Текст книги "Знойная параллель"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

– Нет, не было...

– А у нас была. Корова своя была. И лошадь была. Жеребенком взяли. Я все время ухаживал за ним. Вырос он, конем стал. Война началась тут. Отец повел его на базар, а я не выдержал – реветь начал. Не хотел разлучаться. До сих пор рана в сердце. С этим тоже так,– показывает на экскаватор.– Когда принял его, он почти «скелетом» был. Ездил по колхозам, собирал запчасти, словом, лечил машину. Поставил в строй. Исправно теперь работает. Ну и что ж, что расценки упали? Не бросать же мне экскаватор. Я же привык к нему!

– Ну, а ты как мыслишь, Вели? – спрашиваю помощника.– Тебе нравится эта машина? Бросил бы ее, если б сказали – даем другую?

– Ай, разве в одной машине дело? – удивляется Вели.– По-моему, дело в родной земле. Люди бегут, потому что у них родина не здесь. А у меня родина – вот эти места. Мне давай любую машину, все равно никуда отсюда не уйду...

На другой день решил навестить Мирошина. Тишина в забое, тишина в домике на отвале. Бульдозерист лазает под мотором, только ноги торчат. Услышав гул подъехавшей машины, вылез.

– Иван, здорово! – подаю ему руку.– Как дела? Стоишь, что ли?

– Стою,– отвечает угрюмо.– Десятый день уже ни куба нет. Станина повреждена. Послал Земного в соседний колхоз, может привезет запчасть.

– А Катя где? – спрашиваю.

– Начхала она на меня, Катя-то,– заговорил еще злее.– Пока деньга шла, была баба шелковой, а как вышли сюда на грунт, начала браниться. И такой я, и сякой... Дошло до того, что я такой дурной, что дурнее меня на свете нет. Разозлила донельзя...

– Уехала что ли?

– Не знаю, совсем или нет, но отсюда уехала. Прогнал я ее, не стерпел. Раньше я за ней такого не замечал. А в пустыне тут всю свою нудную душонку показала баба.

– Ты бы отыскал ее,– советую.– Сегодня поссорились, завтра помиритесь опять.

– Придет, коли миру захочет,– спокойно тянет Мирошин.– Что ж мне ее по всему каналу искать? Да и не пара мы с ней. Это я только теперь понял. Мне надо такую, чтобы бок о бок со мной до самого Каспия шла. А эта все равно, если и вернется, долго не выдюжит.

– Упрям ты, Ваня! Мы тебя недавно в Хурангизе вспоминали, когда о канале зашла речь.

– Ты что, в Хурангизе был? – глаза у Мирошина заблестели и сам весь сразу расслабился.

– Был и встречался кое с кем. С Михайловым, Хатынцевым...

– Вот где места,—мечтательно говорит Мирошин.– Там и женщины вроде бы мягче характером. Что значит природа. – Пустыня, конечно, ожесточает, – соглашаюсь я, – но и характер тут крепнет. Согласись!

– Не знаю...

– Посмотришь, Катя твоя вернется. Мне кажется, у нее характер дай боже... Без песков скучать будет...

После обеда мы распрощались. И отсюда я, уже не задерживаясь на пикетах, миновал строящийся совхоз, джар и вечером был в Мары.

Я слез на «Замановской» возле дома Чары. Тихонько постучал в дверь.

– Кто там? – послышался голос Оли.

– Марат... с канала... Внезапно так, извини.

– Марат? Боже ты мой! – вскрикивает она за дверью.– Входи, входи, пропащий!

– Оля, я такой грязный, что невозможно. Весь до костей в песке. И уши, и нос – все.

– Ничего, выкупаешься. Проходи.

– А Чары где?

И тут сзади мне зажимают глаза. Конечно же, это Чары,– думаю я,– и говорю спокойно:

– Ну, ну, побалуйся у меня, комсомольский босс!

Вдруг слышу хрустальный смех. И ничего не могу еще понять, а меня уже целуют грязного, пропесоченного насквозь.

– Маратка! Это я! Это же я!

– Тоня! Милая! Откуда ты? Тонечка... Слушай, так можно лишить рассудка.– И я, не обращая внимания ни на что и ни на кого, покрываю ее лицо поцелуями.

