Текст книги "Подвиг продолжается"

Автор книги: Валериан Скворцов

Соавторы: Виталий Мельников,Николай Лысенко,Владимир Гольдман,М. Кононенко,Василий Гуляев,Ефим Гринин,Анатолий Евтушенко,Василий Юдин,Владимир Кошенков,Вениамин Полубинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

4

Почему тихо так? Белые стены... Белые лица... Все белое... Привидения? Они идут ко мне... А где Клычев? Почему он их не прогонит?

– Клычев!!!

Туго забинтованная голова Котов а бессильно падает.

– Тише, дорогой, тише. Тебе нельзя много кричать.

Яков открывает глаза. Привидение улыбается. А почему оно улыбается? Дурак, какое ж это привидение? Это доктор... Ну да, конечно, доктор. Просто у него белый халат. Значит, я ранен. Куда ж я ранен? В грудь? Нет, мне оторвало ноги! Как тому солдату, с которым лежал в окопе...

Яков в-страхе поднимает простыню: ноги целы. Только правая вся закручена бинтами. Попробовал пошевелить – боль резанула по всему телу. Яков вздрагивает и снова слышит тот же голос:

– Спокойней, дорогой. А ну покажи нам свою ногу... Сняты бинты. Распухшая, раздробленная и посиневшая нога не вызывает сомнений у врачей.

– Это гангрена, Макс Давыдович, – доносятся до Котова страшные слова.

– Гангрена, – соглашается доктор. – На стол! – И выносит раненому приговор: – Крепись, дорогой. Будем немного того... Ампутировать, иначе...

– Что значит ам... ампутировать? Отрезать ногу? Бросить в таз?!

– Да. Иначе...

– Нет! Нет! Нет!

– Успокойся, дорогой. Может наступить общее заражение, и тогда... Живут же люди...

– Нет! Только не в таз! Доктор! Я перенесу любую операцию! Я все выдержу! Я выживу, выживу!

– На стол!

– ...Уж если я в Сталинграде не потерял свои ноги, то здесь... Не дам!

– Готовьте раненого к наркозу!

– ...Не дам! Слышите...

– Быстро!

– ...Мне нужны... очень ноги. У меня взвод...

– А может, попробуем?

Сколько часов шла операция, Котов не знает. А сколько дней прошло с того дня? Было это 30 октября сорок второго. Досада... Задание-то не выполнил. Уже приготовил лодку, чтоб перебраться на левый берег Волги – и вдруг взрыв. Почти рядом. Больше Котов не помнит ничего, кроме названий госпиталей: Ленинск, Старая Иванцовка, Палласовка. Грязь, холодина, кружка кипятку – роскошь... И вот Самарканд. Здесь лечат по всем правилам. И доктор, говорят, известный, знающий.

И вдруг Котов с ужасом вспоминает... Гангрена... Стол... Наркоз... Нога... Как нестерпимо чешутся пальцы. Отец рассказывал в детстве: когда у человека отрежут ногу, он еще долго чувствует, как чешутся пальцы, и хочется до них дотронуться... Как нестерпимо чешутся пальцы... Когда у человека отрежут ногу...

– Нет!

Яков в тревоге срывает простыню. Нога цела! И бинтов, кажется, стало меньше. Снова знакомый голос:

– Ходить будешь, плясать будешь!

– Спасибо, доктор...

– Ай, молодец! Не человек – богатырь! Из Сталинграда, говоришь?

– Оттуда...

* * *

Вчера я снова был у Якова Ивановича Котова. Живет он на улице Овражной. Яков Иванович показывал мне свои награды. Главная из них – орден Ленина. Это за Сталинград. За Волгу. За спасенных людей. За железное мужество...

Я приду к нему снова. А вчера Яков Иванович торопился. Есть на заводе «Красный Октябрь» в термическом цехе боевая дружина. Ее командир – Яков Иванович Котов.

