Текст книги "Знойная параллель"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Оленька, я тебе опишу эти обстоятельства, только ты особенно не распространяйся. Боязно все же, хотя и намечаются какие-то перемены...

Заканчиваю последний курс учебы, значусь женой ученого и пользуюсь уважением, но по-прежнему тень прошлого давит на сознание. Все время кажется: вот сейчас подойдет кто-то незнакомый и скажет: «Товарищ Глинкина, вы же высланы из Москвы? Каким образом вы снова здесь?» И Лал тоже все время предупреждает, чтобы была осторожнее, иначе могу подвести его. Он при всяком случае напоминает: я и моя мама обязаны ему жизнью. Если б не он, мы бы зачахли на далекой окраине, в Куткудукском поселке... Только я и теперь не знаю, в чем моя вина? Да и мама, непонятно, за что терпит унижение. Олечка, я тебе, кажется, рассказывала о моем отце? О том, что бросил нас? Но, оказалось, это не так. Там еще, в Куткудуке, когда зашел разговор о моем замужестве, мама открыла тайну. Отец мой – бывший сотрудник Наркомзема. Фамилия Всеволжский. И я тоже была записана на его фамилию. Это уже потом меня сделали Глинкиной, по фамилии мамы. Какой-то добрый таджик, когда мама пошла записывать в школу, посоветовал: «не называйте девочку по фамилии отца». Вот и стала я Глинкиной. А какова вина отца перед государством и народом – не знает даже мама... В общем, тень прошлого все время надо мной. Лал обещает: все будет хорошо, если мы будем вести себя тихо... Тяжко, миленькая. Знала бы ты, сколько я передумала...

Олечка, ты, конечно, можешь меня упрекнуть в том, что я так безжалостно обошлась с Маратом. Бросила, уехала – и все тут. Но если бы это было так, я прокляла бы себя! Вся и беда, что в жизни все не так просто. Ему я дала понять, что меняю любовь на благополучие, что приношу себя в жертву ради спокойствия мамы, ибо она смертельно больна. Но суть-то в другом. Я ведь никогда не говорила ему о том, что мы репрессированы. Я не могла этого сделать, потому что знала – из какой он семьи. Отец Марата – революционер, ветеран гражданской войны, очень заслуженный человек, к тому же работник ЦК. Я никогда не допускала мысли омрачить существование моего Маратки. Прошу тебя, Оленька, об этом ему ни слова. Но если вы увидите его или переписываетесь с ним, то не забывайте сказать: «Привет от Тони».

Я с трудом дочитал письмо. Меня бросало то в жар, то в холод. Боже, какое благородство со стороны Тони! Но какая роковая ошибка! Да никогда бы мой отец не встал на моем пути! Никогда бы не сказал «нет»...

Я вскакиваю из-за стола и словно помешанный мечусь по веранде. Оля, прикрыв дверь, следит за мной. Я вдруг замечаю ее, и у меня вырывается крик:

– Но почему вы мне тогда не сказали? Ни она, ни ты!

– Поверь мне, Марат, я ничего не знала, – с жалостью говорит Оля и, подумав немного, добавляет. – И Тонечку не вини... Права она. Это письмо четырехлетней давности, но Тоня и сейчас думает так же. Я часто получаю от нее письма... Не вини ее ни в чем! Не будь жестоким. Она по-прежнему любит тебя. И ты никогда не забудешь ее: она не позволит тебе этого сделать.

Я слушаю Олю и молчу. Молча отправляюсь в комнату, где сидит за столом Чары. Оля идет следом:

– И не думай об этом Лале. В конце концов он заслуживает осуждения! Марат, ты вернешь ее, если пожелаешь.

– Оля, не надо об этом.

Чары начинает хмуриться. Он занят дочкой, но все равно все слышит.

– Оля! – окликает он жену. – Пусть Марат сам решает, что ему делать. Ему видней.

– Но она моя лучшая подруга! – обиженно отзывается Оля. – Мне, думаешь, безразлична ее судьба?

Оля расстроена. Собирается на работу молча. Глаза у нее влажные от переживаний. Чары, хоть и делает вид, что его мало занимают эти разговоры, но и он – на стороне своей жены. Он еще в Ашхабаде напомнил мне о Тоне.

