Текст книги "Раскинулось море широко"

Автор книги: Валерий Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

А уж девок-то там… да за моей тюрьмой числиться до 200 ссыльнокаторжных женщин, которых я и в глаза не видывал, состоящих служанками, ключницами у господ офицеров и чиновников, получающих от них жалованье, которое они, блядищщи, как правило, пропивают.

Другой же источник их дохода – проституция: более красивые каторжанки становятся городскими содержанками, остальные служат для временного сожительства с чернью в кабаках и притонах…

Так что никакой препоны я Вам, милостивый государь, чинить и не подумаю… кого хотите? Вот этих? М-да…

Конечно, о вкусах не спорят… но, антр – ну, скажу Вам по-секрету – есть у меня такие красючки, ма пароль! Что тут, что тут… ну, как хотите…

Подпишите только вот обязательство… ага, и по первому требованию вернуть… ага… что нибудь, детишкам на молочишко, позволите?… вот спасибо! Больше Вам никого не надобно?

И вот чего ещё – ежели эти Вам наскучат – сразу приходите, не стесняйтесь. Заменю бесплатно!»

Пряча деньги в стол, полковник Орясьев удручённо-резонёрски бормотал:«Извращенец какой-то… мало что взял сразу двоих, так ещё и девки – сплошная кожа да кости… и нашто они ему? В гимназию, что ли, ему поиграть охота?»

Зашедший в кабинет надзиратель Оболмасов, напудренный, с подкрашенными бровями, примирительно:«Да ладно тибе, кооотик… у каждого свои причуды! Помнишь, купца Федулина? Тот целый год ходил – всё искал себе одноногую – я уж хотела нашего врача попросить, чтоб какую-нито обкорнал…

Ты уже всё, пратииивный? Тогда обними меня, шалунишка…»

… Выведя подруг за порог тюремного замка, Семёнов с досадой почесал затылок:«Чего бы ещё продать?»

Деньги кончились как-то очень быстро…

Деликатно кашлянув, Лена робко проворковала:«Мужчииина, тут такое дело… ко мне в харчевне обратился один ходя – говорит, что Вы – благородный человек, потому как хотите бедняжкам – нам то есть, помочь… и поэтому он не может взять у Вас Ваши часы… вот, возвращаю…»

У растроганного Семёнова даже слёзы выступили на глазах:«Какой замечательный человек этот Хван! Будут деньги – обязательно отдам ему…»

… Трактирщик Хван с удивлением рассматривал разрезанный чем-то карман, где когда-то лежали так удачно купленные у глупого русского офицера часы: «Ша ла! Тай гу ле…»

… Впоследствии, внимательно изучая причины и предпосылки тех трагических событий, комиссия Адмиралтейства, во главе с адмиралом Дубасовым (далеко не ангелом, а весьма строгим командиром!), пришла к выводу, что за такое короткое время ТАК «задрать» экипаж – попросту нереально.

Однако Александру Яновичу это удалось. Причём в течении первого же часа пребывания на борту корабля…

Когда Берлинский, взойдя на шканцы, и отметив про себя отвратиииительную выправку фалрепных, поднял голову – то его взгляд упёрся в целую вереницу силуэтов – от довольно-таки абстрактного начертанного очень большого броненосца до выполненного весьма профессионально абриса одномачтовой шхуны… Над всем этим безобразием сияли «во французском щите, имеющем синее поле, золотые крепостные ворота, сопровожденные снизу двумя, положенными в андреевский крест, золотыми якорями»…

«Это чтооо такоое?» – возмутился Александр Янович.

«Так что – херб Херсонской хубернии!» – чётко отрапортовал боцман.

«Я пооонял, что не города Ыыхле… этто что такооое?» – и новый командир потыкал ухоженным ногтем в силуэт, который методом исключения, должен был принадлежать «Мацусиме»…

«Японьский военный пароход, нами утопленный!» – лихо отрепертовал боцман…

«Как зовут?»

«Не могу знать, Ваше Блахородие!»

«Дуррак! Как тебя зовут?»

«Боцман Мыкола Раздайбеда, Ваше Блахородие… а тильки дурнем я николы ни был…»(Старшего боцмана, да перед всей командой… ах, как неосторожно… )

«Мааалчать, русски свинья! Закрасить! Немедля!!»

