Текст книги "Знойная параллель"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

С друзьями в гриднице высокой Владимир-солнце пировал!

Причем, чем лучше у меня настроение, тем громче и торжественней я произношу эти две строчки. Но сегодня я промолчал.

Все усаживаются за столы, поставленные вдоль стен. Садимся поэскадрильно. Хатынцев – напротив, рядом с Риммой Дорониной. В глаза он мне не смотрит, и я знаю – почему. Он думает, что это я его в докладе превознес. Откуда-то выведал о его подвиге – и превознес.

– Товарищ лейтенант, – окликаю я. – Это не я писал...

– Ух, жук! – грозит он мне пальцем. – Сидели на аэродроме, балакали – ни слова не спросил, а тут наговорил всякого!

– Товарищ лейтенант...

– Ладно, – отмахивается он и наполняет стаканы. – Спросил бы, и ляпов не было. А то выдумал зажигательные бомбы! Откуда им взяться? Риммочка, скажи ему, чем мы зажгли немецкий аэродром!

Римма Доронина смотрит на меня, пожимает худенькими плечиками и говорит:

– По-моему, бутылками с горючим. Ну-да... Бутылками с горючей смесью...

Банкет по случаю десятилетия начинается. Там, у раздаточного окна кто-то произносит тост. Кажется, начальник штаба.

Потом начались танцы. Вальс, фокстрот, танго... Я немножко захмелел: отвага плещет через край. Подхожу к майору Михайлову:

– Товарищ майор, разрешите станцевать с вашей женой?

– Ты ее спрашивай. Меня-то зачем? – недоумевает он.

– Молодо-зелено, – говорит Маша. – Идем, сержант. Только место для танцев тут не очень подходящее. Надо бы подсказать командиру полка, чтобы распорядился перенести торжества в клуб. Киносеанс, наверное, уже окончился. Саша, – просит она мужа, – поговори с Ребровым.

– Пока танцуйте, сейчас устроим.

Действительно, минут через десять старшина полка Селезенкин объявляет, чтобы все шли в клуб: веселье продолжится там.

По дороге в клуб Маша спрашивает:

– С Тонечкой своей давно в последний раз разговаривал?

– Накануне полетов.

– Хочешь, зайди... Сейчас там мой сменщик.

Я охотно согласился. Маша сама садится к аппарату. И вот уже у телефона Тоня.

– Тонечка, это я... Здравствуй!

– Здравствуй, милый. Я тебя сразу узнала. У тебя такой характерный голос...

– Как самочувствие, Тоня?

– Немножко хандрю, Марат. Приезжай скорей. Наверное, это от скуки. Сегодня смотрела на ваш воздушный парад и все время думала о тебе.

– Я тебе махнул рукой, когда пролетали над Хурангизом! Видела? Нет? Я так и думал... Надо быть повнимательней! – хохочу я.

– Ладно тебе, ты как всегда с шуточками! А я не могу без тебя, Маратка. Я все время думаю только б тебе. Приезжай...

– Приеду, конечно, нежнейшая моя... Приеду... Не скучай. Целую тебя...

Маша смотрит на меня восторженными глазами и говорит:

– Какие красивые, какие ласковые слова ты находишь для нее! У вас с Тоней – настоящая любовь. Берегите ее...

– Спасибо, Мария Николаевна... Будем беречь...

Мы выходим из комнаты и спешим в клуб, где уже льются мелодичные звуки штраусовского вальса.

12.

Не люблю монотонность. Страшно не люблю. Хорошо, что жизнь течет волнообразно: то весело, то скучно.

Вчера мне хотелось танцевать, а сегодня тянет к книжке. Сходил в библиотеку, взял «Войну и мир». Сунулся в тумбочку, хотел книгу положить, а из тумбочки отцовская тетрадка выпала. Напомнила: «Что же ты, друг, забыл обо мне?» Взял, полистал и принялся читать. Помнится, закончил на том, что отец упоминает о каком-то ответственном задании. Отыскал это место. Думаю про себя: любое ответственное задание должно быть чуточку интереснее, чем писать доклад или копаться в старых фотографиях фронтовых лет. Так, посмотрим, что тут у тебя, дорогой отец!

Читаю:

«Захожу в белый домишко на пристани. Штаб армии в нем размещался. Принимают меня член реввоенсовета Паскуцкий и Кайгысыз Атабаев. И сразу же вопрос:

– Язык туркменский знаешь?

