Текст книги "Знойная параллель"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

– Неужели помните! – радостно восклицает юноша. – И звать как – помните?

– А как же, – говорю. – Зовут тебя Караш, Помню и то, как вы переживали, когда ваш старший, офицер-гусар с актрисой во Францию убежал.

– Да,– вступил в разговор Иомудский.– Старший мой, Хидыр, пошел иной дорогой. Во Францию, в Париж подался, один бог теперь знает: жив или пропал где-нибудь? Бедовая голова. Родиной поступился. А как без нее, без родины? Долго об этом я думал там, в Кумыш-тепе, и пришел к выводу – без родины – всякому смерть! Не будь детей да жены, я бы наверное пустил себе пулю в лоб. Жалко их стало. Рассуждать стал. А раз пустился в рассуждения, значит, пошел на смирение. Ну, тут вы, товарищ Природин, к счастью моему подоспели. Вам я век буду благодарен...

– Да ну, что вы, Николай Николаевич! Не за что благодарить. Это вам спасибо от Советской власти, что вернули все свое племя из Персии. Теперь видите: дети тех бедняков на учебу в Москву едут. А то пропали бы не за понюх табаку на чужбине.

– Пропали бы, – соглашается Иомудский и, помолчав, признается: – А я ведь, признаться, не верил, что в нашей разрушенной и обескровленной гражданской войной стране дело дойдет и до науки. Сейчас стыжусь своего недоверия. Я ведь это свое недоверие – знаете кому высказал? Самому Сталину.

– Неужто самому? – удивляюсь я.

– Самому Сталину, – подтверждает он. – Приглашен недавно к нему был. Вместе с Кайгысызом Атабаевым. Назначил он нам аудиенцию по вопросам создания Туркменской советской республики, ну и до науки в разговоре дело дошло. Сидим, значит, вот так, как сейчас с вами. Сталин на одном конце стола, мы с Кайгысызом – на другом. Я и говорю: «Эх, товарищ Сталин, послать бы учиться нашу туркменскую молодежь за границу!» А он покуривает и отвечает спокойненько: «Зачем же за границу? Разве мы не можем у себя наладить просвещение?» – «Но как?» – сомневаюсь я. А он опять: «Да очень просто. Я скажу сегодня товарищу Калинину, чтобы подыскал подходящее место для обучения туркмен»... Я не сдаюсь: «Место найдете, но ведь учителя нужны!» «И учителя будут», – твердо обещает Сталин, и тут я думаю про себя: «Хватит, как бы не испортить дело». Поговорили этак по душам, ушли с Атабаевым, а денька через два к Калинину вызывают. Оказывается, облюбовали нам для Дома просвещения красивейшее именьице бывшей помещицы. Там столько комнат, что целый институт можно открыть. И учителя есть, разумеется. Кое-кто из старых профессоров согласился пойти на преподавательскую работу к нам.

– Ну и как же мыслится ваша учеба? Что это; интернат или иное какое спецзаведение?

– Да как не назови, а суть одна, – говорит Иомудский. – А вообще-то, это скорее всего трудовая школа. Ученики сами себя во всем будут обслуживать. Что касается распорядка, он будет военный. Да иначе я себе и не представляю. С бывшими кочевниками, которые никогда не знали дисциплины, можно поладить лишь четкостью распорядка. К тому же, я и сам бывший полковник. Мне все военное ближе как-то. Будут строевые занятия, дежурство. Уже заказали спецформу. Шефы уже у нас есть – служащие ОГПУ...

– Хорошо, – радуюсь я за Иомудского и тут вспоминаю, что послал меня к нему помощник председателя ЦИКа. – Николай Николаевич, как бы не забыть нам о главном... Я ведь зашел к вам по приказу товарища одного... помощника Калинина. Хотел бы знать, чем могу служить?

– Так это вы, стало быть, по моей просьбе сюда пришли? Вот ведь как хорошо получается. А просьба у меня такая, товарищ Природин. Комиссия у нас там в Серебряном бору была. Сами знаете, для Дома просвещения способный народ нужен. Ведь будущие руководители производства и строек от нас должны выйти. Ну, а когда начали отбирать, то решили двадцать шесть человек отсеять и направить в ФЗУ. Если вы имеете доступ к этим ФЗУ, то, пожалуйста, поспособствуйте.

