Текст книги "Раскинулось море широко"

Автор книги: Валерий Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 34 страниц)

Из газеты «Копейка», тираж сто тысяч экземпляров: «Как известно, мороженое всегда подавали на тарелках… но вот в буфете на Нижегородской Ярмарке во время Благотворительного Обеда в присутствии Великих Князей десертные тарелки закончились! Тогда проворный ресторатор стал накладывать мороженое в вафельные лепёшки, сворачивая их, пока горячи в „фунтики“… получилось удивительно вкусно!»

Глава восемнадцатая. Наказание героев и награждение непричастных.

В пароходную топку, знаете, просто так не заглянешь… поэтому кочегар глядит искоса, прикрываясь широкой совковой лопатой…

И что же мы видим на этой интересной картинке? А то, что топку надо чистить… тащим от бункера короткий и длинный скребки, резак, пику…

Быстро открываем шуровочные дверцы, смотрим сквозь полыхающий в лицо, стягивающий кожу, нестерпимый жар, в какой последовательности будем чистить колосники.

На одну сторону сгребаем горящий уголь… не забыть, обязательно надеть верхонки – скребок, вынутый из топки, раскалён, да не до красна! Как раз все ладони сожжешь…

А шлак-то запекшийся, загустевший, скоксовавшийся… значит, подрезай его резаком, коли пикой, отчаянно матерясь, со зверским лицом, как в рукопашном смертельном бою…

Размягчили шлак? Тащи ключ… пудовый! Одевай на колосники и начинай их качать, или как хохлы говорят – трусИть…

Чтобы сыпался шлак в переполненный зольник…

«Хресть!»

Валера Петровский печально выматерился… тяжеленный ключ свободно проворачивался в его руках… это означало, что…

«Колоснику пиздец!»

Дело-то обычное… надо остужать котёл, затем залезать в него, менять колосник – иначе сквозь дыру топливо будет проваливаться вниз, не сгорая…

Да вот беда-то… теперь, когда «Херсон» должен в любой момент дать полный ход, котёл выводить ну никак нельзя…

Прибежал механик… да что! Приказывать здесь – нельзя. В раскалённый ад человек ни за какие деньги не полезет.

Полезет русский человек – только добровольно и бесплатно.

Наденет человек на себя два бушлата, два ватника, две пары рукавиц, закутается, застегнёт все пуговицы, забинтуют ему лицо – лишь только щелочки глаз оставляют…

Обольют его из пожарного шланга ледяной забортной водой.

Тщательно, насквозь обольют.

Отгребут горящий слой подальше от провалившегося колосника, снизят давление пара, насколько возможно… просунут в топку пожертвованную боцманом доску из аварийного запаса леса…

И лезет человек очень медленно, осторожно, не делая резких движений – в самое пекло… там он успевает сделать два-три точных движения – опустить лист железа на место прогоревшего колосника – и его тут же вытаскивают за ноги из топки… дымящегося паром, с обгоревшими ресницами и бровями, с пузырями ожогов возле глаз и ноздрей, запалённо хрипящего сквозь запёкшуюся во рту кровь…

Обычное дело, простая работа…

… Пролив Цугару – это артерия, ведущая к сердцу Японии… Широкий, до пятидесяти миль, при входе в него с Веста – он воронкой сужается до девяти миль, так что с Хонсю до Хоккайдо буквально рукой подать…

Русским морякам пролив хорошо знаком, потому – то на его ровных, поросших невысоким японским лесом, не изобилующих бухтами берегах стоит, например – город Хакодате, в начале ХХ века местопребывание русского консульства и порт, наиболее посещаемый российскими амурскими судами. Собственно говоря, первая карта Сангарского пролива и была составлена русским адмиралом Крузенштерном…

Но большой пароход, двигавшийся с запада на восток, в Тихий океан – которому усердно помогало достигающее трёх узлов течение, определённо не мог быть русским… и не только потому, что сейчас шла война!

А потому, что делать ему в этих водах было нечего. Путь во Владивосток лежал совсем в другой стороне – по волнам Японского моря, строго на Северо-Запад…

Именно там, собственно, и ожидал русский крейсер адмирал Камимура со своим отрядом.