– Откуда мне его знать? Узбекский немного понимаю.

Тут вмешивается Паскуцкий.

– Ему же не перед народом говорить? А что касается хана Иомудского, он – русский полковник, и веры христианской.

– Ладно, договоримся, – соглашается Атабаев и посвящает в курс дела: – Поедете, Природин, вместе с нашими чекистами в Кумыш-Тепе. Миссия ответственная: вернуть назад всех бедняков-дехкан, ушедших на Гурген.

Я, по правде говоря, даже растерялся. Как же, думаю, их вернешь? Не ходить же по туркменским аулам и кричать: «Эй, возвращайтесь назад...». А Паскуцкий с Атабаевым поняли мою растерянность. Атабаев и говорит:

– Туркмены – народ кочевой. Каждое племя держится возле своего хана. Так вот, у челекенского племени тоже есть свой хан. Необычный хан. Полковник бывшей царской армии, туркмен по происхождению. Вот этот полковник, боясь, что ему не сладко придется жить при Советах, подался со своим семейством в Персию, а вместе с ним откочевали тысячи других туркмен. В основном бедняки-кочевники.

Паскуцкий видит, как я внимательно слушаю, и тоже подсказывает:

– Это очень важное задание, товарищ Природин. Представьте себе ситуацию. Туркменский народ, раздетый и разутый, голодный, всю жизнь мечтал о лучшей доле, а теперь, когда наступило время одеться, обуться и наесться досыта, – по недоразумению и неграмотности бежит со своей земли за предводителем-ханом. Подались все отсюда в Кумыш-Тепе, словно пчелы за пчелой-маткой. Обидно даже!

– Так вот, товарищ Природин, – вновь заговорил Атабаев, – надо этого хана уговорить вернуться. За ним и все дехкане возвратятся в эти места.

– Но с чего начинать-то, товарищи? Я же этого хана и в глаза ни разу не видел!

– Письмецо мы заготовили, – говорит Паскуцкий и достает пакет. – Вот это письмо. Вручаем его вам, как молодому партийцу-ленинцу, поезжайте с ним в Кумыш-Тепе. С вами будут еще два человека из ЧК.

– Ну, коли поручение партийное, что тут раздумывать. Когда отправляться?

– Сегодня, в крайнем случае завтра, к вам зайдут ваши попутчики – и отправляйтесь... Не забудьте, к кому едете. Зовут его Николай Николаевич Иомудский, бывший царский полковник. А по-простому, по-туркменски, просто Иомуд-хан.

Уже уходя, решил я полюбопытствовать:

– Про между прочим, у меня к вам есть вопросик: не скажете, кому это пришло в голову рекомендовать мою кандидатуру?

Атабаев отвечает степенно:

– Куйбышев рекомендовал. Валериан Владимирович.

– Ах, вот оно что! – говорю. – Смею заверить вас, все, что в моих силах, будет сделано.

Утречком, где-то на рассвете, зашли ко мне двое в туркменской одежде. Познакомившись, вышли на берег. Тут – лодка туркменская, парусная. Подняли парусок и – айда в путь далекий, вдоль восточного каспийского берега. На юг. К Астрабадскому заливу.

Четыре дня ползли под парусом и все четыре дня колыхало нас, как младенцев в люльке.

И вот прибываем в этот самый Кумыш-Тепе, что по-русски означает – Серебряный бугор. Давно еще его так нарекли. В средневековье. Тут, говорят, на бугре и рядом, пониже, был целый город – Абескун назывался. Потом налетели монголы, разорили его. А когда вновь вернулись жители его, то стали находить на кургане серебряные монеты. С той поры и назвали курган Кумыш-Тепе. Сейчас его, конечно, городом не назовешь. Вокруг бугра сплошь стоят войлочные кибитки, да верблюды косяками ходят. Рабат, правда, возле самой реки имеется. Это большой постоялый двор с сараями и базарной площадью. В нем, по слухам и рассказам хозяев нашей лодки, укрылись беглые офицеры.

Причалили мы к берегу ночью. Попрощались с лодочниками и отправились в этот самый рабат. Сунулись – ворота заперты. Дождались утра. Утречком потянулись на базарную площадь со всех сторон торгаши, вот и мы вместе с ними.

– Салам алейкум, – говорим каждому.

– Ас салам алейкум, – отвечают.