– Я реутовской группой занимаюсь. Боюсь, что туда юноши не понадобятся. Там ведь прядильное производство. Давайте-ка мне ваших парней, я их в Тверь переправлю. Там тоже фабрично-заводская школа, а готовит она поммастеров ткацкого производства, слесарей и наладчиков станков.

– Будьте настолько любезны! – весело откликается Иомудский. – Только вот сына хотелось бы мне куда-то поближе. Очень уж далеко до Твери. Нельзя ли все-таки его у вас, в Реутове, пристроить?

– Отчего ж нельзя? Для вас, Николай Николаевич, можно. Устроим в наше, реутовское ФЗУ. Выучится, станет слесарить. В комсомол примем.

Посидели еще немного и условились: как приедет туркменская делегация в Реутов, так Караш и присоединится к ней. Может, даже Николай Николаевич сам в Реутов наведается, посмотреть, как там устроились туркмены, а заодно и для сына квартиру снимет. На том и распрощались.

Вечером я опять сел в поезд, и через час – в Реутове. Зиба с Верой дома. Только что пришли с фабрики. Зиба ходила по цехам, знакомилась с прядильщицами и смотрела, как работают машины. Настроение у нее хорошее. Девчата русские ей понравились. И не успел я задать ей вопроса, как она опередила меня:

– Саша, я буду учиться на ровничницу. А вечером в школу. В пятый класс.

– Конечно, Зиба. О чем может быть речь? Вскоре пришел с фабрики Федор.

– Ну как насчет расселения туркмен?

Я ему пересказал подробности моего разговора с помощником председателя ЦИКа. Федор посмеялся. А утречком отправились мы с ним к директору и в партком, чтобы организовать девчат на подготовку помещений к приему делегации. Девчата у нас легкие на подъем. Тряпки с ведрами, веники в руки и пошли. Федор тут же дал команду старухе-банщице, чтобы все было в полном порядке. У нас в Реутове испокон веков было две бани. В одной, до революции, конечно, мылись рабочие, в другой – хозяин Карл Эдуардович со своей фуфыристой немочкой. Ну еще, может быть, его конторские чиновники, да инженеры. С той поры мы и называем бани: одну – рабочая, другую – барская. Вот Федор и велит банщице, чтобы барскую особенно подготовила, веники березовые достала. Ну а мы с парторгом и директором стали решать, как нам лучше украсить старую молельню. По старой привычке называем избу-читальню молельной. Это – каменный дом, прямо напротив фабричной проходной. Раньше, по субботам, там молодежь собиралась на молебствие, ну и в праздники, конечно. А теперь изба-читальня. При конфискации господского дома книг мы туда много перенесли, а потом и своих добавили. Так что дом стал культурным центром реутовской прядилки. Лекции проводились, туманные картинки через аппарат показывались, в последнее время даже кинематограф стал приезжать. Ну, разумеется, все собрания комсомольские и партийные проходили в избе-читальне. Вот и решили свой культурный центр как следует убрать и украсить к приезду туркмен...

И вот сообщение из ЦИКа – едет делегация.

Я сразу в Москву. Узнал, когда поезд прибывает из Туркмении. Оказывается, вот-вот. Со мной еще несколько реутовцев. Зиба с Верой тоже. И вот слышим дежурный по вокзалу объявляет в рупор: едет специальный поезд с туркменской делегацией. Примолкли мы, ждем. Наконец подходит зеленый состав. Высаживаются на перрон человек двести, не меньше. Тут, разумеется, я беру на себя командование. Пересаживаемся с поезда на поезд и едем в Реутов.

Делегация для Подмосковья, прямо скажем, необычная. Женщины и девушки в бордовых платьях-кетени, в борыках, обвешанных монистами, брошки-гульякз на груди, браслеты на руках. Мужчины – те помудрее. Их не заставишь в Москву в дедовских чарыках да халатах ехать. На всех европейские брюки и пиджаки, фуражки. Лишь немногие в косматых тельпеках. По всему поезду речь слышна туркменская. Ребята хохочуг без конца. Это народ веселый. Ну я тоже подбавляю веселья. По-туркменски немного понимаю: научился за четыре года работы в Мерве. Зиба в окружении девчат – Айгуль, Аннабиби, Айнабат,– с ними я еще в Пол-торацке познакомился, – расспрашивают Зибу о подробностях, хотят заранее знать, что их ожидает.