Потому что этим пароходом и был русский крейсер «Херсон», уже гнусно оболганный всеми прогрессивными газетами мира.

… Параграф 6-й Инструкции по задержанию и досмотру торговых судов государства, находящегося в состоянии войны с Россией, гласил: «Чтобы остановить встреченное судно, следует, идя на него и имея свой кормовой флаг поднятым на обычном месте (на гафеле или флагштоке), сделать пушечный выстрел в сторону судна, и, если по таковому сигналу оно не остановится, то через несколько времени выстрел повторить. Если и затем не последует исполнения, делается выстрел ядром, направленным под нос уходящего судна».

Не смотря на то, что «Херсон» находился в чужих опасных водах, действовал он исключительно по закону, в соответсвии с Международным Морским правом…

Однако, шкипер японской рыболовной шхуны «Нику Мару», в 45 тонн водоизмещением, видимо, ничего о морском праве не слыхивал… пришлось израсходовать на этот плавучий дровяной сарай десяток драгоценных 15-см снарядов.

Вахтенный начальник Родзянко недовольно скривил губы:«Зачем эта ненужная жестокость? К чему?»

Тундерман Первый ответил, решительно:«Море во время войны – не место для прогулок! Шхуна была – рыболов, а рыба для японца – это хлеб! Сегодня мы оставили без куска хлеба полсотни солдат или матросов… Да. Это жестоко. Но если бы у меня было время – приказал бы спустить шлюпки и сжечь прибрежные деревни… Мой грех, мой ответ. Но я – буду воевать!

А Вы, лейтенант, потрудитесь наконец определиться, кто Вы – буддист или русский офицер на боевом корабле…»

…«Уой, мамочки…» – склонившуюся над парашей Кэт опять вытошнило… Елена, сочувственно глядя на неё, покачала головой:«Ты чего, чего – нибудь съела не тое?»

Кэт утвердительно, вытирая с подбородка слюну, покачала растрёпанной головой:«Ага, воробышка проглотила…»

Лена с ужасом выкатила из орбит свои зелёные глазищи:«Мать! Еби меня конём… и давно?» (От автора – я понимаю, что честные воровайки не ругаются матом, но бывают в жизни такие моменты… )

«Уж другой месяц…»

«Ах, так тебя… впрочем, тебя и так… ах, Антоний, святой человек, аспид долгогривый… Говорила уже ему?»

«Нет… ещё…»

«А чего?»

«Бою-ю-юсь…»

«Спокойно, мать! Я с тобой. Щас мы его обра-а-а-адуем…»

«Не смей, Ленка! Не надо… ему же нельзя, он монах…»

«Это значить, дрючить тебя во все дыхательные и пихательные ему можно, а как жениться – так сразу нельзя? Вот они, мужики проклятые, сволочи… ну, не бздюмо. Рожать будем вместях…»

«Э-э-э… это как же…»

«Так же. Не соблюла я технику безопасную… второй уж месяц…»

И подруги, долго посмотрев друг другу в глаза, вдруг с отчаянным весельем заржали… истерика, судари мои…

… Между тем, преодолевая сулои, бросавшие корабль из стороны в сторону, «Херсон» двигался по Сангарскому проливу… Мало-помалу туман, серым покрывалом скрывавший берега японских островов, стал рассеиваться, и вот справа по борту забелели игрушечные домики Аомори.

«Право на борт! Держать ближе к берегу!» – скомандовал командир…

«Э… Вы хотели сказать, мористее?» – осторожно переспросил старпом.

«Никак нет! Сейчас япошки нас ясно видят, как Вы полагаете? И я так думаю… Машина, самый малый… боцмана на мостик!»

… Вот уже два часа «Херсон» дрейфовал на траверзе японского порта. На раскрашенной поперечными белыми и красными полосами маячной башне явственно поблескивали солнечные искры в линзах оптики…

«Наблюдают… ну, смотрите, ребята. Любуйтесь. Нам – не жалко!»

С высокого борта корабля в серые волны один за другим летели тёмные предметы характерной округлой формы… если быть предельно точным – пустые бочки из-под квашеной капусты и солёных огурцов. А тонули они мгновенно потому – то в них были положены старые, прогорелые колосники…

Вот и боцманское скопидомство – в дело сгодилось!

