта тоже работала как-то не очень регулярно… и Вилли (к счастью) ничего не знал о судьбе своей жены и будущего ребёнка… только гадал, кто родился, мальчик или девочка?

… Вблизи Эгесфонтейна находился с небольшим отрядом буров полковник Герцог. Ночью восемнадцать смельчаков из его отряда под начальством Штейна пробрались через английскую цепь и вошли в город, где после горячей схватки с англичанами освободили бывших в тюрьме пленных буров и благополучно вырвались из города.

Англичане, по своему обыкновению, обвинили в измене живших в городе бурских женщин и заключили их всех в тюрьму.

В числе заключенных были жена и сестра полковника Герцога, у обеих женщин были маленькие и притом больные дети.

Из тюрьмы их выслали в открытом фургоне, в котором перевозят скот, в Блумфонтейн. Дети были настолько слабы, что один фургон должен был остановиться в открытом поле, где один ребенок и умер.

Другие женщины с детьми были доставлены в ближайшую станцию железной дороги и содержались здесь несколько дней, располагаясь под открытым небом и под охраной английских солдат, имевших ружья с примкнутыми штыками. Затем все они были высланы в форт Элиз, а дома их разорены и сожжены.

Но они хотя бы остались живы… Вилли повезло гораздо менее: его жена только три дня как разрешившись от бремени, была выхвачена прямо с постели.

Дом ее был разорен, а ей самой не позволено было одеться как следует и взять одежду для себя и своего ребенка. Дальше – банальность… родовая горячка… ребёнка (мальчика) усыновила добрая жена фермера, на заднем дворе у которой появилась бедная могилка…

И это – не было исключительным эксцессом, неизбежным на войне! Случаи столь жестокого обращения с женщинами и детьми буров были очень часты, часты были также случаи, что англичане хватали беременных женщин, которые и разрешались от бремени или в открытом поле, или в вагонах, в которых вывозили их, как скот.

Дома и усадьбы многих бедных вдов, а также и тех женщин, мужья которых были взяты в плен, разрушались до основания, все хозяйство разорялось, домашний скот или угонялся, или был убиваем.

Женщины с детьми оставались жить у развалин своих усадеб, в открытом поле. Здесь они много терпели от нападений и грабежа кафров, поощряемых англичанами, отнимавших у них деньги, ценные вещи и последний кусок хлеба.

Военнопленные при Гривпойнте (Кейптаун) посылали жалобу главному английскому комиссару сэру Альфреду Миллеру, прося его принять под свою защиту вдов и детей, не позволять разорению усадеб, но комиссар никакого внимания на жалобу не обратил.

Больше того! Все усадьбы в районе боевых действий, а также и в окружностях сорока миль от железной дороги и телеграфных линий были англичанами разорены и сожжены.

Англичанам принадлежит одно из самых мерзких изобретений двадцатого века – концентрационный лагерь!

Познакомился с таким лагерем и Штейн…

Попался он в плен, находясь в арьергарде, прикрывавшем отступление главных сил Питера Девета.

У Вилли, как и у большинства буров, было две лошади: одна – верховая, другая – вьючная, нагруженная кое-какой посудой, сухарями, кофе…

При защите одной возвышенности лошадей держали в укромном уголке кафры. Англичане окружили пеших буров. Кафры с лошадьми, разумеется, бежали. Спастись не было возможности. Вилли выстрелил в последний раз на расстоянии около 50 ярдов, вынул замок из ружья, бросил его далеко в сторону, в расщелину скалы и поднял правую руку. Пленных осыпали ругательствами и даже собирались расстрелять Штейна за то, что он еще стрелял на расстоянии 50 ярдов. Однако ограничились тем, что зверски избили…

Бурские раненые, как пленные, оставлены были трое суток без всякой помощи и без всякого лечения под открытым небом день и ночь, без еды и практически без капли воды. В таком тяжелом состоянии Вилли намеревался было бежать, но был пойман тот час же, вновь избит, и на ноги ему были надеты деревянные колодки, в которых и отправили его под конвоем в город, отстоящий на версту от места пребывания.

Всех пленных связали веревками рука об руку и форсированным маршем погнали по самой жаре. Очень многих тяжело раненых буров, кто не мог идти, англичане убили, а фельдкорнет Coleman из Блумфонтейна был заколот штыком – причём штык ему всадили в живот, и оставили медленно умирать на дороге…

Отсталых подгоняли ударами револьверов по плечам, а Вилли получил в левую ногу копьем, которым солдат англичанин подгонял усталого бура.

Начались мытарства при перевозке по железной дороге – где полусырое мясо бросали большими кусками прямо на пол битком набитого вагона.