Незаметно подъезжает наш поезд к станции. Смотрим, весь городок Реутов сбежался встретить гостей из Туркмении. И парни, и девчата, и старухи со стариками, и дети. Гармонисты, конечно, тут же. Еще и на перрон не вышли, а уже слышим поет гармонь.

Выходят мои делегаты из вагонов. Сначала парни. Затем девушки. Несмело выходят. Тут, конечно, инициатива должна быть с реутовской стороны. А инициативы реутовским девчатам не занимать. Гляжу, бегут навстречу, вручают приезжим цветы, обнимать всех подряд начинают, под руки берут. Знакомятся. Пытаются понять друг друга. Русские вовсе туркменский язык не знают, а туркмены – кое-как по-русски говорят, коверкая слова. Только и слышно: то тут, то там смех всплескивается. Поскольку встречающих очень много, решил я речь сказать. После меня выступил директор, а потом прокричали все «ура» во имя интернационала и крепкой дружбы, и пошли, запрудив всю улицу, к фабрике. Дома, которые отвели для приезжих, – рядом с фабрикой. Прямо около фабричной ограды. Ну, веселье и тут долго еще продолжалось.

На другой день после приезда гости сходили в баню, знакомились с городом. Смотрю, у Зибы и Веры еще одна подружка появилась. Вера говорит мне:

– Александр Фомич, я решила обучить ровничному делу не только Зибу, но и Айгуль. Она очень хочет, чтобы я ее обучала.

– Ты, молодец, Верочка, – говорю ей. – Если все, как ты, рьяно за дело возьмутся, то не пройдет и месяца – и приезжие туркменки будут работать на машинах.

– А они насовсем к нам приехали? – спрашивает Вера.

– Выучатся и уедут, – отвечаю.– Они у себя текстильную фабрику будут строить. Вот пока фабрика выстроится – и приобретут себе специальность. Индустрия, одним словом, рождается на земле кочевников. Поняла?

– Поняла.

– Ну раз поняла, то и всем своим подругам объясни, что к чему. А вообще-то не сегодня-завтра общее собрание проведем.

Собрание, правда, немного позже состоялось. Приурочили мы его к открытию Первого съезда Коммунистической партии Туркмении. Избу-читальню к тому дню переименовали в библиотеку. Собрались в ней.

Товарищи из постпредства в гости пожаловали. Выступили мы, зачитали приветственную телеграмму, присланную туркменским правительством. Потом взяли обязательства: жить, работать и учиться, как завещал нам Владимир Ильич. А вечером был концерт...

Вслед за торжествами потянулись трудовые будни и учеба в ликбезе. Жили с год, даже больше, в этих двух деревянных домах. Потом выстроили огромный дом, круглый, в виде кибитки. На открытие его приезжал сам Председатель Совнаркома Туркмении Кайгысыз Атабаев... Справили новоселье. Свадьбы были. Многое забылось, многое в памяти осталось и никогда не забудется.

Не забудется, как в день Первого туркменского съезда сняли девушки яшмаки и повязали красные косынки. Моя Зиба тоже. А домой вернулись, глядим – мать моя сидит.

– Здравствуй, мама, – говорю. – В гости пришла?

– Да и в гости, и не в гости, – отвечает. – Пришла просить, чтобы в свой дом жить шли. Измытарились мы с отцом без вас. Жизни нет. Тоскуем ведь. Отец давно тебе простил самовольство.

Тут я опять рассердился:

– Меня прощать не надо, мама. У меня за мою жизнь будет тысяча всяких самовольств, которые не понравятся отцу и тебе. Мы с Зибой люди новые. У нас и обычаи, и порядки новые, социалистические. А насчет того, чтобы вернуться, тут надо просить мою жену. Вы не одного меня оскорбили, но и ее. Я-то могу все простить, как родителям, а она – не знаю.

Мать ласково посмотрела на Зибу:

– Доченька, неужто так и не простишь дураков старых?

А Зиба уткнулась ей в плечо, да и заплакала. Немного погодя взяли свои чемоданы и отправились в отцовский дом...»

На этом отцовская запись заканчивается...

3.

Утром за нами заехали. Мчимся по проспекту к вокзалу. Уже рассвело. Восток окрашен заревом надвигающегося солнца. Высокие клены и акации рдеют на фоне зарева. Деревянное здание вокзала словно дремлет. Пассажиры спят на скамейках.