Вчера у него было дежурство. Я провожал этого человека до остановки трамвая. На нем был праздничный костюм. Он надежно скрывал старые раны. Я-то знал, что они очень болят у Якова Ивановича к непогоде. Мы шли по новым улицам и просто молчали. А потом разговорились. Котов делился своими думами о новом городе. Он ясно видел его. Город тепла и света. Город хороших, щедрых людей. Город без милиции... А еще виделась ему земля. Обновленная, солнечная, мирная. Земля без убийств, мир без войн... За это человек свыше тридцати лет стоял на страже спокойствия людей, за это он отдал на сталинградском рубеже один год из своих пятидесяти семи. Но год этот – как целая жизнь.

Я слушал и проникался его уверенностью.

А. КРАСИЛЬНИКОВ
ПЕРВЫЙ ВЫСТРЕЛ

1

– Федька... Ты куда?

Федя глянул мельком сверху вниз на мальчишку-соседа и, ничего не ответив, продолжал слушать милиционера Черненко. Тот, гулко стуча сапогами по настилу моста через воложку, шагал рядом и говорил:

– Всех подозрительных задерживай. Проверяй документы. Дело серьезное... Вчера вон от нефтебазы ракетой сигналили. Может, диверсант, а может, и из местных кто поджидает фрицев, затаился. – Черненко замолкает на минуту, потом, озабоченно глянув сбоку на Федю, хмурится и, словно недовольный чем-то, продолжает: – Ближе как на десять шагов не подпускай к посту. Первый выстрел – предупредительный, второй... это самое.

Дядя Петя не говорит, что такое «это самое», но Федьке и так понятно, не маленький, в девятый перешел.

На плече у Федьки – винтовка. Самая настоящая, боевая, со штыком, на поясе – патронташ, с настоящими боевыми патронами. Федька поддерживает ремень винтовки на плече, чуть заметно, для себя только, ухмыляется: «Смешной этот дядя Петя: то «проверяй документы», а то «ближе как на десять шагов не подпускай».

Милиционер Черненко, в общем-то, не смешной, конечно, и Федька его уважает, потому что Черненко смелый, у него твердый, решительный характер. Когда Федьке доводилось как бригадмильцу дежурить вместе с дядей Петей, Федька видел: Черненко даже пьяные дебоширы, которым, как говорят, море по колено, побаивались. А ведь дядя Петя вроде ничем особенным и не отличается. Ростом так, прямо, мелкий. То ли дело, скажем, сержант милиции Бульбенков – гора-человек! Плечищи – во! И весь вообще тучный, тяжелый, разговаривает с кем – наклоняется, чтобы лучше услышать со своей высоты. Даже с начальником отдела так разговаривает: привычка, наверно. Со стороны кажется, будто взрослый с ребенком говорит. Черненко, пожалуй, в два раза меньше Бульбенкова.

И сейчас вот: идут они вдвоем по деревянному наплавному мосту через воложку, идут рядом, плечо к плечу, будто два паренька, только один паренек в фуфайке, на ногах кирзовые грубоватые сапоги, другой в милицейской форме.

– С винтовкой не балуй, на предохранителе держи...

На той стороне воложки Черненко и Федьку поджидают еще три парня: Генка Новиков, Толяй Зубанев и Петька Моисеенко. Петро и Федька Карасев – самые мелкорослые бригадмильцы, а Генка и Толяй с винтовками на плече вполне подходяще выглядят. Генка и постарше на год, поэтому дядя Петя доверяет ему самостоятельно отвести на пост Толяя и самому встать на свое место, у перекрестка дорог, что петляют по займищу от плантации к плантации. Черненко объясняет, а Генка останавливает его:

– Знаю я, дядь Петь, это ж около Песчаного озера, я там прошлым летом до полсотни красноперок надергал...

Милиционеру Черненко не нравится, что его прерывают, он смотрит на Генку, делая многозначительную молчаливую паузу, но мораль читать ему не хочется, он торопится домой, а нужно еще Федьку на пост отвести.

Петро Моисеенко остается у моста, Генка и Толяй, шурша сапогами по сухой полынной целине, пошли в глубь острова, а Федьку Черненко повел куда-то вдоль воложки, туда, где напротив, километрах в двух-трех, белеют круглыми баками, похожие на большущие консервные банки, огромные баки нефтебазы. Их шесть штук, и если немецкие «хейнкели» и не разбомбили еще песчанскую нефтебазу, то только потому, наверное, что разместилась она в леске, среди деревьев. Вот листья с деревьев скоро облетят совсем, и тогда все видно будет, как на ладони.

