Текст книги "Чет-нечет"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

– Колдун пустил слово по ветру, – вставил Шпынь, егозливо ввинчиваясь между Репеем и Максимкой, – она шла, рожа покраснела, горит! Мы ей песком рожу натрем. Во будет красная!

Репей не возражал и насчет песка, однако считал преждевременным входить в обсуждение подробностей.

– Ты, Максимка, поп, – повторил он, оттеняя нажимом в голосе, что только это сейчас значит. – Будешь отчитывать.

Осталась лишь та Пепельная Девочка, которая взялась было сдуру жалеть Вешняка, – пришел ее черед узнать свою долю. Вешняк безучастно стоял в стороне, но тут поднял голову.

– А ты, Танька… – обернулся Репей (Вешняк отметил про себя: Таня. Просто так отметил, ни для чего). – Ты, Танька… – Воевода помахал рукой, словно отряхивая пальцы, но от сомнений не избавился и ни на чем не остановился.

Тут пискнула Аринка – оказалось, что в веснушчатой и курносой голове Аринки вызревали неглупые затеи:

– Танька ехала на свадьбу. Так? – Аринка запнулась, но, не встретив возражений, набралась храбрости продолжать. – А колдун поезд остановил: дуги распались, кони скачут, грызутся! Сани с невестой застряли в рытвине. Колдуна на свадьбу-то пригласить забыли! Вот как! Он поезд и остановил – словом. А поезжан заставил невесту-то целовать. Все подряд целуют. Прямо срам какой!

Репей строго глянул на подсказчицу и кивнул:

– Танька была невеста.

– Жениха нет! – подал голос Вешняк. С мрачным удовлетворением наблюдал он замешательство умников. – Никого не осталось. Кто женихом будет?

– Понарошку, – тотчас сказала Пепельная Танька (у этой один ответ!) – Жених понарошку был.

– У-ю-юй! – покачался Вешняк в зловещей насмешке. – С листиком под венец! Ага! – он повертел у виска пальцем.

Очевидная нелепость, спорить не приходилось.

– Гришка жених, – предложил Репей. Большого затруднения он тут не видел.

– Как же, Гришка – дьяк.

– Ванька! – легко перерешил Репей.

– Ванька – пристав.

– А так можно. Пусть и пристав, и жених, – вмешалась невеста.

Ей, значит, годился любой. И, похоже, не против была, чтобы поезжане, все подряд, взапуски ее целовали. Вешняк кинул на девчонку уничижительный взгляд.

– Не может, – веско сказал он.

– Почему? – спросил Репей.

– Потому. Я его зачаровал, и он же меня в тюрьму тащит. Не может.

– Тогда пусть дьяк, Гришка, жених был, – не хотел оставлять затею Репей. Он, верно, тоже не прочь был лизаться с Танькой.

– Свадьбы не будет, – отрезал Вешняк, не вступая в дальнейшие объяснения, и суровый тон его имел действие.

– Ладно, – согласился Репей. – Танька была ведьма. И мы ее сожжем.

– Не была, – сказал Вешняк.

– Это почему еще? – начал злиться Репей.

– Танька ведьмой не была! – повторил Вешняк так, как если бы уже и в самом деле стал колдун и приобрел власть над их душами. И, странное дело, они это почувствовали.

Даже Танька не решилась возражать, хотя, по всему видно, ее устраивала, на худой конец, и ведьма. Репей сдался:

– Ну, кем она тогда была? – Он оставлял выбор на усмотрение Вешняка. – Хочешь, она будет тебе жена?

Вешняк молчал.

– Ну?! – стал терять терпение Репей.

– И мы ее сожжем вместе с тобой в срубе, – радостно сообщил Шпынь.

– Танька не играет, – объявил Вешняк.

Репей удивился. Шпынь по своей подлой натуре не удивлялся ничему. Гришка достал из ноздри палец. Максимка подсунул ладони под опояску, будто сам на себе повис. Ванька лукаво наблюдал. Аринка моргала, открыв ротик.

– Я играю, – тоненьким звонким голоском сказала призрачно бледная, где-то в тумане пребывающая Танька.

– Мне все равно, – махнул Репей, – черт с ней! Обойдемся!

– Она не играет, – заключил Вешняк обсуждение. Туда, где светлые глаза переполнялись белесыми, как роса в тумане, слезами, он не смотрел.