«Що закрасить, Ваше Блахородие?»

«Всё закрасить!»

«И херб?!»

«Его в первую оооочередь…»

Уроженец Херсона, горячий патриот своей малороссийской стороны, старый боцман только усом чуть дёрнул…

… При входе в кают-компанию Александра Яновича встретил прямой и честный взгляд Тундермана Первого.

Павел Карлович смотрел на него с великолепно выполненного фотопортрета, рамой для которого был стальной лист корабельной обшивки, пробитый японским снарядом.

Особенно добил Берлинского белый эмалевый Крест на груди прежнего капитана – ленточка которого была старательно, от руки закрашена в цвета огня и чёрного дыма…

«Это что… фрооонда? Намекаете? Не потерплю! За борт, немедленно, за бооорт…»

Старший офицер, осторожно кашлянув, как бы про себя отметил:«Это подарок команды кают-компании… матросы по копеечке собирали…»

«Позор! Принимать подарки из грязных рук немытой матросни! За борт! За борт!»

… Через пару минут что-то гулко плеснуло за бортом… брезентовый мешок стремительно ушёл на дно рейда… а опальный портрет был надёжно спрятан в корабельный низах! Это был первый случай неповиновения капитану…

… Второй случай не заставил себя долго ждать!

Рыжий и лохматый кот носил простую кличку Рыжик. Появился он на борту крейсера ещё в благословенной Одессе – и прошёл вместе с экипажем и Крым, и рым… во время боя никогда не прятался – а залезал на крышу рулевой рубки и оттуда противно орал в сторону супостата, по-кошачьи вызывая его на честную драку.

Кот не имел определённого хозяина(хотя, пасся в основном возле камбуза), и был всеобщим любимцем… но Берлинский пришёлся Рыжику не по вкусу!

Потому что, когда новый капитан, долго и нудно объяснявший господам офицерам их служебные обязанности, приблизился к буфету – на котором сидел кот – последний немедленно насрал Берлинскому прямо на погон… горячо, жёлко и жидко…

«Это к деньгам!» – подумал Семёнов.

Если бы Берлинский приказал просто выгнать кота поганой метлой, или даже утопить – возможно (возможно!) его приказ и был бы исполнен… Почему возможно? Это всё же не боевой корабль, а пассажирский лайнер, с гражданским экипажем…

Но Александр Янович приказал кота сжечь! То есть живым бросить в корабельную топку… может, он котов не любил?

В результате кот остался жив, тайно свезённый на берег ночью и переданный в надёжные руки братков-матросов Сибирского полуэкипажа, а кочегар Петровский, разжалованный за неисполнительность лично Берлинским в штрафные матросы, встал «под палаш» аж на восемь часов…

И все хорошо отделались…

(Потому что комиссия Адмиралтейства раскопала -таки замятый начальством ластового экипажа случай в далёком Кронштадте, когда лейтенанта Берлинского матросы его же гребного катера попросту пытались утопить… )

… Под палашом – надо было просто стоять по стойке смирно, держа клинок остриём вверх у груди… всего-то! Вот только даже суровые гребенские казаки не ставили провинившихся под шашку больше чем на два часа… пыток они не любили!

Вообще-то, Берлинский, увидав палаш, сперва приказал Петровского отфухтелять… однако старший офицер пояснил, что фухтели отменены в Российском Флоте с 1839 года…

«А жаль – сказал Александр Янович – Наказание это имело большое удоообство в смысле скорости и лёёёгкости его применения, так как палаши находились всегда при себеее, в то же время оно не было и особенно, по моему понятиям, жестооооким.»