Зашли в чайхану, сели на кошму, заказали три чайника чая. Сидим, прислушиваемся, о чем лопочут люди. Вдруг все насторожились, смотрят на чайханщика. А он ведет беседу с двенадцатилетним парнишкой. Оказывается, всех заинтересовал этот паренек. Это был младший сын Йомуд-хана. Вот оно что! Отвесил ему чайханщик фунта два конфет и спрашивает:

– Куда так много берешь конфет-то?

– Ай, – отвечает мальчуган. – Старший брат уезжает, в дорогу с собой возьмет.

Ушел мальчишка, а я своим чекистам говорю:

– Ну-ка, разведайте, что это за брат такой и куда он едет?

Те слово за слово, по-туркменски, конечно, и развязали язык чайханщику. Тот подсел со своей пиалой. Грызет конфетки и рассказывает. У Иомуд-хана, мол, трое сыновей. Двое подростки, а старший – офицер-гусар. Бежал сюда к отцу из Петербурга. Но, на свою беду, привез какую-то актрису. Жена – не жена, но любит ее очень крепко. Это, считай, для нее конфеты. Съест за дорогу, пока во Францию будут добираться. Спрашиваем чайханщика: кто именно во Францию собирается? Он говорит: старший сын с этой вертихвосткой. А сам Иомуд-хан, якобы, сказал старшему: если уедешь – забудь, что у тебя есть отец и мать. Тогда ты не туркмен, ты свою родину предал. Порасспрашивали мы еще о том и о сем и сделали вывод, что полковник Иомудский – на распутье. Не знает, что делать, как быть. Советскую власть побаивается, эмигрировать в Европу тоже наотрез отказался: все офицеры туда уже выехали. И шаху персидскому служить не хочет. Если б не сыновья да не жена – пустил бы пулю себе в лоб: такое отчаянное положение!

Решили так. Подождем, пусть проводит старшего сынка с актрисой, а тогда и поговорим. Пока что завели знакомство с младшим сынком Иомуд-хана. И вот что ведь любопытно. Оказалось, он по-русски чисто лопочет, а по-туркменски кое-как. Среди русских жил. Окружение сказалось.

И вот как-то раз въезжает в ворота рабата арба. Тянет ее этакий дюжий, косматый верблюдинер, а на арбе мешки с чем-то. Люди, как увидели наполненные мешки, – пустились, сломя голову, к арбе. Стали стаскивать поклажу, развязывать мешки. А что в них – понять невозможно. Арбакеш кричит, машет камчой, никак не может людей отогнать. Наконец, все успокоились. Чертыхаться начали, плевать за ворот. Что такое, думаю, и подошел. Присмотрелся, оказывается, книги. Да какие книги! Аксаков, Толстой, Мопассан, Флобер. Вся русская и европейская классика. Говорю своим товарищам, чтобы спросили, откуда взял он эти книги.

Туркмен выслушал и говорит так небрежно: «Ай, русского генерала в Хуммет-Кобусе разорили. Самого убили, а добро по рукам разошлось. Мне вот книги достались. Привез сюда. Думал продать. Ведь людям насвай не в чего заворачивать, а тут столько бумаги». Вот ведь до чего додумался, шельма! Жалко: пропадут не за понюх такие книжки. И сберечь их невозможно. Тут смотрю, появляются сам Иомуд-хан и с ним младший его сынок. Полковник в сапогах, в фуражке и кителе, только погон на плечах нет. Видно, сам себя разжаловал, а может, еще и раньше снял, когда в Красноводске жил. Скользнул он по нашим лицам беглым взглядом, словно спрашивая, кто, мол, такие, и на арбакеша:

– Сучья тварь! Как посмел ты рвать и уничтожать это великолепие? Это же книги!

Старик-туркмен оправдывался, лепетал что-то. А Иомуд-хан вытаскивает из галифе толстый бумажник и спрашивает: «Сколько тебе за все?» А тот канючит и переминается с ноги на ногу: «Не знаю, мол. Сколько дашь, хан-ага, все равно благодарны будем». Иомудский отсчитал сколько-то и говорит: «Все до одной книги забираю». И тут обращается к нам, по-туркменски, конечно:

– Не поможете ли, уважаемые, снести мешки с книгами в мою кибитку?

