Текст книги "Чет-нечет"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 44 страниц)

– Стоять! – истошно вскричал предводитель, но тут же поправился: – Лежать! – и, багровея оттопыренными ушами, выловил, наконец, запнувшись, искомое: – Не сметь!

– Сюда, хлопцы! – хохотал казак, возвышаясь над толпой. – Ко мне! Вот ваше серебро! Чего там копаться – сюда!

Прежде всех опомнился мирской истукан (который имел то преимущество, что раньше всех ведь и начал собираться с мыслями). Резво подскочил он, цапнул беспризорное блюдо, и принялся колотить широким его днищем по выдающимся головам вокруг, замыслив, очевидно, внести успокоение в умы и привести мятущуюся толпу в более или менее единообразное состояние. Мирская рать, крепкие все мужики, стали взашей растаскивать народ. В попытке уклониться от оловянного громыхания колодники расползались и, надежно связанные, опять валили и душили друг друга. Только звон стоял, смертный хрип да жалостные восклицания ужаса.

Справедливо усматривая тогда первопричину неурядицы в Космаче, предводитель бросился к нему, чтобы стащить за штанину. А тот – вжик! – выхватил саблю!

Завизжали женщины.

Но предводитель, и сам не будь дурак, – отпрянул.

Вжик-вжик заиграл сверкающей саблей казак, ловко ее вращая и перебрасывая с руки на руку. Это опасное сверкание даже истукана, в конце концов, проняло и заставило приостановить умиротворение павших, он опустил изрядно помятое о головы блюдо. Колодники, торопясь воспользоваться передышкой, начали подниматься, словно рыбью чешую, стряхивая с себя серебро.

– Скорее, хлопцы, сюда! – манил Космач.

И клубок колодников, не распутавшись толком, попирая мирское серебро, подался опять на призыв.

До остервенения переживала за всех рогатая женщина в сером рубище, и хоть затолкали ее в гущу толпы, рвалась обратно и прорвалась – с визгом:

– Копеечку съел! Съел ее! – Прыгнула и клещом вцепилась в волосатого колодника, завязанного где-то в середине вереницы.

Лохматый под такой же лохматой, низко севшей на мохнатые брови шапкой злоумышленник испуганно зыркнул. Первое побуждение его было, по-видимому, затаиться среди густой растительности, исчезнуть в подступающей под самые глаза бороде, но, обнаружив ущербность замысла, он переменил намерение и попытался стряхнуть с себя женщину. Высушенное тело ее мотнулось, не отрываясь. Не переставая вопить, она волоклась в общей куче. Мирские не сразу прочухали, в чем дело. Убрав саблю, казак принялся раздавать в протянутые горсти деньги, когда мужики зацапали наконец вора.

– За горло хватайте! – верещала женщина. – Проглотит же, батюшки! За горло! Проглотит!

Тискали ему горло, выкручивали руки и тыкали в рыло ножом, пытаясь отыскать в чаще волос зубы. Колодник отбивался и мычал, не размыкая рта. Товарищи его, подвязанные на общую веревку, не вмешивались в мирское дело, лишь пригибались, уклоняясь от мелькающих кулаков, и безостановочно тянули тем временем к благодетелю – к Космачу. А мужики изловчились заломить закосневшему в упорстве татю шею, растиснули челюсти, окровенив бороду, и кто-то дерзкий запустил в безумно разинутую пасть палец. Одна! Две! Три! Полушка под языком! Задушенный колодник уж и хрипеть не мог, глаза пучились белками.

Казак раздавал, колодники получали, кланялись, сколько позволяла веревка, мирские, разбрызгивая красные капли, мордовали татя.

Напрягшись жилами, повязанная рогатым платком женщина в исступлении ума мелко-мелко дрожала…

когда разнесся ликующий, встревоженный – непонятно какой, озлобленный вопль:

– Воевода скачет!

Широко разметав полы охабня, в узорчатой золотной шапке на соболях, поднимая гонимую ветром пыль, скакал во главе десятка детей боярских и боевых холопов князь Василий. Взбаламученная, возбужденная до беспамятства толпа по всему торгу ахнула, подаваясь первым побуждением врозь, и, однако ж, переменилась и сомкнулась вокруг очутившихся среди людского моря верховых.