Война с каждым днем все ближе и ближе к Песчанке. И вой сирены, и татаканье зениток, что стоят в кулисах за слободой, стали чем-то обыденным. Фашистские самолеты нередко появляются в небе над Песчанкой. Сама Песчанка их, конечно, не очень-то интересует, они пролетают дальше. Бывает, ночью поймают прожекторы в перекрестье лучей и ведут вражеский самолет по небу, зенитки бьют, торопятся. Словно соревнуются одна с другой. Осколки от снарядов падают прямо на улицы Песчанки. В общем, война уже приучила к себе песчанцев. С тревогой посматривают они за Волгу, на запад, где-то там, у самого горизонта, можно заметить дымки взрывов, там фронт.

– Ну, вот здесь и будет твой пост, значит, – останавливается Черненко. – Через четыре часа заменю.

– А чего я тут в самом лесу стоять-то буду? – усомнился Федька. – Деревья сторожить, что ли?..

– Ты здесь вроде бы как в пограничном секрете, понял? – объяснил дядя Петя. – Как ежели не наш человек, он в лесу, в чащобе будет скрываться... Ну, а ты тут как тут.

Федька кривит в усмешке рот: чего дядя Петя с ним, как с мальцом, разговаривает?.. «В секрете», «пограничник»...

Черненко оглядывает местность вокруг: впереди небольшая круглая полянка, справа колючие кусты терновника. Слева – старый вяз.

– Будь, – коротко прощается с Федькой Черненко, и не то просто подняв руку в приветствии, не то взяв ее под козырек по-военному, шурша сухой листвой, уходит. Его фигура мелькает среди деревьев, потом пропадает. Федька остается один.

2

И сразу же, как только остается один, прислушивается к себе. Что-то с ним произошло. Тревожно, ответственно одному стоять в лесу. Вдруг и на самом деле диверсант появится – война ведь. Хорошо из кинозала смотреть, как задерживают на границе шпионов: хоть и волнуешься, а все же помнишь, что это в кино. А тут...

Федька снимает с плеча винтовку – тяжела винтовочка. В патроннике замер-притаился патрон с головкой пули, направленной в круглое дуло ствола. Нажал спусковой крючок, и она яростно взвизгнет и умчится, чтобы через секунды кого-то убить, лишить жизни.

Федька словно чувствует, когда остается в лесу один на один с винтовкой, как взрослеет. Заправив выбившуюся прядку светлых волос под фуражку, он потрогал патронташ. В патронташе лежит еще пять патронов. Федька отстегивает одной рукой ремешок, потом, прислонив к молодому осокорю, у которого стоял, винтовку, высылает патроны в ладонь. Глухо звякнув, они рядком укладываются в руке. Федька чувствует тяжесть и холодок металла. Сейчас они ручные, как игрушки, безопасные. Один патрон падает с ладони на землю. «Вот черт, не потерять бы», – пугается Федька и наклоняется, потом становится на колени: в желтой опавшей листве под ногами не так-то легко отыскать медный патрон. Дядя Петя строго предупреждал ребят: «Не вздумайте в галок палить, каждый патрон на учете, за каждый отвечаете». Толяй еще усомнился: «Что уж патрон-то, не золотой ли?» – «Хуже, – сердито ответил Черненко, – за каждым патроном – смерть. – И добавил, поясняя: – Дело не в ценности, а в опасности и в ответственности».

– Ага, вот ты где... – наконец-то разыскал пропажу Федька. Поднявшись с земли, он снова уложил патроны в патронташ и взял винтовку в руки. Решил обойти полянку. Он хоть и не замерз, а все-таки и не лето, стоять на месте зябко: сентябрь уже. Бели бы не война, в школу ходили бы, а теперь занятия в октябре начнутся, как и в прошлом году.

В прошлом году Федька ездил в колхоз «Заря» убирать хлеб. Вся школа разъезжалась по колхозам, даже пятиклашки выходили в поле, колоски собирали. А Федька на жатке работал. Вдвоем с Толяем Зубанем. Менялись: то Толяй за погонщика, а Федька с вилами на заднем сиденье, то наоборот. Кидать с полотна жатки скошенную пшеницу тяжело. Помахай-ка целый день вилами! Да под солнцем, да без привычки...