Товарищи мои берут по мешку на плечи, я – тоже. Полковник с сыном хватаются за четвертый мешок, арбакеш, взваливает на горб пятый, и таким образом мы переносим в кибитку Иомуд-хана библиотеку бывшего царского консула. Иомудский захотел, видимо, отблагодарить нас: кошель вынул. Тут мои попутчики останавливают его благой порыв. Извините, мол, хан, но денег нам не надо. Тогда Иомудский приглашает пообедать с ним. С удовольствием принимаем приглашение. Садимся. Жена его подает на скатерть лепешки, жареное мясо и сметану в пиалках. Начинается разговор. Рассказывает он что-то моим товарищам на своем языке, а я вовсе не понимаю, о чем речь. И вдруг он произносит по-русски:

– Поговорил бы с вами и о другом, да все равно ничего не поймете. Темнота безграмотная.

Меня всего передернуло. Дай, думаю, рискну, откроюсь, что русский, – неужели за пистолет схватится?

Если схватится, мы его тут же свяжем, а ночью уволокем к себе на лодку и переправим к Атабаеву и Паскуцкому.

– Поймем, господин Иомудский, – произношу я четко. – Почему же не поймем? Не такие уж мы безграмотные.

Он вздрогнул, глаза вытаращил и смотрит на меня, как на шайтана, явившегося с того света. Тут же взял себя в руки, спрашивает:

– Откуда вы и кто?

– Россиянин я, – отвечаю ему. – Пришел с той, советской стороны, а теперь вот думаю возвращаться. Говорят, теперь там – не гнев, а милосердие на первом плане. Всех, кто принимает Советскую власть, берут к себе на службу.

– Всех, да не всех, – печально отзывается Иомудский. – Меня вряд ли там ждут...

Я тут чуть было не испортил все дело. Чуть не крикнул: «Да вот же письмо у меня, адресованное вашей милости. Собирайте манатки и поезжайте к руководству армии!» Но, слава аллаху, сдержался. Если б я сказал такое, Иомудский сразу бы подумал: раз человек специально подослан, значит, ничего хорошего не будет». Выдержал я паузу, поразмыслил: «С письмом всегда успею» и опять за свое.

– А почему вы вдруг решили, господин полковник, что вас не ждут?

– Послушайте, уважаемый, – обрывает он меня. – Во-первых, я давно, с самого семнадцатого года – не полковник, во-вторых,– не господин. И беспокоит меня не мое настоящее, ибо в настоящем я никакого зла людям не несу, а беспокоит меня мое прошлое. Не простят мне господского полковничьего звания большевики. Я ведь, по правде говоря, зла большого никому не причинил, даже в войне против революции не участвовал, но раньше, еще в империалистическую, состоял при штабе генерала Куропаткина.

– А разве вам неизвестно, гражданин Иомудский,– говорю я, – что с головы генерала Куропаткина не упало ни одного волоска? Его выслали в Псковскую губернию. Там он преспокойно живет в своем домике.

– Так уж ничего и не сделали? – не поверил мне Иомудский.

– Ровным счетом ничего, – утверждаю я, хотя толком ничего о Куропаткине не знаю: просто слышал от Федора Улыбина, а он еще от кого-то, будто Куропаткина не расстреляли, а выслали в Псковскую губернию.

Иомуд-хан раздумывает, покачивает головой, а я продолжаю:

– Да ведь особое распоряжение товарища Ленина о военных специалистах имеется: привлекать их на службу в Красной Армии.

– Я бы с удовольствием вернулся, – вздохнул Иомуд-хан.

И тут опять подмывает меня вынуть письмо и вручить Иомудскому, и опять я спохватываюсь: «Заподозрит какой-нибудь подвох, тогда все пропало!» Иду опять окольным путем:

– Ну, а если я привезу вам официальное приглашение от командования Закаспийской Первой армии, тогда согласитесь вернуться и работать при штабе Красной Армии?

– Раздумывать не стану... Только разговор мы с вами ведем бесплодный, ибо вы не тот человек, который может привезти такое письмо.

– Это почему же не тот? – возражаю я. – Как раз тот самый. И приехал я сюда, чтобы возвратить ваших соплеменников назад в родные края: в Красноводск, Челекен и в другие поселения. Верите?

– Не совсем, – неуверенно говорит Иомудский.

– А вы доверьтесь и помогите вернуть бедняков-дехкан Советской власти. И сами постарайтесь понять: Советская власть завоевана для бедняков. Через месяц-другой в Полторацке состоится Первый Всетуркменский съезд Советов, а часть бедняков-туркмен сидит здесь и ничего об этом не знает. Разве это порядок? Помогите вернуть людей в родные края, и все будет хорошо... С этими же людьми и будете укреплять Советскую власть в своих аулах. Согласны? – спрашиваю самым решительным образом.