– А-а! – злобно дышала толпа, напирая со всех сторон.

Мучительно раздирало Вешняка желание знать, что будет здесь, и необходимость быть там, бежать вместе с перетекающей толпой. Но сторожа прижали колодниц к стене, в стороне от событий, мать сама ничего не видела, не слышала и цепко хватала Вешняка:

– Постой здесь, сыночек! Не ходи, ради Христа-бога не ходи!

Ничего она не понимала, сколько ни убеждай, ни говори, так что даже тюремные ее товарки, чужие люди начали заступаться:

– Да пусть его! Пусть мальчонка сбегает, глянет! Что делается-то, что делается!

По толпе разносились громкие, перекрывающие друг друга крики, и казалось, сейчас, вот сейчас произойдет что-то такое непоправимое и радостное, страшное, злое, ликующее, что не возможно стоять на месте.

– Воевода, кажись, – говорил зачем-то один из сторожей, поднимаясь на цыпочки, хотя никто и не сомневался, что воевода.

Задавленным, исчезающим сипом доносился временами поднятый до крайних пределов голос князя Василия:

– Скоп и заговор… сукины… дети…

А мать впилась ногтями, бессмысленно повторяя:

– Не ходи!.. Не оставляй, меня, не ходи!

– Пусти мальчонку! – сказал сторож, тот что тянулся вверх, опираясь на бердыш.

– Пусти! – загомонили все, отрывая его от матери. – Ничего же не разобрать – пусти! Страсти какие! Да что ж там делается?

– Мама, ты что? – только и успел он сказать, когда его вырвали из отчаянно цепляющихся рук. – Я мигом!

И ввинтился в толпу, убеждаясь, что опоздал, никуда уже не прорваться. Извиваясь, протираясь между людьми, он видел спины, груди и плечи, его стиснули, поволокли, и нельзя было понять куда. Прямо в ухо надрывно кричал стрелец:

– Пятьсот четвертей муки где?

Кричали все. Надсаживаясь от усилия донести и свой голос, стрелец повторял отрывистыми воплями:

– Пятьсот четвертей… муки… куда дел?! Пусть скажет!.. Мука где? – сам зажатый, он яростно толкался и пребольно ударил локтем Вешняка.

Невозможно было поднять руку, чтобы потереть ушибленное место. Вешняк попытался податься назад, но это оказалось не легче, чем пробиваться вперед. Мелькнула шальная мысль опуститься на корточки и продираться между ногами, и тут он похолодел, постигнув опасность: если упасть, если уронят, – задавят и не остановятся. Держаться надо, шататься вместе с толпой, сколько хватает слабеющих от страха сил.

– Крамольники! – прорывался вопль, такой яростный, яростный до испуга, что непонятно было: убивают или сейчас примутся убивать. Слышались вскрики: – Назад подай, осади, сукин сын! Кнута не пробовал?!

Красный лицом воевода высился на коне в окружении десятка конных детей боярских и холопов, которые тискали плети, не решаясь пустить их в ход, а плотно сбившийся народ хватал лошадей за узду и, надо думать, не долго оставалось и до того, чтобы начали за руки, за ноги стаскивать. Кричали про те же пятьсот четвертей муки, про государево жалованье, про хоромный лес, десятинную пашню и про каких-то лошадей, купленных на ногайских торгах, с которых – торгов – воевода сбил всех служилых. Кричали про цепи, колодки, посулы, мордобой и взятки. Про очередь и про список. И про каких-то ногайских аманатов. И про ясырь – пленных рабов. Кричали…

И, подавляя отдельные голоса, все сильней и сильней наваливался грозовой гул.

Хватавший с утра порывами ветер в последнем припадке рванул знамя, огромное полотнище зазвенело простертым листом, полетели песок и мусор, шапки, изогнулось могучее древко. Пыльный смерч шатался по огородам, толкал заборы, клонился вниз и вздымался, вытягивался и рос, становился чернее, выше, истончаясь, тянулся к тусклому, в мутном смятении небу. Жутко гудела на все открытое сквознякам мироздание бесовская печь.

– Стреляйте! Стреляйте! – Подхваченное сотнями глоток слово разлетелось, стократно усиленное.