– С чего начнем, Марат? – спрашивает он, проводив жену. И сам себе отвечает: – А начнем мы с того, что отвезем Маечку в детский садик. Вы готовы, Мая Чарыевна? – спрашивает он трехлетнюю дочурку.

– Готова. Давно уже, – отвечает та.

– Ну, вот и молодец. Идем...

Чары говорит что-то по-туркменски матери. Биби-джемал согласно кивает. Я, конечно, понимаю, о чем речь. Речь о том, чтобы обед был праздничный. Садимся в машину. Я беру малышку на руки.

– Мы отдадим тебе ту, третью комнату, у которой окна во двор. Это самая тихая комната, – заговорил снова Чары.

– Чары, ты не беспокойся. В ЦК комсомола позаботились и мне выделили отдельный номер в гостинице.

– Что?! – кричит он возмущенно. – В гостинице?! И это говорит мой лучший друг?

– Чары, дорогой, ты не понял... Я взял номер в гостинице, но я буду все время у тебя. И потом, может такое случиться, что мне придется беседовать со многими людьми. Не поведу же я всех сюда!

Чары постепенно сдается, но не совсем, и вздыхает огорченно:

– Не знаю, что скажет мама.

– Не надо ей ничего говорить. Я буду жить у вас. И только когда потребуется, буду заходить в гостиницу...

Заходим в райком комсомола. У Чары свой кабинет. Тотчас он начинает вызывать сотрудников. Каждому дает задание. Немного спустя, освобождается:

– Ну вот, теперь я целиком в твоем распоряжении. Говори, куда везти?

– Чары-джан, я еще даже не продумал, как мне построить свою собкоровскую работу. Я думаю, прежде чем ехать на трассу канала, надо ознакомиться с Мары.

– А как же иначе? – соглашается он. – Здесь в Мары все руководство Каракумского канала: и трест и дирекция. Калижнюк здесь, Аманов здесь. Да и рабочие многие в Мары живут. В Захмет на поезде ездят. Туда часа полтора езды.

– Слушай, – прошу я. – Давай-ка, свози меня к месту расстрела Полторацкого. Помнишь, еще в полку я тебе рассказывал о том, что отец его знал.

– Помню, конечно...

Едем по улице Полторацкого. Это центральная улица. Чары знакомит меня:

– Это дом партпросвещения, это редакции газет, вот типография.

Мы переезжаем мост, железную дорогу, мчимся мимо городского парка. Впереди какая-то церковь внушительных размеров. Левее – кирпичное здание с мемориальной доской.

– В восемнадцатом здесь был телеграф. В этом здании эсеры и белогвардейцы схватили Полторацкого, – объясняет Чары.

– Вот, оказывается, где! – вспоминаю отцовские записи. – А где было расположение социалистической роты?

– Это там, в старой крепости, – показывает рукой Чары. – Там сейчас ничего нет.

Выезжаем за город. Вдоль шоссе тянутся пустыри, поросшие верблюжьей колючкой. В отдалении маячат стрелы экскаваторов.

– Это один из участков канала, – поясняет Чары. – Канал кусками роют. Друг другу навстречу идут. Таких участков много. Вообще-то их пикетами еще называют. Потом сам разберешься. А памятник – вот.

Выходим из машины. Перед нами белый обелиск с фотографией комиссара. Надпись на камне гласит, что здесь в ночь на 22 июля 1918 года он был расстрелян эсерами и белогвардейцами.

Чары смотрит вокруг и словно смущается, что обелиск посреди пустырей:

– Вода придет – мы озеленим эти места.

У подножия памятника лежат венки и букеты цветов. 22-го была годовщина, видно побывало здесь немало народу. Мы молча рассматриваем фотографию. Полторацкий на ней молод и сосредоточен. Ему было столько же, сколько нам сейчас.

Сев в машину, возвращаемся в город.

– У памятника Полторацкому мы принимаем ребят в пионеры, а пионеров – в комсомол. Одним словом, неразрывная связь революционных традиций, – продолжает объяснение Чары. Шоферу он подсказывает: – Вези в «Каракумстрой».

Трест «Каракумстрой» размещен на углу «Замановской» в старинном двухэтажном доме, рядом с парком. Промежуток между домом н парком весь заполнен приезжим людом. Мужчины, женщины с постелями и чемоданами сидят в холодке под деревьями. Одни едят, другие пьют кислое марыйское пиво, третьи спят, прикрыв лицо газетой. В коридоре треста тоже полно народа. И на широких деревянных айванах обоих этажей бесконечная сутолока. Трудно разобраться – кто чем занят. Но именно этот стихийный беспорядок и порождает мысль, что народ стремится к чему-то большому. К большим делам! К суровым условиям! К большим заработкам!

