Текст книги "Знойная параллель"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Знойная параллель

Часть первая. Небо Хурангиза

1.

Долина Хурангиз лежит между двумя горными хребтами. Вершины гор сияют на солнце ослепительной белизной, а низина стелется огромным изумрудным ковром: сплошь она в садах и виноградниках. Лишь у подножия южного хребта, где поблескивает лента реки, виднеются небольшие голубые озера. Там наш авиагородок. С борта летящего «Ила» едва приметны квадраты двухэтажных казарм, мастерские, склады, стоянка самолетов и взлетная полоса.

Всякий раз, когда наша «двойка», ложась на крыло, закладывает крен, я вижу, как стремительно набегает на меня зеленый мир. Он несуразно перекошен: не поймешь– где земля, где небо. В эти секунды я испытываю жуткое желание непременно сходить к горам, искупаться и позагорать на озере. Отчего у меня такое желание, я и сам не знаю. Может быть, от напряженного полета? Но я не сказал бы этого. На стоянке, куда после посадки заруливает наш «Ил», я выбираюсь из кабины даже не вспотевшим, чего не скажешь о моем командире экипажа лейтенанте Хатынцеве.

К озерам меня тянет, скорее всего, по той простой причине, что я давно не бывал на природе. Давно не валялся в траве, не бултыхался в синих волнах и изрядно соскучился по тишине и покою.

В конце августа наша третья штурмовая эскадрилья заступила в гарнизонный караул. Мои друзья, Чары и Костя, а вместе с ними и я, были подчасками: ночью патрулировали в вишневом саду. Утром, сдав дежурному карабины, подались на озера: пересекли взлетную полосу аэродрома, сняли пилотки и гимнастерки и зашагали по теплому и пахучему клеверному полю. Шли и радовались щедротам природы. Вдали искрились белоснежные пики гор. На их фоне высвечивали серебром тополя. Высоко в синеве кружили коршуны. Легкий ветерок доносил влажную речную прохладу. На душе было так легко, что собственные руки казались оперенными крыльями. За полем потянулась проселочная дорога. Старенький таджик на ишаке, выехавший снизу из оврага, куда спускалась дорога, поздоровался и проводил нас долгим пристальным взглядом. И я подумал, что у этого старичка на мой счет безошибочное чутье. А Чары, засмеявшись, проговорил:

– Марат-джан, не твой ли это дед? Что-то он так внимательно смотрел на тебя.

– У Марата в облике нет ничего таджикского,– сказал Костя Трошкин.– Дед, небось, испугался, как бы мы по пути не разорили его виноградник.

– А из каких мест твоя мать? – полюбопытствовал Чары.

– Откуда мне знать,– отмахнулся я от докучливых товарищей.– Наверное, отсюда, раз таджичка.

– Славный у тебя отец,– подумав, вновь заговорил Костя.– Попробуй-ка заставь какого-нибудь другого русского мужика жениться на мусульманке.

Разговор мне показался неприятным. Я попросил, чтобы друзья «сменили пластинку». Чары и Костя замолчали, а я задумался: «Действительно, мой отец – видимо, мужик из ряда вон выходящий. В двадцатых годах все таджички под паранджой сидели». Вспомнив о матери, я пожалел, что ни разу за все время не спросил у нее, где она встретилась с отцом, как поженились, что было общего между ними. Знал я только, что имя они выбирали для меня вместе. Мама говорила: «Надо младенца назвать Муратом, потому что Мурат – это надежда, а отец не соглашался. Наконец они сошлись на Марате. «Мурат или Марат – какая разница»,– рассудила мама, и оба они успокоились. Слышал я не раз от нее, будто бы в двадцатые годы она училась в ликбезе, но как вышла замуж – об этом ни слова. Видимо, в очень необычной обстановке. Наверное, мама в молодости была красавицей или незаурядной танцовщицей. Смутно помню: по праздникам, когда у нас собирались гости, отец просил ее надеть свое таджикское платье и поиграть в бубен. Мама кружилась по комнате, ударяя в бубен над головой, и пела какие-то непонятные мне песни. А после танца отец брал ее за руку, сажал на колени и, целуя в шею, умиленно говорил: «Ах, Зиба, моя прекрасная ласточка, ты самая ласковая и нежная».