Толпа распалась, словно раздутая врозь, один за другим послышались выстрелы, вспучились, сразу подхваченные ветром, сизые дымы.

Стреляли в подступающий темным колеблющимся кнутом смерч. Сверкнула стрела и сгинула, унесенная мигом в небо, стреляли русские и стреляли с конской площадки ногаи – дикие торговцы лошадьми. Затрещал забор, полетели доски… И смерч рухнул, рассыпался, припал, завертелся обнявшей все пылью, секущим глаза песком.

– Убили! – истошный вопль. – Батюшки-светы, уби-и-или!

…А женщина в сером рубище все стояла, стиснув голову, – завязанный на темени платок ее торчал опавшими рожками. Понемногу отпуская виски, боль спускалась глубже и вот… уколом вошла в сердце. И бесы начали ломать ее изнутри. Дерганным движением она повела руку, вцепилась зубами в запястье, чувствуя, как одна боль захлестывает другую и всюду проникает приторный вкус крови.

По-собачьи взрычал дьявол. Она рванула рубаху, обнажилось плечо и тощая белая грудь, и еще, еще раздирала она себя железными пальцами, царапая кожу.

– Суки-говнюки-жрите, – мучительной скороговоркой проговорил из женщины дьявол и прорвался – посыпал непотребным матом.

Ее скорчило, вскинуло и та же невидимая сила швырнула наземь.

– Держать надо, держать! – загомонили вокруг.

– За попом бегите!

Все галдели, подавая друг другу советы, все распоряжались, сопровождаемый множеством торопливых напутствий, в ближайшую церковь помчался мальчишка, но никто не решался держать бесноватую. Сторожились не только безмерной ее ярости, сторожились икоты – заразная икота, выскользнув через сведенный судорогой рот, могла перескочить сейчас на любого, кто посмел бы приблизиться.

Захваченная родовым страданием женщина билась на спине, и живот ее под рубахой на глазах раздувался, туго набитый бесами, которые колотили копытцами. Платок съехал, весь в грязи и пыли, выбились потные пряди волос.

– Кто-нибудь, ну что же вы! Руки себе изгрызет! Держите же! – гомонили в толпе.

Глаза бесноватой расширились – нечистый овладевал ею полностью и безраздельно.

Люди оборачивались на крик, перебегали, и медленно ехал воевода, сопровождаемый возбужденной, бурчащей срамными словами, бранью, но уже распавшейся толпой.

– Пятьсот четвертей муки! – бессмысленно ахнул кто-то опять.

Воевода не глядел по сторонам, растрепанный ветром и угрюмый.

– Пошлите за попом! – велел он, бросив холодный взгляд на бившуюся в пыли женщину.

– Уже послали! – поторопился сообщить кто-то угодливо. Так угодливо, будто чувствовал личную вину за враждебное отчуждение толпы, все еще готовой поднять хай заново.

Вместе со служилыми, забывшими порученное им дело – челобитную против Подреза-Плещеева, оказалась в кругу взбудораженных, словно потерявших себя людей и Федька. Она прочно закупорила чернильницу, опасаясь замазать в этом кавардаке единственный свой наряд.

– Где же поп? Что же он не идет? – слышался плачущий голос.

Громко хлопало над головами опавшее было знамя, серая тень мутного, потускневшего солнца металась по площади.

Бесноватая, как будто уже ослабевшая, бессильно притихшая – она слабо сучила ногами под задранной ветром рубахой, забилась вновь, содрогнулась, выпятила мокрые губы, захрюкала свиньей, живо перевернувшись на карачки, и пробежала по-поросячьи несколько шажков. Люди шарахнулись, и даже воевода, который держался в приличном отдалении, непроизвольно натянул поводья.

– Держите ее! – сказал воевода.

Нашелся-таки отчаянный человек, выскочил, схватил за руку – толпа замерла – едва не вывернув суставы, вздернул бесноватую на колени. Она заревела быком, залаяла, неистово изворачиваясь и клацая зубами. Плечистый стрелец, сразу же утратив кураж, отчаянно вертелся, опасаясь бесноватой, как бешенной собаки.

– Помогите же кто-нибудь! – растерянно взывал он.