У Калижнюка совещание. Съехались инженеры; решают вопросы трудоустройства. Входим в огромный кабинет, переполненный прорабами. Дым висит коромыслом. Разговор об отправке людей на пикеты, походном жилье, питании и водоснабжении, о ремонте техники. Особенно неистовствует высокий мужик в кепке. Он даже не снял ее. И руки «в боки». И ноги расставил.

– Чего вы мне всякого жулья напихали?! – кричит. – Что я с ними сделаю? Да еще в самом центре пустыни! Переводи, Семен, куда-нибудь в другое место. Или вообще сбегу опять на Дон!

– Катись, – спокойно выговаривает Калижнюк. – Катись к чертовой матери!.. На все четыре стороны! То же мне, Стенька Разин. На Дон он сбежит... Ковус! – кричит Калижнюк. – Где ты?

– Здесь я, дядя Семен.

– Принимай Кельтебеден!

– Да вы что, товарищ управляющий?!

– Не бойся. Твоя земля тебя сбережет, не сгинешь. А людей ты не боишься Словом, принимай Кельтебеден.

– Что за Кельтебеден? – тихонько спрашиваю у Чары.

– Это в самом центре Каракумов. Барханные пески, до тридцати метров. Целые горы. Туда в основном шабашники едут, вот Куколь и боится. Оттуда до ближайшего селения больше ста километров...

Калижнюк обратил на нас внимание:

– С чем пожаловал, комсомол? Сказать что-то хотите, Аннаев?

– Нет пока. Знакомлю вот товарища...

– Долго раскачиваетесь. Совещание провели, клич бросили: канал – стройка молодежи, а проку пока нет.

– Раз клич бросили, значит будет, – спокойно отозвался Чары.

– Спасибо, утешил. Ладно, продолжим совещание...

Приходим к нему примерно через час, когда люди покинули кабинет. Остался лишь Ковус. Растерянный и недовольный, он стоит у стола управляющего и молит:

– Ну почему я должен туда ехать? Пошлите другого. Разве других нет?

– Нет. Таких, как ты, нет.

– Бойко пошлите. Он самый опытный.

– Бойко в Керки, на Пионерном участке останется. Думаешь, там легче?

– Никто не говорит, что там легче, – понемногу сдается Ковус.

– Ну, ладно, ладно, – окончательно урезонивает его Калижнюк. – Вот хлопцы из комсомола, послушают, как хныкаешь, да и напишут в газетку.

– Этих хлопцев к нам бы, туда! – неожиданно сердито отзывается Ковус. – Я бы вручил им в зубы технику, пусть бы утюжили Каракумы.

– Не дано, не дано! Профессия не позволяет! – шутливо перевожу я разговор на легкий тон.– Но что касается самого участка, я бы с удовольствием отправился туда.

– Пожалуйста, – произносит уступчиво Ковус. – Хоть сейчас.

– Ладно, поговорили! – Калижнюк властно кладет руку на стол. – Мне надо в обком. Что у вас, Аннаев?

– Хотели в общих чертах ознакомиться, что уже делается на трассе?

– А ты что? Сам не знаешь?

– Сравнили, – ухмыляется Чары. – Вы – совсем иное дело. У вас и карта вот, и точные данные.

– Ладно, Ковус обо всем расскажет. Мне некогда. Сумеешь, Ковус?

– Ай, чего тут уметь!

Калижнюк берет с вешалки шляпу и выскакивает из кабинета. Мы чувствуем себя сразу свободнее. Да и прораб этот, Ковус, подкупает меня своей непосредственностью. Сразу видно, что он открытой души малый, хотя и горяч.

– Ну, чего вам, говорите конкретно! – берет он указку и подходит к Генеральной карте канала. Она – во всю стену. И канал по ней вьется голубой лентой.

– Общие данные мне известны, – говорю я. – Забор воды из Амударьи будет осуществляться тремя рукавами?

– Мы их называем «головами», – поправляет Ковус. – А вообще-то даже звучит: Головное сооружение – три рукава.

