Текст книги "Знойная параллель"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

4.

Через несколько дней опять гости. На этот раз – писатели Москвы. Трое их: два поэта и критик. Навес-тили редактора, посовещались, оставили новые стихи для газеты и ушли.

– Бездари, – ворчит Володин, читая переданные ему редактором стихи. – И, главное, почерк у всех один. Приезжают и сразу к нам. Считают своим долгом осчастливить молодежную газету. Нет, чтобы сесть да посмотреть стишата местных стихоплетов, помочь в чем-то!

Пока Володин свирепствует, вычитывая с машинки вирши гостей, нас – Рябинина, Балашова и меня, приглашают зайти в Союз писателей. Звонил литконсультант.

Союз писателей на углу улиц Гоголя и Мопра. Беленький особнячок во дворе прикрыт виноградной беседкой. От беседки аллейка на веранду. Здесь легкие столы и кресла. Утром и вечером тут принято пить чай и вести литературные беседы. Но сейчас полдень. На веранде знойно, никого нет. Там, внутри здания, всплески оживленного разговора. Стучимся к председателю. Заходим. Сидят, пьют чай Кербабаев, Кара Сейтлиев, Аборский, Карпов и московские литераторы.

– Пришли, бедолаги? Ну, проходите, – берет на себя миссию хозяина Карпов. – Вот, – говорит он одновременно всем, – это и есть наша могучая кучка. Своего рода «серапионовы братья».

– Братья-скорпионы? – уточняет один из москвичей и подает руку. – Гордеев.

Другие тоже называют свои фамилии. Затем нас приглашают к круглому старинному столу на львиных лапах. Мы переминаемся с ноги на ногу, играем в этаких застенчивых ребятишек. И тогда тихонько заговаривает Кербабаев:

– Садитесь... Это очень хороший стол. В самом начале века за ним сидел Василий Ян. «Чингиз-хан» и «Хан-Батый» от этого стола пошли.

– Что вы говорите, Берды Мурадович? В самом деле? – удивляется Гордеев.

– Не только Ян, – продолжает Кербабаев. – Многие за этим столом чай пили и рукописи читали. Платонов, Всеволод Иванов, Павленко... Я думаю, этого достаточно, чтобы понять, для чего мы вас усадили за этот стол, – говорит, легонько посмеиваясь, Берды-ага, и смотрит на нас.

Критик восхищается:

– Поистине, Туркмении везет! Ни в одной республике не бывало столько маститых писателей, как у вас!

– А что, если и я сяду за этот стол, – шутит Гордеев. – А ну-ка, подвиньтесь, братцы, я кресло поставлю.

Он садится рядом со мной и спрашивает...

– Поэты... Начинающие?.. Ну, ну... Добро, добро! – с ударением на конечное «о» выговаривает он.

– Пока еще непромешанная глина, – острит Павел Карпов. – Перемелется: может, что-то и останется. А что останется и высохнет – по ветру развеется.

– Ну и эпитеты ты подбираешь, Павел! – сердится Аборский.

– Ничего, ничего, – говорит Кара Сейтлиев. – Ребята все свои, не обидятся.

Кербабаев, видя, что идет пустая болтовня, встает. Сразу все умолкают. Авторитет у «аксакала» всесилен. Он никогда не говорит громко, никого не перебивает, не спорит, но всегда держит аудиторию в «своих чарах». Вот он помолчал, пожевал губами и начал. Словно бы невзначай сказал:

– Конечно, теперь все лучше и лучше в литературе... Вот, не так давно декаду в Москве провели, показали себя. Заметили нас. Коллективный сборник поэзии выпустим, альманах откроем. Вот. Павел Карпов, бывший наш пограничник, будет у нас редактировать альманах... Давай, скажи пару слов молодым друзьям...

Мы обмениваемся восхищенными взглядами и начинаем шептаться: «Альманах? Неужели? На русском языке? Если так, то это здорово!» Карпов встает, приглаживает пальцами брови:

– Ну, что тут говорить? Рукописи в общем для альманаха нужны. Союз надеется на вас, молодых. Собственно, ради роста молодой литературной смены и открываем это периодическое издание...

Мы заговорили, завертелись за круглым гениальным столом. Восторг полный. Карпов повышает голос:

– Несите, у кого что есть: смотреть будем. Вот и товарищи московские помогут! Давай-ка, Саша, – подсказывает он Аборскому,– записывай, у кого что есть.