А в этом году Федьку и Толяя не отпустили в колхоз – бригадмильцы, считай, полувоенные люди – в райцентре нужны, фронт рядом.

Федька вспарывает носками солдатских кирзовых сапог мягкий, еще не улежавшийся слой желтой листвы – идет к вязу. Он думает о том, как это важно именно теперь быть бригадмильцем. На прошлой неделе с милиционером Черненко они распределяли по избам эвакуированных. Почти в каждой хате квартиранты уже были, и часто приходилось уходить со двора ни с чем. Поздно вечером взяли они в поселковом Совете старушку и двух девчонок. Старушка маленькая совсем и седая, а девчонки: одной, наверно, лет четырнадцать – Татьяне, а другой – Галке – конечно, и того не было – пятиклашка. Заводная девчонка! Перед тем как выходить из поссовета, вдруг повернулась к Федьке и руку протягивает: «Меня зовут Галя, ее – Татьяна, а Олимпиада Терентьевна – учительница». Руку подала, значит, для знакомства. Чудная!

Пока ходили от хаты к хате, эта самая Галка все разговаривала, хоть Федька и не поддерживал ее разговор, только ухмылялся покровительственно и снисходительно. А Галка рассказывала, что Таня вовсе не сестра, что Олимпиада Терентьевна везет их с собой от Москвы, а до этого они ехали самостоятельно, каждый сама по себе. Сказала им: «Я слишком стара, чтобы одной быть в такие дни, а вы слишком малы, вот и объединимся».

Не такая уж она и старенькая, просто пожалела девчонок.

Галка тараторила, как она отстала от эшелона, в котором везли из Ленинграда детей, что папа у нее – капитан второго ранга... А Татьяна молчала и старалась идти рядом с Черненко, словно ей было чего-то страшно. Может, темноты боялась...

Так в тот день и не устроили нигде учительницу и девчонок – сразу троих никто не брал, чтобы отдельно – они не хотели. Повел их Черненко к себе, хоть и маленькая у него изба: прихожая да передняя, да еще кухня. А у дяди Пети – жена и сын Алька. Как теперь они там шестеро помещаются – Федька даже представить не мог.

Федька останавливается возле вяза, смотрит на него, а сам прислушивается к робким, негромким звукам осеннего леса. На высоте двух метров вяз сделал эдакую загогулину вниз, а потом снова вверх. Федьке вдруг хочется залезть на вяз и посидеть в этом образовавшемся неизвестно как кресле, будто ему и не пятнадцать уж... Вот только винтовку деть некуда, не тащить же с собой на дерево! И на земле не оставишь... Интересно, однако, вырос вяз! Словно боролся он с ветром, с жарой, с морозом, а потом те одолели его, пригнули, хотели заставить вернуться в землю, но потом вяз собрался с силами и высвободился, как свеча, прянул в небо гордо и независимо...

Наверно, и с людьми так бывает. Эта мысль на секунду даже останавливает Федю. Перед ним, как в яви, возникает круглая нахальная физиономия Цыгана, того самого Цыгана, который месяца два назад приехал из Сталинграда и бесцеремонно объявил себя вожаком всей уличной братии. Откровенный карманник, Цыган нередко устраивал беспричинные драки, говорили, что в голенище сапога он носил финку.

Дорожка этого Цыгана и встретилась недавно с Фединой. Дядя Петя Черненко как-то сказал, когда они дежурили в отделении:

– Ты познакомился бы с Цыганом – ведь ровесник твой...

– Нашли вы мне компанию... – усмехнулся Федька.

Но знакомство все-таки состоялось. Федька возвращался вечером из кинотеатра и возле универмага увидел толпу подростков. Подошел. Каким же было его удивление, когда в центре круга он увидел Цыгана и своего младшего – на год моложе – братишку Костьку! Цыган крутил перед носом Костьки кулаком и грозил:

– Ты, падло, хочешь по шарам?

Федька, не раздумывая, ринулся сквозь стену окруживших зевак-парней.