– Что стоишь, сукин сын! – гаркнул вдруг воевода Федьке – попалась она ему на глаза. – Помоги, приказное семя! – И понес: «Подьячий таковский-растаковский, трах-тарарах тебя в это самое! Как таковским своим пером водить – тарарах! – так… Грамотей таковский!» В толпе послышались одобрительные смешки.

Плохо соображая, что делает, Федька сняла с себя шнур с чернильницей и передала все письменное хозяйство конному сыну боярскому, сытому мордатому парню, который и не думал лезть на рожон к бесам. На виду у толпы она пошла. Но только вблизи, когда поздно уж было отступать, Федька почувствовала, в какое опасное дело ввязалась. Полные злобы глаза бесноватой утратили память о человеческом, рот обливала слюна и пена. Несколько раз Федька заступала ей за спину, подгадывая случай схватить, женщина лаяла, изворачивалась, и стрелец, топая ногами, крутился вместе с ней.

Между рядами, сопровождаемый мальчишками, бежал поп, на ходу одевал непослушную ленту епитрахили. Все торопливо расступились, освобождая проход, одержимая увидела и попа, и крест – замерла. В этот миг и схватила ее Федька за локоть повыше, у плеча. Теперь они держали женщину вдвоем, но одержимая не замечала этого, тощее тело ее горело – перехватывая покрепче, Федька осязала горячую жесткую плоть.

Случайным взглядом Федька отметила в толпе и Космача. Казак глядел столь же угрюмо, как воевода в двадцати шагах напротив. Расставил ноги, заложил руки за пояс, молча посторонился, давая дорогу попу.

Поп перешел на шаг и выставил перед собой крест. Молоденький попик со свеженьким личиком и жидкой бороденкой, он неуверенно глянул на воеводу, будто ожидая дополнительных распоряжений, и осенил бесноватую крестным знамением – та рванулась, гавкнула, так что Федьке пришлось напрячься, чтобы не выпустить. Поп отступил и облизнул губы, опять оглядываясь на воеводу.

– Ты святой водой ее, водицей святой покропи, – слышались советы.

– Святой водой хорошо, – обронил воевода.

– Действительно, – обрадовался поп, делая еще шаг назад, – надо бы и святой воды… Сбегал бы кто-нибудь… дьякону сказать.

Мальчишки помчались.

– Да пусть он и сам придет! – крикнул вдогонку попик. – Или отец Тихон.

Стоявший сразу за попом Космач повернулся и, не глядя на людей, пошел прочь, на толпу, которая поспешно перед ним расступилась. И сейчас же сомкнулась вновь.

– Гав! Гав! – звонко пролаяла женщина. Обладавший ею бес радовался посрамлению святого креста.

Пристыженный поп, – щеки его пылали, замахнулся крестом – женщина дернулась.

– Изыди, сатано, изыди! – возгласил иерей гораздо уверенней. Снова осенил ее крестным знамением, не обращая внимания на лай и рывки. – От имени господа повелеваю тебе: изыди от создания сего… – запнулся. – Изыди и не вниди в него впредь, иди же в ад – туда, где назначено тебе жилище! Изыди, нечистый дух! Прочь! На пустое место!

Женщина напряглась, и Федька приготовилась к худшему. Но бесы, обладавшие несчастной, не очень-то заторопились.

– Не выйду! – возразил сатана злорадным голосом женщины. – И я не выйду! – пропищал в ней бесенок поменьше. – Не выйдем! Не выйдем! – загалдела игривая мелкота.

Поп не удивился бесовской разноголосице. Первая робость прошла, и он ощущал лишь не знающую бесплодных колебаний сосредоточенность, подъем духа, который был закономерным итогом многих лет подготовки, учения, упражнений и зиждился на сознании сопричастности с той высшей, нечеловеческой силой, которой заранее уже дана победа.

– Полно тебе, сатано, мучить ее, выходи! Запрещаю тебя именем господним!

– Назначь мне жилище в другом человеке! В отроке, жене или муже! – смутился бес.

– Не будет того! – возразил поп, вознося крест, и начал молитвой господней беспощадно отчитывать сатану.

– Ох, ох, ох нам, окаянным! – заголосили бесы и бесенята. – Погоди! – начали они юлить, – дай нам отдохнуть в доброй женщине сей.