– Успеешь, успеешь, Павел, – отмахивается тот. – Принесут, тогда и запишешь.

– Да сейчас прикинуть надо! – повышает голос Павел Яковлевич. – Может, одна скорлупа яичная, а яиц-то и нет!..

– Берды Мурадович, скажите ему, чтобы не партизанил, – просит Аборский.

– В рабочем порядке решишь, – тихонько подсказывает Кербабаев. – Сейчас мы пойдем пообедаем, а ты в это время поговори с ребятами.

Все отправляются в гости к Кербабаеву. И Карпов заспешил:

– Ну вот что. Завтра к десяти утра с рукописями ко мне. Договорились?

Тут же он надевает соломенную шляпу и бежит догонять всю компанию...

Проходит день, другой, третий. Отнесли Карпову – каждый свое. Я составил из десяти небольших стихотворений цикл «Огни в пустыне». Жду с нетерпеньем, что скажет редактор. За ним последнее слово. В субботу после полудня звонит, чтобы зашел. Сажусь в такси, мчусь на угол Мопра. В Союзе тихо. Все уже разбрелись. Только Карпов и Гордеев сидят.

– Пришел? – грубовато встречает Карпов. – Ну, садись. Вот, Гордееву твои стишата понравились. Хочет рекомендовать в «Смену».

– А в альманах не пойдут?

– Пойдут и в альманах. Одно другому не помешает. Ты вот что. Раз уж Гордеев открыл в тебе поэта и позаботился о тебе, свози-ка его на Нису? Я тебе машину дам. Покажи и расскажи, что знаешь об этих... как их... о парфянах.

– Когда ехать?

– Может быть, сейчас прямо? – предлагает Гордеев. – Это далеко?

– Нет. Полчаса езды.

– Ну, тогда сейчас и поедем.

Мы садимся в «Победу». Шофер Карьягды разворачивается во дворе, спрашивает, куда ехать. И вот уже мы летим по проспекту, через Кеши, через шлагбаум на фирюзинское шоссе. Справа равнина, переходящая в пустыню, слева холмы и кладбище. Сияют на ослепительном ашхабадском солнце стеллы и плиты могил.

– Стихи твои мне понравились, – говорит москвич. – Давно пишешь?

– Да с детства еще...

– Добро, добро... А откуда сам?

– Из Подмосковья.

– Добро... А я сибиряк... Гляжу вот на эти могилы, и отца вспомнил. Он у меня был. крупным партийным работником. В Сибирском обкоме работал. Сгинул в тридцать седьмом... – Немного помолчал, и продолжил: – Сейчас главное – раскованность. Понимаешь? Человек – вершитель своей судьбы. Человек достоин этого. Мне понравились твои стихи прежде всего тем, что в них нет ложной помпезности. У тебя есть чувство времени. Именно рабочий сейчас – хозяин положения. Как это у тебя:

Сбивают плотники стропила, а он огнем кроит железо!

– Спасибо, – говорю. – Только не очень верю, чтобы напечатали.

– Напечатают, – уверяет он.

Сворачиваем в Багир. За садами и домами райцентра видны древние курганы – городища древнего Парфянского царства. Там произведены основные работы. Еще в пятьдесят третьем я возил сюда пионеров. Тогда как раз вскрыли тронный зал царя Митридата и винные погреба с огромными хумами. Мне посчастливилось увидеть монументальную древность в ее первозданном виде, когда стены раскопанного дворца сияли глазурью и яркими красками, а изразцовые полы отливали холодной глубиной прошлых веков. И парфянские статуи стояли на пьедестале – слева и справа от царского трона. А когда я осматривал винные хумы, огромные кувшины, совершенно целые, даже не поцарапанные, я почему-то все допускал мысль – в каком-нибудь, может быть. осталось вино. Обо всем этом я рассказываю Гордееву. Он слушает внимательно и, потом, когда мы оставляем машину и взбираемся на курган, разочарованно разводит руками. Ничего подобного, о чем я рассказывал, мы тут не видим. Огромный тронный зал выглядит глубокой круглой ямой с подведенными к ней траншеями. И винные погреба всего лишь квадраты в земле. Единственное, что осталось, – это черепки битых кувшинов и посуды...