– В чем дело? – надвинулся Федька на Цыгана. – Ты знаешь, что это – мой брат?! – яростно выдохнул он, словно Цыган должен знать, какой он – Федька – известный на улице человек и что трогать поэтому его брата – элементарная глупость и бесподобное кощунство.

Федька не думал ошарашивать хулигана, просто как-то так у него получилось. Ведь родного брата хотели обидеть! Но напор, ярость его словно вдруг подменили Цыгана. Он кисло усмехнулся и, заочно признавая значительность фигуры Федьки в уличном мире, примиряюще сказал:

– Откуда знать мне, что он твой брательник? У него на морде не написано.

– Ну, ты, короче с мордой! – не узнавая себя, снова поднапер Федька.

Потом они закурили, пацанва, жаждавшая увидеть драку, разочарованно разошлась. Ушел с приятелями и Костька.

После Федька удивлялся, как иногда можно познакомиться за один вечер и даже подружиться. Федька помнит, как допоздна бродили они с Цыганом в тот вечер по улицам и как туго, но раскрывался перед ним паренек в заношенной выгоревшей солдатской гимнастерке.

Узнал Федька, что живет Цыган на квартире, оказывается, совсем недалеко от него – Федьки, и что, кроме старой бабки, у него никого нет. Есть, конечно, отец, но он на фронте, а где точно – неизвестно.

И Федька тоже разоткровенничался. Провожали они друг друга от одного дома к другому раз пять и разошлись уже в полночь...

Федька оглядывает посеревший лес, ухмыляется одобрительно. Это он вспомнил, как милиционер Черненко сказал ему вчера: «А что если Цыгана – к нам, бригадмильцем?.. Вы же приятелями стали, говоришь...»

На этом месте Федькины размышления и были прерваны. Ему показалось (а может, не показалось?), что за кустами колючего дикого терна мелькнула тень. Да нет же!.. Какой дурак полезет сейчас сюда, в голый и скучный лес... А если это враг? Но Федька почему-то не принимал этого предположения, внутренне не принимал, потому что оно слишком серьезно. В кустах колючего терновника послышался треск. Он был не продолжителен: может, сук с дерева, что возвышается над кустами, обломился и упал...

Но треск повторился. Кто там? Что там? Федька судорожно сжимал винтовку в руках, не решаясь ни пойти к кустам, ни подать голос. Птица какая-нибудь, сова, может... А он орать начнет! Вот потеха будет!

Через кусты терновника, так густо разросшиеся, что даже, оголенные осенью, они были, словно стена, непроницаемы, Федька все же различил какую-то неясную тень. «Кажется, человек, – тревожно застучало сердце. – И чего-то качнулся, будто прячется». Федька, направив ствол винтовки в терновник, крикнул звонким от волнения голосом:

– Кто там?

Вопрос прозвучал как-то по-домашнему, как если бы Федька сидел дома и в дверь постучали, а он спросил: «Кто там?»

Тень перестала двигаться, но выпрямилась в полный рост. Наверно, Федькин домашний вопрос все же этого «кого-то» напугал, и наверное, своей неожиданностью.

– Стрелять буду, – дрогнувшим голосом крикнул Федька.

Он, конечно, совсем не готов стрелять в человека, и если сделает это – больше с испугу. Но Федька уже сказал страшные холодные слова. Промелькнуло в голове сомнение: «Не сумею выстрелить. В человека ведь». Да и стрелял он до того всего несколько раз, из мелкокалиберки. С военруком выходили за Песчанку, в степь, и стреляли. В консервную банку, на расстоянии пятидесяти метров. Один Толяй Зубанев умудрился попасть в цель, да сам преподаватель-военрук.

Федька щелкнул предохранителем.

3

– Ой, дяденька, не стреляй! Это я! – закричал испуганным девчоночьим голосом таинственный «кто-то».

– Дура, дура сопливая! – яростным шепотом ругался Федька. Он опустил винтовку. Руки его дрожали какой-то мелкой противной дрожью. Все еще не совладав со своей яростью, Федька заорал туда, за терновник: – Чего ты тут шляешься?.. Под пулю захотела угодить? А ну проваливай отсюда!