Тем более не смотрел Репей, тот попросту Таньку забыл:

– Теперь, значит, что: Аринку ты испортил…

– Рожу-то песком ей умоем, – оживился Шпынь.

– Я пристава послал, – Репей показывал темным от сажи пальцем. – Пристав тебя привел. Палач заковал: на шею железное кольцо, на ноги колодки…

– Утром тюрьму открывают, глянь-ка: в колодках осиновый чурбан! А колдун у себя в избе, – прервал его Вешняк и опасливо зыркнул на пепельную, как ночной туман, девочку с полными слез глазами. Крупные гладкие слезы закатывались в рот, она всхлипнула и слизнула влагу с губы. – Я пристава заморочил, он повел вместо меня чурку.

(В затопленных глазах Танюшки обнаружилось слабое любопытство.)

– А! Ну! – протянул Репей. Всех, кроме Шпыня, такой поворот устраивал.

– Тогда я приставил второй раз, – продолжал Репей, – пристав приходит…

– И видит: у-у-у, тьма-тьмущая! Чащоба непролазная, кафтан изодрал о сучья. Я заморочил пристава: блазнилось ему, идет по дороге, а лез в дебри. Заблудился, не дошел. – Вешняк сидел на земле, а все начальные люди: воевода, дьяк, поп, пристав и палач – перед ним стояли.

– Я послал в третий раз…

– А я коршуном обернулся.

(Танюшка утерла слезы, размазала грязь и смутно, предрассветной улыбкой улыбнулась.)

– Хватит! – разозлился Репей. – Так мы тебя никогда не схватим.

– Пытать же надо! – вставил слово Шпынь.

– А как же вы меня схватите, если я колдун? – простодушно удивился Вешняк.

– Попа надо послать, – слезно вздохнула Танька. – Крест чтобы взял, ладан. Библию. Поп его зааминит.

– Во! – воскликнул Репей. – А поп на что? Крест небось не одолеешь! Ладан, ладан, – он схватил Максимку-попа за грудки, – ладан возьми! – И поскольку, Максимка мешкал, Репей его бросил, кинулся на колени. – Вот! – кричал он, загребая пыль. – Вот тебе ладан! Держи! – вскочил. – Крест ему, крест! – Никто не поспевал за мыслью Репея, он схватил нечто из воздуха: – Во крест! – Затурканный Максимка выставил руку и сжал пустоту. – Библия! – Репей сунул еще клок пустоты и толкнул Максимку в спину. – Что, взял?! – кричал он, подпихивая к Вешняку слегка упиравшегося попа. – Вот! На, уйди! Вот она, скушай!

– Вы еще попа собирали, а я уже все проведал, обернулся коршуном и улетел за сине море, – продолжал свое Вешняк, и от первых же слов его Репея, как передернуло. Отшвырнув Максимку, Репей расставил ноги, сжал кулаки, на шее подрагивала синяя жилка.

– Ты поклялся играть ей же ей! – прошипел он сдавленным голосом.

– Я играю. Поклялся и играю.

– Нет, ты не играешь! – едва разжимая губы, произнес Репей.

– Играю.

– Нет, ты не играешь, если не даешься! – Захваченный подавляющей злобой, Репей несколько мгновений молчал. – Колдунов всегда сжигают, понял? Их всегда сжигают! Никуда они не улетают! Их хватают и жгут! Хватают и жгут! Понял?! – Мокрые, в слюне губы прыгали.– Для того и палач, и дьяк, понял? И Аринка на суде покажет. И Таньку приведем, она видела. Она все расскажет, какой ты колдун. Понял?!

– Я играю, – тихо повторил Вешняк. Он смотрел снизу, исподлобья.

– Играешь?

– Играю.

– Пристав, палач, дьяк, – озираясь, но, кажется, никого не различая, вскричал Репей и принялся подгонять нерадивых. – Палач, дьяк! – орал он. – Хватайте колдуна! Вот он, колдун! Хватайте!

Вешняк вскочил, и тут все на нем повисли.

– Так нечестно! – закричал Вешняк, безнадежно пытаясь вывернуться. – Еще не начали, сразу хватать!

– Начали! Это уже игра! – брызгал ему в лицо слюной Репей.

– Игра?