… Поздно вечером, когда над застывшим рейдом завывала пурга, Семёнов вышел к Гюйсу… Побелевшими руками штрафованный матрос крепко сжимал рукоять палаша, а из его глаз, выбиваемые студёными порывами норд-оста, невольно текли – и тут же замерзали на щеках слёзы…

Скрипя по свежевыпавшему снежку сапогами, к наказанному подошёл церковно-ссыльный иеромонах отец Антоний, по распоряжению владивостокского архиепископа Иова подвергнутый аресту при каюте, и, не обращая внимания на Старшего офицера, набросил на плечи Петровского кожушок…

Семёнов, вздохнув, сделал вид, что ничего не заметил…

Поглаживая окладистую бороду, отец Антоний немного погодя, спускаясь через покрытый парусиновым чехлом тамбур в тёплый коридор, говорил:«Вот жалко парня… ведь незаконченное высшее! Его бы в вольноопределяющиеся… всё кондуктора по зубам уже бы не хлестали… глядишь, через пол-годика вышел бы в „мокрые прапорщики“. Да, куда теперь… гад этот чухонец, прости меня, Господи…»

«Батюшка, а Вы с нами надолго?»

«Да ведь меня в самую Камчатку определили! Глупые. Нешто Камчатка не русская земля? Вот уж, испугали матушку – настоятельницу великим ху… гм-гм… Великим постом.

Нет, я пока с Вами… а вот что! У нас отсеки номер сто пять – сто семь занимает судовая церковь… на что она нам? А давайте, там оборудуем запасной перевязочный пункт?»

«Батюшка, да как же без церкви… и ассигнований на сверхштатное медицинское оборудование нет… и кто там служить будет?»

«Молится нужно не в церкви – а в душе… вот у нас в жилой палубе икона Святого Александра Невского висит – видели? Как японский снаряд там рванул – всё вдребезги, а у иконы даже стекло не разбилось… вот где святость-то, а не у покрытых сусальным золотом алтарей…

Мораль же такая – алтарь с иконостасом продадим – да на вырученные денежки перевязочный стол с бестеневой лампой да инструментарий потребный купим!»

«Ну это понятно… а где ещё одного медика взять?»

«А вот у нас на борту была одна ссыльно-каторжная, курсистка-медичка из Питера, Катя Измайлова… что такое? Или она Вам знакома?»

«Знакома, батюшка, знакома… весьма!»

…«Катя, это чего такое? Часом, не рыжьё?»

Неправильной формы, отливающий коровьим чухонским маслом, тяжёлый даже на вид камешек был накрепко приделан к концу солидной, чуть не якорной цепи красно – жёлтого металла…

«Сдаётся мне, Лена, что это самородок…»

«Правда? Значит, это я удачно зашла.»

«Ты где это взяла?»

«Да в ломбарде… там, где наш папик свои ходики другой раз закладывал… хотела и тики-так его назад выручить – да боюсь, он уж крайний раз не поверит, что мне их бесплатно вернули…»

«Вот хорошо… теперь бежим?»

«До ветру? Куда бежим? На бану ксиву требуют… пешком? Далеко ли уйдём… нет, Катюха, нам надо на пароход попадать… и плыть в Америку… эх, одно плохо! Американского языка я не знаю! Ну что ты ржёшь… как мой Петровский… эх, где он… пропадёт ведь без меня, растяпа…»

Над городом и портом качалась пурга…

Нечетный, следующий в Западном направлении, экспресс «Владивосток-Москва» прибывал в Харбин ночью…

Звякнула сцепка, заскрежетали тормоза, побежали по белому, крашенному масляной краской подволоку куппэ отблески электрических лампионов…

Тундерман Первый лежал на своём диванчике, с бессмысленной тоской глядя вверх…

Всё кончено. Служба, карьера… да что там. Жизнь кончена.

Куда он ехал, и главное, зачем?

Когда он, оглушённый, вышел из штаба… первой мыслью его было – скорее, скорее… добраться до родного «Херсона», запереться в каюте, налить в ствол браунинга морской, солёной, как кровь, воды…

Остановила мысль – будет суд! Ему-то хорошо, он уже отмучается, … а его команда? Которая поверила, которая пошла за ним…

Нет. Он поедет в самый Питер, он сам доложит обстоятельства дела Морскому Министру… ведь должны же быть нормальные люди в Империи?

Ну пускай – он нарушил какие-то там международные законы. Судите!

Но только его!

Офицеры и матросы выполняли его приказы, они ни в чём не виноваты. Он сам ответит за всё…

Но сон не шёл… снова и снова Тундерман проигрывал в голове разные комбинации случившегося и не случившегося (добрый доктор Бехтерев назвал бы его лёгкое, лёгонькое такое психическое реактивное состояние циклотомным синдромом, и ласково бы запер отдохнуть от тяжких дум на тихую «Пряжку») и опять и опять приходил к тому же выводу – он всё сделал правильно. Как было должно.