Выходим на перрон. Тут пока никого нет. Но вот начинают подтягиваться корреспонденты газет и радио. Многие мне знакомы. Перед самым приходом поезда подлетает крылатый грузовик киностудии. Братцы-киношники установили «юпитеры» еще с вечера. Сразу включают их, и на перроне становится по-праздничному светло. А вскоре подошел и скорый поезд. Делегация, не спеша, выходит из четвертого вагона. Сначала две молодые женщины, затем Вера Улыбина. Такая же, какой я ее видел в сорок восьмом. Ничуть не изменилась. За ней спускается на перрон седоусый старик. И вот я вижу, как моего отца словно чем-то подтолкнули сзади: ринулся вперед, руки развел, кричит:

– Федор! Федор, брат ты мой! Вот, признаться, не ожидал! Ей богу, не ожидал!

Отец обнимается с Федором. Я сразу догадался: это тот самый Улыбин, красный командир московского отряда и к тому же – отец Веры. Она тоже обнимается с Айгуль. Обе плачут на радостях. И мама моя целуется с Верой Федоровной, и тоже плачет. Плачут от счастья, от радости встречи, а фотокорреспонденты щелкают аппаратами. Сверкают блицы. Киношники трещат своими «шарманками». И истые газетчики с записными книжками и авторучками от одного к другому бегают. Я стою рядом с отцом и Федором Улыбиным, а корреспондент «Туркменской искры» забрасывает их вопросами.

– Не секрет, – спрашивает он, – о чем вы вот сейчас говорите?

– Что ж, по-вашему, нам и поговорить не о чем? – баском отвечает Улыбин. – Я вот лично простить своему комиссару Природину не могу его оплошности.

– Позвольте, что за оплошность?

– А то, что всю гражданскую вместе прошли – пуля его не взяла, в Отечественную выжил, а в землетрясение ногу не уберег. Прямо наказание какое-то. Хоть не оставляй одного. Словно дитя малое!

Улыбин шутит, и отец посмеивается с ним. А корреспондент записывает в книжицу какие-то одному ему известные мысли.

Гостей отправляют в гостиницу. Улыбина мы с отцом тянем к нам домой. А Айгуль и мама моя увозят в старый текстильный городок Веру Федоровну.

Официальная встреча намечена на вечер: успеют старые друзья наговориться и отдохнуть.

– Жарковато, жарковато у вас, – тяжело дышит Улыбин. – Чую, жара не для моих семидесяти. В молодости вроде и не чувствовал ее. Ты-то, видать, молодцом держишься, коли не бежишь умирать на родину, – говорит он отцу.

– Да ведь трудно теперь сказать, где она – родина, – отвечает серьезно и раздумчиво отец. – Я ведь почти сорок лет отдал Туркмении. – И помолчав, прибавляет: – Да разве я один? Многих теперь и пряником не заманишь в родные деревни, хотя там – и грибы, и смородина, и прочая ягода.

Слово за слово, и старые вояки начинают вспоминать молодость. Вот уже о Ташкенте разговор заходит, о Бухаре. Я потихоньку ухожу от них и сажусь в своей комнате за стол.

Вечером – торжественная встреча в летнем клубе текстилки. На сцене составлены столы и застелены длинной красной скатертью. В президиуме – приезжие и свои: представители партийных органов, профсоюза, комсомола, лучшие рабочие фабрики. Федор Улыбин с отцом тоже там. Выступают товарищи. Один за другим выходят на трибуну. Я записываю, о чем говорят. Вот и папаша мой поднялся. Оперся ручищами о края трибуны, начал вспоминать прошлое. А потом заговорили о соцсоревновании, о быте и культурно-просветительных мероприятиях. Это то, что надо для газеты. Из такого фактажа и лепятся информашки.

Через два дня мой отчет ложится на стол редактора. Мямлов читает, прикрыв дверь. Я сижу в соседней комнате, обрабатываю письма. За столом напротив – Рябинин. До того, как отнести редактору свой «опус», я показал ему. Он ужаснулся:

– Ты с ума сошел, старик! Больше ста строк ни за что не дадут. У тебя там на целую полосу.

– Посмотрим, – говорю я неуверенно и все еще надеюсь на какое-то чудо.—А вдруг редактору понравится?

Проходит почти час, и вот вызывает Мямлов.