– Игра! Тебя схватили! – Репей лихорадочно осмотрелся. – Вот! Вяжите его! К дереву! – указал на обугленный ствол, торчащий из земли колом.

Вешняка повели, он не сопротивлялся, потому что это была игра. Он не мог сопротивляться – глаза туманились от неведомой боли и обиды.

– Что, взял? – бесом забегал перед ним Репей. – Ушел? Заморочил? Обернулся? Волком скинулся? По затылку – и в воду! Вот тебе весь колдун! По затылку – дубиной! В воду! Вот тебе блазный обман и прелесть!

Они снимали подпояски, чтобы прикрутить его к дереву, завели назад руки. Протяжными, мучительно сжимавшими горло толчками вздыхал Вешняк, запрокинул лицо вверх. Они вязали. Он опустил глаза и отвернулся, и помотал сокрушенно головой, и снова обратился к небу.

Высоко в запачканном белыми разводами небе парили две птицы. Так медленно скользили они в безумном своем поднебесье, что, казалось, стоят на месте. Это были грифы. Они ждали добычи.

Больно стянули ему подпоясками руки, живот, грудь, он молчал, а они затягивали, не зная, крепко ли. Танька плакала, дура. Она рыдала, закрывшись руками.

Вешняк посмотрел вокруг, минуя взглядом мальчишек. Перед ним простиралась пепельная, всхолмленная золой пустыня, и по этой пустыне, вздымая сапогами волны пыли, шли мужики, двое. Подмостный обитатель и подмостный его товарищ. Они шли сюда. Они шли за ним. И Вешняк, связанный, не мог оторвать от них взгляда.

Они приближались. Вешняк онемел.

Громовым голосом рыкнул круглощекий:

– Это что? Кто издевается над мальцом? Чьи такие? Кто отец?

Тут только с непомерным удивлением обнаружили перед собой подмостных обитателей воевода, дьяк, поп, пристав, палач, порченная. И зареванная Танька.

– Убью! Головы поотрываю! – прорычал круглощекий и дернул руками, показывая, как будет обрывать головы.

Репей попятился. Шпынь, предусмотрительно отступивший, первым и дал тягу. Ничего не разбирая, дети дунули в рассыпную.

– Задавлю, щенки! – свирепел мужик.

– Холеру-то всю, зубы пообломаю! – потрясал кулаком другой.

Подмостные остановились перед Вешняком, людоедски его оглядывая.

– А это еще что за вошь? – обнаружили они вдруг Таньку – изнемогая от страха, Пепельная Девочка пятилась, но не бежала.

– Брысь! – сказал второй. – Сейчас подол задеру! – И повернулся как бы в намерении перейти к делу.

Девчонка отпрянула и кинулась тикать без оглядки.

Придавивши мальчишку взглядом, мужик опустил руку к поясу – где нож.

Вешняк закрыл глаза, разум и чувства ему отказали, он обвис, и, когда мужик перерезал путано связанные между собой тесемки и ремешки, – повалился ему под ноги.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ. ФЕДЬКА ПОКАЗЫВАЕТ СЛАБОСТЬ

Федька дурно спала. Ей снилась ведьма, клыкастая, неопрятная старуха; в закутке у ведьмы за плетнем валялись в навозе грязные, покрытые струпьями шерсти, мелкопородные черти. Старуха держала их впроголодь, а Федьку послала отворить загон. То ли Федька в кабальных девках была, то ли еще как-то прислуживала, только держала она в руках хворостинку, тоненькую и надломленную, и этим-то прутиком, снимая запоры, грозила бесенятам, норовила хлестнуть по собачьим их мордам, чтобы не лезли друг на друга, не кусались и не бодались, продираясь в приотворенные воротца. Но черти навалились оравой, с визгом обрушили плетень, достали Федьку лапами, вмиг вырвали прутик и саму Федьку затолкали под старухину избу, забухали в скважину между бревнами – сердце стиснулось, ни отмахнуться, ни продохнуть, ни крестного знамения совершить. И хоть Федька тут, под копытами чертей, догадалась, что спит, и надо бы пробудиться, страшно ей было во сне, а просыпаться тяжело…

Стучали.

Федька открыла ставни, вынула оконницу, пригладив вихры, высунулась во двор.