– Согласен, – говорит Иомудский, – но как поверить, что весь наш разговор не афера?

– Друзья, покажите ему удостоверения, – приказываю чекистам и сам вынимаю свой мандат, а затем и письмо.

– Возьмите, Иомуд-хан, это вам от Куйбышева, Атабаева, Паскуцкого.

В письме, скрепленном подписями и печатями, указывалось, что Революционный Совет Первой армии Закаспийского фронта назначает Иомудского своим уполномоченным по Гасанкулийскому уезду...

Иомуд-хан прочитал письмо, решительно поднялся на ноги и пожал нам руки.

– Спасибо за доверие, товарищи! Я оправдаю его. А что касается возврата бедняков-дехкан, то не сегодня-завтра они двинутся в родные края. Будьте спокойны.

В кибитке Иомудского мы пробыли до вечера. Запаслись в дорогу провиантом. Сам он нас провожать, во избежание всяческих кривотолков, не стал, а отправил с нами до берега своего младшего сына.

Через пять суток я доложил о выполненном задании Атабаеву, а вскоре и вернулся в свою роту, расположившуюся в Полторацке. Вновь встретился с Федором Улыбиным и опять стал политкомиссаром...

Ну что еще... После Всетуркменского съезда, на котором выступал Михаил Васильевич Фрунзе, перебросили нашу роту на Бухарский фронт. А в день, когда уезжали из Полторацка, я повстречал Иомуд-хана. Был он в той же военной робе без погон. Вел себя сердечно. Еще раз сказал спасибо за мою заботу о его судьбе. Позже я повстречал его в Москве. Но это уже другая история.

13.

Весь март и вот уже половину апреля беспрерывно идут дожди. Взлетное поле мокрое и тяжелое для взлета, а на стоянках – грязища. Глина раскисла: впору подсыпай соломы и саман замешивай. Чехлы на самолетах вымокли и не просыхают. Пора их поменять на летние, парусиновые, но инженер эскадрильи ворчит: «Истопчите всю стоянку. Пусть малость земля подсохнет».

В середине апреля небо, наконец, заголубело. Солнце начало припекать. Сады вишневые покрылись белой кипенью цветения. Пчелы жужжат. И аромат такой отовсюду, что голова набухает. Какое все же прекрасное времечко – весна!

Кажется, был вторник. Пришли мы на стоянку, расчехлили самолеты, вскрыли моторы, занялись профилактикой. Мне механик говорит:

– Природин, дуй за аккумулятором, мотор обкатаем.

Аккумуляторная будка примерно в километре. Вернулся только через полчаса. И сразу новость:

– Нина мальчика родила! – весело сообщил Чары.

– Что ты говоришь! Когда?

– Откуда я знаю! Сегодня, наверно. Дневальный из казармы прибежал, кричит: «Трошкин, иди в больницу, твоя жена сына тебе подарила!»

В общем, всполошили мы с Чары всю нашу эскадрилью. Тут же шапку по кругу – и вот уже три сотни на подарок.

– Валяй, Чары, в военторг, подбери что-нибудь такое детское на свое усмотрение, – приказывает техник.

Чары ушел. Я до обеда почистил внутри фюзеляжа, сменил смазку на пулемете. Когда шли на обед, зашел в сад, нарвал белых вишневых веточек и отправился в больницу. Нину увидел в окно. Передал букетик и – к Косте домой. Они с Чары уже давно ждут меня. Купили бутылку шампанского. Едва я вошел, сразу – пробку в потолок. Выпили.

– Имя парнишке дали? – спрашиваю.

– Вот думаем, – говорит Костя. – Только без Нины как-то неудобно.

– Обычно первому сыну дают имя деда, – подсказываю я.

Костя подумал и говорит:

– Что же тогда тебя Маратом нарекли? Разве у тебя дед – Марат? Я думаю, надо назвать сына Алешкой. Нравится мне это имя. Алешка Трошкин! Звучит!

– Звучит, звучит, – подтверждает Чары. – Вырастет – будет Алексеем Константиновичем. Тоже звучит.