«Эх, вот бы и вправду заминировать…»

«Мичман, остыньте – здесь глубина до сотни фатомов, а минрепы у нас – на пять морских саженей. Да и мины мы можем ставить только с плотика – а его пока вооружишь… нет, пока ограничимся кислой капустой.

Боцман, как идёт дело?»

«Вашвысокблагородь, усю провизионку уже разгрузили, больше ничего не воняет!»

«Добро… машина, средний вперёд!»

Поднимая белый бурун, «Херсон» увеличивал ход. До Владивостока оставалось четыреста миль…

А в штаб Камимуры уже летела телеграмма – русские минируют пролив Цугару!

… Приписанный к соединению вице-адмирала Катаока тринадцатый отряд миноносцев составляли, как не странно, вовсе не миноносцы… это были корабли, именовавшиеся – миноносками…

Пятьдесят четыре тонны, постройки восьмидесятых годов минувшего века, они могли развивать ход уже не более чем 15 узлов, и несли всего по два 38-см торпедных аппарата.

Наверное, при иных обстоятельствах – ночью, при атаке на стоящий на якоре вражеский корабль – они могли бы добиться успеха.

Но сейчас, при ярком весеннем солнышке, проглядывавшим из-за снеговых сизых туч…

Сейчас справа от «Херсона», отчаянно дымя четырьмя трубами, установленными квадратом, как ножки у перевёрнутого стола, со стремительностью беременной черепахи удирал к берегу паром, соединяющий Хоккайдо и Хонсю. Вся верхняя палуба парома была черна от сотен перепуганных японцев.

Пароход опасался зря – Тундерман всё же был не настолько жесток, чтобы просто так, без особой нужды, обижать обывателей (хотя, знаете… три железнодорожные колеи на палубе, до 25 вагонов. Однако – 975 пассажиров, в том числе женщины и малые дети… не брать же ТАКОЙ грех на душу!). У него, тем более, в сей момент были иные заботы.

Через широкий залив Мутсу, наперехват «Херсону», поднимая высокие, заливающие узкие палубы буруны, спешили японские минные катера.

… Нет! Соврал-таки автор. Минный катер отличается тем, что он может подниматься на борт относительно крупного судна-носителя (например, таким носителем минных катеров был знаменитый макаровский «Константин»).

Миноноска – увы, уже не может быть поднята корабельной шлюп-балкой (хотя, английский корабль «Вулкан» – который специально строился как база минных кораблей, мог своими могучими решетчатыми стрелами поднять с воды груз более ста тонн)

А так – все черты минного катера. Посудите сами:а) водоизмещение от 25-30 до 90-100 тонн (водоизмещение миноносцев свыше 100 тонн); б) длина корпуса от 25 до 40 – 42 метров; в) вооружение 1-2 торпедных аппарата (на миноносцах 2 – 4 аппарата) и иногда 1-2 малокалиберные пушки; г) одна паровая машина, работающая на один винт (на миноносцах всегда две машины и два винта).

Тем не менее, утратив преимущества катера – миноноска сильно не дотягивала до миноносца, хотя бы русского «Циклона». Главным образом, радиусом действия, мореходностью и скоростью…

Получилось – на кота широко, на собаку – узко…

Тем не менее, стуча, как швейные машинки, оставляя за собой шлейф смешанного с дымом пара, японские моряки шли в атаку. Безнадёжную…

Потому что стоящие на вооружении корабликов торпеды Уайтхеда, образца 1886 года, могли пройти со скоростью 24 узла только 550 ярдов… после чего, увы, их винты переставали вращаться… да и проблемы с прицеливанием, знаете ли…

«Чесма» и «Синоп» подобрались в ночной темноте к дремлющему «Итинбаху» на сорок саженей! И потому не промахнулись.

А здесь, под острыми, как самурайская катана, лучами восходящего солнца, бросающими яркие блики на заснеженные вершины островерхих гор Хоккайдо, даже для того, чтобы выйти на предельную дистанцию стрельбы – воинам Ямато надо было совершить подвиг.

