Текст книги "Чет-нечет"

Автор книги: Валентин Маслюков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 44 страниц)

Она еще спросила.

– Шут его знает! – отвечал человек, наклоняясь ближе, чтобы слышала.

– Может, и задушили, – высказался кто-то.

– Свои, значит, прикончили, тутошние. Кто еще? Задавили.

Одутловатый парень опустил повязку на глаза, встал, и Федькины собеседники шарахнулись – игра продолжалась.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. НОЧНОЙ МРАК И НАДЕЖДЫ ДНЯ

День, от которого уцелела лишь половина, остановился. Всякая мелочь тюремного существования обращалась в нечто тягучее. Теперь, когда действительная перемена и движение стали для Федьки не возможны, когда остановившийся день сковал ее немощью, она начала испытывать подспудные муки нетерпения. Чем менее проявляло себя время, чем несносней ощущала Федька тяжесть безвременного существования, тем сильнее мучила ее жажда немедленной перемены. Неисполнимая жажда эта делала время еще неподатливей, Федька задыхалась.

Бадья с парашей в выгороженном чулане распространяла зловоние по смежным подклетам; половина тюрьмы страдала животом, в чулане постоянно что-то лилось и хлюпало, несколько человек томились в очереди. Болезненно обостренный слух различал навязчивые звуки; стискивая зубы, Федька пыталась отвлечься, но пленная мысль возвращалась на прежнее, от бесплодной борьбы с воображением не выходило ничего путного, кроме опять же исступленного ожидания.

Пришла ночь, сумерки обратились мраком, а Федька не спала и не собиралась спать. Не могла заснуть и тюрьма. Разрозненные голоса продолжали тут и там отрывистую, ни к кому как будто не обращенную беседу. Раздавался вскрик и всхлип, судорожный с присвистом, переливами и журчанием храп покрывал бессвязные причитания. В кромешной тьме кто-то куда-то пробирался, задевая руки, ноги, головы и тела – матерная брань сопровождала это передвижение. Федька слышала под боком обращенный к ней шепот, вздрагивала, оборачиваясь, и человек рядом вскрикивал:

– Сатана!.. Боже… боже… Пусти… Пусти, душегуб… – ворочался и вдруг угрожал с придыханием: – А вот я – топором! А!..

Федька пристроилась посреди клети прямо на полу, обхватив колени. Прутья рогатки лежали у нее на локтях, изредка она пыталась переменить положение, но негде было приткнуться, не получалось ни сесть как по-человечески, ни лечь – никуда с рогаткой не сунешься.

А в темноте кто-то кого-то отыскивал. Слышала она возню и стон – обмирала, не понимая… И наконец прозрела: постель, а не убийство. Двое нащупали друг друга и делали как раз то и так, как должны были делать по Федькиным представлениям, которые она вынесла из мужицких побасенок. Нечистоплотно и впопыхах, со стоном. Можно было удивиться тут лишь тому, как равнодушно, не оскорбившись, она это приняла. И даже прислушивалась, пытаясь понять, что же у них там сейчас происходит. Кажется, наползло их не двое, а больше, не разобрать сколько. И это тоже не очень поразило Федьку. Возня затихала и возобновлялась, различалось тяжелое, откровенное дыхание и какие-то будничные, неуместные как будто слова: «подожди… вот… сюда…» И невнятная ссора на другом краю темноты: шлепки ударов и плач. И крик неясно где: утрись! Или: заткнись!

А потом невозможная тишина. Как будто все затаились, подстерегая друг друга. И так продолжалось долго, хотелось крикнуть самой. Но каждый раз находилось кому кричать, обрывая паутину тишины.

– Пусти же! – изнемогал человек. – Да пусти же… Ну… Господи-боже-мой… что?..

Под стон и плач, среди неясной возни, в непроницаемом мраке придушить можно было и врага, и друга – кого угодно. Опасаясь Гаврилы-палача, Федька с вечера приметила, где он расположился – в смежном подклете Гаврила владел в нераздельном пользовании лавкой. Палач спал, отделенный от нее раскинувшимися по полу людьми, но тот человек, что задушил Руду, не обязательно был палач… В темноте Федька еще раз сменила место, перебралась на несколько шагов, так что найти ее, когда не отзывается, стало не просто. К тому же защищали ее от всякого поспешного, неосторожного нападения растопыренные прутья обруча.