Вилли пришлось перебывать в шести местах заключения с середины мая, когда он был взят в плен.

Раз он, желая позлить бесчеловечного надсмотрщика, стал наигрывать на случайно подвернувшейся губной гармонике трансваальский национальный гимн. Надсмотрщик рассвирепел и посадил Вилли в клетку. С этой поры и пошло ему прозвище «Лев».

Наконец пригнали в концлагерь Грив-Поинт.

Чистое поле, обнесённое колючей проволокой… потом выдали палатки.

Больные и здоровые размещались в одних и тех же палатках, в которых они и умирали. Палатки были тесны и малы (четыре ярда на три), а помещали в каждой по дюжине человек.

Бывали случаи, что больные умирали прямо в отхожих местах. Только после шести месяцев такого содержания было приспособлено железное здание под госпиталь. В него перевели всех больных и назначили доктора, который заходил в госпиталь и щупал у больных пульсы, причем говорил всегда одну и ту же фразу: «Немного лучше». Однажды доктор произнес эту фразу остановившись у постели умершего больного… Такова была заботливость англичан о больных пленных бурах. Остаётся добавить, что доброго английского доктора звали… ну, Вы уже догадались? Правильно, Артур Конан-Дойль…

Пленные из концлагеря Грив-Поинт были назначены вместе с другими несчастными к отправке на Андаманские острова, на вечную каторгу.

Для них назначен был пароход «Каталония» – (4696 тонн водоизмещения) принадлежавшее компании «Британская Индия».

Пароход принял 612 человек и стал на якорь в пяти милях от берега. Положение и размещение пленных буров на пароходе было ужасное. Прижатые в тесноте один к другому, они напоминали рабов, заключенных в трюм парохода. Вентиляции не было совершенно: влажная духота походила на турецкую баню. Поэтому пароход прямо с рейда стала сопровождать стая акул – и каждый день акулы получали обильную пищу…

В отличие от буров. Пища пленных состояла утром в кружке желудёвого кофе с куском серого, плохо выпеченного хлеба, к обеду – похлебка с тухлым, жилистым воловьим мясом и иногда – мучное кушанье, нечто вроде клецок, вечером – пустой чай.

Спали на нарах, на полу, одну треть пути некоторым пленным, внушавшим начальству меньше опасения из-за ран и слабости, предоставлялось спать на палубе – и на этом обстоятельстве и был построен план бегства пятерых друзей.

Прибыв в Дурбан и простояв семнадцать суток на якоре, «Каталония» отплыла к Коломбо, куда прибыла девятого января нового, 1904 года, после 23 суток пути. На рейде Коломбо друзья заметили несколько иностранных судов, при виде которых затаенная с давних пор мысль о бегстве с новой силой овладела несчастными пленными, и, сговорившись с другими товарищами, спавшими на верхней палубе, – они решили бежать. «Каталония» стояла у берега между английским угольным пароходом и японским судном, за «Каталонией» стоял французский корабль между двумя английскими судами, в третьей же линии от берега стоял немецкий корабль между пароходом Добровольного флота «Херсон» и американским судном. Мешкать было нельзя, каждый час был дорог. Э. Гауснер и оба брата Стейтлер решили бежать ночью, 14-го января нового стиля и вплавь добраться до русского судна. Остальные пленные с Вилли Штейном и Питером Ботой предполагали скорее достигнуть французского корабля.

Стояла темная ночь, все непосвященные в план бегства пленные спали, лишь одни часовые едва заметными силуэтами выделялись из мрака.

В 11 часов Э.Гауснер, крадучись, ползком, достиг борта и, крепко ухватившись за висевшую за бортом снасть, соскользнули по ней в воду. К счастью, вода была теплая, и беглец поплыл от «Каталонии», бесшумно рассекая её руками. До «Херсона» было по прямой линии около двух английских миль, а потому Гауснер направился правее, к английскому угольному судну, где, держась за якорную цепь, передохнул немного и поплыл затем ко второму английскому угольному судну, у которого также отдохнул. Затем, осторожно обогнув его, беглец прямо направился к «Херсону».

По рейду сновали дежурные пароходики, освещавшие водную поверхность электрическими рефлекторами; попадая в полосу света, беглец нырял и, вынырнув, продолжал свой путь.

«Херсон», готовый к отплытию из Коломбо, принимал в это время последний запас угля и матросы, занятые погрузкой, услышали оклик Гауснера и подняли его на трап. Два с половиной часа пробыл беглец в воде, руки его от сильного трения при соскальзывании по снасти на воду, вспухли и были в крови. Один за другим достигли «Херсона» и другие четыре беглеца, причем Вилли и Питер, вместо французского судна также попали на «Херсон».