И они его совершили…

«Начинать новый день нужно так, чтобы быть готовым к неминуемой смерти…»

Миноноска номер семь вошла в взметнувшийся перед ее носом белопенный, подсвеченный изнутри розовым, взметнувшийся ввысь водяной столб, как юная гейша в цветущий вишнёвый сад…

«Увы – лист ложится на лист.

Все осыпаются…

И дождь хлещет по дождю…»

Когда водяной столб рухнул вниз – на серых водах пролива качалось только несколько черных голов… прощально поднимая руки, моряки хрипло кричали «Хенко тенно банзай!» миноноске номер десять, которая правила прямо на место предыдущего разрыва, справедливо полагая, что дважды снаряд в одно место не попадёт.

К сожалению, «десятке» поэтому пришлось пройти прямо через группу плавающих в воде своих же товарищей… впрочем, они уже «выпустили свою стрелу», то есть не могли больше участвовать в битве. А значит, были уже на пути к храму Ясукуни… острые лопасти бронзового винта окрасили воду алой кровью.

В этот миг два сегментных снаряда, у которых почти одновременно сработали шестнадцати-секундные дистанционные трубки, с раздирающим душу скрежетом выбросили в зазвеневший воздух 56 готовых поражающих элементов… гораздо тяжелее, чем шрапнельные пули, они тем не менее были уже почти совершенно бесполезны против современных больших миноносцев… но против миноноски действовали еще достаточно эффективно.

Сверху, под косым углом, на тонкую, проминающуюся в своё время под ногами гайджинов, строивших миноноску на верфи «Торникрофт», палубу обрушился стальной раскалённый град. Количество убойных осколков увеличилось за счёт чугунных колец, которые до того скрепляли тонкостенные корпуса… впрочем, зазубренные, бритвенной остроты кусочки хрупкого сталистого чугуна были опасны только для человеческих тел, прикрытых тёмно-синими форменками…

Тогда как продолговатые, с острыми гранями сегменты, как бумагу, рвали палубную сталь, дырявили дымовую трубу, а ещё, вломившись через световой люк, с истошным рикошетным визгом метались по машинному отделению, которое мигом наполнилось ватно-плотными клубами раскалённого пара… быстро теряя скорость, «десятка» беспомощно закачалась на серых волнах…

Истекая кровью через огромную, в кулак, рану, которую он безуспешно зажимал ладонями, сквозь которые ритмично пульсировали багряные струйки, командир миноноски энсин Токугава Кусоки спокойным таким, совершенно домашним голосом печально произнёс:

«Жаворонок…

Оборвавшись, упала с неба струна.

Нет ничего…»

Но до конца боя было еще очень далеко… два оставшихся японских корабля брали «Херсон» в стальные клещи с обоих бортов…

С дистанции 25 кабельтовых в бой вступили русские 7.5-см крупповские пушки… Стальной бронебойный снаряд, который представлял собой всего лишь раскалённую добела болванку – с воем пронзил борт миноноски номер восемь, покрашенный в уставной светло-серый цвет борт… через долю секунды, выбив внутреннюю переборку, сопровождаемый чёрным фонтаном угля из бункера, он вломился в машинное отделение и срезал, как бритвой, головку цилиндра паровой машины… к счастью, вой вырвавшегося пара заглушил истошные крики погибающих машинистов…

Командир миноноски номер восемь двумя ударами сначала в кровь, потом до кости разбил себе кулак о погнутый поручень:

«В стихающем ветре опадают надежды цветы,

В крике птицы – растёт молчание гор…

Я несчастлив.»

Однако последняя миноноска – номер девять – как заколдованная, шла и шла вперёд, сквозь столбы разрывов, сквозь лай 47-мм скорострелок, сквозь треск митральез…

Мичман Хокусаи Рюдзю, нетерпеливо приплясывая у визира, внимательно щурил свои и без того раскосые, тигриные глаза…

У него был только один шанс… сорок один килограмм взрывчатого вещества в головной части самодвижущейся мины не потопят врага… но можно хотя бы снизить его скорость! И дать шанс большим хорошим парням поймать грязного пирата…

Нет, не сейчас, не сейчас, не сейчас… вот! Наконец, пора!