– Ну, что вам сказать, товарищ Природин. Материал вы, конечно, изучили глубоко. Но то, что написали – это не отчет. Я не знаю – что это такое. Не очерк, не повесть... Советую вам, покажите кому-нибудь в Союзе писателей. По-моему, это по их части... Что касается отчета, – помедлив, выносит он приговор, – придется написать заново. Коротко и четко. О самом главном. Такого-то числа, во столько-то, на таком-то вокзале, затем в таком-то клубе и так далее и тому подобное. И главное, не забудьте сказать, что нового привезли ваши земляки-реутовцы? Что интересного в прядильном производстве? Как оно развивается? Какими путями идет. Вам ясно?

Беру с редакторского стола десять своих страниц и отправляюсь к себе в комнату. На лице моем такое разочарование, что Рябинин испуганно спрашивает:

– Сцапался?

– Нет, зачем же... Просто я не понимаю пока какой-то газетной специфики. У меня язык не газетный, понимаешь?

– Чего ж тут не понять. Ну-ка дай.

Он долго и упрямо читает, а я терпеливо жду – что скажет.

– Тебе надо писать рассказы, – наконец говорит он.

– Спасибо, утешил.

Достаю из стола серый лист бумаги, заправляю авторучку и пишу так, как пишутся газетные отчеты. Пишу быстро, почти не думаю: факты – цифры, факты – цифры и выводы. Несу на машинку. Две странички всего. Читаю Рябинину вслух. Он говорит:

– Вот теперь отчет. Ты молодец. Но знаешь, старик, тебе надо бежать из газеты, если хочешь стать писателем. – И добавляет тут же, чтобы я не понял превратно: – И мне тоже. Обоим надо нам бежать из газеты.

Несу отчет Володину. Рыжекудрая бестия, прекрасный мой друг, берет страницы, разворачивает и неприятно морщится:

– Ты что? Да где я тебе место найду?! Ты же знаешь – газета не резиновая! Сократи страничку.

– Да пошли вы все! – кипячусь я. – Дай сюда!

– Подожди, подожди, не горячись. Ну, сократи хотя бы полстранички. Остальное я выкрою у кого-нибудь еще.

– Дай сюда! – требую я, разозлившись начисто.

– Руки, руки, – отмахивается он. – Ладно, иди и доверься мне. Все будет в порядке...

Ухожу в полном расстройстве. Вечером возвращаюсь домой усталым и злым. А тут, наоборот, веселье. Отец с Федором Улыбиным сидят за столом, пьют холодное пиво. Сразу же мне кружку подают.

– Ох и пивцо! – хвалит Улыбин. – Это единственное, чем можно спастись от жары в вашей Туркмении. Пей, да посиди с нами. Расскажи, чем занимаешься. Вот, Саня, отец твой не нахвалится тобой. Ты и корреспондент, ты и поэт. Ты хоть бы заметку написал о нашем посещении фабрики и вообще... – Уже написал, – говорю. – Завтра читайте в комсомольской газете.

Утром просыпаюсь от восторженных выкриков Улыбина:

– Ты глянь, Саня! А ведь и правда заметки во всех газетах. Ты погляди! А у сынка твоего целая петиция.

Выхожу из спальни. На столе ворох свежих газет. И молодежная наша тоже здесь. Смотрю. Отчет мой на первой полосе. Строчек восемьдесят, не больше. Значит, Володин все-таки подрезал еще строк на двадцать. Ну, молодец, кошкодав несчастный! – ругаю его про себя без всякой злобы, потому что давно остыл. Вся вчерашняя суета кажется пустячным делом. Отбросил газету. Улыбин говорит:

– Только обобщить надо было. Мы ведь связи держим не только с текстилкой, но и с другими предприятиями, и со школами вашими. А то ведь почитают твою заметку молодые люди и не поймут всего значения нашего приезда. Скажут: было, мол, что-то в двадцатых. Напоминать им надо о рождении дружбы русских и туркмен. Это, если хочешь знать, и есть социалистический интернационализм в действии. Только обюрократили мы его. Все мероприятия к птичкам приравниваем. Провел – и с рук Долой...

Ну, думаю, завелся старый ветеран. А он, действительно, не унимается:

– А ты знаешь, Марат, друг милый. Вчера мы с твоим отцом прикинули... Саня, поди сюда, чего ты застрял там! – зовет он отца.

– Бреюсь я. Но мне слышно все. Говори, говори!