Но сон всё не шёл.

За окном вагона слышались приглушённые паровозные гудки, позвякивал по колёсным парам молоток осмотрщика… обычная вокзальная ночная жизнь. Но чу!

В коридоре осторожно затопали подковками казённые сапоги… у дверей куппэ послышался невнятный шёпот, а потом в дверь осторожно постучали.

Незримая ледяная рука сжала сердце Павла Карловича:«Ну что, дождался позора? Раньше надо было! Раньше…»

Сев на диванчик, Тундерман совершенно спокойным, отстраненным, недрогнувшим голосом произнёс:«Войдите!»

Сосед по куппэ, сибирский купец совершенно варначьего вида, до селе мирно храпевший, вдруг схватил Тундермана за руку и, колясь бородой, горячо зашептал:«Слышь, военнай, сигай в окошко! Я их, фараонов, задержу! Не боись! Мне ничего не будет, не впервой-ужо откуплюсь от идолов!»

«Нет, спасибо… уж что суждено… изопью чашу до дна…»

«Ну, храни тя, паря, Господь! Взойдитя, сатанаилы!»

В широко распахнувшуюся дверь (двери в вагонных куппэ не отъезжали в сторону, а распахивались в коридор) вступил жандармский ротмистр, из за плеча которого выглядывал побледневший обер-кондуктор.

«Капитан первого ранга Тундерман? Павел Карлович? Извольте пройти со мной…»

Не попадая в рукав чёрной шинели, Тундерман пробормотал:«Второго…»

«Чего изволили сказать?»

«Я – капитан второго ранга… пока ещё.»

«Странно… а в телеграмме сказано – первого… как всегда всё переврут… впрочем, какая разница?»

«Да, действительно… всё одно шпагу над головой ломать…»

Когда он выходил в коридор, купец второй гильдии, сам в юности досыта позвеневший кандалами на Зерентуе, широко перекрестил его спину:«Эх, какие люди в узилище идут! Рассея, мать… наша…»

… Когда, сопровождаемый деликатно держащемся чуть сзади жандармом, Тундерман шёл по оледеневшему асфальту перрона, мимо него, обдавая паром, стал пятиться тендером вперёд подаваемый под состав паровоз.

И тут Павла Карловича охватило вдруг невыносимое желание броситься с перрона под громадные, огненно-красные колёса, чтобы всё закончилось быстро – раз и навсегда.

Громадным усилием воли подавив это недостойное русского офицера желание («что я, Анна Каренина?»), гордо выпрямившись, он, заледеневший на пронизывающем ветру, прошёл в здание вокзала, а потом, поднявшись по лестнице с дубовыми перилами – в освещённый мягким светом, домашней, с зелёным абажюром, лампы – огромный кабинет, чьи углы прятались в полумраке…

Высокий, с окладистой бородой генерал, пожав Тундерману руку, что-то долго говорил… погружённый в пучину отчаяния Павел Карлович слышал только отдельные слова…

«Аксельбант… какой аксельбант? Зачем мне аксельбант?»

«Так ведь флигель -адъютанту полагается – по форме одежды!»

В руке у генерала появился бланк с красной диагональной полосой поперёк листа:«Вот, от министра Двора Его Императорского Величества – читайте сами…»

У Тундермана перед глазами дрожали и расплывались строчки:«Его Императорское… Самодержец… Повелеть Соизволил… причислить к Свите… Золотым холодным оружием с надписью „За Храбрость“ и темляком из Георгиевской… капитаны Первого ранга… назначить командиром крейсера „Штандарт“ и командиром Крейсерской Эскадры Особого Назначения… прибыть немедля в Кронштадт…»

Генерал Хорват ещё что-то долго говорил, сердечно поздравляя… а Тундерман Первый, комкая драгоценную телеграмму в руке, уже, взяв себя в руки, молвил:«Мне. Немедля. Надо. Ехать…»

«Так, подождите малость, вот придёт мой салон-вагон из Мукдена, отправим Вас экстренным…»

«А паровоз у Вас есть?»

«Паровоз? Паровоз есть. А зачем?»