Костя, конечно, слукавил, сказав, что лик у меня не таджикский. На таджика я все-таки похож. Глаза и брови черные, лицо смуглое, и поэтому никто никогда не может угадать, какой я национальности. Всяк принимает за своего. Украинцы мне говорят: «Як маешь, хлопец?» Татары зовут: «Кель манга». Туркмены спрашивают «Арма?» А русские сомневаются: «Есть в тебе, кореш, что-то восточное». Что касается меня, то я сужу о себе так: «Хоть и пишусь в паспорте – русский, но считаю себя просто советским человеком. Для меня все нации равны». Впрочем, и я люблю покрасоваться. Как-то раз я танцевал с девушкой и она спросила, кто я по национальности? Я ей ответил: согдиец. Это впечатляет. Неизвестное и непонятное всегда ценят больше. Особенно девушки.

Мы спустились в овраг и вскоре вылезли на противоположный обрывистый берег. Отсюда хорошо просматривалась река Куткудук. Течет она вдоль предгорья. Через нее перекинут железный мост, а левее моста, на той стороне, видны беленькие домики поселка. От оврага до самой реки нетронутые поляны, сплошь усыпанные белыми ромашками. Костя, ошалело крича, мчится к ним.

– Братцы! – орет он восторженно.– Да вы посмотрите, сколько их!

Чары смотрит на него с недоумением и качает головой.

– Марат-джан,– говорит он с улыбкой.– Этот счастливый осел, наверное, никогда не видел настоящих цветов! Не представляю, что бы он стал делать, если взять его с собой в Туркмению и показать поле с горными тюльпанами! Неужели на Алтае не бывает цветов?

– Цветов и там много,– отвечаю я другу.– Именно потому он их и любит. А сейчас тем более...

Чары хорошо понимает, на что я намекаю. Костя совсем недавно женился. Не прошло и двух месяцев, как справили свадьбу. Цветы он рвет, конечно, для Нины. На миг я представил небольшую комнату в каркасном бараке, стол, диван и подоконник с цветочной вазой. В день свадьбы в этой вазе стояла целая охапка белых и красных роз.

Мы с Чары неторопливо направляемся к поляне. Чары длинный и худой, немного нескладный, рвет цветы с явным смущением и осторожно, как девица. Большие испуганные глаза, робкая улыбка и неловкие движения словно выражают суть его отношения к хрупкому творенью природы. Все его существо словно говорит: «Ай, не мужское это дело – рвать цветочки... Разве что для жены друга».

И вообще откровенность Чары поразительна. Ни в словах, ни в поступках нет у него фальши. Он чуток к товарищам, если тут необходима действительно его чуткость. И беспощаден, если видит несправедливость. Он часто выступает на комсомольских собраниях. И главное, всегда находит, о чем сказать. Я, например, сижу и думаю: «Все понятно, зачем толочь воду в ступе?» А он начинает говорить – и обсуждаемый вопрос вдруг принимает значимость. После каждого собрания мы с Костей всегда прочим ему светлое будущее на партийном поприще. «Быть тебе секретарем райкома, Чары! Жизнь сама тебя вынесет на гребень больших политических дел!» Разгоряченный Чары глубоко дышит широкими ноздрями и сердито вращает черными яблоками глаз. Шуток в таких случаях он не понимает. Тут ему надо поддакивать...

С букетами ромашек мы выбрались к каменистому берегу Куткудука. Быстрая зеленоватая вода катится по замшелым валунам, оглашая окрестности приятным умиротворяющим шумом. Кажется, словно где-то рядом низвергается водопад. По ту сторону реки – горные отроги. На них лежит тень от вершин, и они выглядят черно-зелеными. Пройдя еще с полкилометра, мы останавливаемся перед бугром, заросшим ежевикой. В зарослях едва угадывается тропинка. Здесь наверняка водятся змеи. С минуту раздумываем: лезть через бугор или обойти его.