Не было спасения от клопов. Клопами Федька мучалась, она их боялась, мерзкие твари раздражали ее самым уже прикосновением. На нежной Федькиной коже укусы не проходили по нескольку дней. Между утомительно мелькающими мыслями, которые множились и множились в голове без всякого разрешения и итога, Федька шарила под одеждой и, когда нащупывала что-то маленькое, жесткое, что шебуршилось под пальцами, от неодолимой гадливости передергивалась. Клопы не переводились, кожа свербела, и надо было ожидать вшей, Федька рылась в волосах на затылке, короткая, но густая ее грива, чудилось, шевелилась сама собой.

Тюрьма ворочалась и стонала, так и не заснув, кажется, ни на мгновение, а в щелях окон уже серел рассвет. Доносилось пение петухов, потом ударили к заутрене.

Душевная сумятица приглушалась тяжестью в теле и в голове. Федька подобрала ноги, обхватила себя за виски, чтобы не саднить шею об обруч, который упирался прутьями в пол, и задремала.

Во сне она продолжала слышать и во сне продолжала страдать, во сне не оставляла ее изнуряющая, страстная жажда перемены. Во сне не хотела она просыпаться, потому что пробуждение ничего не меняло, не избавляло от боли, от одиночества, от тоски. Продолжая спать, слышала Федька, как вокруг нее ходят, и понимала, что всем мешает, слышала Федька, как возле нее говорят – про то и говорят, что она спит.

И Федька не проснулась, а только открыла глаза. Затекли под головой руки, больно было локтям, но Федька не шевельнулась, не распрямилась.

Нечеловеческая ее поза, гибкий излом в поясе и вызывали вокруг разговоры.

Все это нисколько не занимало Федьку. Ей было все равно, что оцепенели конечности и саднит шею там, где упирался обруч. И что в гортани с правой стороны воткнута как будто игла. И что свербит искусанное клопами тело. Все это не имело никакого отдельного значения по сравнению с подавляющим несчастьем, которое ощущала Федька.

Она открыла глаза, но вряд ли бодрствовала, как раньше вряд ли спала. То, что представлялось ей прежде мерно текущим журчанием, обрело отчетливость речи, однако она не проникала в смысл витавших бесцельно слов.

– Я хочу есть, – проговорила Федька негромко, и ни к кому не обращаясь, в пустоту.

– Купи, если деньги есть, – послышался ответ.

– Деньги есть, – признала она равнодушно.

– Ну так, с голоду не подохнешь.

– Именно, – тем же бесцветным голосом подтвердила она, не оглянувшись.

Кто был тот человек, что не поленился ей отвечать, Федька не знала и не повернулась узнать.

Вокруг нее было пусто.

Необычайно пусто, как это бывает, когда что-то случилось и все туда, где случилось и где тебя нет, ушли. Пробуждаясь все больше, Федька вынуждена была включаться в теремные интересы, в которых не было для нее никакого смысла.

Происходило что-то у нее за спиной.

Кроме прикованных цепью к стене близнецов-кандальников, кроме обросшего овечьей шкурой голого человека, да исхудалого мужичка с лихорадочной бледностью в лице, который, болезненно поджавшись, прикорнул на охапке соломы, – кроме этих немощных, народ весь, кто только стоять мог, подался к окнам. Просвета не оставалось – всё косматые затылки и серые спины. Кому не пришлось пролезть вперед, вскарабкался на скамью и навалился на стоявших, опираясь на плечи, тянулся на цыпочки, заглядывал через головы в скважины окон.

Слышно было: водка. Бочка или две. Это первое, что разобрала Федька. Нестройный гул, который создавали сотни людей – разговорами, переходами, натужным выкриком, перекличкой, – этот гул рождался за стенами тюрьмы, а сюда доносились отголоски, здесь повторяли, пересмеивали, переиначивали. Пробуя свое жестяное нутро, ударил и смолк барабан, ему, спохватившись, вторили другие барабаны – дальше и ближе по площади. Разрозненный и как бы предварительный, но уже грозный бой подсказывал, что происходит нечто значительное.