Чудные дела Твои, Господи! Кто-то собирается с «Херсона» бежать, кто-то на «Херсон» – бежит… )

…«Что же с ними, господин капитан, делать-то?»

«Как что? Согласно морским законам, что надо делать с потерпевшими крушение, поднятыми из воды? Немедленно оказать медицинскую помощь, переодеть в сухое, напоить и накормить, после чего спать уложить…»

«А потом передать каторжников англичанам?»

«Хуй им в ухо, а не буров. Вы слышали, лейтенант, что буры-то, они по-русски говорили? Товарищами нас называли? Значит, вместе с НАШИМИ сражались… а мы их англичанам сдадим? Мой „Херсон“ – корабль Добровольного Флота Российской Империи, есть территория неприкосновенная. И вообще… С Дону – выдачи нет.

Но… на всякий случай – не показывайте мне буров, хорошо? Не люблю врать…»

… Молодой, рыжий, конопатый пенитель морей с двумя золотыми тонкими полосками на рукаве белого тропического мундира, бегом поднялся по трапу «Херсона»…

У последней ступеньки его ожидал, сияя «иконостасом», кавалер Ордена Святого Георгия Победоносца четвёртой степени (получил за штурм фортов Таку, где был старшим офицером на «Корейце»), а также кавалер Ордена Святого Станислава 2-й степени, Французского ордена Почетного легиона, Японского ордена Священного сокровища 4-й степени – капитан второго ранга Тундерман… (даже медаль в память военных событий в Китае 1900 – 1901 годов, именуемую в узких кругах «полтиником», не поленился прицепить… )

«Иконостас» произвёл на англичанина должное впечатление…

Отдав честь, просвещённый мореплаватель сообщил:«I say, Sir, May ask you, if you see any prisoners that got loose last night??»

Павел Карлович с чистой совестью, глядя ему прямо в глаза, честно ответил:«I personally did not see any fugitives.»

Потому как действительно, лично он никого не видел!

Английскому лейтенанту ничего не оставалось, как откланяться… под глумливое хихикание матросов…

Глава седьмая. «И голос набата в ночи известил что подвига час настаёт…»

Экспресс прибыл на станцию Маньчжурия около полуночи… Семёнов, сквозь сон услышавший, как неугомонный Линенич, накинув тужурку, по своему обыкновению отправился на инспекцию станционного буфета («Когда-нибудь он себе заработает ужасную диспепсию с этими пирожками»), поплотнее натянул себе на голову пушистое, верблюжье одеяло и перевернулся лицом к стенке куппэ…

Однако уснуть вновь ему в эту ночь было уже не суждено…

Дверь с грохотом отворилась, (не отъехала вбок, а именно распахнулась, ударившись бронзовой, литой, в стиле арт-нуово, ручкой о соседнюю, тоже распахнутую настежь, дверь) и ворвавшийся внутрь Линевич прямо с порога в каком-то отчаянном, истеричном восторге прокричал: «Вы выиграли!»

Семёнов со сна сразу понял: «Что? Что такое?»

«Мобилизация всего наместничества и 3абайкальского округа!…»

«Ну, батенька… чего было так орать! Мобилизация – еще не война!»

Полковник только присвистнул: «Ну уж это дудки – у нас приказа o мобилизации боялись… вот как купчихи Островского боялись „жупела“ и „металла“. Боялись, чтобы этим словом не вызвать войны! Если объявлена мобилизация, при наших-то расстояниях – значит война началась! Значит – „Они“ открыли военные действия!…»

«Дай Бог, в добрый час!» – машинально перекрестился Семёнов.

«То-то… дал бы Бог!… – мрачно ответил Линевич. – Ведь я – то знаю: на бумаге и то во всем крае 90 тысяч войска, а на деле – хорошо коли наберется тысяч 50 штыков и сабель.

И снабжение у нас – по единственной однопутной магистрали… на едином волоске висим! Стоит япошкам один только мост через Сунгари взорвать… застучим прямой кишкой.

Одно хорошо – все военные агенты европейских держав единогласно доносят, что Япония может выставить в поле не свыше 325 тысяч! – истово, словно молитву, повторял он – Но ведь япошкам и дома надо что-нибудь оставить?»

«Да как Вы верите таким цифрам? Ведь в Японии народу больше, чем во Франции! Отчего же такая разница в численном составе армии?»

«Нет подготовленного контингента!…»

«Десять лет подготавливают! Мальчишек в школах учат военному делу! Любой школьник знает больше, чем наш солдат по второму году службы!»