С городища оглядываем предгорья Копетдага. Они тут сказочно хороши. Равнина, сплошь покрытая яблоневыми садами, полукружьем вдается в горы. Отроги от того, что они лежат в тени вершин, выглядят черно-голубыми. На них какая-то таинственная вечность. Мне известна трагедия Нисы: я ее вычитал то ли у Бартольда, то ли в Академии наук Азербайджана, когда ездил в Баку. Кажется, в 1220 году, когда монголы захватили Нису, они вывели сюда к горам семьдесят тысяч жителей: женщин, стариков, детей. Велели им всем связать руки. И когда все семьдесят тысяч были связаны, воины Чингиз-хана бросились на них и начали рубить. История эта достоверна. И то, что она свершилась вот здесь, возле этих гор, всего в трех километрах от городища, – это вызывает в душе смятение и протест жестокости. Мы оглядываем место древней трагедии и молчим.

Прислушиваемся к тишине. Она здесь неповторима, какая-то звенящая. Чем больше в нее вслушиваешься, тем яснее слышишь звон в ушах. Но это не в ушах звенит. Это прослушивается голос ушедших тысячелетий. Они глубоко, глубоко, под толщей вековых наслоений! Их может постигнуть только воображение, порожденное этим древним таинственным звоном...

Вернулись поздно вечером. Гордеев вылез у гостиницы, я отправился домой, пообещав, что завтра навещу его. Случилось, однако, непредвиденное. Спал я долго, и когда проснулся, услышал за окном очень знакомый голос. Выглянул. На тахте сидят отец и Чары. Пьют чай.

– Чары-джан, ты ли это?! – кричу обрадовано.

– Я! Кто же еще! – отвечает Чары. – А ты что-то долго спишь. Хотел тебя из шланга холодной водой окатить, да пожалел.

Обнялись мы. Сели. Спрашиваю у друга:

– Как жизнь? Как работа? Дочурка растет?

– Растет, а как же!

– Оля, как?

– Жива-здорова. Привет тебе передает. Обижается, почему не приезжаешь. Отец мой с матерью тоже часто вспоминают. Как приеду к ним в аул, сразу спрашивают о тебе. А вообще-то, сейчас такая пора, некогда даже к родному отцу заглянуть. Да и он все время в поле. Засуха же у нас. В Мургабе этим летом совсем мало воды. Поливы не везде были. Хлопчатник сохнет, горит на корню, вилтом болеет. Ученые Иолотанской селекционной станции каждый год обещают новый сорт тонковолокнистого, но пока что только обещания. На опытных участках у них новый сорт хорошо идет, а попробовали в открытом поле, тоже посох весь. Вода нужна. Поскорее канал надо строить.

– В Тахта-базарских колхозах тоже засуха, или там лучше? – спрашивает со знанием дела отец.

– В Тахта-Базаре, конечно, лучше, – говорит Чары. – Но там простой сорт. А в низовьях Мургаба тонковолокнистый, дорогостоящий. Он и государству больше нужен, и колхозники от него втрое больше имеют.

– Значит, запасов воды в Султанбентском и Ташкепринском водохранилищах по-прежнему не хватает, – констатирует отец. – Черт возьми, какая прорва влаги нужна там, чтобы создать растениям благо. И попробуй тут быть спокойным, когда на твоих глазах люди допускают, я бы сказал, государственной важности ошибки. Я имею ввиду Главный Туркменский канал. Ну кому это первому в голову взбрело тянуть через незаселенные районы огромную искусственную реку?

– Слушай, папа, – перебиваю я его. – Но этот же вариант выпестовывался, можно сказать, целыми столетиями. Еще знатный туркмен Ходжа Непес ездил в Петербург к Петру Первому, чтобы помог он туркменам повернуть Амударью к Каспию.

– Ну так что ж, что ездил! – возражает отец. – Тогда было совсем иное дело. Тогда по старому Узбою : поселений много было. А сейчас там почти мертвая зона. Одни чабаны с отарами. Да если разобраться по-существу, то старый Петровский проект еще до революции был предан забвению. По новому проекту еще до Октября несколько экспедиций работало. Инженеры Ермолаев и Моргуненков, американская компания Кноп... Собственно, это ведь они первыми наметили трассу от аула Мукры через Келифские озера и Обручевскую степь в Мургабский оазис. Да и сам Обручев не зря там со своими людьми лазил. И даже степь его именем названа. Нынешняя трасса, намеченная Карашем и его людьми, в немногом отличается от Ермолаевской. Точно не скажу, в чем именно, но географический маршрут один и тот же. Разве что с небольшими отклонениями...