Иерей возглашал молитву, и нечистый дух во все большем беспокойстве причитал, пытаясь сбить и отвлечь его от полных грозного значения слов.

– Были мы вчера на свадьбе и там устали, – притворялись бесы слабенькими и несчастными. – В стрелецкой слободе на свадьбе у Татьянки вдовы Обалишина, у дочери ее Офимьицы на свадьбе были, – выдавали бесы свои и чужие тайны. – Утомились мы очень. Дай отдохнуть в женщине сей, добренький! Веселились мы очень, плясали шибко на свадьбе Офимьицы.

Препираясь с попом, бесы забыли мучить женщину, и она почти не вырывалась, но держать было все равно утомительно, отпустить боязно. Жара, пыль, вонь из рыбного ряда, которою стихающими порывами наносил ветер, солнце в висок при полном безоблачье – ни отвернуться, ни отступить. Сгибаясь над одержимой, Федька приметила в толпе Вешняка – с восторженным страхом ожидал тот каждого слова бесов и, поглощенный событиями, одобрительно кивал священнику.

Между тем бесы начали сдаваться без борьбы. Судорожная зевота, вроде блевотных позывов, сотрясала женщину, она разевала рот, мучительно икала, содрогаясь до самого нутра, и наклонялась, чтобы выплюнуть или выпустить из себя что-то склизкое и большое. И хоть Федька, настороженно бдительная, ничего такого вблизи не примечала, люди, державшиеся на благоразумном расстоянии, опасавшиеся прежде и рот раскрыть, чтобы не заскочила ненароком икота, стали кричать, что бесы выходят! Вот – мухи летают! Вот они – мухи! В толпе крестились, оберегая себя, и шарахались от черных с зеленым отливом мух, которых и вправду прежде не примечалось.

Женщину стошнило белыми брызгами, она похаркала и ощутимо расслабилась, покрывшись испариной. Поп, которому доставили тем временем из церкви потир – серебряную чашу для причастия, налил туда святой воды, покрошил ладану и заставил кликушу пить. Опустошенная и безвольная, она не сопротивлялась. После первого судорожного глотка освященной воды можно было уже не опасаться, что икоты вернутся. Федька поправила женщине сбившийся платок и с облегчением разогнулась, стрелец тоже выпустил предплечье кликуши, и она осела наземь.

– Батюшко твой кто? – строго спросил поп.

– Всюду бесы, – запричитала кликуша, опираясь о землю. – Вижу, вижу, по всему городу насажено, сидят икоты и по пряслам, и на горках, и на спусках к Талице… и у бани на берегу. Много, много икот понасажено! И многие-то икоты еще заговорят, как придет время, дождутся своего часу бесовские эти икоты-то! Коснуться ведь чего ни коснешься, чтобы икоты не зацепить! Помоги нам, пресвятая богородица!

Заговорил тут и воевода, возвышавшийся на коне в окружении хмурых холопов.

– Батюшку своего назови! – громко велел он, показывая, что не отступится, пока не узнает имя человека, который напустил на женщину порчу, – батюшку.

– Родька, проклятый, мучитель, – простонала кликуша.

– Родька-то кто? – властно вел разговор воевода. Толпа внимала.

– Подмечала я: выпускал чертей изо рта. Черти-то загородили дорогу, взялись за руки, хохочут, хороводом идут, закрутят, закрутят… Родька, Родька Науменок батюшко проклятый. Как глянет, так дурно мне станет.

– А вот мы про все про то сыщем! – воскликнул воевода, приподнявшись в стременах. – Сегодня же сыщем, бирюча велю послать, чтобы объявил дело без утайки. А лишнего наговаривать не надо! – погрозил он кликуше плетью. – Вправду сыщем – по государевым указам и по божеской заповеди.

Молоденький попик, отирая обросший пухом подбородок, решился заметить:

– Страшное это преступление против бога… Вправду надо сыскать, подлинно.

– И сыщем, – подтвердил воевода, плюнул, и повернул лошадь на толпу.

– А крикунов я заметил, – сказал он еще, ткнувши плетью куда-то в пространство, где попрятались крикуны. И неспешно поехал, обратив к народу толстую спину, которую покрывал широкий, ниже лопаток, расшитый воротник охабня с его широко разлетающимися полами и рукавами – по брюхо лошади.