«Дайте его мне. Поеду на паровозе»

Глаза Тундермана хищно блистали далёким отблеском флибустьерских морей…

…«Чин „прапорщик по Адмиралтейству“ с 1884 года был оставлен только для военного времени и присваивался лицам, окончившим ускоренный курс офицерского училища или чинам от фельдфебеля и старше, вольноопределяющимся, имеющим образование выше четырех классов.

Чин „кондуктор“ присваивается ныне только сверхсрочной службы боцманам, исправляющим ответственные должности, обязательно грамотным и способным заменить на боевых постах офицеров (чаще это артиллеристы, строевые командиры).»

Генерал-адмирал, Великий Князь Алексей Александрович, сопя, со стуком захлопнул тяжёлый кожаный бювар…

Михаил озадаченно покрутил в руках фаберовский карандаш, внимательно рассматривая все «семь пудов августейшего мяса»…

«Дядя, что-то я не понял ничего… так может нижний чин стать офицером флота или всё – таки нет?»

«Может! Теоретически…»

«А практически – что мешает?»

«Ваше Величество! Как? В кают-компанию… допустить сиволапого мужика?»

«Вот Пётр Великий, помниться, не стеснялся с мужиками за одним столом сиживать… мужики – они, знаешь, разные бывают! Ломоносов к примеру, Разумовский…

Пиши приказ. Учредить при Морской учебно-стрелковой команде в Ораниенбауме „Школу прапорщиков по адмиралтейству“, с зачислением туда без экзамена строевых унтер-офицеров, отменно служащих, и добровольцев из вольноопределяющихся, с высшим и неполным высшим образованием.

С экзаменом по математике и русскому языку (диктант) зачислять охотников флота, строевых нижних чинов и вообще молодых людей христианского вероисповедания не моложе 17 лет, имеющих аттестаты или свидетельства об окончании одного из средних учебных заведений, примерного же поведения… срок же обучения по первой категории установить четыре месяца, по второй категории два года!»

«Ваше Величество, зачем? за два-то года уж война давно кончится…»

«А что, после войны нам офицеры уже не нужны будут?»

«Но, Ваше Величество, Морской корпус…»

«Давно я хочу этот закрытый „клюб“ пошерстить…»

«Не позволю! Не позволю замахиваться на святое!»

«Ты на кого орёшь, дядя? Запамятовал, любитель неповоротливых броненосцев и вертлявых балерин? Так я напомню – Я Русский Царь!!»

«И не такие цари…»

«Чего-чего?»

«Петр Третий… или вот Павел Петрович…»

«А… вот оно что… подойди-ка поближе, дядя, я тебе чтой-то на ушко шепну…»

Великий князь доверчиво приблизился…

Хрясь!

Так с членами Августейшей Фамилии никто и никогда ещё не поступал… со времён Иоанна Васильевича! Который был – Грозный…

«… с прискорбием сообщаем о кончине Великого Князя, генерал-адмирала… вследствие апоплексического удара, постигшего его…»

Посредством пресс-папье из уральского малахита.

… А между тем крейсер «Лена» был приписан к Владивостокскому отряду… транспортов!

По аналогии, знаете ли…

В указанный отряд входили минный транспорт «Алеут» и военные транспорты «Камчадал» и «Якут».

Наиболее интересным был первый корабль. Когда в 1880 году для минной обороны Владивостокского военного порта понадобились специализированные средства, были предложены минные килекторы и минные баржи с кранами. Но управляющий морским министерством вице-адмирал И. А. Шестаков приказал построить совершенно новое «военное судно с морскими качествами – специальный военный транспорт», который мог бы в мирное время служить грузовым судном, а в военное – в качестве минного депо.

В ноябре 1886 года норвежский Ньюландский механический завод сдал русскому флоту транспорт «Алеут». Летом 1887 года он пришел во Владивосток и долгое время использовался для прибрежного крейсирования, охраны котиковых промыслов и гидрографических работ. Что же касается минных заграждений, то «Алеут» ставить их на ходу не мог!