– Папа, о каком это ты Караше сказал? Об Иомудском что ли?

– О нем, конечно. А ты его знаешь?

– Нет, пока не знаю. Только по твоим дневникам.

– А! – смеется отец. – Ну конечно! Я и забыл. Он ведь тоже в Реутове, в ФЗУ больше года учился. Потом поступил на московский рабфак, а оттуда уже в гидро-мелиоративный институт. Вот этот самый Караш Николаевич и усовершенствовал трассу. По ней сейчас и идет разработка русла канала. Все правильно. Но я возмущаюсь: как же этот Караш и другие мелиораторы не могли доказать кому следует, что Келифский вариант канала более целесообразен со всех точек зрения? Нецелесообразен лишь с одной точки: не увидишь его с Марса.

– Увидишь и этот с Марса, – возражает Чары. – Почти на полторы тысячи километров протянется по тридцать восьмой параллели. Это же канал-гигант: таких больше на земле нет. Сколько людей надо! Сколько техники, чтобы его построить! Два дня назад захожу в дирекцию канала к Аманову, спрашиваю: как обстоят дела с кадрами? А он сделал кислую физиономию и говорит: «Мало людей. А те, что есть, почти все приезжие. Свои туркмены пока что в колхозах, на тракторах пашут». В общем-то, и в ЦК партии, и в комсомоле знают об этом давно. Вот вызвали на совещание: будем решать, что делать, чтобы местных ребят привлечь на строительство. Канал должен стать кузницей местных механизаторских кадров.

– Правильно мыслишь, Чары, – поддерживает отец. – Именно они должны постепенно брать стройку в свои руки.

– Я уже бывал в двух колхозах, у председателей,– говорит Чары. – Там на это дело смотрят так: «Если руководство скажет – выходи на хошарные работы, строить канал, – мы все бросим и выйдем!» А что толку от такой постановки вопроса? Это же не арык. Это же целая река. Тут лопатами работать, все равно что иголкой колодец копать.

– В училище механизации надо посылать сельскую молодежь! – подсказывает отец. – Уже через год оттуда можно получить огромную армию механизаторов.

– Именно об этом и будет в понедельник у нас разговор, – уточняет Чары.

Беседа длится долго. Я успел побриться, а они все еще решают насущные проблемы. За завтраком тоже говорим о канале. Уходя, слышим вслед:

– Печать! Печать на это дело надо мобилизовать. В газетах надо что-то в виде призывов помещать!

– Ну, разбередил ты его больное место, – говорю Чары – Он же у вас в Мары раньше работал. Весь Мургабский оазис пешком исходил.

– А ты – не в отца, – замечает Чары. – Уже четыре года мы с тобой в «гражданке», и все время ты сидишь за столом. Хоть бы в гости к нам наведался. Я-то к тебе уже третий или четвертый раз приезжаю.

– Скоро надоем, выгонять будешь, – обещаю я. – Думаю податься к тебе туда, на канал, собкором. Там буду жить постоянно.

– А разве можно так? – спрашивает Чары.

– Почему ж нельзя. У всех солидных газет есть свои собкоры. Только у нас пока нет. Предварительно я уже говорил с редактором. К тебе тоже просьба, Чары. Будешь у секретаря, замолви за меня слово, чтобы ускорили дело. Скажи ему: храбрейший сержант авиации и так далее и тому подобное желает поселиться в зоне сыпучих песков, дабы превратить их в цветущий, плодоносный сад!

– Давно бы так! – радуется друг. – Там мы с тобой знаешь как развернемся. У меня же – машина. Вездеход. А если захочешь, даже самолетом обеспечу! Вместе полетим, вспомним старину.

– Слушай, Чары, – вспоминаю я. – Костина жена мне письмо прислала, говорит, что Ванька Мирошин на канале работает. Не встречал?

– Как не встречал? – улыбается Чары. – Встречал, конечно. На одиннадцатом пикете он, возле Захмета. Вместе с женой там. Патриоты настоящие.

– Может, еще кто-нибудь из полка есть?

– Вполне возможно. Будешь разъезжать по трассе, может быть, и встретишь.

– Ну, а насчет того, что Нина собирается в Ашхабад, как смотришь?