– Эк у вас все нараспашку! – сказал ей, задирая вверх лицо мужик в синем кафтане и при сабле. Он оглядел двор, и Федька вслед за ним увидела пустой, открытый настежь амбар, припавшую к стене телегу без передних колес и россыпью дрова в одичавшем огороде… Поваленный на землю плетень.

– Шафран твой заболел, – сказал мужик.

– Что с ним? – не особенно удивившись, спросила она.

– Стало быть, неможется, – маловразумительно пояснил мужик.

Это был денщик съезжей избы из пушкарей, его прислал дьяк. Шафрана нет, подьячие отлеживаются по домам, и работа стала.

– А что с Шафраном, надолго ли? – лицемерно тревожилась она.

Вопрос оказался затруднительный. Служилый сдернул колпак, переступил взад-вперед, как бы подбирая подходящее для раздумий положение.

– Насилу Шафран твой жив остался, – сообщил он наконец итог своих основательных приготовлений. – Губину вот вчера башку проломили! – оживился он вдруг, нащупав нечто определенное. Что проломили Шафрану, служилый не знал и врать не брался.

По дороге в приказ Федька бесповоротно решилась довериться дьяку Ивану. Как бы тот ни отнесся к рассказу о ночных похождениях, пусть почтет за благо ей не поверить, рассказать все равно нужно. Федькина правда, во всяком случае, станет известна, и не замечать ее вовсе будет уже нельзя. Бездействие само по себе губительно; как ни мало представляла Федька, что может выйти из разговора с дьяком, лучше было тыкаться вслепую, искать ходы, выходы, чем ждать, когда за тебя возьмутся. При том же Шафран, как можно было понять, держит руку воеводы, а дьяк не особенно с воеводой ладит. Наконец, необъяснимая приязнь, которая возникла между дьяком и молодым посольским подьячим, она ведь тоже не была для Федьки тайной, да и Патрикеев, надо полагать, что-то за собой примечает…

У крыльца съезжей избы толпился народ, а внутри, в сенях, несмотря на рабочий час оказалось безлюдно. Свеженький, выспавшийся Ивашка Зверев бесстрастно щелкал костями в дощаном счете, Жила Булгак вид имел встрепанный и пришибленный, а Семен Куприянов, напротив, громоздился за просторным, рассчитанным на десять человек столом так, будто хотел занять как можно больше места: повсюду разложил свои бумаги, столпницы, перья, поставил две чернильницы, горшочки с сургучом, клеем.

Разговоров считай что не было, лишь Федькино появление внесло некоторое оживление. Зверев строго на нее глянул, как бы осуждая за ночные безумства, о которых уж был наслышан, и вернулся к делу, поглаживая ровно стриженные усы. Зверев был кругом чист и прав, и все, значит, заранее предвидел, когда отказался от приглашения к Подрезу. Дородный, неизменно самодовольный, Куприянов, похоже, чувствовал себя не особенно уютно после вчерашнего извета, и, расставив свои чернильницы, только храбрился, не способный на самом деле ни к какой плодотворной деятельности. Он встретил Федьку как-то неуверенно: сквозь поблекшее его высокомерие проглядывало нечто даже искательное. Словно заносчивый изветчик нуждался в Федькином одобрении и поддержке. Впрочем, если это и было так, он ничего не сказал. А седой шалунишка Жила Булгак улыбнулся Федьке исподтишка. Булгак, как скоро она поняла, претерпел уж с утра укоризны начальников и подумывал теперь улизнуть.

Перебросившись словом-другим с товарищами, Федька сунулась в воеводскую комнату. Она нашла там Патрикеева и второго воеводу Бунакова.

– Ага, голубь, – сказал дьяк, – ну-ка, ну-ка, поди сюда. – Патрикеев выглядел измученно: лицо желтое, под глазами и ниже, почти до усов, оно просело, как грязный снег.

Бунаков ухмылялся:

– Ну что, проказник, накуролесил? А? – Поднялся к выходу. – Как девки у Подреза?

Федька собралась ответить, хотя и не придумала еще что, но Бунаков опередил:

– Не ври, не ври! – погрозил он кулаком, чем избавил ее не только от необходимости врать, но и вообще что-либо говорить. – Со стрельцами воевал? Ужо поставят вас всех к расспросу по государеву слову и делу, – сказал он еще и, проходя мимо, внезапным выпадом ткнул в живот – Федька, охнув, согнулась. Бунаков хохотнул, с треском бухнула за ним дверь.