Надо было вооружить специальные минные плотики, а уж потом вот с них…

То есть Царь-Пушка не стреляла, Царь-колокол не звонил, а единственный минный заградитель специальной постройки гонялся за браконьерами…

К сему благородному делу – охране природы – командир отряда, капитан второго ранга Балк Александр Александрович, по совместительству командир «Якута», и решил «припахать» гордого скитальца морей…

«А чего? Ежели наши калоши (паровые шхуны) на это способны, то и пароход Доброфлота – тоже! Только вот где комсостав взять…»

Традиционно транспорты Российского Флота формировались сливками офицерства… да и сам Балк до недавнего времени состоял под гласным надзором начальства (был знаете, в юности завсегдатаем народовольческих кружков, подвергался задержаниям и обыскам, так что только деятельное участие в Китайских событиях – и орден «Получи и заткнись», то есть Св. Станислав, позволили ему к сорока восьми годам получить собственное командование, и то над вспомогательным судном… впрочем, его двоюродный брат в Артуре вообще только портовым буксиром «Силач» командовал, а ведь храбрец, каких мало!).

Впрочем, Балков в портофлоте было мало…

«Пенензы! Пенензы!» – возвестил приход на борт «Лены» первого штурмана и ревизора лейтенанта фон Шельма…

Пестрый попугай -ара, сидя на шельмовом плече, теребил его рыжие бачки…

Впрочем, те, кто не видел его торжественный приход (машинная стояночная вахта и Петровский в лазарете) – сразу его приход прочувствовали…

«Это что?!» – спросил Старший офицер, собиравшийся снять пробу, возя серебряной ложкой в странной субстанции, напоминающей плохо разваренный клейстер.

«Как что? суп-кандей из бычачьих мудей!» – отрапортовал разъярённый кок…

Уж на что Семёнов был после владивостокской эпопеи закалён, да и то не сдержался, выплюнул…

«Ты что сварил, гнида?» – ласково переспросил его старпом.

«Что привезли на борт, то и сварил. Субпродукты! Ревизор распорядился…»

…«Послушайте, лейтенант… я приказал вывалить сегодняшний обед за борт!»

«Что, и раковый суп тоже?!»

«Как? А, Вы про обед кают-компании… нет, я про обед для матросов…»

«Напрасно. Только лишний перевод продуктов.»

«Это бычьи яйца вы продуктами называете?»

«Да, а что? Эти скоты, матросня, это вонючее быдло – всё схавают…» – и фон Шельм невинно заморгал голубыми глазками…

Крепко взяв лейтенанта за шиворот, Семёнов слегка повозил его конопатым остзейским личиком по столу:«Еще раз такое повторится – полетите за борт сами! Честь имею…»

… Когда старпом вышел, фон Шельм вытер с носа кровь белоснежным батистовым платочком, достал из папочки чистый лист бумаги и аккуратно написал:«Во Владивостокское крепостное жандармское управление. Довожу до Вашего сведения, что старший офицер…»

… Впрочем, что там попугай… который, кстати, в глазах Семёнова себя крепко реабилитировал. Случилось это, когда Берлинский в очередной раз нудно разглагольствовал в кают -компании… ну не плавал Александр Янович на настоящих кораблях, кроме морской практики в гардемаринах! Невдомёк ему было, что в кают-компанию командир должен был быть обязательно приглашён! Но, поскольку до сю пору командовал он только катером, да и то гребным, на котором кают -компании быть не может по определению, самолично являлся к чаю… и нудил, нудил, нудил… Пока с грозным криком «Пенензы!!!» не пролетел над его тщательно зачёсанной плешью шельмовский попугай и не насрал ему (совершенно точно!) прямо в чашку… прямо на лету!

На борт «Лены» взбирались и иные звери…

«Ubi bene, ibi patria!» – этот парафраз цитируемых Цицероном в «Тускуланских беседах» слов отправлявшегося в изгнание Тевкра (Пакувий, трагедия «Тевкр», изд. Сципион и Шмулевич, Город, тысяча двести первый год от основания Города) был жизненным принципом гордого польского шляхтича Рыдз-Смиглы…

То есть там родина – где хорошо…

Приходит привислянский шляхтич в галерею Третьякова… подходит к картине «Три богатыря» и спрашивает: «Ну что, пся крев, сидишь?»

Илья Муромец, не отрывая ладони ото лба:«Вот, сижу, смотрю…»

«Пше прашем, что смотришь?»