Спрашивать не хотелось, а уяснить что толком из замечаний сбившихся возле окон тюремных сидельцев, замечаний скорее выразительных и красочных, чем вразумительных, не представлялось возможным. И водка в бочках, которая часто поминалась тюремниками (голоса их при этом приобретали все мыслимые оттенки человеческого чувства: ласковые, ревнивые, ругательные, одобрительные и даже понудительно-раздраженные), и непродолжительный, с ленцой бой барабанов, и гул сотенных толп, и ушат с мочеными батогами, и какая-то хваткая девка – тюремники дружно загудели – все это укладывалось в Федькином сознании по отдельности, без разумной связи и понятия.

– Что же не начинают? – досадливо вопрошал кто-то из тюремников, но никому в голову не приходило пояснить, что они там, за стенами тюрьмы собираются начинать.

Потеряв терпение, Федька должна была наконец спросить.

– Войсковой смотр, – последовал ответ.

Ага, сразу успокоилась Федька, войсковой смотр, тот, на котором не суждено ей уж выступить «в челе городских полков», как говорил Прохор. Прохор Нечай. Значит, смотр, и ему подошло время, успокоилась она еще раз. Всего лишь войсковой смотр. Это надо было предполагать.

– Построились уж, да разошлись, – пояснил, оглянувшись на Федьку, улыбчивый малый, из тех, что громоздились на лавке позади товарищей и мало что видели. – А воевода здесь, – он показал в потолок, имея в виду комнату, где обретались как раз тюремные сторожа и вряд ли воевода.

В соседнем подклете Федька увидела те же спины у окон и несколько недужных или уставших кандальников по углам. Один из них размачивал в кружке сухари. Федька купила сухарей, наполнила карман, выбирая из полного хлебной трухи мешка куски поцелей.

В последней комнате устроились женщины, но за общей теснотой полно было и мужчин.

С такой же, как у Федьки, рогулей на шее склонилась над штопкой мать Вешняка Антонида. Рукоделье разложено было у нее на коленях: вылинявший чулок на глиняной кружке и маленький моток шерстяных ниток. Антонида встретила Федьку безучастным взглядом. Странное впечатление, что в уголках небольших пухлых губ ее застыла обида, происходило, вероятно, оттого, что круглое с крепеньким носиком личико Антониды имело в себе нечто детское, несмотря на новые морщины у глаз. А горе ребенка всегда напоминает обиду.

Разговаривать Антонида не хотела, а рукоделье забыла, и когда Федька с тяжелой душой отошла, взгляд Антониды оставался там, где прежде стояла Федька.

– Кликовый список, – сказал кто-то у окна, – это, братцы, на полдня.

Разочарованный голос произвел действие: одни выбирались, устраивая толчею, другие протискивались на их место, послышались скучные разговоры.

Уселись гонять вшей кружечники, возле них собрался народ, и принялись делать ставки, выкладывая на скамью копейки, деньги и полушки. Не хитрая игра, как успела уяснить Федька, представляла собой, собственно говоря, вшивые бега. Две вши пожирнее и порезвее, тщательно и нарочно отобранные, накрывали кружками, оставляя насекомых по возможности ближе к середине круга (каждый накрывал вошь соперника), беспорядочные перемещения пакостных тварей приводили их рано или поздно на край кружки – первая, что добиралась до цели, и обеспечивала своему хозяину победу.

Благополучно разминувшись с палачом Гаврилой, который проводил ее пристальным взглядом, Федька вернулась к лестнице, туда где провела ночь. Перещупала, пересмотрела сухари и взяла для начала побитый; с сухарем в руке она и застыла, когда возле окна началась свалка: с преувеличенной, дурашливой свирепостью тюремники принялись перепихиваться, один упал, увлекая за собой других, над сверзившимися мужиками обнажилась щель. Приподнявшись, Федька разглядела кусочек площади: разлитые всюду сгустками разноцветные кафтаны, шапки; между народом с ружьями не мало было без ружей, пестрели лучшими своими нарядами женщины, шныряли дети.