– Канал протянется, – продолжаю я, – по тридцать восьмой параллели от Амударьи до Каспия и обводнит сотни тысяч новых гектаров земли. Хлопчатник, сады, бахчи и так далее.

– Все правильно, – соглашается Ковус. – Только, чтобы все это было, надо создать десятка два гидроузлов, несколько крупных водохранилищ, не менее десяти целинных совхозов, рыбозаводы, птицефермы и так далее. А если выражаться со знанием дела, то это значит... Надо заселить весь искусственный оазис в зоне новой Каракум-реки, протяженность которой будет равна

1400 километрам. Таким образом, если на каждый квадратный километр мы поселим только одного человека, и то потребуется 1400 человек. Но такого не бывает Потребуются тысячи людей. И не просто людей, а специалистов сельского хозяйства, причем самых разных направлений. Вот поэтому дядя Семен и упрекнул вас, товарищ Аннаев, что долго раскачиваетесь. Будущее канала за вашей молодежью, которая пока что спит.

– Не спит, Ковус-джан, не спит! – обижается Чары. – Уже двести с лишним человек из области направили учиться в училища механизации.

– Двести человек, – скептически произнес Ковус.– Вах-вах, как много. Две тысячи надо! Ну, ладно... Как вас зовут? – глядя на меня, спрашивает он.

– Марат.

– Давно бы так сказал! – улыбается он. – Теперь пойдем дальше. – Ковус тычет указкой в район Головного участка. Здесь уже прорыты три заборных канала и поставлены шлюзы. Работы продолжаются. Строится поселок. Уже есть электричество. Светом снабжает плавучая электростанция, которая стоит в заливе. Отсюда, от Головного, наши ребята ведут Пионерную траншею. Она пройдет через сухие Келифские озера, через Обручевскую степь и выйдет к барханам Кельтебедена.

– Это то место, куда вы собираетесь ехать? – уточняю я.

– И вы, по-моему, тоже туда собирались? – улыбается Ковус.

– Если хотите, поедем вместе? – предлагаю я.

– Вот молодец. Вот так и надо, – хвалит меня Ковус. – Я завтра собираюсь. Устраивает?

Я смотрю на Чары и решительно даю согласие.

– Устраивает.

– Ну, тогда дальше. Вот этот, Пионерный участок, разрабатывает инженер Бойко со своими хлопцами. Oн уже давно там. Это только сегодня его официально назначили на «пионерный». У него все люди – с Волго-Донского канала. Ему хотят дать два шагающих экскаватора. Очень сильная техника. Но если говорить о пионерной траншее, то «шагачи» тут не помогут. Тут главное – бульдозеры.

Увлеченный рассказом, Ковус начинает со знанием дела объяснять принципы устройства перемычки на 105 километре. А у меня созрела своя «гениальнейшая мыслишка».

– Ковус-джан, – начинаю я. – Нашу сеюдняшнюю беседу, вернее ваш рассказ о канале, я превращу в статью прораба Кельтебеденского участка. Согласны?

– Слушайте, – обижается он. – Я же вам как человеку все рассказываю, а вы сразу статью!

– Дост! Но разве плохо, если ты выступишь со статьей? – обращаюсь к нему по-свойски на «ты».

– А ты что? Сам не можешь подписаться?

– Милый Ковус, у меня в плане статья ответственного работника стройки!

– Ну ладно, как хочешь. Только пиши сам. Я в этом деле ни «бум-бум». Вообще-то для статьи я мог бы тебе дать и другие данные: цифры, факты. Но они у меня в папке. В моем кабинете. Давай, пойдем ко мне!

Я смотрю на Чары. Он уже тяготится нашей долгой беседой. Ведь я у него, по сути дела, отнял целый рабочий день. Целый рабочий день у секретаря райкома комсомола! Это же десяток неотложных дел.

– Чары-джан, – обращаюсь к нему. – Давай я останусь, а ты занимайся своей работой.

– Ну, вот еще, – возражает он и в то же время соглашается: – Закончишь, сразу иди к нам домой. Я после шести приду...

Я иду с Ковусом и по дороге интересуюсь:

– А почему у тебя тут кабинет?

– Но меня же только сегодня на Кельтебеден бросили! Я же здесь в управлении инженером числился! А теперь этот жук, Куколь, черной пустыни испугался – дядя Семен на мне решил отыграться.