– Ай, пошли,– решительно говорит Чары и первым устремляется вверх. Тут же он смущенно отступает, делает удивленную гримасу, пожимает плечами и бормочет:– Откуда они тут взялись? Посмотрите-ка!

Мы быстро поднимаемся к нему и видим: внизу под нами лежит голубое озерцо и на берегу загорают девушки. В купальниках, с распущенными волосами, как русалки.

– Только их и не хватало,– скучно проговорил Костя.

– Цветы отдашь своей Ниночке, не бойся,– успокаивает его Чары.– С этими гуриями мы сейчас познакомимся сами.– Чары вырывает пучок травы с жирным комом земли и бросает его в девчат. Те от неожиданности вскрикивают и встают.

– Ни с места! – командует Чары, спускаясь к ним.– Документы есть? Мы проверяем документы. Где-то здесь у вас скрывается опасный преступник!

Девчата, словно испуганные лани, сбились в кучку, смущенно переглядываются.

– А какие документы? – спрашивает одна из них, черноволосая, со стройными ножками.– У меня, например, с собой только студенческий билет.

– Этого нам достаточно,– заверяет ее Чары.– Ну-ка, покажите свой студенческий!

Девушка несмело нагибается за халатом и достает из кармана синенькие корочки. Подходим к девчатам и мы с Костей. Я смотрю на черноволосую и поражаюсь голубизне ее глаз. Она очень красива, и, главное, наивна, как ребенок. Эти качества незнакомки смущают не только меня, но и Чары. Он рассматривает билет и не знает, что ему делать дальше.

– На каком факультете учитесь? – спрашивает Чары. Голос его дрожит.

– На третьем курсе исторического,– все так же растерянно отвечает она.

Чары устремляет беспомощный взгляд на меня.

– Это по вашей части, товарищ Природин,– говорит он и передает мне студенческий билет.

Я беру его. Рассматриваю. Чтобы не показаться в этой смехотворной обстановке чучелом, спрашиваю у девушки еще суровее своего друга:

– Значит, Глинкина? А зовут Тоней? Это точно?

– Ну, если вы не верите студенческому билету, то я не знаю. Моя фамилия – Глинкина, а это – мои подруги. Мы живем вон в том поселке, возле моста.– Девушка показывает в ту сторону, где высвечивают тополя.

– Ладно, продолжайте купание,– милостиво разрешаю я.– Заодно и мы с вами побултыхаемся.

– Нет уж, спасибо, нам пора,– обиженно говорит Тоня.– Нас ждут дома. Мы приехали из города на каникулы...

Тоня и ее подружки берут халатики и, надевая их на ходу, отправляются по песчаному бережку к поселку.

– Да куда же вы, девушки? – потерянно окликаю я. Тоня останавливается и озорно машет пальчиками:

– Между прочим, важный преступник прячется у нас! Так что, будет время, заходите!

– Девушки! – умоляюще зову я.– Вернитесь, девушки! Мы вам цветов принесли. Мы хотим с вами познакомиться!

– Как-нибудь в другой раз! – опять насмешливо откликается девушка и прикладывает пальчики к губам.

– Вот это девчонка! Давайте пойдем в поселок,– предлагаю я друзьям.– Приглашает же сама!

– Охлади свой пыл,– спокойно советует Чары.– Не думаю, чтобы у такой красавицы не было парня.

Я соглашаюсь с Чары, но на сердце у меня неспокойно. Мы раздеваемся и начинаем купаться. Костя и Чары тотчас, забыв о девчонках, вымеряют дно: ныряют на глубину, достают камни. А мне не до купания. Я все время смотрю в ту сторону, куда ушли девчата, и думаю: «Может быть, догнать?»

Наверное, я так и сделал бы, но побоялся показаться перед друзьями смешным.

С озера мы возвратились вечером...