Поехали дети боярские, поехали, поигрывая плетками, кистенями воеводские боевые холопы. Снова как будто возроптала толпа – не понятно о чем, вразнобой, переругиваясь. Иные побрели в проулок глянуть на убитую давеча на огородах колдунью.

Здесь и Федька стояла в оцепенении.

Под заваленным забором, уткнувшись лицом в пыль, лежала девушка лет пятнадцати. Как попала ей пуля в затылок, так и швырнула. Темная, свернувшаяся кровь склеила волосы, натекла в сухую, давно не знавшую влаги землю. Кисти рук скрючились, в судорожном движении подобрались ноги…

– Ведьма, – сказала пожилая женщина, хранившая брезгливую складку выцветшего рта. – Ведьма, – видно, не первый раз она это повторяла себе и в другим в назидание. – В самом-то вихре справляла с сатаной свадьбу. Вон оно как!

Никто не откликался.

– Я-то ведь сразу увидела, – убеждала женщина. – Вот тут вот прямо стояла. Раньше всех. Смотрю, а она ничком, дергается. Да куда там – голова разбита.

Заголенные ноги девчушки стали синюшно белые, без жизни. По напитавшейся кровью земле и в волосах ползали черные с зеленым отливом мухи.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. КОМУ НЕ СПИТСЯ ПОСЛЕ ОБЕДА

После полудня ветер утих – дождя не было. Ничего, кроме пыли и песка, не принесла буря. Когда, убеляя город прахом, развеялась пелена и солнце оголилось в прежней своей яри, по всему окоему не сохранилось ни тучки, ни облачка.

Город вымер. Обвисло на торгу знамя, опустели ряды, закрылись лавки, всюду, используя каждый клочок тени, спали люди: перед стойками, у скамей, на телегах и под телегами, под заборами среди растоптанных сорняков. Спали хозяева и шустрые их мальчики, спали купцы и крестьяне, посадские тяглецы и монастырские беломестные служки. Спали скоморохи, обнявшись со своим орудием: гудочник с гудком, барабанщик с барабаном, медвежий поводырь с медведем. Спал медведь, положив мохнатую лапу на живот скомороху, а тот, хоть и бурчал во сне, эдакой тяжестью обеспокоенный, не имел сил проснуться.

Спали на торгу и во дворах.

Спали тюремные сидельцы и сторожа их все без остатка спали. Скинув с себя перевязи, отложив пищали и самопалы, спали дозорные на башнях. Да и кому, в самом деле, кроме безбожного татарина, пришла бы в голову мысль нападать на город, воровать или бежать куда в святой час полуденного отдыха?!

И значит, не все было ладно с совестью у того статного молодого человека, который вовсе не ложился спать и громкой бранью поднимал своих послужильцев, сгонял их с облюбованных мест во дворе и на огороде, пинками понуждал седлать коней и, наконец, во главе десятка вооруженных холопов поскакал по вымершим улицам.

Не слезая с седла, он принялся стучать рукоятью плети в украшенные резьбой ворота и громко взывать: «Артемий!» Послышались сонные голоса.

– Кого еще черт несет?

– Черт несет Дмитрия Подреза-Плещеева! – самодовольно объявил молодой человек, откидывая кудри и подбочениваясь.

Высокая глухая преграда не позволяла хозяину в полной мере оценить красноречивые ухватки собеседника, и он не торопился снимать засовы. Подрез вынужден был продолжать:

– Васька приписал тебя в челобитную, подложную челобитную, что против меня составляют. Ты это знаешь? Будто ты со мной в стачке был. Сегодня ходили по городу. Подписи собирают.

– Какой еще Васька? – отозвался хозяин, понимая одно: во всем запираться.

– Васька? – вскипел Подрез. – Васька-то? Князь Васька Щербатый, воевода и стольник. Слышь, что говорю? – стукнул по доскам. – Открой! Дождешься, что тебя в железа посадят. – Он извернулся в седле, вытащил пистолет и – бах! – выпалил в небо.

Не один обыватель по всему околотку вздрогнул, оторвал потную голову от скомканного тулупа, недоуменно прислушался и, не дождавшись ничего путного, повалился опять в сон.