Мы садимся за стол и еще долго беседуем о делах на трассе. Потом я спешу в гостиницу. Там у меня и бумага, и все остальное. И подарок отца и матери для Аннаевых – две литровые банки ежевичного варенья, о которых я совсем забыл. Вхожу в номер. Здесь прохладно. Окна занавешены, полы вымыты. Смотрю на часы. Уже третий час. Ложусь, раскинув руки, и думаю: с чего начать статью? Потом достаю бумагу и сажусь за стол.

6.

Мы выехали дня через три.

За это время я написал статью. Ковус прочитал и подписал ее. Потом я позвонил в Ашхабад, в редакцию, сообщил, что устроился неплохо, а теперь собираюсь на трассу. Разговаривал с секретарем газеты Володиным.

До Захмета ехали поездом. В купе душно. Лето пошло на убыль, но солнце шпарит так, что в ушах звенит.

Приезжаем в Захмет. Тут еще жарче. Пустыня со всех четырех сторон. И поселок с его серыми глинобитными и деревянными домиками – словно биточки на раскаленной сковороде. Справа, вдали от поселка – участок готового русла и домики на берегу. Там же сооружается железнодорожный мост.

На автобазе нас ждет грузовой «ГАЗ». Ковус звонил сюда, чтобы без него не отправляли машину. Возле нее сидят, покуривая, человек пять. Ребята с задубелыми лицами, в рабочей робе.

– Куда? – спрашивает Ковус.

– На Кельтебеден, к Куколю, – отвечает за всех один.

– Нет больше Куколя, – сердито отзывается Ковус. – Я вместо него. Чего у вас?

– Вот, направления из отдела кадров...

– Лезьте в кузов, там разберемся. – Он смотрит на меня и спрашивает: «Может, сядешь в кабину, а я с ними?»

– Спасибо, Ковус-джан. Я бы хотел потолковать с ребятами. Откуда они и так далее...

– Ну, как хочешь. А то можешь ехать в кабине. Я – человек не гордый, – добродушно продолжает он, садясь с шофером.

Мы взбираемся в кузов. Тут мотки проволоки, ящик с гвоздями и два бревна. Машина тотчас срывается с места и катит на дорогу к начатому руслу канала. Домики приближаются. И вот уже видно: они обшиты толстыми стегаными матами, наподобие матрацев. За домиками, на дне русла однокубовый экскаватор «Воронежец». Машинист не слишком торопливо черпает ковшом песок и выбрасывает на отвал. Двое парней, видимо, сменщик машиниста и помощник играют в холодке у домика в карты.

– Видно, деньга водится, раз в карты режутся, – замечает один из парней. Он стоит рядом со мной, держась за крышу кабины.

– Откуда прибыли? – спрашиваю я сразу всех.

– Ай, кто – откуда! Кто из Сибири, кто – из Анадыря, – отвечает тот же парень. – А ты откель? Башкирии или еще кто? Что-то морда не русская.

«Парень – ухарь», – отмечаю про себя и думаю: что ответить.

– Я – гренландец, – говорю ему спокойно и вновь задаю вопрос: – А что в ваших краях, в Сибири да Анадыри, человеческие лица мордами называют?

– Гля, обиделся! – загоготал парень и посмотрел на своих товарищей. Те косо посмотрели на меня и улыбнулись.

– Ну, так откуда вы? Лично вы, например? – не отстаю я.

– Я-то? А ты что – следователь, чтобы допрашивать?

– Я – корреспондент комсомольской газеты. Еду знакомиться с такими, как вы. Вот и спрашиваю. Интересуюсь, откуда люди едут, для чего, как жить собираются и вообще – как на жизнь смотрят?

– Эх, наговорил! – уступчиво засмеялся собеседник.

– Может, познакомимся? – предлагаю ему.

– Что ж, давай. Иваном меня зовут. А фамилия – Земной. У меня на роду написано в земле ковыряться.

Я тоже называю себя. И четверо других представляются. Когда перезнакомились, говорю Земному:

– Красивая у тебя фамилия... колоритная. Расскажи малость о себе.

– А что говорить-то. Детдомовский я. Отца и мать не помню. До войны еще куда-то делись. Воспитывался в Воронеже. Там и специальность тракториста получил. В последнее время на скреперах, на бульдозерах вкалывал. На Байкале, в Красноярске... Эти хлопцы – тоже оттуда.

– А почему снялись с тех мест? Холодно? Южной экзотики захотелось?