И в тот миг, когда торпедист уже нажимал на рычаг… стальной штур-трос, небрежно свитый в Эдинбурге, с тонким, неуловимо-трагичным крещендо лопнул…

«Девятка» резко рыскнула по курсу – и выпущенная торпеда ушла «в молоко»…

«Над темнеющим морем думы о прошлом…

Где же оно?

Было вот-вот…»

Расстегнув китель, капитан «девятки» и по совместительству командир Тринадцатого, несчастливого, отряда, капитан – лейтенант Тогомори Сугимура расстелил прямо на мостике красную бумагу и достал изящный кусунгобу, который вонзил себе в левый бок… быстрым движением рассёк себе живот до правого бока, после чего он перевернул лезвие острием вверх и разрезал его от пупка до диафрагмы…

Долгий гудок огласил воды пролива Цугару… с уходящего «Херсона» не видели, что один из шестидюймовых снарядов, пущенных по миноноскам, срикошетировав, пронёсся над волнами и врезался в полуют железнодорожного парома…

Од взрыва отдались стопоры вагонов, которые, лязгая буферами, стронулись вперёд, прямо на людей… над палубой поднялся истошный крик…

Английский корреспондент Ричардсон, в клетчатом твидовом пледе и котелке, пристроившись в уголке за бимсом,, не обращая внимание на мечущихся в панике пассажиров и на истекающего возле его ног кровью, затоптанного толпой тихо стонущего ребёнка, торопливо черкал в записной книжке патентованным свинцовым карандашом… Читающая публика имела право знать всё!

… На обложке – шрифтом, имитирующим готику: «Журнал Esquire предназначен для умных и разборчивых мужчин – для тех, кого не прельщают дешевые сенсации, для тех, кто в состоянии оценить настоящий стиль в литературе и моде. Это высочайшее качество текстов, блестящая журналистика, эксклюзивные интервью с известными во всей Империи людьми и отличного качества цветные хромолитографии.»

Из статьи «Поезд смерти»: «Павильон станции Юнокамионсэн на железной дороге Айдзу является воспроизведением традиционных крытых соломой сельских домов района Айдзу в северной части Хонсю… уютный, островерхий домик с выгнутыми вверх углами причудливой на европейский взгляд крыши… проложенная нами дорога принесла Цивилизацию и Прогресс в этот доселе дикий уголок.

Но дорога не убила особую, присущую только Японии милую и немного наивную красоту… вот приближается поезд. Локомотив, построенный в Ливерпуле, тормозит у низенькой платформы. Церемонно поклонившись, вы входите в маленький, кажущийся игрушечным вагон. Сняв обувь, вы устраиваетесь на татами вокруг низкого столика и окунаетесь в атмосферу неспешного отдыха… На миг может показаться, что вы в традиционном японском доме. Оформление интерьеров здесь напоминает дзасики – комнату, застеленную татами и обычно использующуюся для приема гостей дома. Поезд составлен из трех вагонов: расположенного сзади паровоза вагона о-дзасики, открытого вагона с пассажирскими местами, который раньше был товарным, а также последнего вагона, специально созданного для осмотра окрестных пейзажей. Такое сочетание и дало поезду особое название – О-дза торо тэмбо рэсся („поезд, состоящий из вагона с татами, открытого вагона и обзорного вагона“).

Еще этот поезд называют поездом воздушных колокольчиков – потому что ранней весной пассажиры привешивают к крючкам маленькие бронзовые колокольчики, которые под набегающим ветром издают прелестный звон.

А осенью – на эти крючки вешают крохотные, сплетённые из рисовой соломы корзиночки, в которых услаждают слух своими печальными трелями домашние сверчки.

Ныне же – это поезд с печками… В середине зимы, когда дует особенно сильный ветер, снег заметает вас со всех сторон, даже снизу. По крайней мере, рассказывают, что такое бывает в районе Цугару в префектуре Аомори на северной оконечности Хонсю, где случаются морозные зимы с сильными снегопадами.