Оля стоит рядом и говорит довольно:

– Хорошо, что ты успела надеть халат. А если б была в том крепдешиновом платье?! Ой, мамочки. Ну, ничего, сейчас мы его отправим в баню.

– Скажи хоть слово, когда приехала? – тереблю я Тоню.

– Да вчера только, Марат.

– Ничего не случилось?

– Ничего абсолютно. Просто не выдержала. Сидела, сидела дома, а потом как посыпались от тебя телеграммы, я и решила: «Поеду!» Вот и приехала.

Пока мы говорим с Тоней, Оля достает из шифоньера белье. Говорит, словно меня здесь и нет:

– Вот, Тонечка... Это Марату. Совершенно новое. Чарышке купила.

– Спасибо, Оля,– ровно, по-хозяйски отвечает Тоня, берет белье, потом приносит мыло, мочалку и все это укладывает в сумку.– Может, мы проводим его до бани, Оля?

– Ну, конечно,– соглашается она.– Там как раз магазин продовольственный. Что-то надо купить на ужин.

– Чары-то где? Вы так и не ответили мне,– вновь спросил я.

– В колхозах где-то,– отзывается Оля.– Послезавтра приедет. У них же там посевная идет. Сейчас все на полях...

Когда я вернулся, в кухне шипел примус и пахло чем-то жареным, а на столе стояла бутылка шампанского.

– С легким паром, Марат! – кричит из кухни Тоня.– Садись за стол, мы сейчас...

И вот мы пируем. Без Чары. Вспоминаем о нем. Наверное, ему икается где-то за дастарханом на ковре у какого-нибудь председателя колхоза. Пьем за Тонин приезд и нашу желанную встречу. А она рассказывает:

– Я подавала в суд, ты же знаешь, Марат? Ну, вот... Вызвали и пока что не развели. Народный суд вообще, оказывается, не разводит. Дело передано в Верховный. Должны опять вызвать...

– Когда? – спрашиваю я и мне становится неприятно от того, что Тоня все еще, по закону, чья-то чужая жена.

– Я не знаю, когда. Но когда я уезжала, то зашла и дала этот адрес. Пусть сообщат сюда.

– Молодец, правильно сделала... Главное, чтобы Лал не преследовал тебя. Ни в коем случае не требуй от него имущества. Говорят, в суде бывает раздел имущества. Не надо этого делать.

– Маратка, милый, ты что? Да зачем мне его барахло? Что у меня рук что ли нет? Или я не умею ничего делать? У меня же специальность историка. Пойду работать. Меня давно приглашают экскурсоводом в музей. Но это потом. А пока с тобой буду. Разве тебя можно оставлять одного? – смеется она, лукаво заглядывая в глаза.– Тут тебе, оказывается, письма девушки пишут.

– Какие письма, Тоня? Ты что? – удивляюсь я.

– А вот, посмотри.—Тоня достает из кармана халата конверт. На нем четко написано: «Аннаевым, для При-родина».

– А почему ты решила, что от девушки? – спрашиваю.

– Почерк потому что женский.

– Сейчас посмотрим, от кого,– говорю я и вскрываю конверт. Читаю вслух:

«Здравствуй, Марат. Ну вот я и в Ашхабаде. Заходила к тебе домой, думала застану. Мне сказали – ты на канале...»

Тоня заметно побледнела, а Оля сразу догадывается:

– Да это же от Нины! Она с полмесяца назад от нас уехала. Алешку оставила у Дурдыклыча, а сама в Ашхабад уехала жить.

– А! – радостно восклицает Тоня.– Это та самая, о которой ты мне рассказывала! А-ну читай дальше, если не секрет,– просит Тоня.

Читаю дальше:

«Я уже больше недели работаю в «Красном Кресте», живу у подруги. Сразу же подала заявление на квартиру. Встретилась с бывшим военврачом. Он первым узнал меня и напомнил о том дне, когда мы сидели в столовой возле площади Карла Маркса. Марат, я с тобой, как на духу, потому что ты видел его. Он говорит, что разошелся с женой и сейчас холост... Вчера он вновь звонил мне, и мы опять встретились... Марат, ты все-таки Костин друг, и ты скажи – как мне быть?..»

– Ну вот видишь,– прерываю я чтение.– А ты боялась, Тоня.