– Платят здесь вдвое больше. Причем тут экзотика!

– Но ты же одинок! Неужто денег не хватает?

– Ну, все шабашники за рублем едут, вот и мы снялись!

– А заработаешь – потом куда?

– Не знаю, товарищ корреспондент. Над этой проблемой никогда не думал... Просто решил и все. Едут все сюда, а я что – рыжий что ли? Посмотрим, как у них тут живется. Не понравится – укатим дальше.

– У тебя, что же – и цели никакой нет?

– Как это нет? Есть. Жить хочу хорошо – вот моя главная цель. Ездить везде. Работать. Но чтобы работа была по вкусу.

– Ну, а о своей квартире, о своем доме – разве не думаешь?

– Вот сказанул! – смеется он. – Да у меня здеся страна – мой дом! Где остановлюсь, там и дом родной!

«Черт возьми! – вздрогнул я даже. – Прямо мои слова повторяет. Вот так я когда-то Нине Трошкиной говорил, а она меня за это презрела». Вся лишь разница между мной и Земным, что я живу комсомольскими порывами, а этот парняга – шабашник. Направить бы его в нужное русло!

– В комсомоле состоишь? – спрашиваю неуверенно.

– Что мне в нем делать? Я не люблю политику. Книжки художественные, кинофильмы – другое дело. А у вас одна политика. То «один плюс два», то «один за всех – все за одного». Сплошная арифметика.

– Неужели всю жизнь будешь мотаться из стороны в сторону? – опять наступаю на него.

Тут друзья его защищают.

– Что вы к нему привязались, товарищ хороший! Все равно вы из него ничего не слепите. Блаженный он. Он не только всю страну своим домом считает, но и людей всех на земле – родными братьями. У него никогда ни денег, ни кола, ни двора своего не будет. Правда же, Ваня?

– А ну вас всех... – злится Земной. – Будет, не будет... Какое ваше дело до моей жизни? Как хочу, так и живу.

– Ну, а вы тоже такие? – спрашиваю остальных.

– Мы – нет, – отвечает Вася Волчихин. Так он себя назвал при знакомстве. – Мы будущие таксисты.

Это сейчас самое доходное место. Подзаработаем, купим собственные особнячки, устроимся в автопарк и будем жуликов возить.

– Каких жуликов?

– Ну, мало ли их – кто государство грабит! На зарплату в такси не сядешь.

– Философия, действительно, у вас шабашная, – говорю я. – Ну да ничего. Главное, братцы, работайте на славу. И неплохо бы вам проникнуться мыслью, что канал для туркменского народа – это жизнь. Туркмены никогда воды вдоволь не видели. Здесь не то, что в Сибири, где река реку погоняет. Здесь каждая капля на вес золота. Поможете туркменскому народу канал построить – народ ваши имена в веках будет помнить.

– Эх, куда залетел! – смеется Земной. – В века! Ничего себе!

– Да я ведь и не шучу, – заверяю я. – Вы едете не куда-нибудь, а на стройку коммунизма. Неплохо бы вам проникнуться соответствующим духом...

Вовлек я их всех в беседу. Толкуем обо всем. Вот так бы, наверное, и доехали до Кельтебедена, в разговорах о жизни. Но стоп. Взревел мотор, заскользили задние колеса. Ковус выскакивает из кабины, кричит:

– Слезай, братва. Давай сюда шалманы... По самые дифера увязли.

Сбрасываем бревна, спрыгиваем сами. Шофер выходит из кабины, неторопливо достает пачку «Беломора», закуривает.

– Это самое что ни есть сучье место, – говорит он, прикуривая и окутываясь дымом. – Еще не один шофер не проехал здесь без шалманов.

Закуривают и другие. Я вылез на гребень бархана, осмотрелся вокруг. С вершины этого неподвижного песчаного бугра, поросшего дикими травами и выжженными до серости знойным солнцем, видна местность километров на двадцать. Кругом одни барханы. В низинах между ними саксауловые заросли. Впрочем, я каждую ветку в пустыне называю саксаулом. А на самом деле тут множество всяческой жилистой растительности: кандым, джузгун, тамариск или гребенчук. Серые костлявые сучья, закрученные в толстенные жгуты. Вот извивается по стволу, чуть ниже того места, где я стою, толстая оловянно-серая змея. Я поднял ветку и бросил в нее. Змея, видимо, это эфа, тотчас бросилась вниз и вскоре исчезла. На другом склоне появилась целая семейка оранжевых тушканчиков. Встали на задние лайки, смотрят – что там произошло?! Потешные зверьки! Я продолжаю рассматривать пустыню и вдруг замечаю сразу несколько вытянутых шей неизвестных животных. Они в нескольких километрах, в низине: совершенно неподвижные, словно замерли и поджидают нас.