– Я ее уговариваю, чтобы к нам в Мары ехала. У нас ей легче будет. Мать моя все время у нас гостит. Маечку нянчит. Вот и Алешку Трошкина можно было бы матери поручить. – Чары молчит, думает, потом вдруг неожиданно спрашивает: – Ты не переписываешься с Тоней?

– С какой стати? – недоумеваю я. – Она же замужем, да и вообще...

– Не злись, я просто спросил, – оправдывается Чары и заглядывает мне в глаза. – Нельзя что ли спросить? Оле она все время пишет, приветы тебе передает, спрашивает о тебе. Вот я и подумал: может, ты сам с ней переписываешься?

– Никогда и ни за что в жизни! – кипячусь я.

– Ну ладно, ладно, – успокаивает Чары. – Что, если ваши дороги разошлись, значит и товарищами нельзя считаться?

– Можно. Только зачем?

– Я бы на твоем месте поздравлял ее хотя бы с праздниками. Открытки бы посылал, – продолжает он.

– Слушай, Чары, я не в силах на такое...

– В том-то и дело, что ты все еще неравнодушен к ней. Любишь ее. Потому и не прощаешь.

Я молчу. Конечно, Чары прав. Люблю, потому и не прощаю. Только ведь, прощу я ей или не прощу – все равно от этого ничего не изменится. У нее своя жизнь, у меня – своя.

– Давай зайдем в гостиницу? – говорю я Чары. – Навестим москвича.

– Давай, если тебе так хочется.

Подходим. У гостиницы три «Победы». Одна – вчерашняя, союзовская. Карьягды сидит на корточках возле арыка, протирает руки бензинной тряпкой. Видно, до этого в моторе копался.

– Здорово, Карик! Дома Гордеев?

– Дома. Сейчас поедут в Фирюзу. Карпов там, Аборский, Кара Сейтлиев, еще несколько человек.

– Ясно,– говорю и смотрю на Чары. Он хмурится. Тогда я ему предлагаю: – Пойдем-ка покупаемся сегодня в городском бассейне?

– Это другой разговор, – соглашается он.

5.

Чары я проводил во вторник. В пятницу получил командировочное удостоверение и письмо от ЦК ЛКСМТ председателю облисполкома с просьбой выделить М. Природину на временное жительство квартиру. Письмо вряд ли поможет. Квартиру получить не так просто даже в Мары. Ну да ладно: устроюсь. Можно в гостинице, можно у Чары. Квартирный вопрос мало меня беспокоит. Иное дело – редакционные задания. Заказов целый ворох от всех отделов. Даже спортивный заказал статью о соревнованиях на пикетах! Ладно. Попробую уважить всех. Только сначала надо разобраться, что есть Каракумский канал, как когда-то в авиации мы ломали голову: «Что есть жизнь?». Прежде всего меня интересует, чем отличается нынешняя трасса от прежних? Что нового внес Караш Иомудский? Звоню в управление геологии. Сообщают: «Иомудский, кажется, дома. Позвоните домой». Звоню. Слышу приятный мужской баритон:

– Да, Иомудский слушает.

Называю себя и прошу уделить мне хотя бы час: это необходимо для газеты.

– Ну что ж, приезжайте... – Называет адрес.

Еду. Отыскиваю дом с синими воротами. Вхожу. Хозяин в пижаме и шлепанцах. Высокий, ширококостный, лицо добродушное, располагающее к знакомству и разговору.

– А кто вам сказал, что я в Ашхабаде? – сразу спрашивает хозяин.

– В управлении сказали.

– Хорошо работает информационная служба, – смеется он. – Я, ведь, можно сказать, нелегально нахожусь в Ашхабаде. Изыскатели мои на Ясхане... Завтра вновь еду туда.

– Значит, мне повезло, Караш Николаевич. Я тоже завтра еду на трассу Каракумского канала, но пока что о нем у меня самое смутное представление. Не могли бы вы?..

– Можно, – с охотой отзывается он. – Заходите. Чай какой пьете? Зеленый или черный?

– Зеленый вообще-то.

– Я тоже.

Садимся под виноградной беседкой. Караш Николаевич наливает в пиалы чай.

– Ну, я могу только кое-что рассказать об изыскательских работах, которые когда-то возглавлял. А вообще-то и до меня над трассой многие инженеры работали. Ермолаев, Шлегель...