– Где казаки? – спросила Федька, не отрываясь от зрелища. Что-то ей стали объяснять, но окно опять заслонилось, Федька ничего не увидела, вынужденная отстраниться, чтобы не ткнуть кого прутьями рогатки. Не разглядела она и знаменитой бочки с водкой, и ушата с мочеными батогами – ничего из тех знаменательных подробностей, которые будоражили тюрьму. Оставалось довольствоваться разговорами.

Громкий, но ровный и потому привычный гул, что доносился с площади стал спадать, притихли в тюрьме, и даже запустивших вшивые бега кружечников кое-кто из зрителей оставил и подался к окну в ожидании событий.

Федька вернулась под лестницу, чтобы приняться опять за сухарь, осторожно испытывая его зубами.

На площади, где-то неподалеку, требовательно забил барабан, затем послышался надрывный голос бирюча. Кричал он однако не кликовый список, как можно было ожидать, а нечто совсем несуразное: требовал разойтись. Федька так это поняла. Другие поняли еще больше – дружный ропот на площади и в тюрьме заглушил одинокий голос глашатая. Не имея возможности уразуметь, что происходит, оставалось только тихо и терпеливо жевать сухарь.

Потом, насколько можно было судить по разговорам, из съезжей вышел воевода князь Василий. Послышался властный голос, а толпа снова притихла. Воевода объявил то же что бирюч: разойтись, чтобы зря, без толку не стоять, а на смотр будет новый приказ. Народ же почему-то не расходился, а шумел.

Занятая сухарем, Федька что-то тут пропустила, думала она, что кричит воевода, уговаривая служилых, но оказалось, что воевода ушел, а шум продолжался просто так – без причины. Потом все стали восклицать, что вот идет дьяк Иван. Федька вынула из рта сухарь и оглянулась на спины, закрывавшие от нее окно. Спины высказывались темно. Трудно было сообразить, куда идет дьяк, откуда, зачем, как идет, – сам ли, нет, здорово ли глядит? Федька двигала челюстями, но взгляд остановился, она смотрела перед собой, не мигая, и вслушивалась. Говорили и продолжали говорить глупости. Развлекались оплеухами, пинками, тычками, так порой начинали тузить друг друга, что совершенно забывали дело – что ж там, на площади?

Сухари видом своим, а также цветом и твердостью, отчасти и вкусом, напоминали глиняные черепки. Федька поступала так: сдувала пыль или, еще проще, обстукивала такой черепок о конец железного прута, который всегда был в ее распоряжении, и осмотрительно вкладывала край сухаря между губами, принимаясь обсасывать. За полчаса она справилась с четырьмя кусками, карман топырился запасом, а есть хотелось больше прежнего.

– Идут! – закричали на площади, и в тюрьме стали повторять то же. Вразнобой, без приказа забили барабаны. С сухарем во рту Федька скосила глаза на шум. На этот раз она составила себе представление, что люди спустились по лестнице из приказа и пошли отсюда туда, а толпа на площади, получается, их пропускала. Кто были эти люди, каково было их значение в общей сумятице и гвалте – все это оставалось неясным. Безотчетное возбуждение, которое чем дальше, тем больше овладевало Федькой, выражалось в том, что она жевала все медленнее и медленнее, едва шевелила челюстями, замирая порой вовсе, брови сошлись. В сторону окна она не поворачивалась, чтобы не пропустить чего и не сбиться, – только вслушивалась.

Происходившее на площади никак не пересекалось с Федькиными тюремными обстоятельствами, но не покидавший ее зуд нетерпения заставлял все, что выходило за пределы тюремной обыденности, измерять надеждой и соотносить с собой. И точно так же не одна только скука заставляла напирать на окна старожилов: всякое движение жизни в противоположность тюремной мертвечине неосознанным и непостижимым путем связывалось здесь с мыслью о свободе. Если пустячные перемены в привычках и обыкновениях тюремного сторожа, решившегося, на пример, подстричь бороду, вызывали здесь глубокомысленные раздумья, а отрытая в полуста шагах за окном и загадочно зияющая яма возбуждала болезненное волнение, то как же потрясали воображение тюремных сидельцев действительные события! Зуд нетерпения, задавленный однообразием и уже, казалось бы, навсегда покинувший отупелых сидельцев, готов был пробудиться и пробуждался. Приникшие к окнам лихорадочно оживленные сидельцы переговаривались отрывисто и резко, почти враждебно, но ожесточение это было обращено вовнутрь себя, а не вовне, это была жесточь пробужденного нетерпения – переговариваясь крикливыми голосами, тюремные сидельцы едва замечали друг друга.