Поезда с „пузатой“ печкой в вагонах курсируют на железной дороге Цугару с декабря по март, преодолевая тринадцать миль по равнине Цугару от станции Цугару Госёгавара до станции Цугару Накасато. Эти поезда, построенные в 1858 году, оборудованы печью, растапливаемой углем, а стены и пол в них сделаны их дерева. Печи нагревают воздух в вагонах, и, кроме того, пассажиры могут жарить на них сушеных кальмаров или рисовые шарики моти.

Поезд с согревающей и дарящей ощущение уюта пузатой печкой уносит вас по стальным лентам рельс в Японию прошлого… в эпоху отважных самураев и прелестных гейш…

Однако в этот уютный, добрый, светлый мир ворвалась чёрная злоба… недаром корпус корабля убийцы был окрашен в зловещий чёрный цвет!

Когда на железнодорожном пароме „Айоба-Мару“ мы пересекали Сангарский пролив – как разбойник из чёрной чащи, на нас напал он…

Паром – нельзя спутать ни с чем. Это не броненосец, не монитор… но именно поэтому – пользуясь полной безнаказанностью, трусливо напали презренные русские пираты.

Вокруг несчастного кораблика вздымались столбы разрывов – к счастью, русские так же плохо стреляли, как они делают всё на этой земле… тупое, ленивое, злобное племя! Пора, пора цивилизованным нациям загнать руски в их вонючие болота! Ибо несправедливо, что они владеют такими огромными богатствами – золотом, серебром, углем…

Но как же, спросите вы – спасся ваш корреспондент? Его, как и других несчастных пассажиров, защитили доблестные японские моряки. Как львы, кинулись двое корабликов на огромный крейсер – и ценой своей жизни, отданной за японского императора – они обратили руски в бегство! Да, огромный черный корабль позорно бежал…

А на палубе истекали кровью жертвы подлого убийцы…

Найти и покарать мерзкого пирата! Повесить весь экипаж! Вверх ногами повесить!»…

От редакции. С прискорбием сообщаем, что это был последний репортаж нашего корреспондента, переданный им по телеграфу в Лондон. Приехав в Токио, он решил, как подобает джентльмену, принять ванну, и попытался сесть в японскую о-фуро, предварительно не вымывшись в тазике… злобные варвары забили его деревянными подошвами гэта…

…«Баммм! Баммм!» – под старинными сводами разнёсся звонкий удар колокола погибшего «Лютина»…

Перед важными сообщениями глашатай бьет в подвешенный над трибуной поднятый с морского дна корабельный колокол – один удар, если вести хорошие, и два – в случае дурных вестей. Ещё в эпоху парусного мореходства этот колокол был окрещен «колоколом рока», ибо его звон чаще всего не предвещал ничего хорошего.

Первое упоминание имени Эдварда Ллойда в письменных источниках относится к 1689 году.

Заведение Ллойда находилось тогда на Тауэр-стрит возле Темзы, в связи с чем его клиентура состояла в основном из судовладельцев, капитанов судов, банкиров и купцов, имевших интересы в сфере судоходства. Известно, что уже в 1696 году Ллойд предоставлял в распоряжение посетителей гусиные перья, чернила и бумагу; кроме того, он вывешивал на стене своего заведения рукописный листок, в котором сообщались новости о различных торговых судах – «Ллойдз ньюз».

Кстати, в 1734 году последователи Ллойда стали издавать газету «Ллойдз лист», которая выходит по сей день и является старейшей в Лондоне ежедневной газетой.

Со временем Ллойд перенес свою кофейню на Ломбард-стрит, а после его кончины, последовавшей в 1713, кофейня обосновалась на Попсхэд-аллей. К тому времени его заведение превратилось в самый настоящий частный клуб; оно полностью контролировалось клиентурой, и люди, не занимавшиеся мореходством или морским страхованием, просто не имели доступа в эту «кофейню».

Несмотря на то, что объединение в начале двадцатого века выдает ежегодно свыше 2 миллионов страховых полисов, штатные сотрудники Ллойда в память о том времени, в царствование Якова II, когда договоры о страховании заключались в кофейне Ллойда, до сих пор носят ливреи и именуются «официантами».