– О Ермолаеве слышал, а Шлегеля, по-моему, отец не упоминал...

– А кто ваш отец?

– Вы его должны помнить. Природин.

– Александр Фомич? Ну, как же! Знаю такого. Он для меня много хорошего сделал...

– Я читал его тетради, там и о вас есть. О Серебряном бугре, о Реутове...

– Так он что, еще и дневники успевает писать? Любопытно. Впрочем, я всегда удивлялся его энергии. Он и сейчас бодрствует: частенько его имя мелькает – то на совещаниях, то на встречах с ветеранами... Между прочим, если хотите, то принцип разработки нынешней трассы канала зародился у меня как раз в ту пору, когда я после реутовского ФЗУ учился на рабфаке.

– А вы что – уже тогда о канале думали?

– Ну что вы! Я тогда и не подозревал ни о каких каналах!

– А как же тогда?

– Сейчас расскажу. В общем так. Приехал я на каникулы. На Челекене мы жили. Отдохнул дней десять, порыбачил, покупался, позагорал. Сел в рыбацкий баркас со своим чемоданчиком, подался к берегу. Там, думаю, до Джебела недалеко. К Джебелу выберусь – на поезд сяду и – в Москву. Слез на берегу. Поблагодарил рыбака и потопал по барханам в сторону железной дороги. А чтобы побыстрее добраться до станции, решил идти прямиком. Взбираюсь на вершины барханов, опускаюсь вниз, вновь взбираюсь на вершины – так и иду, по прямой. Километров пятнадцать отшагал: пот с меня градом, устал невозможно. Кое-как добрался до чабанской чатмы. Старик напоил меня верблюжьим чалом и спрашивает:

– Через барханы шел?

– Да, через барханы, – отвечаю.

– Оно и видно, – журит он. – Разве можно через барханы? Чей ты?

Называю себя. Чабан и говорит:

– Сразу видно, что некому тебя было научить ходить по пескам. Сейчас отдохнешь и иди по ложбинам. На барханы совсем не лезь. По ложбинам в два раза быстрее придешь и силы сохранишь...

Вот так он мне посоветовал, и я вскоре двинулся дальше. Действительно остальную часть пути прошел, почти не чувствуя усталости. Вот, дорогой Природин-младший, этот принцип, подсказанный чабаном, и положен мной в основу при разработке нынешней трассы канала...

Слушал я Караша Николаевича внимательно, но сути все-таки не понял. Говорю ему:

– Но ведь от того, что вода по ложбинам пойдет, а не напрямик – длина канала увеличится?

– Ну и что же, что увеличится! Зато объем земляных работ намного уменьшится. И то, что вода пойдет по естественным ложбинам – в этом тоже есть смысл: образуются заливы, озера. Я думаю, вода потребуется не только на поливы полей. В озерах и затонах можно будет рыбоводческие хозяйства, птицефабрики создать.

Слушая, я постигаю суть этого бесхитростного решения. А Караш Николаевич продолжает:

– Только не думайте, что этот извилистый путь легче. Ведь если пустить воду самотеком, по ложбинам, то она по всем Центральным Каракумам разольется. Вот и приходилось в лабиринте Каракумских извивов искать наиболее оптимальный путь воде. Сначала я было растерялся. Попробуй-ка разобраться, в барханных ложбинах – какая куда ведет. Помню, приехал в Керки, сижу в чайхане над берегом Амударьи, пью чай и соображаю, с чего начать. А тут летчик в чайхану входит. Я, как увидел его, так и прозрел сразу. «Милый мой, – думаю, – да где же ты раньше был?!»

– Товарищ пилот, – говорю, – хотел бы я обратиться к вам с одной необычной просьбой. Выслушайте...

– Я вас слушаю, – говорит и садится рядом.

Ну, я назвался ему – кто я есть, документы показал, а потом уж попросил:

– Не смогли бы вы прокатить меня над Каракумами? Мне нужно местность осмотреть сверху от Келифских озер до самого Мургаба.

Он подумал, помолчал и говорит:

– Это ведь в копеечку обойдется. Что касается меня – мне ни рубля от вас не надо, но за сожженный бензин придется платить.

– Только и всего?

– В остальном, думаю, сговоримся. Сегодня я занят. А завтра или в другой какой день приходите в аэропорт. Спросите Хабарова – разыщут.