Поздравили молодого папашу с отпрыском, пообедали и опять подались на аэродром. Вечером пришли поздравить Нину всей эскадрильей. Вручили коллективный подарок—большую заводную машину и медвежонка. И цветов принесли – столько, что и поместить негде. Апрель в Хурангизе богат цветами. Тюльпаны, маки, еще какие-то желтые с черными донцами, не говоря уже об акации и вишне. И каким же счастьем светились глаза Нины! Никогда раньше я не видел такого непередаваемого счастливого взгляда. Имя Алеша тоже было принято всеми на ура.

Нина выписалась из больницы перед праздником. Пригласила Чары и меня Первое мая отпраздновать вместе. Я растерялся: как же мне быть? И она, разумеется, поняла, в чем дело.

– Марат, а ты пригласи ее сюда! Пусть приедет. Если захочет, – заночует у нас.

Иду на коммутатор. Маша – выходная. Но ее напарник уже знает меня. Встречает как своего:

– Входи, сержант...

Набираем номер, зовем к телефонуТоню.

– Марат? Ну мы же договорились, что ты позвонишь завтра!

– Да... Но все изменилось, Тоня. Я приглашаю тебя сюда, к нам. Помнишь, я тебе рассказывал о своих друзьях? У них маленький родился. Приезжай вечером тридцатого. Первое мая встретим в саду...

– Марат, я же тебе говорила: пока что не знаю, как буду встречать май! Миленький, ну пойми меня: я же не всегда могу распоряжаться собой!..

– Что опять случилось, Тоня?

– Что, что... Мало ли что! Не могу я, понимаешь. Приезжай третьего или пятого.

– Ну что ж, прости за беспокойство, – говорю я, стараясь быть как можно тверже. – Поздравляю тебя с праздником, желаю провести Первое мая как можно веселее!

– Ну вот и молодец! – обрадовано восклицает Тоня. – Я знала, что ты умница! Целую тебя! До встречи...

В Хурангиз я отправился не третьего и не пятого, кажется, числа одиннадцатого. Невозможно было взять увольнительную: опять комендант города объявил карантин. Но и одиннадцатого выехал не по увольнительной. Случилось так, что жена командира полка сама дозвонилась до режиссера Лугового, и он дал слово приехать на репетицию драмколлектива, если за ним пришлют машину. Замполит дал в мое распоряжение «виллис». Я уговорил шофера, чтобы отвез меня в город утром и вечером приехал за мной и за режиссером по адресу: Куйбышева, 13.

В десять утра подхожу к общежитию пединститута. Тишина. Только комендантша на месте. Зыркнула через очки, узнала и заулыбалась.

– Вот те и Марат явился! А мы тебя ждали на праздники!

– Не получилось. В наряде был... Не знаете, Тоня у себя?

– Да ты что? Сегодня они все на занятиях. День-то будничный. Сходи, коли спешишь, в учебный корпус.

И вот она – долгожданная встреча.

– Марат! Вот потеха... Откуда ты взялся? – радостно спрашивает Тоня.

– Приехал и зашел. Здравствуй!

– Здравствуй, Маратка!.. Как же нам быть? С занятий что ли удрать? Давай-ка выйдем.

Спускаемся по ступенькам на тротуар, идем куда-то. У меня еще не прошла обида. Наверное, я мрачноват и говорю что-то не то:

– Ну, как праздновала?

– Так себе... Скучала...

– А если конкретнее?

– Послушай, ты что – допрос приехал с меня снимать?

– Ну, что ты, Тонечка.

– Маратка, прошу тебя, будь всегда таким, как в день нашего знакомства. Не теряй... ну, мужества, что ли, или юмора. Не будь эгоистом. Мне кажется, ты пользуешься моей слабостью... Смотришь на меня, как на собственность.

– Тонечка, ну о чем ты говоришь?

– Ну, ладно, миленький, не волнуйся. Я весь праздник только и думала о тебе. И сейчас, видишь же, с занятий ради тебя сбежала, а на носу экзамены.

– Я мог бы подождать конца занятий...

– Нет, не надо. Идем быстрей. Я сама по тебе соскучилась. Знаешь, что я сейчас подумала? Посмотри-ка туда: видишь, какие горы?

– Вижу. Зеленые...

– Вот и хорошо, что зеленые. Мы возьмем сейчас с собой одеяло, пойдем в фисташковую рощу, там сядем и будем готовиться к экзамену по истории. Согласен?

– Тонечка, ты просто волшебница. Я никогда не был на ваших горах.

– Что ты, Маратка! Там такая прелесть! Особенно сейчас, когда все вокруг цветет.