«Да вот, смотрю, где русскому человеку жить хорошо…»

«И где же вам, лайдакам, жить хорошо?»

«Да там, где вас, пшеков, нет!»

«Э, где нас нет-то?»

«Да вот сижу… Смотрю…»

… Но первым на палубу – впереди Рыдз-Смиглы, поднялся бульдог!

Вообще, моряки любят животных… в дальнем плавании так приятно приласкать добрую, невинную зверушку. Поэтому держат – кого угодно, от павианов до галапагосских черепах… вот, на «Смоленске» старпом у себя в ванной удава держал, и поил его из бутылочки гоголем-моголем.

Но курносый, сопящий зверь мало того, что не говоря дурного слова, вцепился в лодыжку боцмана – поощряемый хохочущим хозяином, но и тут же нагадил на шканцах, в святом месте…

Надо сказать, что кот Рыжик гадил только в строго отведенном для этого месте – в песок пожарного ящика (правда, любил выкладывать задушенных крыс на столе в кают-компании, прямо у места старпома – докладывал, что не зря ест свой хлеб).

Так что пёсика боцман не полюбил – а за ним и вся команда…

Хозяин тоже не снискал матросской любви, главным образом тем – что начал матросов бить! Просто так… потому что мог это делать…

И бил он их до тех пор – пока над его головой, когда он стоял у борта – не просвистел сорвавшийся со стопоров шлюпочный выстрел…

«Похоже, это была чёрная метка!» – пошутил Семёнов… а может, и не пошутил…

Остальные г.г. офицеры были… просто были… ни рыба, ни мясо…

Вахтенный начальник – мичман Михайлов.

Артиллерийский офицер – лейтенант Гран.

Мл. Штурманский офицер – лейтенант Иванов 12-й.

И.д. старшего судового механика – помощник старшего инженер-механика Ратманов.

Младший судовой механик – младший инженер-механик Семенов.

Младший судовой механик – младший инженер-механик Федоров.

Врач – коллежский асессор Заботкин…

Бич-камеры! Вечные портовые сидельцы… зато хорошо знающие, где у начальство то место, кое полагается лизать…

… Буквально на другом конце света в этот час – вечер… тихо, неслышно падает снежок, тут же превращающийся в мерзкую грязь… недаром жители доброй старой Англии зимой носят не валенки – а резиновые сапоги…

В маленькой, уютной гостиной – тихо и тепло. Мерно постукивают высокие, напольные часы в ореховом футляре, отмеряя время – которое навеки остановилось в этой комнате, замерев на полушаге в век двадцатый – да так и не сделав его – и оставшись в величественной викторианской эпохе

За полупрозрачным экраном огоньки пробегают по тлеющим в камине торфяным брикетам, сообщая воздуху аромат выдержанного скотча… сам скотч янтарно светится в стоящем на маленьком чиппендейловском столике хрустальном графине.

Если на миг оторвать взгляд от синеющих огоньков, то увидим – это не просто комната, но комната мужчины – джентльмена, спортсмена, путешественника… простота и мужество смотрят на нас с её обитых шёлковыми обоями стен.

Вот висит на бронзовом крюке кавалерийская сабля в потёртых до бела ножнах, а рядом с ней – трофейный африканский ассегай, перекрещенный с трофейным же афганским копьём… над ними – гордо возвышается старый, потрёпанный в походах пробковый колониальный шлем… на противоположной стене – скалится клыкастая пасть белого тигра, соседствующая с массивной, угрожающего вида головой чёрного носорога…

Однако же клюшка для гольфа с облезлой, когда-то белой, краской, соседствующая с крикетным молотком и парой старых, заштопанных боксёрских перчаток – ясно дают понять, что хозяину этого жилища не чужды и мирные забавы.

На полках – книги… потрёпанный Оксфордский словарь, разрозненные тома Британники, Киплинг, Конан Дойль… среди них – затерялся потёртый бумажный переплёт «Службы в Северо-Западных провинциях» молодого, подававшего такие блестящие надежды лейтенанта Черчилля, зверски зарезанного в горах Афганистана грязным «руски» с таким типичным русским именем Rasiul Duodaev (Примечание автора – см. рассказ «Там вдали, за рекой»)

Да, стиль комнаты – благородство и мужество… и разговор двух сидящих перед камином джентльменов тоже исполнен мужества и благородства!