По-видимому, дьяк не одобрял развязности даже и в воеводе – так можно было расценить взгляд, которым он проводил Бунакова. Но угадывалось здесь, помимо того и обыкновенное облегчение, которое испытывает утомленный человек, когда несносный шум, столько времени раздражавший чувства, уступает вдруг место тишине. Федьку дьяк источником шума не считал и вообще мог не замечать ее сколь угодно долго. Но Федьке вот тянуть не с руки было, беспокойно оглянувшись на дверь, она опустилась на колени:

– Помилуй, государь мой Иван Борисович! – сказала она, не справившись с голосом. – Челом бью искатель твоей милости, ищу защиты. – Она поклонилась и стукнулась лбом о дубовые половицы.

Лицо дьяка нехорошо изменилось – окаменело. И прежде не слишком подвижное, оно являло теперь непроницаемую личину. Дьяк ни слова не проронил, ничем не выказал поощрения. Смутившись от такого приема, Федька на коленях ожидала разрешения говорить, пока не поняла, что это – сосредоточенно-жесткое выражение лица – и есть единственное приглашение продолжать.

Она поднялась, снова оглянулась на дверь и ступила ближе. Едва приметным кивком он позволил.

В затруднительных случаях принято подступаться издалека: «не знаю, право, с чего начать», но Федька понимала, что времени на словесные разводы у нее нет, и поэтому начала она хоть и с начала, с самого начала и по порядку, но очень просто и кратко, ограничиваясь только тем необходимым, без чего нельзя было сложить целое. Когда дело дошло до оврага и до угроз Шафрану, до попытки добиться правды в деле Елчигиных, дьяк бесцветно заметил:

– Дурак.

Так это было сказано безотносительно, что Федька, ничуть не сомневаясь, кто награжден дураком, все же запнулась, пытаясь сообразить, не имел ли Патрикеев ввиду еще что-то или кого-то. Не имел.

Подменного Филарета и прочую ахинею, что отдавала запахом крови и жженного мяса, Федька, разумеется, обошла и сразу после того очутилась возле городни, где Шафран надвинулся душить.

Тут впервые промелькнуло в лице Патрикеева что-то живое, может быть, это было удивление. Дьяк откинулся на стуле, опустил глаза и снова глянул на Федьку. Сказал же одно слово:

– Дурак.

(Надо полагать, разумелся теперь Шафран.)

Стараясь держаться так же бесстрастно, как и дьяк, заражаясь этой не очень-то уместной бесстрастностью, Федька поведала еще о разбойниках. Патрикеев задвигался, поскреб в бороде, оттянув в задумчивости несколько волосков, принялся мять их между пальцами.

Федька кончила, дьяк молчал.

– Подай челобитную, – сказал он наконец, обнимая рукой бороду, и хладнокровно выдержал Федькин взгляд – вопросительный.

Теперь молчала Федька, пытаясь додумать за собеседника то важное, что он забыл или не захотел сказать.

– А потом что? Как челобитную подам? – спросила она. Патрикеев кивнул.

– Потом ничего, – сказал Патрикеев и еще раз кивнул, подтверждая, что с постановкой вопроса согласен.

– Ничего, – эхом повторила она и задумалась. Похожее на насмешку «ничего» свидетельствовало, как ни странно, что Патрикеев ведет с ней открытый разговор. Не поддаваясь избыточной даже убедительности Федькиного повествования, сам не обманывается и не хочет, чтобы обманывалась, рассчитывая на правосудие, Федька.

– Свидетели нужны, свидетели, – сказал Патрикеев, когда молчание затянулось. – А на то послухи: Ивашка да Степашка. Побои-то хоть есть?

– Нету побоев. – Федька почувствовала, что краснеет. Не раздеваться же ей, в самом деле, для осмотра!

– Не-ету! – нежданно проблеял Патрикеев, превращая слова в козлиное меканье. – Не-е-ту. Хоть бы для вида какой синяк поставил. А то ишь, расцвел – красная девица! – Он с усмешкой оглядел нежную рожицу подьячего. – «Что тебя душить-то? – скажет Шафран. – Я бы его двумя пальцами передавил, если бы уж душить взялся».