А на площади ничего определенного не происходило, и Федька терялась в догадках, что же удерживает на месте громаду людей. Доносились задиристые выкрики, отзвуки потасовки – кто-то затевал драку, но драка не разгоралась, только крик. И водка, судя по тому, что тюремники не поминали ее больше, стояла не тронутая. Что-то там все же погорячее водки назревало, все назревало и не могло прорваться.

И можно было слышать возгласы:

– Ведут!

Федька с живостью вообразила, что ведут (то, чего ведут) оттуда сюда. Если в прошлый раз прошли от крыльца в толпу, то теперь эти люди или другие возвращались. Так получалось по разговорам сидельцев.

– Идет, – говорили одни.

– Остановился, – возражали другие.

– Не дают ему, вишь, идти, – настаивали третьи.

– Слышь, кричит что-то!

– Сам-то заткни хайло – не слышно!

Тишина не восстанавливалась ни здесь, в тюрьме, ни на площади. От волнения Федька и есть не могла, стиснула в кулаке сухарь. Суеверная робость заставляла ее молчать, ничего не спрашивая. Всему свое время – время случаться и время знать. Если начнет она спрашивать, теребить вопросами будущее, то не выйдет ли так, что нарушены будут сроки, что-то сдвинется, не сойдутся пути событий и судеб, все, что медленно, томительно назревало, минется и развеется без следа?

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ. МУЗЫКАЛЬНЫЕ СВОЙСТВА КАНДАЛОВ И ЦЕПЕЙ

Между тем гомон на площади катился ближе, ясно было уже, что ведут и идут сюда. Сидельцы примолкли, звякнула цепь, и кто-то отчетливо сказал:

– Подрез.

Дмитрий Подрез-Плещеев. В этом не было неожиданности хотя бы уже потому, что неожиданность только и отвечала Федькиному нетерпению. И все же блудливая личность ссыльного патриаршего стольника плохо сопрягалась с переживаниями людской громады. Был ли Подрез-Плещеев тем самым человеком, которого ведут?

Приближаясь, шум не усиливался, а спадал, и тишина настала почти осязаемая, когда люди за стенами тюрьмы ступили на лестницу. Можно было различить не то, что скрип ступеней, но, чудилось, и дыхание поднимавшихся. Остановились. Ясно и близко заговорил Подрез. Он вещал для всей площади, с надрывом, но Федька и в этом, искаженном, голосе узнавала богатые, с бархатными переливами интонации игрока, которые Подрез употреблял даже в обыденном разговоре, что уж там говорить про торжественный случай, когда являлись на свет кости!

– Знаете ли вы меня? – самозабвенно возгласил Подрез.

Ответом был не слишком одобрительный гул, двусмысленный, во всяком случае. Но Подрез продолжал, продолжал с беспримерной уверенностью в себе, которая покоряет и завораживает толпу.

– Вы меня знаете. Я Дмитрий Подрез-Плещеев. Патриарший стольник.

Вернее было бы сказать «ссыльный патриарший стольник» или еще точнее: «отставленный». Но сейчас, когда назревало что-то громадное, и по громадности своей торжественное, никто не ждал точности. Мелкая скрупулезность в подробностях, быть может, лишь остудила бы ожидания толпы, которая ждала не точности и не мелочных подробностей, а чего-то необыкновенного, из ряда вон выходящего. Федька понимала это так же безошибочно, как толпа.

– Я был взят за пристава по дурацкому обвинению недругов моих, воеводских подручников и доброхотов. Васька Щербатый отдал меня за пристава, чтобы воду я ему, Ваське, не мутил!