«Да пусть его… Вооружение, амуниция – все рассчитано на 325 тысяч!»

«Привезут! Купят!»

«Вздор!… На каком хую привезут? А Ваш флот на что?»

«Эх, батенька… корабли у нас есть, матросы есть, офицеры – тоже есть… пара адмиралов сыщется… вот только флота нет!»

И это было действительно так… то сборище кораблей, которое именовалось гордо Российский Императорский Флот, флотом – не было… даже эскадрой – не было… предательская финансовая политика Витте заставляла – из копеечной экономии – превращать боевые корабли в чистенькие, надраенные, сияющие медью, исключительно ухоженные плавучие казармы…

Экипажи не владели материальной частью! Комендоры не умели стрелять, сигнальщики не знали силуэтов не то что кораблей потенциального противника, а своих… трюмный машинист вполне мог заблудиться в «низах»… а господа офицеры рассматривали свою службу исключительно как закрытый «клЮб» любителей отдыха на море…

Да и на берегу… я не буду говорить о том, что главная база флота в Артуре не имела приличного дока, способного принять броненосец… Флот не имел лоций и карт своих собственных берегов… пользовались картами времён Невельского… хорошо хоть, не Дёжнева… а то бы так и не знали, болезные, сошлась ли Сибирь с земелькой Алясочкой, али как…

Про разведывательное освещение театра военных действий – не говорю… соответствующие японские службы имели подробную картотеку на КАЖДОГО офицера Российского флота – где родился, где крестился, где сейчас проходит службу… черпая свои данные из ОТКРЫТЫХ источников… например, японский консул в Инкоу был постоянным подписчиком артурского «Нового Края», в котором печатались боевые приказы Наместника по армии и флоту…

… В поезде поселилась неясная тревога. Все пассажиры поднялись на ноги.

Местом общего сбора стала «Вагонъ-столовая». По правилам, столовая закрывалась в 11 часов вечера, но тут она была освещена; чай подавался без отказа; поездная прислуга толпилась в дверях; все ждали, что на следующей станции, кто-нибудь из пассажиров (военных и путейцев) узнает что-либо более определенное.

В томительном ожидании миновали два полустанка.

Станция Янчихе. На перроне говорят: была внезапная атака на Порт-Артур, но ничего положительного…

В 4-м часу утра на какой-то станции второго класса Согушань села дама, жена служащего на дороге. Сообщила что Артур едва ли не взят уже, что лично она едет в Харбин вынуть вклад из Русско-Китайского банка, а также забрать, что можно, ценное из харбинской квартиры и потом уже скорее спасаться в Россию.

По ее словам, японцы несколько дней тому назад начали выезжать из городов Манчжурии, но ничего не продавали и почти не ликвидировали дел, a поручали имущество надзору соседей и говорили: «Через неделю, в крайности дней через десять, мы опять будем здесь, но уже с нашими войсками.»

3аявления дамы – вызвали протесты и недовольство. Публика не желала верить ее мрачным предсказаниям и начала расходиться.

«Проклятая ворона… – ворчал полковник, – стоит ли её слушать! Пойдемте спать!… Впрочем погодите, я брому спрошу в аптеке…»

Нервы старого, сорокалетнего офицера опять расшалились…

… На станцию Харбин поезд номер один прибыл точно по расписанию, в девять утра… На соседних путях поражённый увиденным Семёнов с недоумением рассматривал картину – для нас привычную… но для ухоженного, размеренного века девятнадцатого, с его кукольными кризисами («Прыжок Пантеры в Агадир»… зашла старая канонерка в туземный рыбацкий посёлочек… а шуму, шуму-то… на всю Европу!) – дикую до невероятности!

На путях станции стояло два огромных, видимо, наспех составленных поезда из вагонов всех трех классов и даже четвертого класса (для китайцев и чернорабочих). Они были битком набиты: люди сидели, лежали не только на диванах, на скамейках, но между ними, даже в проходах, на полу…

Преобладали женщины и дети. Тут же были нагромождены какие-то узлы и просто кучи вещей, в которых перепутались и предметы роскоши, и предметы самой насущной необходимости…

Видимо, беженцы хватали первое, что попало под руку… У многих не было ничего теплого… Толпа китайцев вела y вагонов бойкий торг меховыми (часто подержанными) куртками, грошовыми чайниками, какими то подозрительными съестными припасами… Современному Взыскательному Читателю эта сцена живо напомнила остановку поезда «Пекин – Москва» в Ярославле…