Посидели мы с ним, познакомились как следует. А когда разошлись по домам, у меня опять проблема. Задумался я: как мне на скорости, с самолета зарисовать весь этот рельеф. Как обозначить самый подходящий ложбинный сток под будущее русло? Карандашом не возьмешь. Аэрофотосъемкой я сроду не пользовался. Да и не было у меня никаких приборов. Решил опять дедовским способом. Подался к кузнецу, заказал ему на первый случай две сотни железных кольев. Потом пошел в магазин, купил сто метров красного сатину. Были со мной в экспедиции и другие товарищи. Велел я им привязывать к кольям красные лоскуты. Сели они, взялись за дело. Долго ли, умеючи?

Дня через три вылетели с Хабаровым. Летим на высоте пятидесяти метров. Прикинул я, куда бросать колья с кумачом. А на другой день пошло. Так вся трасса была отмечена... Позже по этим колышкам составили карту... Трассу, разумеется, прочертили. Она длиннее Шлегельской, но экономичнее по теоретическим расчетам примерно в два раза...

– Спасибо, Караш Николаевич, – говорю. – Интересно, каков результат будет? Неужели в два раза? Это же миллионы рублей экономии!

– Поживем – увидим, – спокойно отвечает он. – Вот закончат первую очередь канала и тогда видно будет, сколько грунта на отвалы выброшено. А по количеству выброшенного грунта и износу техники определим экономический эффект.

– Вы сами не собираетесь на канал в ближайшее время?

– Нет. У меня иная задача. Надо как-то компенсировать расходы, брошенные на тот, Главный Туркменский канал.

– А что, разве есть такая возможность? – удивляюсь я.

– А почему же нет! Вот сотрудница наша, Надежда Григорьевна Шевченко, тоже гидрогеолог, отыскала в районе озера Ясхан большой запас пресной воды. Когда трассу Главного прокладывали, отыскали ясханскую линзу. Теперь решили мы поднять эти пресные воды и снабдить питьевой водой запад Туркмении. По этой причине, собственно, я и нахожусь сегодня в Ашхабаде. Приехал в Совмин просить дополнительных средств на буровые работы. Только вы – никому ни слова. Инкогнито. Узнает мое начальство, тревогу забьют. У них на учете каждая копейка. Но и нам нельзя бросать начатое. Ясхан – это миллионы кубов свежей питьевой воды! Ясно, Природин?

– Ясно, Караш Николаевич. Молодец вы, честное слово. Размах у вас настоящий!

– Ну что ж, спасибо, хоть вы похвалили, – смеется он. – А то одни тумаки со всех сторон сыплются.

Он провожает меня до ворот.

– Встретимся еще, – говорю я.

– Да уж, конечно, встретимся, – подхватывает он. – Перекрестков на пути много. Желаю вам всяческих удач...

Уезжаю поздно вечером. В одиннадцать тридцать. Маму уговорил, чтобы не ходила на вокзал. Не люблю, когда меня провожают: почему-то чувствую себя маленьким ребенком. В общем, с мамой простился дома, а отец поехал со мной. Он не слишком назойлив.

– Ближе к Чары держись. Это настоящий друг, каких больше не сыщешь, – напутствует отец.

– Само собой, – соглашаюсь я.

– Жаль, Бодряшкин умер. Вот был человек. Но ты к Валуеву Алексею зайди. Он инженер на хлопкоочистительном. Привет от меня передай. Ханамову привет, если в обкоме будешь.

– Хорошо, – бодро отвечаю я.

– А то, что ты говорил, будто о Полторацком стихи хочешь написать – это похвально. Это могучий человечище был!

Но вот звенит в третий раз колокол. Поезд вздрагивает. Отец неловко обнимает меня и подталкивает к вагону.

В Мары поезд прибывает в шесть утра. Слишком рано. Не станешь же искать дом Чары в такую рань! С вокзала иду в гостиницу. Она рядом. Возле железнодорожной столовой. Мест, как всегда, нет. Сонная дежурная, толстая курносая женщина, машет на нас рукой: тише, мол, не видите – люди спят! Показываю командировочное удостоверение. ЦК комсомола должен был забронировать мне место.

– Природин? – тихо спрашивает толстуха.

– Он самый.

– Ступайте в тридцать третий. На второй этаж. Возьмите вот ключ.