Ежедневно вывешиваемый перечень потерпевших бедствие судов до сих пор пишется от руки, а записи в книге учета бедствий, куда заносятся названия погибших океанских судов, все еще делаются гусиным пером.

Даже конторки, где члены Ллойда ведут свои дела, называются «креслами» – в кофейне Ллойда имелись отдельные деловые кабинеты, отгороженные от общего помещения высокими спинками кресел.

Лица, страховавшие суда и грузы, именовались (и продолжают именоваться по сей день) «андеррайтерами», то есть подписчиками, поскольку они писали свои имена и доли принимаемого на себя риска «друг под другом».

«Джентльмены из кофейни», кроме того, довольно часто устраивали аукционы, на которых продавались морские суда; такие мероприятия назывались «торгами при свече». Перед началом надбавок к объявленной цене в свечу втыкалась булавка, затем свеча зажигалась, и это служило сигналом, что пора набавлять цену; побеждал тот из торгующихся, чья ставка была последней перед тем, как из свечи выпадала булавка.

…«Овсянка, сэ-э-эр!»(От автора – я понимаю, что традиционный английский завтрак – яйца и бекон, но этот джентльмен был не англичанином, а шотландцем)

Капитан Джон Маккинтош, рыжий, краснолицый, в посеревшем от соли кителе, был давним посетителем «кофейни», и прекрасно знал традиции старого торгового зала… одна из которых гласила:«Всегда держи – покер фейс!»

Но когда он увидел счёт… его брови полезли на морщинистый лоб.

«Разгрызи меня Господь, что это?!»

«Официант» почтительно опустил голову с тщательным пробором:

«Счёт за страховую премию, сэ-э-эр…»

«Но ведь это… немыслимо…»

«Да, немного больше, чем обычно…»

«В семнадцать раз?! Это вы называете – немного?»

«Сэ-э-эр, Вы любите Киплинга?»

«При чём здесь поэзия, сожри меня акула?»

«У Киплинга есть прекрасные стихи про грозный Белый Русский Крейсер, который „свинцом и сталью“ насаждал простой и суровый закон: „НЕ СМЕЙТЕ КОТИКОВ СТРЕЛЯТЬ У РУССКИХ КОМАНДОР!“»

«Да ведь я это, не нарушаю закон… просто везу в Японию шеффилдскую сталь…»

«Ага, ага… и мне почему-то кажется, что руски это неправильно могут понять, и тогда:

Горько бросить корабль и груз – пусть их забирает черт!

Но горше плестись на верную смерть во Владивостокский порт…

Русский закон суров – лучше пуле подставить грудь,

Чем заживо кости сгноить в рудниках, где роют свинец и ртуть.

Страховое вознаграждение – не покроет убытки судовладельца… и поэтому Вы плывёте в Японию? Олл райт! Только на свой страх и риск… тем более, вот и в „Эксквайре“ написано, что руски заминировали Симоносекский пролив… не может же ошибаться британский журнал?»

… Рассказывают, что один из самураев по имени Ходзе Дзинуске захотел отомстить за убийство своего отца.

Однако он не мог противостоять убийце в открытом поединке, так как тот был сильнее и опытнее, а прибегать к услугам наемного убийцы или к убийству из-за угла не позволял кодекс Бусидо.

После долгих раздумий самурай понял, что рассчитывать на успех можно только в одном случае: если бросив вызов обидчику – зарубить его до того, как он успеет выхватить свой меч.

После длительных тренировок Ходзе осуществил свой замысел и отомстил, одним ударом рассёкши противника наполы.

С течением времени искусство мгновенного обнажения меча распространилось по всей Японии. К началу двадцатого века насчитывалось более четырехсот школ иайдо. Безусловно, каждая из них привносила что то свое в технику работы, но в своей сути они были едины: молниеносное обнажение меча из любого, даже самого неудобного положения и один, максимум два последующих удара. Никакой зрелищности. В живых оставался тот, кто это делал быстрее и точнее.

Однако всё искусство иайдо бессильно против крестьянской дубины народного гнева…

«Легко мечом срубить травинку… трудно мечом выкосить луг!»