Вот он сказал «Васька» и пошел дальше, не усомнившись. Продолжал, уверенный, что никто не посмеет его оборвать, вернуть ему «Ваську» в рожу. Толпа шевельнулась, перевела дух и поверила, что имел он на «Ваську» полное выстраданное право. С этого мгновения Подрез овладел толпой безраздельно.

– Второй день являю я со двора пристава великое государево слово и дело на Ваську Щербатого в его, Васькиной, государственной измене!

Последние слова Подрез прокричал с хриплой натугой, напрягаясь сколь было возможно, и шумно выдохнул, как сваливший тяжкий воз человек. Молчание площади означало сочувствие, никто не закричал, не засвистел, не кашлянул – внимали истово и ждали следующего слова.

– Не сковал мне Васька язык и железом!.. Правду не упрячешь!.. Ни в какую темницу не вместится!.. Она вылезет! И запоров таких не придумано!.. Чтобы правду в неволе держать!.. – После каждого выкрика Подрез останавливался вздохнуть, и мерные эти промежутки заставляли толпу дышать с Подрезом в согласии, заодно, каждый взмах раскачивал людей, возбуждая в них единое чувство. – Васька Щербатый – государев изменник и вор! – заключил Подрез.

И хотя никакой доказательной связи между предварительными его утверждениями и тем, что вывел он наконец как итог, не усматривалось, толпа уже не могла сдержаться – взорвалась воплями, оголтелым топотом ног, треском барабанов, утробным стоном и свистом. Орала тюрьма. Ревела вся громада, таким сокрушающим ревом ревела, что, казалось, рассядется у нее утроба.

Федька не кричала – оглохнув, она оглядывалась.

Долго нельзя было разобрать в общем обвале отдельного голоса. И только, когда крик стал истощаться и вопль стихать, кто-то прорвался:

– Кого слушаете? – Прорвался и потонул в новом взрыве. – Воровской завод!.. – надсаживая голос, пытался кто-то перебороть громаду. – Скоп и заговор!.. Подрез… разбойник… убийца… блядун!..

Воевода князь Василий кричал, Федька его признала по «блядуну». Говорить воеводе не давали, каждый отчаянный возглас его перекрывался криком, свистом, издевками. Должно быть, князь Василий показался и ушел – голосом уже ничего не нельзя было взять.

На площади кричали, чтобы сказывал Подрез измену. Полной тишины не было. Подрез, не смущаясь, слышат его или нет, кликал с передышками все то же: воеводу сопрягал со словом измена, а себя – со словом правда. И этого было достаточно, чтобы поддерживать шум.

– Для того Васька посадил меня в железа, – играя голосом, сообщил еще Подрез, – чтобы скрыть безбожное ведовство и колдовские свои затейки! – И повторил то, что могло показаться среди множества бездоказательных обвинений случайно оброненным словом: – Васька Щербатый – злой колдун!

Несколько народ должен был все же попритихнуть, заставил-таки Подрез к себе прислушаться.

Однако не продолжал. Вместо Подреза заговорил кто-то другой, с первых же слов знакомый.

– Колдун Тимошка ходил по двору кругом, – заговорил этот человек срывающимся, изломанным от напряжения голосом. – Руки вот так заложит и ходит! Вот так… – Человек, очевидно, показывал как. – Вот так вот ходил круг двора, – повторял человек, уцепившись за первое же обстоятельство, которое успел сообщить, не потому, что оно представлялось особенно важным, а потому, вероятно, что, потерявшись, боялся оставить натоптанное место. – Левую руку локтем на ладонь… на правую. И ходил! Да! Тому это было года с два или с три назад в углицкой вотчине его, князя Василия, в вотчине князя Василия Осипова Щербатова. Я сам видел! В селе Понешвине.

Свидетеля сбивали вопросами, не относящимися к делу выкриками, но больше он сам сбивался, никак не мог обрести смелость речи.

– Да что Тимошка-то, скажи! – понукали его.

– Тимошка? Ведун Тимошка, в селе Понешвине Углицкого уезда его всякий знает. Князь Василий-то, боярин мой, Осипов Щербатый с ним в бане мылся.