Оторопело помолчав после выстрела, хозяин спросил со двора:

– Я с тобой в стачке был?.. Меня-то за что?

– За то, что дура-ак! – прорычал Подрез и, порывисто приподнявшись в седле, хлестнул лошадь. Холопы с гиканьем поскакали за ним вслед.

Оставляя окрест смятение, Подрез кружил по улицам, колотил в ворота и безбожно бранился, поминая через слово Ваську. Холопы его орудовали кистенями, крушили резные причелины под скатами крыш, а, приметив грудастых птиц с человечьими головами, что обсели верею ворот, норовили врезать железной гирей по титькам. Холопы свистели, угрожая попрятавшимся домохозяевам ясаком, и поднимали под заборами спящих, гнали их узкими улочками, доставали плетьми, пока несчастные странники и странницы не находили спасения в боковом заулке и не оставались там, задыхаясь, кудахтать. Пробудив ото сна с полдюжины детей боярских, стрелецких и казацких пятидесятников и десятников, походя их озадачив, кого обложив матом, кому и внятное слово бросив, Подрез вымахал наметом на соборную площадь и ввиду Малого острога натянул поводья.

Тут он оглянулся на разгоряченных потехой холопов, которые несколько попритихли. За сомкнутыми щитами ворот проезжей башни начинался особый городок со своим населением, войском, тюрьмой, церковью, с высокими нарядными теремами и подозрительными трущобами, что без следа поглощали неосторожного чужака. Воеводский острог – это тебе не забава. Холопы глядели на хозяина, ожидая от него почина. Под этими взглядами Подрез хлестнул жеребца, игреневый зверь, кося глазом, присел и вынес всадника к воротам, Подрез громыхнул кулаком, ногою и принялся стучать плетью.

Сторожа пробуждались: «Но, но, осаживай!» – там еще не знали, какой такой шумный человек ломится и какое он имеет право озорничать в неурочный час. Загремели засовы, и образовалась наконец щель, достаточная, чтобы вместить в себя припухлую со сна рожу.

– Воеводу сюда! – объявил Подрез, нагло ухмыляясь. Холуи его и приспешники заржали на разные голоса.

Сторож моргнул, как бы с намерением зажмуриться, и, ничего не сообразив в ответ, скрылся.

– Бревно несите, – закричал Подрез, чтобы услышали и в острожке. – Вышибать будем к чертовой матери!

Услышали:

– Я тебе вышибу!

Зазвенели засовы. Высунулся старик в домашней шапочке тафье:

– Проваливайте! Нету здесь воеводы!

– Как это нету?! – Подрез рванулся вперед, но только тафью успел сорвать – воеводский приказчик спрятался, на ворота изнутри навалились.

– Нету! В приказ пошел! – кричали с той стороны. – Отдай шапку, слышишь?! Проваливай! В приказ пошел, в съезжую. Шапку отдай!

Подрез швырнул тафью через частокол – маленькая круглая шапочка взмыла и нелепым навершием села на острие бревна.

А Подрез, ни мгновения не задержавшись, уже взбегал, топоча сапогам, в опустелый приказ. Тут было тихо и сонно. На лавке подле двери в воеводскую комнату дремал приказный денщик.

– Воевода? Здесь? – громыхнув по дороге скамьей, прошел Подрез.

– Нету! – Денщик поднялся, заступая проход.

Ссыльный патриарший стольник замешкал ровно настолько, чтобы переложить плеть, окинуть взглядом не готового к защите противника, и сноровисто ударил его в висок. Ширококостный мужик, который мог бы, кажется, кабанов на себе таскать, рухнул с необъяснимой легкостью, не сделав попытки удержаться на ногах. Ударился затылком о притолоку и скользнул вниз.

– Воеводы нет! – хлестнул голос. Разгоряченный удачным ударом, Подрез свирепо глянул.

Страстный, негодующий голосок, чистая не заспанная рожица, уместная скорее в девичьей светлице, чем в приказе, поразили ссыльного стольника полнейшей своей несообразностью. Федька поднялась из-за стола (под прикрытием которого она и таилась до сей поры на лавке) и выпрямилась, словно зазвенела.

Они пристально, не бегая взглядом, изучали друг друга.