«… да, качество которых оказалось столь высоким, что невозможно было отличить их от настоящих без специальной аппаратуры!»

«Ещё бы, сэр Генри! Ведь эти деньги печатались в окрестностях Лондона, на вилле члена Британского химического общества! Царская ochranka сбилась с ног в поисках того, кто, по словам одного из высших русских полицейских чинов – „поставил под угрозу всю российскую экономику“.»

«Кабинет очень ценит Ваши заслуги, лорд Джон… но наводнить западные губернии России этими… знаками… этого мало! Надо, чтобы они ходили от Брест-Литовска до Владивостока…»

«С первым городом – гораздо проще… в распространении этих ассигнаций нам активно помогают местные еврейские общины.»

«И у членов этих, мною глубоко уважаемых – общин нет никаких моральных… э-э… препонов?»

«Какие там моральные препоны, сэр Генри! Одним из излюбленных занятий членов еврейской общины Брест-Литовска – „тянуть акциз“, то есть изготовлять фальшивые акцизные бандероли. Дело поставлено просто на фабричную основу… а здесь – живые деньги, почти как настоящие, и даже лучше настоящих!»

«Да, лорд Джон… с качеством Вы явно… перемудрили… но почему же происходят затруднения со сбытом в глубине России?»

«Дикари, сэр! Обнаружив фальшивую купюру, грязный русский moujik, в отличие от умного еврея, несёт её в полицию – хотя не может не понимать, что эту купюру у него конфискуют… а наших героических распространителей, которые расплачиваются за их товар на рынках нашими изделиями, дикари ловят и забивают насмерть sapog, как конокрадов! Так уже погибли Пинхас Подрабинек, Ицхак Голембиовский, Борух Березовский…

Вне черты осёдлости наши деньги массового сбыта не находят (Примечание автора. Случай подлинный)»

«Да, прискорбно… но какие Ваши планы?»

«Я думаю, надо привлечь к делу заокеанских партнёров… конторы Свердлова и Бронштейна из Нью-Йорка. Парни с той стороны большого пруда – довольно оборотистый народец…

Кстати, наши деньги я пускаю на финансирование социал-демократического „Общества друзей свободной России“ – организации, собирающую в Лондоне деньги для русских революционеров.»

«Отменно… кстати, как идёт дело с подготовкой… э-э… центрального акта?»

«Найден исполнитель, разумеется, еврей… ведь нам нужно, чтобы после акции по грязной России прокатилась волна pogrom… исполнитель, оснащённый „буром“ с телескопическим прицелом…»

Сэр Генри замахал руками:«Ох, лорд Джон, избавьте меня от этих ужасных подробностей… Вы же знаете, что я не люблю охоты!

И – да! Помните, что Вы делаете… это… в интересах Британии!

Нам нужны деньги грязных „руски“, которые добывают их, заставляя своих рабов мыть золото на katorga… а если все судостроительные заказы уйдут в проклятую Германию? Что будут есть дети судостроителей Белфаста и Клайда?

Мы обязаны думать о наших избирателях! Таков наш тяжкий крест – крест джентльмена и белого человека…»

За окнами продолжал падать лёгкий, белоснежный снежок, превращаясь в чёрную грязь на булыжной мостовой…

Уютно потрескивал камин, маслянисто плескался в стаканах старый виски… добрая, милая старая Англия.

…«… Русских надо держать в кулаке, в вечном страхе, давить, не давать расслабляться.

Тогда они складываются в народ и кое-как выживают. Консерваторы всегда звали подморозить Россию.

Русских надо пороть. Особенно парней и девушек. Приятно пороть юные попы. В России надо устраивать публичные казни.

Русские любят время от времени поглядеть на повешенных. На трупы. Русских это будоражит.

… Русских надо бить палкой.

Русских надо расстреливать.

Русских надо размазывать по стене.

Иначе они перестанут быть русскими…

Еду в конке и чувствую, что мне противна эта потная сволочь. Инертная, покорная, прыщавая шваль.

Хочу ли я, чтобы Россия распалась на куски?

Чтобы Татария отделилась от Мордовии?