Афонька! – прозрела Федька. Афонька Мухосран это, бесталанный ее попутчик в Диком поле.

– Колдун Тимошка с князем Василием в бане мылись вдвоем. А меня отослали.

Послышался смех, но смеялись недолго – не до веселья было.

– Сам-то ты кто? – заорал в окно что было мочи один из тюремных сидельцев. И хоть истошный вопрос этот исходил из-под лестницы, из-под Афонькиных ног, тот отвечал, естественно принимая в общую громаду и тюрьму.

– Афонька я, Мухосран, холоп князя Василия Осипова Щербатого. А еще говорят: Мухоплев. Или: Мухоклеван. И еще: Сухоплев кличут. А иные говорят: Кузнец. Мухосран я, Афонька.

– А Тимошка?

– А Тимошка – ведун. С князем Василием в бане мылся вдвоем. Тимошка клал в воду крест, и на воду шептал, и водой той князя Василия Осипова Щербатого, боярина моего, обливал. И еще они шептали на воду и клали туда коренья, и в воду смотрели, призывали бесов. Бесы показывали им в той воде, где что случилось. Кто кого испортил показывали.

– Ты будто этих бесов видел?! – послышался взыскующий голос.

– Видел! – вскричал Афонька. – Их тогда у князя Василия во дворе не счесть было, что трава сорная. Зашел я вечером на конюшенный двор, а враг на лошади сидит въяве!.. Морда… Что свинья. Тупая. Тут – во!.. Шерсть… Язык красный, длинный. Глаза горят красные. Черный весь. Здесь так… Обротью я его по роже и съездил! Оброть у меня в руках была. Соскочил враг с лошади, завизжал, побежал мимо хором к бане и на заднее крыльцо. И там взоржал жеребенком. Всю ночь нечистый дух ломал лошадей. На утро пришли в конюшню, а лошади изломаны. Одна лежит в яслях, повалилась, другая под яслями. Их всех из конюшни вытащили вон.

– А Тимошка?

– А Тимошка-ведун с боярином моим, с князем Василием Осиповым Щербатовым, ездили на людях! Как они вышли из бани, боярин мой и Тимошка, сели в сани. Велел боярин мой, князь Василий Осипов Щербатый, людям запрягаться в сани. И так их вдвоем тянули через двор от бани до хором!.. Был я сорок недель в цепях у московского объезжего головы Терюшного Облезова, – не заботясь о связках, продолжал Афонька свою повесть. – Московский объезжий голова Терюшной Облезов хотел меня насильно от живой жены да на другой женить. И для того мучил меня в цепях и морил голодом. Я от него сбежал, чтобы не преступить мне святую евангельскую заповедь… и закон… – говорил Афонька со слезой в горле. – Пришел я обратно к боярину моему прежнему на сопас. Пришел к нему сопаситься и кинулся к нему в ноги. К князю Василию Осипову Щербатому. – Снова слышались слезы. – Пришел я… – голос пронзительно взлетел и оборвался в рыданиях. Перед людской громадой Афонька плакал навзрыд. Стояла строгая тишина. – Жену мою Анютку… и с сыном Сенечкой… боярин мой, князь Василий Осипов Щербатый, без меня, как меня два года не было, замуж выдал насильно… За Карпа Максимова замуж… – Голос смазался, Афонька говорил трудно, и наконец ничего уже нельзя было понять во всхлипах – продолжать не сумел.

Толпа гудела, толковали между собой сидельцы. Тогда вмешался опять Подрез; красивый, сильный и наглый послышался его голос:

– Да был Васька Щербатый не один – с потаковщиками, которые ему в его государственной измене помогали, прельстились на винную его чарку и добра ему во всем хотели. А потаковщики его такие именем: стряпчий Лука Григорьев сын Дырин!.. – Подрез замолчал, давая время подтвердить или оспорить произнесенный им приговор.

– Изменник Лука! – раздался крик, и толпа загудела. – Потаковщик воеводский, изменник!