Подрез, не настолько взволнованный, чтобы это выразилось хотя бы шумным, частым дыханием, медленно переложил из руки в руку плеть, потом, переступив глухо ворочавшегося на полу денщика, заглянул в воеводскую комнату, и, убедившись, что таки-да – пусто, возвратился к Федьке.

Отставной патриарший стольник оказался видным молодым человеком. Он обращал на себя внимание даже и просто так – без молодецких выходок, вроде сногсшибательного удара ничего не подозревающему денщику. Сверх того был это человек, который незаурядность свою сознавал, составил себе о ней мнение и тем свои природные преимущества усугубил. И наконец, – последнее по счету, но не по значению обстоятельство – был это красивый молодой человек и женский баловень. Соразмерные черты его довольно длинного без изъянов лица не портили даже несколько выпуклые, навыкате глаза. Скорее напротив, глаза эти, будто расширенные под действием подпирающего чувства, без лишних слов указывали на природу его порывистых и своевольных ухваток. Подстриженные усики по верхней губе и роскошные завитые кудри сообщали Подрезу необходимое в целях равновесия с внезапными сторонами его натуры впечатление тщательной, продуманной ухоженности.

Ссыльный патриарший стольник имел на себе камчатый узкий в стане кафтан, на бедрах расширенный, с ватой, так что общий извилистый очерк его фигуры не противоречил извилистым чертам характера. Тогда как высокая ровная шапка с отворотами внизу – столбунец, – сообщала этой извилистой подвижности нечто достаточно устойчивое и вполне высокомерное.

Не без удовольствия дав себя рассмотреть, Подрез оглянулся на денщика, который поднялся тем временем кое-как и ощупывал под бородой челюсть.

– Хлопцы, – кивнул Подрез толпившимся у дверей холопам, – помогите мужику проветрится. – И кивнул, указывая на выход.

– Драться-то всякий может, – угрюмо сказал денщик (не настаивая, как можно было понять, особенно на этом философическом обобщении) и последовал за холопами вон, на волю.

Легко перекинувшись через скамью, Подрез уселся напротив Федьки.

– А ведомо ли тебе, человече, кто я таков буду? – спросил он, непроизвольно отворачивая голову вбок, чтобы подьячий увидел его с выгодной точки зрения.

– Нет, – сухо возразила Федька. Она тоже села.

– В таком случае мое положение предпочтительней! – заметил Подрез, не смущаясь. Он не замечал Федькиной холодности, не верил то есть, что отчуждение это будет сколько-нибудь длительным и стойким, раз только произойдет настоящее знакомство. – Я знаю о тебе подноготную!

– Вот как? – вынуждена была удивиться Федька.

– Что прошлое, что будущее. – Он нагнулся, заглядывая Федьке в глаза снизу, под тяжелые темные ресницы, словно бы так, снизу, открывалось ему нечто сокрытое. – Чувственное зрение позволяет мне прозреть и будущее твое, Феденька, ссыльный посольский подьячий.

– Надеюсь, лишь весьма отдаленное, – пробормотала Федька, не выказывая желания заглядывать в книгу судеб.

Скромность юноши произвела на Подреза благоприятное впечатление, он поощрительно ухмыльнулся.

– Угадываю три твои желания. Три на выбор. Не сходя с места.

– Не уверен, что наберется столько, – хмыкнула Федька.

– Наберется! – уверенно пообещал Подрез и подвинул на поясе сумку. – Первое желание – деньги! – Извлек перевязанный кожаный кошелек и поймал ускользающую Федькину пясть. – Деньги, – повторил он, складывая ее длинные пальцы вокруг мешочка с серебром. – Второе, опять же, – деньги! И третье, разумеется, – деньги! Увы, я могу удовлетворить лишь одно из трех твоих желаний.

– Ничем не заслужил, – возразила Федька. Оставшись на свободе, рука ее разжалась, кошелек тяжело шмякнулся на стол.

Тихо было в приказной избе. Гудели мухи, с улицы доносились голоса Подрезовых холопов.

– Заслужишь, – сказал Подрез, упираясь взглядом провидца. Но Федька смотрела безмятежно, и Подрез после некоторой заминки ощутил потребность прибегнуть на сей раз к околичностям.