– Ну вот... Вчера мы принялись вспоминать, у кого как жизнь сложилась. А вспоминали тех, кто у нас на Реутовке специальность получил и в школе учился. Человек сто вспомнили. Правда, и тех, кто в Серебрянном бору учился, тоже подсчитали. И вот тут какая картина. Все эти люди в настоящее время занимают самые видные посты на производстве и в конторах. Кто директором стал, кто начальником цеха... В райкомах многие, на профсоюзной работе. А сколько министров и председателей всяких! Но и это еще не показатель, как выражаются некоторые. Оказывается, еще дальше своих родителей пошли дети наших реутовцев. Тут и летчики, и врачи, и ученые Академии наук, и даже за границей в посольствах работают... Тут что я тебе хочу сказать, Марат, чтобы ты усвоил – что такое Реутов! Реутовская дружба – это ворота в социалистический интернационализм... Улыбин говорит безумолку, и глаза его светятся молодо и задорно. Вроде бы давно известные истины, а задевают они и меня.

В начале девятого прощаюсь со стариками до вечера и отправляюсь, по выражению мамы, на службу. Две пересадки – из автобуса в автобус, с десяток улиц и улочек, все еще облепленных времянками, и вот она «Сивинская». Огромный редакционный двор, приземистые бараки, в коих размещены газеты, склады, гараж, цветные клумбы и прочее. Вид нашего двора со всеми его постройками самый нереспектабельный. «Но именно здесь обретают крылья хорошие начинания и здесь летят пух и перья из крыльев порока!» – так однажды выразился величайший поэт нашего времени М. Природин. Ну, а если без шуток, то здесь мы переворачиваем и перевариваем массу разнохарактерных дел, и имя этим делам одно – текучка.

Эдик только что вернулся со стройки Каракумского канала. Он и без того парень мечтательный, а тут еще под впечатлением. Рассказывает, засунув руки в карманы чесучевых брюк и шагая из угла в угол:

– Вот где жизнь! В полном разгаре, как говорится. Вот куда надо ехать! Вот о чем надо писать! Эх, жаль, что я учусь в вечернем.

– Ну, а все-таки, что там сейчас, конкретно? – спрашиваю я.

– Там все конкретно. Там нет никаких условностей, – живо парирует он. – Вся пристань в Мукры заставлена экскаваторами и скреперами. С Волго-Дона техника идет. Братцы-строители тоже с Волго-Донского канала. Даже плавучую электростанцию пригнали оттуда. Уму непостижимо. Говорят, везли на платформах, а тут на Амударье уже собрали. Эх, если б не учеба!

Он так возбужден, что в его рассказе вовсе нет стройности, и понять, что уже сейчас сделано на канале, невозможно. Но темперамент его и желание отправиться в пески передаются мне. У меня сердце начинает зудеть. Я слушаю и думаю: «Бросить надо всю эту текучку и – ехать!»

Эдик показывает снимки, которые привез для газеты. Намеревается сделать фотоочерк. Вот экскаватор. На его фоне двое парней с огромными гаечными ключами. Вот плавучая электростанция в речной заводи. Снимки, снимки, снимки... Много их, все на одну тему.

– Слушай, что если я отправлюсь на канал? – предлагаю я.

– Боюсь не справишься, Марат. Тебе надо потереться как следует в аппарате. На информашках ты уже набил руку, а оттуда нужны репортажи, статьи, очерки...

Я молчу. Но злюсь. Прямо Эдик не наносит обид, но из его слов всегда понятно: «ты еще – ничто!» Впрочем, может быть, он и прав. Но мне хочется бежать от такой правды. Хочется найти товарища, который бы заставил меня поверить в собственные силы. Ладно, думаю, не будем ссориться из-за этого. В конце концов жизнь – борьба и бесконечные противоречия...

В четверг проводили реутовцев. На вокзале уже не было ни киношников, ни газетчиков. Все сказано. Приехали, встретились, подвели итоги соцсоревнования. Теперь до следующей встречи. Из прессы почти никого, но зато текстильщиков много. Опять объятия и рукопожатия, напутственные слова и обещания.

Мать моя расстроилась, слезы платочком вытирает.

– Надо бы нам, Маратка, с тобой в отпуск к ним съездить, – предлагает она. – Одна я боюсь, а папашу твоего с места не сдвинешь. Кроме Средней Азии он теперь знать ничего не хочет...

– Мама, я – за. Я увезу тебя, моя прекрасная Зиба, от твоего ненавистного мужа!