Федька заливалась краской неудержимо – наморщился подбородок, сошлись брови. Разговор, похоже, терял смысл. Но Патрикеев ее не отпускал.

– Разбойников давай, – сказал он уже без улыбки. – Что найдешь: след, примету какую, пятнышко крови – все, за что зацепиться можно, тащи ко мне. Прямо ко мне, – повторил он для большего вразумления и, все равно не удовлетворенный, замялся, подыскивая убедительное и однозначное выражение.

«А князь Василий?» – подумала Федька.

– А князь Василий, – нашел наконец Патрикеев то важное уточнение, которое не сразу ему далось, – к князю Василию не таскайся. Едва ли он удосужится твоими пустяками заниматься.

Вот теперь все. Федька отступила, показывая, что готова удалиться, но Патрикеев остановил ее движением пальца:

– Шафран ногу повредил и долго не появится, прислал холопа сказать.

Федька учтиво поклонилась, не понимая, что из этого сообщения следует.

– Шафран… Ты вот что… Князь Василий, он от Шафрана узнает. Все подробности и сверх того. – Тишина. – Если уже не узнал. – Патрикеев подвинул к себе недописанный лист, потянул руку к перу, тронул его и замер.

Взявшись, хотя бы по видимости, за другое дело, Патрикеев обозначил предел: сказанного хватит и довольно! Дальше дьяк уже и не мог заходить, не подставляя себя, не связывая себя узами откровенности.

– А воевода Константин Бунаков? – тихо спросила Федька.

– Я же сказал: ко мне! – резко, без запинки, которая, несомненно, была бы ему нужна, если бы он и в самом деле читал, ответил Патрикеев.

Отвесив еще поклон, Федька подалась к двери.

– Ты у кого живешь? – остановил ее опять дьяк.

Она объяснила. Слушая, Патрикеев все больше хмурился.

– Сегодня же съезжай. Сегодня.

– Куда? – растерялась Федька.

– Куда хочешь. К сильному человеку. Чтобы дворня большая и цепные собаки… Мне хорошие писцы нужны. Второго такого где найду? – дьяк улыбнулся; вопреки грубоватому по наружности предостережению улыбнулся он хоть и не весело, но дружелюбно. – По улицам затемно не шастай.

Еще раз откланялась Федька, но слово благодарности сказать не успела – рывком отворилась дверь, нагнувшись под низкую притолоку, вошел воевода князь Василий. Федька отвесила поклон

– Жарко, Иван Борисович! – пусто глянув на подьячего, просипел воевода и похлопал по горлу, словно вызывая из нутра севший голос.

– Что с тобой, князь Василий Осипович? – поднялся Патрикеев.

Воевода откашлялся, прижмуриваясь.

– Вот, пришлось бочку почать, с ледника сняли, из снега. – Князь Василий опустился на лавку, раскинув полы легкого, без подкладки кафтана, из-под которого выглядывал шелковый зипун.

Федька мешкала, не зная, уходить или ждать разрешения – ее не замечали.

– Что из проруби – чистый лед! – воевода разинул рот, обнажил влажную пасть в обрамлении растительности и с хриплым, надсадным стоном выдохнул: – А-а!

– Как можно! По такой жаре ледяное пиво! – ужаснулся Патрикеев.

Уловив наконец знак, Федька с облегчением вышла.

Поразмыслить без помех ей однако не дали: в скором времени велено было спускаться в башню. Думая о своем, Федька собрала принадлежности, через караульню прошла в задние сени и здесь ощутила запах гари, который заставил ее опомниться. Она остановилась, пытаясь сообразить, куда и зачем ее послали.

Сквозь деревянные решетки с улицы проникали голоса, доносился ленивый смешок, оборванный конец фразы. Федька выглянула на волю: перед входом в подсенье, скинув кафтаны и колпаки, устроился служилый люд. Иные, подложив что под голову, хоть бы и собственный локоть, распластались в неверной, потной дремоте, другие сидели, припершись спиной к стене; саблю кто на коленях держал, кто у ног пристроил. Один стрелец, позевывая, стоял, другой слонялся на пятачке между телами товарищей, стеной и солнцепеком. Все это скопление людей, включая и сонных и бодрствующих, затиснулось в полосу тени подле съезжей избы, далее обширное пространство под солнцем оставалось пустыней, где искрился белым полумесяц брошенного наземь бердыша.