– Ох, Марат, как, как я ее понимаю! – восклицает Тоня.– Я понимаю ее беспокойство. Нельзя жить с нелюбимым... Это сверх человеческих сил... А Нина приспосабливается. Я прошу тебя, не надо ей давать советов. Если полюбит, тогда другое дело...

– Ну, что ты, Тонечка... Пусть сама решает. А в общем-то он – человек хороший...

13.

Вот уже конец апреля. Солнце шпарит по-летнему. В комнатах душновато. Мы перебрались на веранду. Тут благодать. Чтобы по ночам не грызли комары, подвесили к потолку марлевый балдахин. Тоня пока что ничем не занята. Помогает Оле по хозяйству. Вернее, все делает в доме сама, поскольку Оля почти все время с учениками. Она ведь завуч в школе. Недавно мы купили пишущую машинку, и Тоня учится печатать. Берет мои заметки, кладет рядом с машинкой и тюкает по одной буковке. Мы давно уже забыли обо всех перипетиях прошлого.

Первого мая были на демонстрации. Чары предложил:

– Ну, что, друзья, навестим моих стариков?

– Конечно,– согласились все с удовольствием. Село, где живет Дурдыклыч, раскинулось на берегу Мургаба. Поля, виноградники, сады кругом. Все вокруг зелено. Весна не жалеет зеленых красок.

У самого села остановили машину, нарвали маков и – дальше.

Подъезжаем к огромной арке – это въезд на территорию колхоза. Все тут украшено транспарантами. И на домах красные флаги. А вот и дом Дурдыклыча. Чары выскакивает из машины, распахивает ворота, и шофер завозит нас прямо во двор. Нас сразу же окружает целая стайка детворы. Олина дочка, Мая, обвила мамину шею, наглядеться не может. А вот и Алешка Трошкин. Мы с Чары принимаемся ласкать малыша. Ну, конечно, гостинцев привезли всевозможных. И конфеты тут, и пряники, и даже мороженое, правда, растаяло, пока ехали. Радости и восторга столько, что весь двор оглашается детским звоном. Словно прилетела стая скворцов. Дурдыклыч был в саду, за домом. Услышав шум, спешит навстречу гостям. А вот и Бибиджемал от соседей идет.

– Ай, молодцы! – восклицает старик.– А я думал: придется нам со старухой весь праздник на дорогу смотреть. Думал, не приедете. Вот теперь посидим как следует!

Дурдыклыч радуется, суетится, и на Тоню все время смотрит. Наконец, спрашивает у меня:

– Может, жена твоя?

– Жена. Тонечка, познакомься.

Дурдыклыч вдруг нахмурился.

– А он твой муж? – обратился уже к Тоне.

– Ну, конечно, муж! – восклицает Тоня.

– Так,– говорит раздумчиво Дурдыклыч.– Месяца четыре назад я видел Марата, он холостой был. А теперь, значит, женился, и даже на свадьбу старика не пригласил. Как же так?

– Дурдыклыч-ага, свадьбы еще не было,– говорю я.– Не ругайте нас напрасно. О свадьбе еще поговорим. Закатим такую свадьбу, что аллаху на небесах слышно будет. Я ее очень люблю. Они вместе с Олей в Хуранги-зе учились.

– Так, так,– радуется старик.– Это хорошо, что свадьба впереди. Еще много будет свадеб впереди. Вон сколько! – показывает он на детвору...

Почти весь первомайский день проводим на ковре, в виноградной беседке. Я любитель зеленого чая. Мне бы был чай, остальное приложится. Я и Тоню за два месяца научил пить чай. Она угощает им Алешку Трошкина. И другие детишки так и льнут к Тоне. Вот Тоня и Оля собирают детвору и отправляются к Мургабу. А мы с Чары и его отцом ведем беседу.

– Не так давно у себя на собрании о съезде говорили,– начал Дурдыклыч. – Вот, оказывается, куда зашло! Теперь хорошо. Я, конечно, простой бригадир, мало понимаю. Но и я, и мои колхозники хотим, чтобы хлопок дороже стоил, и трудодень немножко прибавился.

– Все будет, отец,– говорит Чары.– Отдохни пока, а мы сходим к Мургабу.