– Ты что болтаешь! Вот глупенький-то!

– Мамочка, шучу. Кажется, ты перестала понимать меня.

– Еще как понимаю. Жениться тебе надо, сынок!

В общем выдала. У кого что болит, тот о том и говорит. Уж как ей хочется поскорее сделаться бабушкой. Странное желание. Я беру маму под руку и веду к машине. И здесь она не оставляет меня в покое:

– Марат, а что это за девушка, которая прислала тебе письмо?

– Какое письмо?

– Ну, которое я тебе вчера на стол положила.

– Не видел никакого письма, мама!

– Ладно, ладно... Не хочешь сказать – не говори. Только не обманывай.

– Мамочка, клянусь тебе, никакого письма я не видел!

– Ну, приедем, посмотри – на столе лежит.

«Неужели от Тони? – вспыхивает мысль. – Вот если бы от нее!» – но тут же беру себя в руки: «Нет, к Тоне возврата не будет! Никогда и ни при каких обстоятельствах». Так думаю, но совершенно не уверен в себе. Если б она сейчас предстала передо мной, я бы не сдержался – заключил ее в объятия...

Вхожу в дом первым. Мама отстает. Открываю дверь в свою комнату. Действительно, на столе лежит письмо. Как я его вчера не заметил? Беру. Чей почерк – не пойму. Незнакомый почерк. Не Тонин. Вскрываю конверт, разворачиваю листок, читаю бегло:

«Здравствуй, Марат. Ты не ожидал, конечно, получить от меня письмо. Но я переписываюсь с Чары и его женой Олей. И они дали мне твой адрес. И еще сказали, что у тебя был недавно день рождения. Извини, я не знала. Так что, хоть и с опозданием, но поздравляю тебя.

Как ты живешь в Ашхабаде? Хорошо ли у вас? Я по-прежнему работаю в санчасти. Алешка подрос, ходит в садик. Год, другой и пойдет в школу. Очень похож на Костю. Осенью мы, наверное, поедем в гости к Чарышкиным родителям. И вообще, у меня появилось желание переехать к вам, туда. Может быть, даже в Ашхабад. Ты помнишь день, когда мы сидели в столовой? Ну еще писатель с тобой был. Кажется, Балашов. Помнишь? А со мной были медички и военврач. Сейчас одна из них работает в поликлинике и приглашает меня на работу к себе. Пока, говорит, поживешь на частной квартире, а потом получишь. У нас, говорит, всем постепенно дают новые квартиры, потому что Ашхабад сильно строится... Ну, что еще сказать? Иногда бываю на могиле у Кости. Посадила цветы... Те ребята, которых ты знал, все демобилизовались. Говорят, Мирошин этот, который за самолет зацепился, сейчас у вас на Каракумском канале работает. Офицеры тоже многие ушли в запас: техника ведь новая, не каждому под силу. Бабаев ушел в дивизию, а Михайлов, муж Маши, теперь командует полком. Ну вот и все. Счастливой тебе жизни! Нина Трошкина».

Боже мой! Вот, оказывается, это кто! Нина! Костина жена...

У меня поплыло в глазах, затуманилось сознание. Я увидел вновь зелено-голубую Хурангизскую долину, снежные горы, Куткудук, русалочек, Тонечку с голубыми сияющими глазами, общежитие, питомник, ту новогоднюю ночь... Если б не Лал Малахитович! Ну откуда он взялся?!

– Маратка, ты чего замолчал? – окликает мама. – От кого же письмо? Может, скажешь?

– От Нины Трошкиной, мама. От жены моего погибшего друга.

Мама кивает и некоторое время молчит. Затем спрашивает:

– Может быть, ей надо помочь, Марат? Она, наверное, одинокая женщина. Она еще не вышла замуж?

– По-моему, нет...

– Ну давай пошлем ей посылку. У нее же сынишка есть?

– Есть... Алешка Трошкин, – говорю. – Ему уже шесть лет...

– Давай, Маратка, пошлем посылку. Надо только игрушек хороших купить.

– Надо, надо, мама. Я чувствую себя виноватым перед ними. Я давно должен был это сделать...

– Положись на меня, Маратка, – утешает мама. – Я сегодня же займусь посылкой. – А ты не откладывай, напиши письмо.

– Конечно, мама... Сейчас же напишу...

Вхожу в комнату, сажусь и беру авторучку...