Ночь над Хурангизом лунная. Голубоватый поток света заливает горы и долину. Я сижу в ленинской комнате у открытого окна и в каком-то необычайно сладостном томлении сочиняю сказочную балладу. На тетрадном листе, вверху, я вывел – «Куткудукская баллада» и пытаюсь загнать в рамки строф призрачно-дурашливое видение. Перед глазами у меня тихое озеро. Шелестит на ветру камыш, плещутся волны и вдруг – таинственные звуки превращаются в мягкую речь и из воды на берег выходят русалки... Я пишу строчку за строчкой, посмеиваюсь над собой, удивляюсь – какие иногда бредовые мысли лезут в голову. Я сочиняю и думаю: Тоню надо сделать самой красивой русалочкой и чтобы она осыпала меня поцелуями и брызгалась водой. Глупейшее желание и престранное благодушие постепенно настраивают меня на скептический лад. Я понимаю, что со мной творится что-то неладное.

И началось это не сегодня и не вчера: раньше. Наверное, с год назад, когда я приехал сюда на службу. Вероятно, эта сказочная долина и голубые крылья «илов» околдовали меня. Здесь я почувствовал себя словно на другой планете. До этого солдатская служба казалась мне тяжким бременем. В армию я ушел добровольцем, надеясь попасть на фронт, но мечты мои не сбылись. Я попал в запасной стрелковый полк, три месяца готовился, чтобы занять место в маршевой роте, но тут кончилась война. Потом целый год, с утра до поздней ночи ежедневно осваивал строевую службу, чтобы сделаться младшим командиром. Трудное это занятие: тревоги среди ночи и марш-броски, утренние тренажи «лежа заряжай», строевая подготовка на плацу, да так, чтобы носок сапога взлетал под сорок пять градусов, изучение оружия и тактики. Может быть, все это далось бы мне гораздо легче, если б запасной полк дислоцировался вот в такой долине, как эта. Но мы стояли в голой степи. Только злой ветер да верблюжья колючка обитали по соседству с нами. А когда я оказался в долине Хурангиз, да еще на аэродроме с самолетами, – я ошалел от счастья. И оно не покидало меня ни на минуту.

Летние рассветы гремели соловьиными трелями в вишневых садах, голубые дни на аэродроме захлебывались ревом моторов. Штурмовики взмывали в небо, мчались «на бреющем» над садами и кишлаками, сверкали высоко под солнцем, заходя «в пике». Летчики, воздушные стрелки, механики, мотористы, прибористы, радисты толпились на аэродроме: каждый занят своим, но все до единого связаны с чистым летным небом.

Здесь впервые, сразу после моего прибытия в полк, я повстречался с Чары и Костей. Оба они были в зеленых шерстяных пилотках, в хромовых сапогах и бриджах. У обоих на груди сверкали орденские колодки. Чары спросил у меня, откуда я родом. А когда узнал, что я ашхабадец, то схватил меня в свои объятия и хохотал, как мальчишка, радостно повторяя: «Умора, наконец-то я встретил земляка! Он из Ашхабада, а я – из Мары! Это почти рядом!» Тут же я узнал, что Чары и его друг Костя – фронтовики, бывшие пехотинцы. Оба побывали в Берлине. Их полк, изрядно потрепанный войной, отправили в тыл, в Среднюю Азию. Одна из рот, состоящая сплошь из молодежи, была зачислена в офицерское училище. Но затем училище расформировали и берлинцев направили в штурмовой авиационный полк.

2.

Утром прыжки с парашютом. Первым поднялся в воздух инструктор парашютной службы. Произвел показательный прыжок, затем, сбросив с плеч ремни, сказал довольно:

– Погодка отличная, прыгать можно!

К «По-2» направились стрелки первой эскадрильи. Во вторую кабину сел Мирошин. Поправил лямки, улыбнулся, подморгнул приятелям, все мол в порядке, не в первый раз. Летчик вырулил машину на старт, стартер дал отмашку, и «кукурузник», пробежав сотню метров, взмыл в небо. Несколько кругов над аэродромом, и вот уже заданная высота. Задрав головы, стоим и ждем, когда выбросится Мирошин. Вот «По-2» встал на нулевую скорость, принял, так сказать, позу для выброса парашютиста. С земли видно, как Мирошин вылез на крыло, сделал два шага вперед, словно оттягивая самое страшное, самое жуткое мгновение – падение в голубую пропасть, затем перевалился на бок и вдруг... Было совершенно непонятно, что произошло. Мирошин повис вниз головой, а «кукурузник» накренился в левую сторону. У нас на всех один бинокль. Мы рвем его друг у друга, подносим к глазам, чтобы побыстрее узнать, что случилось.