Номер двухместный, но отдан мне одному, поскольку предстоит здесь не только ночевать, но и работать. Вот и стол тут – письменный и даже старый чернильный прибор на нем. Телефон только в коридоре, а то бы все двадцать четыре удовольствия. В семь звоню Чары домой. Трубку берет Оля. Я узнал ее по голосу. Шучу, как прежде:

– Почему не подали карету?

– Кто это? Ненормальный какой-то...

– Вы правы, женщина. Я давно себя в этом подозреваю. Где там ваш муж Чары?

– Боже, какой знакомый голос... Марат, это ты?

– Я, конечно. Кто же еще вас может разбудить в такую рань!

– Сейчас, Марат! – обрадовано кричит Оля. Чувствую, там у них небольшой переполох. Вот и Чары:

– Здравствуй, Марат. Ты откуда звонишь?

– Из гостиницы.

– Сейчас подъеду!

Бросил трубку. Минут через двадцать входит в фойе.

– Здорово еще раз! С приездом! Бери вещи!

– У меня нет вещей...

Если скажешь, устроился в гостинице, тут же вышвырнет. А мне здесь так понравилось.

– Вот так и приехал, без чемодана? – спрашивает он еще раз, усаживая меня в вездеход,. – Неужели даже саквояж не взял?

Упорно молчу. Дома на пороге встречают Оля и Бибиджемал с внучкой. Встреча самая сердечная. Входим в комнату. Тут еще не погашена люстра. Оля в летнем безрукавном платьице, в черных кудряшках. Глаза искрятся.

– Оля, ты совсем не изменилась, – говорю ей. – И вы, Бибиджемал. Даже еще моложе стали.

– Марат, ты сладкие слова с утра принес, – говорит мать Чары, – значит, весь день хороший будет.

– Да уж дифирамбы напевать он умеет! – добавляет Оля и начинает рассматривать меня.– А вот ты изменился. Солиднее стал. И, без всяких шуток, еще симпатичнее.

– Вот кто умеет льстить! – восклицаю я. – А сама меня в дифирамбах уличает. Знаешь, Олечка, – говорю я чуть тише, – если б я был симпатичным, твоя подружка никогда бы не сбежала от меня со стариком Лалом.

Оля сразу стала серьезнее. Принялась подавать на стол. Сели мы за утренний чай. Заговорили, кто о чем, а в общем-то о том, как я живу в Ашхабаде. Оля после чая удалилась в смежную комнату, и вскоре вышла с фотокарточкой:

– Узнаешь?

На фотографии Тоня. У меня сердце зашлось при виде ее. Действительно, какая она красивая! В памяти у меня за шесть лет с того дня, как мы с ней расстались, красота ее поблекла. Но вот опять увидел я ее нежное личико, таинственно зовущий взгляд, и опять она заполнила мое существо. Я, видимо, долго не свожу с нее глаз, и Оля подсказывает:

– Кушай, потом насмотришься. Это же твое фото... Тебе она прислала.

– Мне?

Переворачиваю фотографию. На обратной стороне надпись: «Милый Марат, не забывай нашу аллею. Тоня».

И опять меня словно током прошило. Грустно стало. Оля поняла мое состояние:

– Сейчас я тебе дам ее письмо. Прочитай, поймешь многое. Правда, она просила не разглашать его, но тебе надо об этом знать... Надо.

Оля вновь уходит в другую комнату и через некоторое время возвращается с письмом.

– Читай, Марат... Только не спеши. Прочти внимательно. Мне кажется, это очень важно.

– Можно, я выйду на веранду? – спрашиваю я.

– Конечно.

Я выхожу, сажусь за дачный столик и разворачиваю Тонино письмо:

«Милая моя Олечка, наконец, получила от тебя письмо! Я так обрадовалась, что даже расплакалась. Как хорошо-то! Без тебя я не мыслю своего существования. Ты единственная, с кем я могу беседовать, о чем думаю и что хочу. Радость моя, я рада за тебя, хотя и завидую. Ты нашла свое счастье. Сейчас пишу и вижу тебя и Чары. Только не могу представить, как он выглядит в гражданской одежде. Рада, что все у вас хорошо, и скоро будет малыш. А у меня... Даже не знаю, с чего начать...

Неуютно мне, Оленька, и тоскливо. Конечно же, все время думаю о Марате. Но что поделаешь? Бывает, обстоятельства становятся сильнее грез и желаний, властно навязывают свою волю и противостоять им нет сил и возможностей.