Похоже, служилый народ маялся здесь душой и телом не первый час. С ночи что ли, как доставили Подреза? Предположение однако невероятное…

Родька-колдун – вот что! Вот из-за чего собрались они здесь в таком многолюдстве.

Ни Родьку, ни палача, ни тюремных сторожей, что находились в башне, Федькино появление не взволновало. Федька молча пробралась на место, приладила на колене дощечку для письма. Откуда взялась доска, как очутилась в руках, это скользнуло мимо сознания, только дощечка была та самая, прежняя, которой Федька пользовалась и в прошлый раз. Все было как прежде: были клещи – рукояти их торчали из-под углей, был лысый палач, отвернувшийся от всех к горну. Был колдун в том именно положении, в каком запомнился он много дней назад: на полу без рубахи, обхватив колена. Если бы не цепь, грубые кованые кольца на щиколотках, которых Федька раньше не видела, можно было бы думать, что колдун с прошлого раза не шевельнулся.

Самым своим присутствием в камере помертвелый Родька оглушал и звуки, и чувства; в противность этому спорая работа судей даже в их отсутствие напоминала о себе множеством необязательных пустяков: на столе, оставленном вполне по-домашнему, в обжитом беспорядке, лежали всякие мелкие вещи. Были тут очки Патрикеева в золотой оправе, стекла, обращенные вверх, к пропадающей у потолка веревке, зияли перламутровой пустотой, как лишившиеся зрачков глаза; стояли стаканы на липком, в разводах высохшей жидкости подносе; чернильные пятна окружали плоский сосудик, из узкого горла которого торчало несоразмерно большое и неожиданно белое перо; небрежно заметенная россыпь песка осталась там, где опрокинулась под ретивой рукой песочница. Обтянутый кожей ящичек – готовальня. Несколько чистых листов бумаги и тонкий свиток, развернутый край которого придерживал перочинный нож. Отправляясь на обед, судьи не усомнились оставить на столе расспросные речи, раскрытые на том месте, которое пометил вдавленной чертой ноготь воеводы.

Едва ли Родька подозревал о том, что судьи на чем-то остановились, куда-то в исследовании обстоятельств дела продвинулись, что-то для себя уяснили, а что-то оставили пока без рассмотрения, что судьи удерживают в голове некое общее построение, которое позволяет им сохранять ощущение целенаправленного поиска. Сам Родька никуда не продвигался, ничего не искал и не строил. Родька морщился, потирал ссадины, пытался поправить цепь все с тем же застылым, бесчувственным выражением на лице, с каким оглядывал изредка камеру или встречал чужой взгляд. На обнаженных щиколотках под оковами, где не первый день терзали кожу грубые, изъеденные ржавчиной кольца, сочилась сукровица.

После прихода судей Родька поднялся с пола, расставив ноги (ему мешала цепь), стоял; кажется, он согласен был отвечать, когда спросят, но оставался равнодушен к тому, о чем его будут спрашивать.

Патрикеев разломил очки на шарнире, который соединял стекла, и нацепил на их нос – в жемчужной пустоте обозначились глаза, князь Василий подвинул песочницу, вечно попадавшую ему под руку, Константин Бунаков, приподняв брови, заглядывал через плечо Щербатого в развернутый свиток.

Сказали вводить Сенек.

– Сенек давайте, всех, какие ни есть! – закричал в дверь один из приставов.

– Сеньки! Эй, которые Сеньки! Вставай! – доносились со двора отзвуки переполоха.

Дьяк Иван передал Федьке несколько листов составленных до обеда расспросных речей, и пока она, разбирая чей-то нескладный почерк, пыталась уразуметь, что за Сеньки имеются в виду, протискиваясь с улицы толчеей, подвалила толпа мужиков – бородатых и безбородых, бритых, лысых, кудрявых, кудлатых, косматых и гладкоголовых, с прилизанными на лбу и на висках волосьем.

Это и были, стало быть, Сеньки. Все, какие ни есть.

Сеньки, сплошь разномастные – пары не подберешь! должно быть, сознавали, несмотря на полное свое несходство, некую общность и поэтому жались друг к другу.

Но уловка ребяческая и бесполезная – прятаться у соседа за спиной. Приставы принялись растаскивать, расставлять Сенек в ряд.