Мы оставили старика: пусть подремлет. Детвора уже во всю купается. Ныряют с берега, только пятки на солнце поблескивают. Возятся в воде, играют в «пятнашки». Вот и Алешка Трошкин вместе с аульными мальчишками лезет в воду. Оля отгоняет его от воды, а он не слушается, лезет.

– Ну хоть немножко, тетя Оля! – просит Алешка.– Все же купаются. Разве мне нельзя?

– Оля, пусть искупается,– разрешает Чары.– Что он, из другого теста что ли? Такой же пацан, как и все!

– А мы что – рыжие?! – говорю я Чары, сбрасываю одежду и вхожу в реку.

Тоня свела ладони на груди, говорит испуганно:

– Маратка, простудишься! Маратка, выйди из воды...

– Ай, ну вас всех,– решительно говорит Чары и тоже идет в воду.

Мы купаемся, потом ложимся загорать. Благодать такая – лучше ничего не придумаешь. Алешка лежит напротив, смотрит на нас. Взгляд у мальчика строгий и радостный, как у победителя.

– Алешка,– спрашиваю его,– что лучше, орел или курица?

– Орел,– говорит он и улыбается.

– Ну, если орел, то получится из тебя толковый парень.

– А мне и слон, и жирафа нравятся,– добавляет Алешка.

– А что, по-твоему, лучше – бульдозер или экскаватор?

– Бульдозер... Он же как танк, да еще и с огромным ножом.

– Вырастешь, бульдозеристом будешь?

– Нет, я летчиком буду...

– Молодец, таким и будь всегда. Остальное приложится...

Снова бежим купаться. Прыгаем с берега в реку. Лишь вечером возвращаемся в село. Ужинаем и отправляемся в обратный путь. Дурдыклыч, Бибиджемал и вся детвора провожают нас. Вышли на дорогу. Оля забрала с собой дочку. Алешка, видимо, завидует. Смотрит жалкими глазами. Не привык еще здесь. Скучает по матери. Дурдыклыч лучше всех понимает малыша.

– Ну, что, Алеша... Маю мы отдали им, а ты будешь с нами. Со мной будешь. Завтра я тебе помогу сделать саблю.

Дурдыклыч гладит мальчика. Малыш преданно заглядывает деду в глаза. Машина наша разворачивается, мы машем руками.

– Ничего, постепенно привыкнет,– говорит Чары.– Еще каким джигитом будет!

После праздника я вновь целиком окунулся в журналистскую работу. Благо – теперь русло канала приблизилось к самому Мары. Утром выезжаю в Санджарскую степь, вечером возвращаюсь. И так почти каждый день. Иногда ездим туда вместе с Чары. Строящийся совхоз «Москва» объявлен комсомольско-молодежным объектом. Взоры обкома и райкомов комсомола прикованы к нему. В совхоз отовсюду едут юноши и девушки. В основном из городов, но есть и сельские. Живут в палатках. Строят бараки и ставят сборные финские домики. Раньше здесь базировался десятый стройучасток. Кое-что строители оставили: обширный двор со стоянками для автомашин и тракторов, гостиницу на шесть мест и даже кое-какую технику «на разживку». К ней прибавили несколько грейдеров – машины пригнали из Байрам-Али, и механизаторы приступили к планировке полей.

Вот сюда я и заезжаю частенько. Но бываю и на джаре, где заканчивают строители железобетонный навесной лоток, и дальше – у железнодорожного моста, и на строящейся пристани у разъезда.

В один из дней приехали с участка Ковус и Шумов, отыскали меня и пригласили пообедать. Ясно, что не из одной привязанности ко мне, а поговорить о деле. Я не раз помогал им в том или ином вопросе. Иногда газетная заметка хлеще любого выговора действует. Не успеет появиться на полосе, как уже сообщают: по материалу такому-то приняты такие-то меры.

Заходим в ресторан, и что я вижу! Катя – жена Ваньки Мирошина убирает со столов и принимает заказы. Официанткой устроилась. Надо же!

– Катя,– зову ее,– может, и нас обслужишь?

Она вспыхнула лицом, засмущалась, но тут же нашлась:

– Каким это ветром вас сюда занесло?

– Да вот пообедать зашли.

– Тоже нашли место. Да тут пьют, а не обедают!