Первые признаки надвигающейся бури почувствовали уличные торговцы. Казалось бы – ничего не предвещало ужасных событий… ярко светило поднимающееся над Золотым Рогом солнце, в морозном, прозрачном воздухе плавали тонкие блестящие серебром снежинки, неслышно падающие откуда-то из вышины, из глубин по весеннему ясного, бездонно-голубого неба… на Светланской, Алеутской, Шкотовской весело перекликались бегущие в классы гимназисты… а мудрые лао Чень, лао Вань и лао Цзы уже складывали в свои двухколёсные тележки немудрёный товар – жареный «хворост» и соевое молоко, сушёных кальмаров и исключительно крупные жемчужины (почти как настоящие, прессованные из измельчённых в порошок ракушек)

«Наша мало-мало уходи… наша боися… – Да чего вы боитесь-то? – Наша снай, о, капитана – наша шибко-шибко снай!» И знатоки примет наступающей бури проводили у себя под подбородком ребром ладони…

«Порядок, справедливость и мир!» – было начертано на дадзыбао, которые кто-то расклеил по всему городу. Понятно, без резни здесь никак не обойтись, это и к бабушке Чжао не ходи…

«Нун – н – тя – ку или нунчаку» – это всего лишь переложение не катакане старинного китайского словосочетания «шуан-цзе-гун», что означает «двухзвенный цеп»… так! Рисовую солому молотить… а ещё есть приемы боя веслом-эку, серпом -кама, мотыгой -кува и иными прочими предметами мирного крестьянского обихода… шаолиньские монахи вот вообще освоили стиль смертельной борьбы с применением плетёных ивовых корзиночек для подаяний и войлочных тапочек!

В конце -концов, китайские писари могли убить врага листом рисовой бумаги (перерезав им противнику горло).

Так что против атрибутов смерти – старинных мечей, которые являлись фамильными драгоценностями, встали орудия честного, простого труда и мирной жизни!

«Меж цветов красуется сакура, меж людей – самураи», -гласит пословица.

Разумеется, в правильном поединке в дворе фехтовальной школы, у любого, самого отважного из крестьян против самого захудалого самурая не было бы ни единого шанса… но «Грозному орлу не победить стаю мотыльков…»

Их выследили… по всему Владивостоку двое суток шла неслышная, тайная работа. Передавались из рук в руки непонятные записочки на прозрачной бумаге, кто-то шептал в покрытое болячками, давно не мытое ухо уличного попрошайки (достопочтимого члена Гильдии Нищих) загадочные фразы…

И могучая, невидимая и неслышимая воля сплела вокруг города незримую сеть – из которой не мог вырваться ни один японский шпион…

Древние духи дао-дай с неслышным чужому уху тигриным рычанием жаждали крови…

… На открытке фотомастерской Шеррера, Набгольца и Ко, номер два, Морское собрание – белое, изящное здание, с башенкой бельведера над правым крылом – выглядит одноэтажным…

И это – действительно так, если смотреть на него со стороны улицы Светланской. Тогда, действительно, дом номер шестьдесят восемь кажется одноэтажным. Но на берег Золотого Рога, в покрытых – тонким уже – ледком водах которого парят высокими трубами владивостокские крейсеры… Туда глядят высокими окнами бемского стекла уже три этажа Собрания… сопка, судари мои, крутейший склон…

Юные мичманы, после хорошего буфета, с трудом понимают, отчего для того, чтобы выйти на улицу, им надо подниматься вверх по лестнице…

Капитан первого ранга Рейценштейн, Николай Карлович… старый, пятидесятилетний… с удовольствием смотрел сквозь хрустально -прозрачное стекло на залив… там, прямо под сопкой, стояли на внутреннем рейде корабли отряда… его отряда! Еще недавно командир пятитрубного красавца «Аскольда» – который злые языки окрестили «Аскольдовой Могилой» – он теперь командир ВОК. А должность-то… глядишь, скоро и чёрные орлы плавно спланируют на его пока ещё пустые, без единой звёздочки, погоны…

Николай Карлович с удовольствием откинулся в мягком и удобном кресле… перед ним на полке стояли какие-то загадочные скляночки, фарфоровые флакончики, никелем блестели куафёрские инструменты…