– Ковус! – зову я. – А это что за существа? Иди-ка посмотри.

– Варанов что ли увидал? – спрашивает он, поднимаясь на бархан.

– Где вараны? – оживляется Земной.

И вот уже все стоят около меня, а я показываю рукой туда, где торчат гигантские шеи.

– А-а, – смеется, увидев их, Ковус. – Да это же Калижнюковские доходяги! Электрические экскаваторы!

– А почему доходяги?

– Ай, все их так зовут. Привез их дядя Семен с собой из России. Хотел пустыню электричеством взять. Ну, поставили их на эти пикеты. На каждом четыре человека, чтобы работали машины бесперебойно. Энергопоезд в Захмет пригнали. Кабель протянули. Дали ток. Несколько дней поработали на жаре и все вышли из строя. Моторы не выдержали. Люди сразу манатки в зубы и разбежались, кто куда. Надо было ремонтировать технику, но некому. Никто не хочет на окладе сидеть. У нас же сдельная оплата. Пока песок на отвал выкидываешь – живешь припеваючи, а остановился на ремонт – живи на окладе. Ну, что... Машинисты разбежались, остались экскаваторы без хозяев. Тут и навалились на них. Растащили по деталям.

– Кто растащил?

– Да наши ребята. Запчастей же почти нет. Дефицит. И не только кельтебеденцы. Вот эта дорога, по которой едем, она же через все центральные Каракумы тянется. По ней многие ездят. Кому не лень останавливаются возле «электричек». Словом, раскулачили все одиннадцать машин.

– И ничего теперь нельзя сделать?

– Теоретически можно. Их можно переоборудовать на дизельную тягу. Поставить моторы и все остзльчге

Но практически это невозможно. Никто не соглашается сидеть на окладе... Три-четыре месяца, как минимум, придется быть на ремонте.

– А прибавить ремонтникам зарплату нельзя?

– Бесполезно, товарищ Природин. Знаешь, сколько экскаваторщики зарабатывают в месяц, когда машина на ходу? До тринадцати тысяч. Это высшая, рекордная... Есть у нас один такой, тринадцать вышибает. Л в среднем: шесть-семь тысяч. Тоже немало, правда?

– Баснословные заработки, – удивляюсь я и спрашиваю: – А оклад какой на ремонте?

– Чуть больше тысячи... Вот поэтому никого не заставишь. Калижнюк чего только не делал, чтобы снять с себя «черное пятно»: это же его фантазия – «электрички». И упрашивал, и сулил, и приказывал – бесполезно. Теперь и он махнул на них рукой, потому что не до них. Теперь, наверное, когда на всех других участках русло выкопают, тогда только займутся доходягами.

– Тринадцать тысяч! – вновь удивляюсь я. – Кто же этот чемпион?

– С Волго-Дона один. Вместе с женой вкалывают.

– Ну, что, начнем? – обращается к Ковусу шофер.

– Давай, начнем.

Идем к машине, берем шалманы и подкатываем под задние колеса. Грузный «ГАЗ» с минуту надрывает стальное сердце и мускулы, пыжится изо всех сил, наконец выползает на гребень. Бросаем бревна в кузов и сами – туда. Поехали дальше...

Примерно через час проезжаем «электрички». Они стоят в широкой ложбине, в километре друг от друга. Их одиннадцать. Они по самый пояс заметены песком. Сначала надо их откопать, а потом уж говорить о ремонте. Смотришь на «доходяг» и страшно становится. Сколько потребовалось металла, сколько затрачено средств и времени, чтобы создать эти махины. И вот – на тебе: не выдержали в схватке с пустыней.

Пока доехали до Кельтебедена, еще три раза пользовались шалманами. По выражению шофера, – прокатились со счастьем на борту. Бывают случаи, когда машины одолевают эти сто километров от Захмета до участка за сутки. Но это во время внезапных бурь. В бурю Каракумы поднимаются в воздух. Небо становится черным, а солнце в нем кажется бронзовой сковородкой. Ветер шпарит с такой силой, что, если откроешь глаза, можно ослепнуть. Тогда шоферы прячутся в кабинах, а люди в кузовах накрываются брезентом или еще чем-нибудь и терпеливо ждут, пока пройдет буря.