– Эй, рожа! – распоряжался, приподнявшись за столом, Бунаков. – Ты, ты, рожа! – наставлял он палец. – Рыло-то не отворачивай, харю свою в карман не спрячешь! А ты куда, жупик? Нет, не ты… И ты тоже! Что мордой-то мотаешь, жеребец?! Поставь мурло прямо. Покажи ряшечку!

Кое-как распихали. Сенек набилось в башне столько, что вдоль стены не помещались; ломаным рядом стояли они подле козла, вокруг ворота с веревкой, вокруг Родьки и приставов до самого горна, а с другого боку до Федькиной скамейки.

– Ну, смотри, Родька! Ищи. Вот тебе Сеньки, ищи, – сказал князь Василий, откидываясь на стуле с видом человека, долготерпению которого близок уже предел. – Какой тут твой, ищи!

– Сенькой его звали, – молвил Родька, заглядывая воеводе в глаза. Тот не пожелал разговаривать.

Подволакивая ноги, Родька зазвенел цепью по полу, и это движение отозвалось на лице мукой. Наверное, он собирался обойти мужиков по кругу, но, в конце концов, остался посреди башни, озираясь.

Сеньки притихли. Кто смело встречал взгляд колдуна, кто заранее опустил веки, уставился в сторону, вверх, вниз, но и робкие, и самые отчаянные затаили дыхание. Расслабленные губы колдуна приоткрылись, выпрямленным пальцем он однообразно водил по носу. Смотрел туда, обращался сюда, одного пропускал, к другому возвращался взглядом… и, подернув головой, отворачивался. Потом движение пальца у носа замедлялось – вот-вот замрет и уже окончательно…

– Нашел? – просипел князь Василий посаженным на пиве голосом.

– Нет пока. – Колдун затравлено глянул на князя Василия. Насупленный взор воеводы не обещал ему помощи.

– Хватит, – сказал князь Василий.

– Хватит, – повторил Родька шепотом. Рука его, отделившись от лица, упала.

Башню очистили от Сенек, и она стала просторной. Родьку положили на козел – это была наклонно приставленная к стене скамья с поперечным брусом вверху. К этому брусу примотали, растянув в стороны, руки, а ноги привязали к основанию козла, так что Родька полустоял, полулежал, распятый на кресте ничком. Пушкари, помогавшие палачу, отошли прочь, палач размотал кнут, откинул его острый конец в угол башни и вопросительно посмотрел.

– Пятнадцать ударов, – кашлянув, сказал князь Василий, обращаясь не к палачу, а к дьяку. Тот кивнул.

В ожидании уточнений палач медлил в трех шагах за спиной у Родьки.

– Средних, – сказал Бунаков.

Палач услужливо склонился – так чумак в кабаке принимает заказ на получарку двойной с махом.

Плотно прижатый к козлу, Родька вывернул голову вбок, рот разинул, искаженное ужасом, лицо обессмыслилось. Подготовленная для разделки спина его вздрагивала студнем, хотя мяса почти и не было – костлявые лопатки, какой-то искривленный хребет.

– И смотри, дядя, чтобы он у тебя не прихудал сразу, – предупредил князь Василий.

Палач поднял глаза к потолку и призадумался, скусив губу: работа предстояла штучная – пятнадцать средних и чтобы не прихудал. С сомнением зыркнул Гаврило-палач на тощее тело колдуна и, медленно-медленно занося руку с кнутом, продолжал колебаться. Пятнадцать средних и чтобы не прихудал. Нужно было брать на четверть силы ниже. Лицо палача разгладилось, как у человека, который принял решение и знает с какой стороны браться за дело.

И-и-и-х! – с режущим свистом, рассекая наискось башню, сверкнула змея.

– Ах! – задохнулась Федька, прижимая к груди стиснутые кулаки.

Кричал Родька, кто-то еще кричал – несколько человек сразу.

Через спину пузырилась широкая, с ремень полоса – кожу срезало начисто. Запах крови и мяса.

На указательном пальце, прямо перед глазами Федька различала крохотное красное пятнышко. Брызги долетели до скатерти, и на лице палача осела капля.

Зазвенев кандалами, палач отступил на шаг, размотал кольцами кнут, утвердился наново, подернув еще цепь по полу, но бить не стал, а сокрушенно сплюнул, утерся. Не хуже любого-всякого видел он, что перебрал.