Тоня забежала в общежитие, вышла с сумкой, в которую упрятала одеяло, и мы пошли напрямую, в сторону гор. Идем через питомник, по той самой аллее, где прошлой осенью объяснялись в любви. Так же, как и тогда, разглядываем деревья. Только тогда они были покрыты оранжевой листвой, а сейчас в весеннем разноцветий. Мы оба думаем о том дне, молчим и непроизвольно останавливаемся:

– Ты не жалеешь, что все так получилось? – спрашиваю я Тоню.

– Нет, не жалею, – подумав, отвечает она. – А почему ты об этом спрашиваешь?

– Мне кажется, ты все время чем-то тяготишься.

– Марат, ну прошу тебя, не надо об этом. – Тоня преданно заглядывает мне в глаза и вдруг мило улыбается: – Знаешь что я придумала? Давай условимся так. Как бы ни сложилась твоя и моя судьба, что бы между нами ни произошло, но если мы встретимся в этом городе, то непременно придем на это место. Согласен?

– Согласен, конечно. Только не пойму: почему ты думаешь, что мы с тобой расстанемся?

– Ну, мало ли что! – печально говорит Тоня и нежно обнимает меня.– Что бы ни случилось. Если ты даже будешь женат, а я замужем, – дрогнувшим голосом продолжала она.

– Этого никогда не будет, Тонечка!

– Все может быть, Маратка.

– Странная ты, – пожимаю я плечами. Незаметно мы выходим из питомника через какой-то лаз, проломленный в глиняной стене, и оказываемся возле узкоколейки. Маленький паровоз «кукушка» с тремя вагончиками «перебегает» нам дорогу. Мы ждем, пока он проскочит, затем минуем какие-то дворы, заставленные бараками, и начинаем подниматься в гору. У подножия и на склоне пасутся телята и козы, выше – терраски, на которых растут молодые деревца. Видимо, это и есть фисташки. Только молоденькие. Поднявшись на вершину холма, мы переводим дух и несколько минут стоим, любуясь обширной панорамой города. Он лежит словно в гигантском котле. С трех сторон его окружают горы. И лишь четвертая сторона выглядит отсюда, с горы, узкой горловиной. Тянется она до самого горизонта и сливается с синевой неба. Это Хурангизская долина. Где-то там, далеко, в самой горловине, наш авиагородок. Я начинаю вглядываться в даль и по каким-то незначительным приметам нахожу место расположения полка. Тоня тоже смотрит в ту сторону.

– Вон видишь, словно зеркальца на солнце? – показывает она. – Это Куткудукские озера. А правее – ваш аэродром.

– Сегодня полеты, – говорю я. – Но что-то самолетов не видно, и рева моторов не слышно.

– Кончились уже полеты, наверное, – предполагает Тоня.

– Сейчас по времени – самый разгар. Всего одиннадцать часов... Наверное, далеко, вот и не слышно, и не видно.

– Да ты что! – не соглашается Тоня. – Когда у вас полеты, я даже из окна своего вижу. А о гуле и говорить нечего. Знаешь, как я просыпаюсь утром? Девчонки будят меня и говорят: «Тонечка, вставай, Марат уже давно пропеллеры крутит».

Мы оба хохочем.

– Пойдем дальше? – спрашиваю я.

– Конечно, настоящая красота по ту сторону холма.

Действительно, там целый фисташковый лес и трава между деревьями почти до пояса. В зеленом изумрудном разнотравье мелькают головки маков и колокольчиков, чашечки желтой кашки. Я сразу же бросаюсь в это зеленое, живое море и начинаю рвать цветы. Тоня смотрит на меня со снисходительной улыбкой, словно на мальчишку, который впервые в жизни встретился с настоящей красотой.

Я ношусь, как угорелый, по траве, и какой-то дикий необузданный восторг бросает меня из стороны в сторону. Кровь во мне кипит, в голове – сказочные мелодии, которые я никогда и нигде не слышал.

– О прекрасная Семирамида! – становлюсь я перед Тоней на колени. – Эти волшебные цветы я принес тебе из царства Дракона. Пусти меня в свой чертог и позволь коснуться края твоей одежды.

– Сними ремень и гимнастерку, – говорит Тоня. – Чтобы свободней дышалось. Привык ходить застегнутым на все пуговицы...

Я раздеваюсь до пояса, потом снимаю сапоги.