– Лучка-то, ах! Дырин! – воскликнул один из сидельцев, оглядываясь на товарищей, голос его выражал ошеломление, курносое простодушное лицо с задранной бороденкой, с детскими голубыми глазами – растерянность, как при неожиданно подвалившей удаче. – Лучка-то, господи! Рыбные сети у меня отнял, да не в одно время! Вот уж слово: негодяй! – Еще голубоглазый сиделец опомниться не мог от такого поворота судьбы, а Подрез уж выкликал нового изменника:

– Дворянин Петр Григорьев Кашинцев! – Подрез объявлял громким, но ровным, бесстрастным голосом, самый лад которого должен был исключать личное – счеты.

Уже тогда мелькнула у Федьки догадка, что «скоп и заговор», как назвал происходящее воевода, было точным определением. Скоп налицо, и заговор, очевидно, существует. Вспомнилось ей в не до конца еще ясной связи собрание в темном доме, куда ходила она с Прохором. Ни Дырин, ни Кашинцев, похоже, не были личные враги Подреза, и не сам он определял, кто изменник, а кто нет: имя Кашинцева было встречено дружным и злобным гулом.

Продолжать не давали. Подрез пытался и третье имя назвать, но вынужден был, не досказав, замолкнуть. С Петькой Кашинцевым толпа не хотела расстаться. Слышался крик и в других криках тонул, нельзя было ничего понять, пока не прорвался самый настойчивый, не заставил себя слушать:

– Петька, холопы его! В лес ходил – ограбили! Люди Кашинцева меня на дороге переняли – грабили! Рубашку сняли. Две шляпы – с меня и с малого. Крест серебряный, два пояса, пеструю опояску, кафтан, нож и… (не слышно стало) денег!

– …Челом бил в бесчестье ложно! – надрывался другой голос. – Как посул взял – три рубля, так и бесчестья не бывало!

– …Гусыню, двадцать пять утят, да шестеро стариков утят!

– …поклепав бараном…

– …вдову Арину…

– …беглого…

– …грабили…

– …искал, изубытчил!

– …а у него отпускная на руках! Во как!

– В гусях обида моя!

– …поклепав книгою, а книгу-то поп заложил, Михайло!

– …и по поруке Алексея Полтева…

– …ограбили…

– …от его изгони…

– …с луга нашего…

– …обесчестил…

– …напрасно…

– …безвестной головы искал…

– …быка загнал да телицу!

– …похваляется…

– …на дороге перебил и в приказ привел без поличного!

– …на тридцать рублей…

– …жену Постникова…

– …отнял…

– …с правежу…

– …в проестях и волокитах!

– Бьют его! Видишь – бьют, вон! – завопили в тюрьме. Сидельцы остервенело напирали на впередистоящих, просовываясь к окнам. – В круг стали, войсковой круг у них. Всё, мужики, всё! – заключил кто-то глухим и страшным голосом.

Что именно всё и почему это всё звучало так тяжело и торжественно, никто не трудился ни объяснять, ни понимать. Не было и слов таких, чтобы облечь в них сложное жгучее чувство, и не нужны были слова, когда все ощущали одинаково, одно и то же. Душевный озноб, который испытывали, тесно прижавшись друг к другу, люди, пронизывал их от первого до последнего. И Федька на расстоянии, у лестницы, где она стояла с забытым сухарем в кулаке, тоже ощущала эту общую дрожь.

– Дворянин Степан Богданов сын Карамзин! – объявил между тем Подрез – прокатился подтверждающий гул.

– В круг Степку затаскивают, вон его тащат! – кричали сидельцы. – Писарь у них в кругу, писать будет, кого бьют.

– Сын боярский Алексей Миронов Задавесов!

– Уу! – взвыла громада.

– Подьячий съезжей избы…

Федька хотела шаг сделать, но отказали ноги.

– …Прокопий Шафран!

– А! – всколыхнулась громада. И тюрьма вопила, охваченная порывом ненависти. Шафрана здесь знали много лучше, чем Федька могла себе вообразить. Но ничего она больше не соображала – кричала торжествующий вопль вместе со всеми.

– Сын боярский… – выкликал свое Подрез, у него, вероятно, имелся заранее подготовленный список, с которым он и сверялся – выговаривал имена будто вычитывал.