– Я хворост собираю, – плаксиво сообщил девчоночий голосок, и через минуту из-за кустарника, с правой его стороны, показалась девчонка лет девяти. Она смотрела на Федьку круглыми от страха глазами и, кажется, готовилась зареветь. Одной рукой девчонка держала за край лежащий на земле мешок, из которого торчали сухие палки валежника. И ничего необычного.

Федька тоже с отцом, с сестренкой не один раз ходил за дровами в лес. Это еще когда не было войны. Отец называл такие походы прогулкой. Он так и говорил: «Прогуляемся, воздухом подышим, заодно уж и дровец сухих для голландки наберем». Федю не проведешь, он понимает тактику отца, но все равно «на прогулку» идти куда легче, чем просто за дровами. К тому же вечером хорошо сидеть около дверцы голландки, подбрасывать сухие палки и слушать, как весело потрескивает огонь, смотреть на языки пламени». Словно у костра сидишь.

Федьке почему-то становится жалко девчонку – зря все-таки наорал он на нее, вон как испугалась.

– Помочь, что ли? – утверждающе спрашивает он и берется за угол мешка.

– Да не, я не донесу на плечах-то, я так, по листьям, – возражает девчонка. Она уже осмелела и с интересом посматривает на Федьку и на его ружье. Вдруг прыскает в ладошку и отворачивается в сторону.

– Чего ты? – хмурится Федька и недовольно добавляет: – Ишь развеселилась...

– Я думала – ты дяденька, а ты в нашей школе учишься, – уже совсем весело проговорила девчонка.

– Чего ж тут смешного?.. – пробурчал Федька и сердито заключил: – Ты давай уходи отсюда, здесь не положено. – Он смотрит на свою собеседницу, и она ему почему-то кажется похожей на сестренку Женьку: круглолицая, беловолосая, с неудержимо любопытствующими глазами. Наверно, потому, что девчонка похожа на сестренку, он спрашивает: – Как же ты донесешь мешок-то? Так и будешь везти по земле его до слободы?

– Не, у меня там вон мама дрова собирает. – Девчонка махнула рукой куда-то в сторону и потащила-повезла мешок, набитый сушняком, по сухим и гладким листьям.

«Отец-то у нее, наверно, на фронте, – подумал Федька, – а то с отцом ходила бы в лес, а не с матерью». Федькиного отца не берут на фронт, хотя в военкомат вызывают частенько. Каждый раз, когда из военкомата приносят повестку, написанную сурово и непререкаемо: «Приказываю явиться...», мать Федина тревожно смотрит на отца, словно он сейчас же все объяснит ей и успокоит. Руки у Фединой мамы в такой момент сцеплены и прижаты к груди, а глаза остановившиеся и напуганные. Отец и на самом деле успокаивает. Сначала, когда он читает повестку, он сдвигает к переносью брови, словно решает трудную задачу, а потом, взглянув на мать и увидев ее тревогу, складывает повестку пополам, потом еще пополам, до тех пор, пока листочек не становится маленьким квадратиком. Кладет этот квадратик в нагрудный кармашек, лицо его постепенно смягчается, и он даже улыбается маме слегка. Федя видит, как мамина тревога по мере того, как повестка в руках отца уменьшается, тоже вроде бы становится меньше.

– Ничего особенного, – говорит отец, – снова перекомиссия.

У Фединого отца какая-то болезнь, из-за которой его не берут в армию, к тому же он уже не молод, ему где-то под пятьдесят. И все-таки мама очень тревожится за отца, потому что он военнообязанный и его все же могут забрать.

– Что я с вами тогда буду делать? – спрашивает мама Федьку, Женю и Костика.

Федька не знает, что с ними надо делать, если отца заберут в армию, не знают этого и сестренка с братишкой, поэтому Федька пожимает плечами, а потом, понимая, что все-таки он уже не маленький и с него спрос больше, говорит:

– Проживем как-нибудь... Как и другие...

Как и другие. Федька знает, как живут другие, у кого отцы на фронте. У Стаськи мать на базаре продает разные вещи, чтобы прокормиться, в доме у них с каждым днем пустеет, скоро одни стены останутся. А у Толяя Зубаня? У них и продавать-то нечего, поэтому Толяй из тростника плетет дома корзины вместе с матерью и в школу в этом году не будет ходить, потому что не до школы.