Въезжаем в Кельтебеден. Это огромный котлован, окруженный со всех сторон неподвижными барханами. Поселок на склоне. Чуть ниже – колодец и автомастерские. Дома деревянные, в виде вагончиков. Обшиты матрацами. Нигде не видно ни души. И совершенно непонятно, откуда взялся пятилетний малыш в сапожках и грязной рубашонке. Он подходит к машине. Руки держит за спиной, как хозяин. Хмурится.

– Здравствуй, герой! Ты чей?

– Это наш Илья Ильич, сын начальника участка, – весело говорит Ковус.

Выходит из лабиринта домиков и сам Шумов: красивый молодой человек в черных очках. Волосы у него черные, как смоль, вьющиеся. Лицо загорелое, но интеллигентное, и сложен он, прямо скажем, не для пустыни. Слишком изящен. Впрочем, пожалуй, я не прав. Полному тут тяжеловато, а такому, как он, – в самый раз. Знакомимся. Ковус представляет меня, затем сообщает о своем назначении. Шумов снимает очки. Смотрит пристально. Поверить не может.

– Неужели ко мне? Главным инженером?

– Да клянусь, ну что ты не веришь!

– Гора с плеч, честное слово, – радуется Шумов. – Куколь давно рвался отсюда. А виноват сам. Запутался в отношениях с людьми. Пил же все время. С одним пол-литра, с другим бутылку вина. Как поедет на пикеты, так и возвращается «под мухой». Потерял всякий авторитет. Куклой начали обзывать. Те же ребята, с которыми пил. Дожился. Выпьет с одним, с другим, а потом приписывает лишние кубы.

– А как тут припишешь? – спрашиваю я. – Тут же песок...

– Если и можно где приписками заниматься, то только здесь, – отвечает Шумов. – Трасса спроектирована так, что часть русла идет по естественным ложбинам. А кто их учитывал? Их десятки тысяч таких ложбин по трассе. Вот и выходит, что холостой прогон тоже измеряют кубами грунта.

– При такой постановке дела, – замечаю я, – инженер Иомудский к концу строительства будет иметь бледный вид. А он надеется вдвое перекрыть Шле-гельские расчеты.

– Я пресек всю эту лавочку! – небрежно бросает Шумов.

Я беру малыша на руки и мы входим в дом. Тут довольно приличная обстановка. Два домика составлены вместе, между ними ход и такое впечатление, будто мы в двухкомнатной квартире. В первой комнате обеденный стол, шкаф и две тумбочки, печка-буржуйка. Во второй – две кровати и детская качалка.

– А что, у вас не так уж и плохо!

– А мы и не жалуемся, – улыбается Шумов. – Жилье – ничего, харч есть: весь Кельтебеден усыпан пустыми консервными банками. Вот с этим бродягой не знаю, что делать, – легонько щелкает по носу сына Шумов.

– Не смей трогать! – сердито выговаривает малыш.

Шумов сдвигает брови:

– Это еще ничего. Это он маминым языком заговорил. Это ее любимое выражение: «Не смей трогать!». А вообще-то, Илья Ильич, как-нибудь всыплю я тебе за все твои грехи. Если еще хоть раз услышу скверное слово, попадет тебе...

– Вот вы говорили о приписках, – продолжаю я начатый разговор. – А этот самый, ваш герой с Вол-го-Дона, который до тринадцати тысяч выколачивает... Может, благодаря припискам?

– Нет, нет, даже не думайте! – гасит мое подозрение Ковус. – Это настоящий ас своего дела. Бульдозерист высшего класса.

Я достаю записную книжку и ручку:

– Скажите, как его фамилия? Надо не забыть, повидаться.

– Мирошин, – говорит начальник участка. – Иван Васильевич Мирошин.

Я хоть и знал, что Ванька Мирошин где-то здесь на канале, но в последнее время совсем забыл о нем. И сейчас, когда услышал его фамилию, даже вздрогнул. И приятно стало, черт возьми! Это же наш, хурангизский! Ведь и моя журналистская деятельность началась с него. С его «знаменитого» прыжка с парашютом.