Платили китайцам деньгами, кольцами, браслетами, брошками… Бушевала какая – то вакханалия грабежа, умело пользующегося еще неостывшей паникой…

Местное начальство, само захваченное врасплох, было по горло завалено своим делом. Наводить порядок пытались какие то добровольцы – офицеры и чиновники, да те пассажиры и пассажирки, которые не совсем еще потеряли головы, или уже опомнились…

To тут, то там раздавались истеричные рыдания, отчаянный призыв врача к больному ребенку, мольба о помощи…

Очевидец пишет: «Знакомое дело! Как при боксерах, в девятисотом! – заявил вдруг рослый путеец в распахнутой на широкой груди форменной тужурке, обращаясь к нам, пассажирам экспресса. – Ну, господа, выворачивайте чемоданы! А 1а guerre соmmе a 1а guerre! Придет нужда, сами возьмем, не спрашивая, где придется!»

И право – странно, какую силу убеждения имеет вовремя брошенное слово: чемоданы пассажиров были действительно ими вывернуты, добровольно!

Башлыки, фуфайки, меховые шапки, валенки, даже белье, все это в несколько минут перешло из экспресса в поезд беглецов… И как же неловко, и даже жутко, а вместе с тем хорошо и тепло было Семёнову на сердце, когда он слышал отрывочные, полные смущения, но зато и глубокого чувства слова благодарности…

Рядом, у зелёного (!) вагона третьего класса, Семёнов вдруг заметил Моисея Абрамовича Гинзбурга – богатейшего человека, поставщика Эскадры…

«Здравствуйте, Гинзбург! Откуда и куда?»

«Сейчас из Артyра, a вот куда – не знаю! Помогаю, как могу, провожаю офицерских жен, детей… Все бросили, бегут… Совсем сумасшедшие…»

При этом он не выворачивал чемоданов (y него самого их не было), но зато выворачивал карманы, a когда содержимое их иссякло, принялся писать чеки, которые ходили в Маньчжурии не хуже золота…

Однако, отправление поезда на Южно-Маньджурскую дорогу задерживалось…

Офицеры сидели с Гигнзбургом за чаем в станционном буфете и жадно слушали новости. Узнать пришлось не Бог весть как много. Без объявления войны, японские миноносцы вечером атаковали нашу эскадру, стоявшую на внешнем рейде без сетей и со всеми огнями.

«Но, Ви мене понимаете, когда я утром увидел под маяком на мели „Ретвизан“, „Цесаревич“, „Палладу“… Русская эскадра! Наша эскадра! Господи, Азохан вей!»

Он схватился за голову… И, слушая его, глядя ему в глаза, всякий верил его ужасу, его горю…

Он был по природе чужой, но он так сжился с ней, с Россией, с этой Эскадрой, что тут не было места коммерческому расчету… и полу-шуточное прозвище «старого приятеля» невольно сменялось в душе другим – «старый друг».

«Ho, что, каковы повреждения?»

«He знаю точно… „Ретвизан“ – в носовой части, „Цесаревич“ – корма, чуть ли не винты, и ведь дока нет! Понимаете: дока нет!…

„Паллада“ – пустяки – дыра большая, но починят…

Ай-ай-ай! Как можно? Как можно? Говорят: приказано – экономия… Ну, пусть экономия, но зачем отвечать – „так точно, все обстоит благополучно“… Теперь, наверно, будут док строить! И денег не пожалеют! Подлец Ходорковский подряд, верно, получит… Поздно!… Ах!… Наша эскадра!…»

«Снявши голову, по волосам не плачут. Нечего горевать задним числом, – угрюмо промолвил рослый путеец. – Как-нибудь надо выкручиваться. Что-нибудь мы же делать будем…»

«Умирать будем!» – звенящим, нервным голосом крикнул с соседнего стола молодой артиллерийский подпоручик…

«Это наша специальность… Жаль только, если без толку…» – мрачно отозвался тут же сидевший пожилой капитан.

«Ho дальше? Дальше?»

«Что ж дальше? Потом пришли, постреляли сорок минут и ушли.

Kaк именно было дело, право, не знаю. Hарочно ли ОНИ стреляли по городу, или перелеты, – не спрашивал… Просто – из города бежали все, кто мог… Говорили, если бы крепость была готова к бою, им бы здорово попало, но только ведь y нас…»

Рассказчик вдруг замолчал, боязливо оглянувшись, и ни за что не хотел доканчивать начатой фразы.

«Приедете в Артур – сами узнаете. У Вас ведь там знакомые…» – скороговоркой шепнул он Семёнову на ухо.

Между тем… Общее настроение какими-то неуловимыми путями сообщалось всем присутствующим…