На старте взвыла сирена. Не прошло и минуты, как в полную готовность пришли пожарные машины. Из санчасти подкатила машина скорой помощи. Командир полка только было сел в свой «виллис» и уже направился в штаб, но узнав, что произошло ЧП, вернулся на аэродром. Подойдя к рации, «батя» спрашивает:

– Кто пилотирует «По-2», доложите!

– Старший лейтенант Кандауров,– слышится в ответ.– Как быть, товарищ командир? Машину выровнять невозможно, слишком большой крен.

– Спокойно, товарищ Кандауров. Крепче держите штурвал, не дайте свалиться машине. Что со стрелком? Жив? В сознании?

– Так точно, в сознании! Повис вниз головой. Зацепился за трос карабином. Дотянуться ему рукой до троса и отцепиться невозможно. Хватается руками за воздух, а за крыло схватиться никак не может.

«Батя», не снимая наушников, подзывает инструктора парашютной службы.

– Старший лейтенант, берите полотнище, мобилизуйте всех, кто есть на аэродроме. Попробуем поймать парашютиста.—Тут же он кричит по рации:—Кандауров, скажите парашютисту, чтобы достал нож... Примерно на стометровой высоте пусть обрежет ремни. Иного выхода не вижу. Действуйте!

Мы, как угорелые, несемся к посадочному знаку «Т». Это огромное полотнище. И это единственное – во что мы можем поймать бедного Ваньку Мирошина. Между тем «По-2» медленно снижается над аэродромом. Нетрудно догадаться, что произойдет, если стрелок не сможет отцепиться от самолета. Легкий «кукурузник», снизившись, непременно врежется в землю, и вряд ли спасутся от неминуемой гибели люди. Уже подбежав к «Т», мы все, словно по команде, останавливаемся. Чары что-то кричит.

– Смотрите, смотрите!

«По-2» прямо над нами. С земли видно, как Мирошин, раскачиваясь, пытается схватиться за крыло. Ох, как хочется помочь ему, но как? Как?! И мы кричим ему вразнобой:

– Держись! Не падай духом! Главное, спокойствие!

Вряд ли Мирошин нас слышит, поскольку мотор «кукурузника» громко стрекочет. Но мы видим, как Мирошин все настойчивее проявляет жизнеспособность. Вот он словно прилип к крылу, копошится, взбрыкивая ногой, видимо, лезет на плоскость.

– Неужели хочет залезть назад, в кабину? – недоумевает стоящий рядом со мной Костя.

– Нужда заставит – залезешь,– отзывается Чары. Но нет, Мирошин оказался сообразительнее нас. Он подтянулся, схватившись за трос, отцепил карабин и камнем полетел вниз, а на трехсотметровой высоте раскрыл парашют. Прошелестел белый сверкающий купол.

Стрелок, словно на гигантских качелях, закачался из стороны в сторону, с превеликим трудом успел погасить размашистую амплитуду и приземлился на краю аэродрома. Мы ринулись к нему. Две машины – пожарная и скорой помощи – догнали нас и оставили позади. А вот и командирский «виллис» мчится к месту приземления. Целая толпа пожарников и медработников окружила парашютиста: не понять – все ли в порядке? При виде командира полка все расступились. Мирошин стоит бледный, белее стены, а медсестра заставляет его выпить налитый в кружку спирт.

– Пей! – властно приказывает «батя», видя, что в лице парашютиста нет ни кровинки.

Мирошин вздрагивает от знакомого властного голоса и пьет, глупо улыбаясь. Пьет большими глотками.