– А ты нам обед подай... Глядишь, и другие пример с нас возьмут.

Минут через десять Катя подает на стол, спрашивает, как бы между прочим:

– Как там Мирошин? Не видите?

– А ты почему его покинула? – сердито выговаривает Ковус.– Разве так женщины поступают?

– А по-вашему, всю жизнь я должна на нарах походных валяться? Да и было бы за что! Тут я в тепле и при деньгах. Да и квартиру дали. Правда, не ахти какая, но все же – крыша! А этот, дурак, пусть на здоровье прет до самого Каспия. Ему все равно: много платят или мало, лишь бы рычагами трактора двигать.

Смотрю, Ковус еще больше начинает сердиться. Он вообще понимать не хочет людей, у которых, кроме голых расчетов, нет ничего за душой. И сердится он по-своему, как сердятся сильные духом: не поймешь, то ли злится, то ли смеется. На слабом месте женщины начинает играть. Он знает, как Катя ревнива, и говорит ей:

– Да, жалко Ваню Мирошина... Остался без помощницы. Я все еще надеялся, что вы вернетесь. А теперь что делать? Теперь придется дать в помощники Миро-шину другую женщину. Помоложе. У которой сил больше, и которая меньше думает о заработках...

У Кати брови сдвинулись, глаза заволокло страхом:

– Послушай, прораб, на каком он пикете? Надо бы навестить его. Подушки свои заберу, а то не приведи бог, какая-нибудь краля будет валяться на них!

– Мирошин возле самого совхоза,– отвечаю я.– Вчера только перетянул домик туда.

– Ну, так вернетесь? – опять спрашивает Ковус у Кати.

– Съезжу, погляжу, там видно будет,– небрежно бросила она.– Да ты не вздумай и вправду направить к нему женщину. Приеду – таких затрещин надаю, до Каспия бежать будет!

Мы хохочем. Когда она отходит, Ковус говорит:

– Ивану надо сказать... Он, наверное, не знает, что его жинка в официантках ходит. Приедет, такой ей сабантуй устроит, всю жизнь будет помнить.

– Не надо,– возражает Шумов.– Разберутся сами. У них же двое детей где-то в Краснодаре. Ясное дело, хочется женщине жить по-человечески, вот и стремится к своему углу. Это хорошо, что она квартиру получила. Теперь Мирошину есть хоть куда ездить. А что касается ссоры, – помирятся.

Ребята замолчали, и я воспользовался паузой:

– Ну, что у вас конкретно ко мне?

– Да ничего особенного. Вот решили обратиться к тебе за помощью,– говорит Шумов.– Челябинские тракторы где-то застряли в пути. А может, и вообще еще с завода не отгружены. Помоги нам составить обращение к челябинцам. И к железнодорожникам, чтобы зеленую улицу дали новой технике!

– Ну, так давайте сейчас и набросаем! – предлагаю я и достаю блокнот.

Ковус подсказывает:

– Марат, надо им сказать, как это важно для канала. Еще сорок демобилизованных танкистов едут к нам. Двадцать экипажей! Понимаешь? А техника где-то в дороге.

Написали небольшое воззвание. Шумов читает, соглашается: все в порядке. Надо только перепечатать и поставить подписи: начальника, парторга и председателя постройкома.

– Поставьте еще подпись секретаря комсомола,– советую я.

– Я думаю, поможет, – удовлетворенно говорит Шумов. После обеда распрощались.

В начале августа отправился на джар. Опять пригласил Шумов. Общее собрание строителей. Приехали экскаваторщики и бульдозеристы с пикетов. Жарища невыносимая, хотя и вечер уже и солнце погружается в пустынное море песков. Вопрос один: соцсоревнование. Приехал Аскад, затем Мирошин и Земной. Собрание возле гаража. Народ рассаживается прямо у колес машин. Выступает Шумов. Говорит о последствиях культа и его преодолении.

– Преодолеть культ это, значит, вступить в живое единоборство с догмами. Нельзя смотреть на жизнь, как на застывшую лаву. Все течет, все видоизменяется. Творчество масс – вот живое течение социалистического образа жизни...