– Только без рук, Марат, – предупреждает мои движения Тоня. – Ложись ко мне на колени и немножко подремли. Хотя бы полчаса. Я дочитаю главу, а потом позавтракаем. У меня с собой лимонад и сырники. Я от мамы привезла творог, а потом сама испекла.

– А когда ты была дома?

– Когда? На праздники, конечно. И первого и второго я была дома у мамы.

Я приподнимаю голову с ее колен:

– Ты была первого и второго дома?

– Ну, а где же мне еще быть?

– Тонечка, тогда я отказываюсь что-либо понимать. Разве ты не могла пригласить меня к себе домой? Неужели мама была бы против?

– Не захотела, вот и не пригласила, – отвечает она беспечно и закрывает мое лицо развернутой книгой. – Просто я не хотела, чтобы ты увидел, как мы живем.

Я поднимаюсь на локоть, затем сажусь поближе к Тоне и обнимаю ее.

– Разве это имеет значение, как вы живете?

– Ну, если тебе безразлично, то конечно. – Тоня некоторое время молчит, словно собирается с мыслями, затем говорит с каким-то беспощадным пренебрежением к себе и своему дому.

– Плохо мы живем, Маратка. Очень плохо. Маленькая глинобитная времянка: одна комнатка, сенцы и все. Глаза бы мои на нее не глядели, а ты еще обижаешься – почему тебя не пригласила. Жили бы мы в Москве, тогда другое дело. Ох, как было там мне хорошо... Мы еще до войны из Москвы уехали, – поясняет Тоня. – Мне было восемь лет, я уже все понимала... Ах, Маратка, – вздыхает она печально. – В Москве я оставила половину своего сердца.

– А почему вы уехали из Москвы?

– Не знаю даже. Приходит однажды отец, возбужденный такой, говорит маме: «Ида, сегодня же выезжаем, собирай вещи!» Как сейчас помню, мама начала бросать в чемоданы платья, платки, туфли. Ночью закрыли двери комнаты на ключ и – на вокзал. Привез нас отец сначала сюда в город. Три или четыре ночи ночевали на вокзале, а потом сели на арбу и подались на Куткудукские озера. Поселились в таджикской полуразрушенной кибитке, в ней и по сей день живем. А отец исчез дней через пять после того, как привез нас с мамой в Куткудук. Исчез и все. Словно его и на свете никогда не было. Мама и теперь его каждое утро вспоминает. Как проснется, говорит: «Ах, Сережа, Сережа, да куда же ты делся? Неужели и сегодня не придешь?» И начинается какой-то бред. Постепенно я ей внушила, что он ушел, наверное, на фронт и там погиб. Она верит и не верит. Говорит: если б погиб, прислали бы похоронку. Тоже права. Ну, а я... Года три назад стала заполнять анкету и узнала, что Глинкина – это фамилия мамы. А у отца фамилия совсем другая. Как же так? – спрашиваю маму. А она отвечает: мы с твоим папой, доченька, не расписаны. Тогда я ей и высказала, что об их совместной жизни думаю. Знаешь, мама, сказала я ей. Да он тебя просто оставил и уехал. Бросил, одним словом. И меня он никогда не любил. Не нужна я ему была... Дура, конечно, что я ей так сказала. Я чуть ее с ума не свела. Теперь она еще больше думает о нем. «Неужели, – говорит, – бросил? Ах, Сережа, Сережа». – Тоня на мгновенье умолкла и опять: – Мне-то, бог с ним, с отцом. Но зачем он нас из Москвы вывез? Конечно же затем, чтобы не мешали ему спокойно существовать... Понасмотрелась я, как мама страдает и убивается... жалко себя стало. Ни за что я не стану такой, как мама. Никогда не опущусь до того, чтобы потерять волю и свободу личности... Знаешь, Марат, когда ты начинаешь корчить из себя какого-то хозяина моей души, душеприказчика и эгоиста, я в эти мгновения ненавижу тебя. Прошу тебя, Маратка, пойми меня правильно. Я не могу терпеть ни малейшего насилия, ни малейшей власти над собой. Да и ты, разве сам не видишь свой недостаток? Как только ты начинаешь относиться ко мне, как к своей собственности, у тебя и юмор твой пропадает, и размах твой юношеский летит в тартарары; Ты говоришь: мое хозяйство – моя страна. За все ты в ответе. Знаешь, Марат, такой, как ты, если дать ему, ну хотя бы одно фруктовое дерево... Так вот: он сядет и станет сторожить его, чтобы кто-нибудь плоды не сорвал...