Случай с Мирошиным вызвал разноречия среди командного состава. «Батя», например, снисходительно посмеивался, а замполит, подполковник Бабаев, говорил о хладнокровии и завидной выдержке стрелка. В целом же в полку несколько дней царила атмосфера настороженности. Было такое ощущение, что вот-вот заговорят о Мирошине где-нибудь в «верхах», и тогда наш штурмовой, гвардейский получит соответствующую оценку. Обстановка разрядилась самым неожиданным образом. Однажды утром, войдя в свой кабинет, полковник Ребров только было взялся за бумаги, как на пороге появился замполит.

– Здравия желаю, Олег Евсеевич. Читали о нашем Мирошине? Вот, полюбуйтесь. Целый очерк.

«Батя» даже не посмотрел, кто автор корреспонденции, пока не прочитал ее от первой до последней строчки. И лишь увидев внизу мою фамилию, потускнел:

– Черт те что,– выругался он удрученно.– Кто уполномочил этого Природина писать в газету?

– Олег Евсеевич, это вы зря,– упрекнул командира Бабаев.– Написано складно. Фальши никакой нет. К тому же, как я заметил, к очерку приложил руку кто-то еще. Тут и цифры точные, и оперативные выкладки. Думаю, прежде чем напечатать очерк, редакция консультировалась... Может быть, даже в дивизии.

– Уму непостижимо, Маха Магомедович, ну какой же это героизм! Стрелок вынужден был спасать себя, вот и спасся! Любой бы на его месте поступил точно так же!

– Вы, Олег Евсеевич, заговорили о вынужденности,– тихонько начал Бабаев.—Но разве не вынужденная обстановка – первое условие для рождения подвига? Давайте не будем уходить далеко, а вспомним, как стали героем вы. Вылетая на боевое задание под Керчью, вы даже и не подозревали, что встретитесь с тремя «мессершмиттами». Вы вынуждены были вступить в неравный бой.

– Ну вот еще, нашел пример,– обиделся «батя».

– Ладно, замнем для ясности,– сказал замполит.– Если хотите, я приведу с десяток примеров, когда люди становились героями благодаря тому, что их вынуждала обстановка!

Спор, наверное, продолжался бы долго, но в это время раздался телефонный звонок. «Батя» поднял трубку и услышал голос командира дивизии: «Поздравляю, Олег Евсеевич! Ишь как твоего питомца отметили! Молодец! Объяви Мирошину от моего имени благодарность. И всему личному составу полка».

– Слушаюсь, товарищ генерал,– растерянно ответил Ребров, положив трубку, покачал головой и виновато улыбнулся.

В тот же день на полковом построении «батя» в точности исполнил приказание командира дивизии. Личный состав, приняв поздравление, хором ответил: «Служим Советскому Союзу!». А Мирошина вызвали на середину каре и объявили благодарность.

О моей корреспонденции не было сказано ни слова, но все равно я праздновал победу.

– Вы – комсомолец, товарищ Природин? – спрашивает замполит, пригласив к себе в кабинет.

– Так точно, товарищ подполковник!

– Очень хорошо. А давно пишете?

– Так точно, давно. Со школьной скамьи.

– Что, если мы, то есть командование полка, доверит вам одно серьезное задание? Возьметесь? Сейчас я вам покажу...– Бабаев распахнул дверцы массивного шкафа и из бумаг и папок достал огромный альбом в бархатном переплете.– Тут вся история нашего полка,– сказал он, поднимая с пола выпавшие фотокарточки.– Вот если б вы взялись написать историю полка!

– Не знаю,– вырвалось у меня беспомощно.– Сумею ли?

– Вот и я тоже так подумал,– признался с некоторым огорчением Бабаев.– Парень вы вроде способный, но слишком молодой для такого дела.

– Почему же молодой? – обиделся я. – Пушкин в двадцать лет уже поэму «Руслан и Людмила» написал.

– Ну так то – Пушкин,– скептически усмехнулся замполит и опять спросил: – Может, попробуете?

– Попробую...

– На аэродром будете ходить только в дни полетов, остальное время в вашем распоряжении.

– Товарищ подполковник,– осмелел я,– разрешили бы мне по средам посещать заседания литературного объединения при городской газете.

– Ну, что ж, это, пожалуй, можно,– подумав, согласился замполит.