Потом выступают другие. Аскад – тоже. Я записываю его выступление. Говорит он образно. Дед у него был, старый консервативный человек. Самым главным словом у деда было слово – «нельзя». Все у него – «нельзя». Вот и тут, на канале, такая же обстановка. «Электрички» сколько стояли без действия? Переоборудовать надо. Нет, нельзя! Прибавь зарплату, ты же видишь, каменный грунт труднее песчаного – тоже нельзя! Проявление культа – это и есть то самое «нельзя».

В конце выступлений он подчеркнул: все, что полезно – можно! Иначе, как соревноваться?

Ковус в своем выступлении клял шабашников и призывал всех вкладывать в работу побольше энтузиазма. А в самом конце выступления посмотрел на Мирошина и выдал ему:

– Есть у нас и такие, которые о женах своих совсем не думают. Жена Мирошина официанткой в ресторане работает, а он хоть бы что. А была какая прекрасная бульдозеристка!

Мирошина словно подбросило. Вскочил, спрашивает:

– В каком ресторане? Чего ты мелешь? Она в Краснодар уехала!

– Да в марыйском ресторане! – внушительно поясняет Ковус.– У нее квартира своя... Смотри, как бы приятеля себе не завела!

Иван сжал кулаки.

А на другой день я его встретил вместе с Катей. Идут под руку, как ни в чем не бывало. Поздоровался, спрашиваю:

– Ну, как дела, однополчане? Катя говорит:

– Да вот приехал на новоселье. Решили маму мою и детей сюда перевезти.

Вот так и живем...

А у нас с Тоней – посерьезнее. По ее расчетам, в феврале будет маленький. А развода пока нет, и, разумеется, брак не зарегистрирован. Тоня собирает вещи: надо ехать в Москву...

Раннее утро. Мы втроем провожаем Тоню. Она уезжает московским. Сердце мое заполнено болью. Предчувствие недоброго? Нет, не может быть! Не должно случиться ничего плохого. Просто наваливается тоска. Мне тяжело оставаться без нее. Тоня тоже нервничает. Тут дают отправление. Я целую ее и на ходу выскакиваю из тамбура. Долго еще машу рукой.

– Все будет хорошо,– говорит Оля.– Она мировая, Марат. И детишек любит. А регистрация приложится. Была бы настоящая любовь!

Через неделю телеграмма:

«Доехала хорошо. Привет от мамы. Целую...»

Потом еще одна телеграмма:

«Маратка, милый, суд в декабре. Целую. Тоня».

Наконец, письмо:

«Милый мой, радость моя, мой вождь, Марат! У нас с тобой все хорошо. Суд в декабре. Положение мое более чем красноречиво. Как говорится, возражать нечему. Я уже хожу по детским магазинам. Всего накупила. Беспокоит лишь одно. Как быть после развода? Приехать мне к тебе в Мары? Или ты сможешь выехать хотя бы не надолго?..»

Я ответил Тоне, чтобы ни в коем случае, в ее положении, не выезжала. Приеду я. Возьму отпуск...

Я пишу ей через день. Она отвечает на каждое мое письмо. И вот в декабре, накануне нового года, письмо, необычное.

«Милый мой Маратка, как я по тебе соскучилась. Итак, вчера все решилось. Я свободна. И я плачу от счастья, что теперь ничто нам с тобой не мешает и не омрачает нашу жизнь. Счастлива еще и потому, что вернулся отец: его реабилитировали. Мама просто на глазах у меня помолодела, расцвела, стала красавицей. Единственное, что омрачает, – живем втроем в одной комнате. А ты понимаешь, в каком я положении... Может, решусь: приеду к тебе?..»

«Нежнейшая моя Тонечка, как я рад за тебя и за твоих родителей. Поздравь обоих от моего имени. И не спеши с выездом. Я думаю, надо нам поступить более благоразумно. Сейчас, как только закончу писать тебе, я возьму лист бумаги и напишу дедушке с бабушкой. Поезжай, не раздумывая, к ним. Ты же помнишь, какие они добрые?! Я не сомневаюсь, что встретят тебя, как самую дорогую. Дед давно очарован тобой. Он прислал письмо моему отцу и матери, говорит: «Марат приезжал с невестой. Прямо, краля по красоте своей и обращению». Мои – в недоумении. Мать спрашивает у меня в письме: «О какой невесте упоминает дед?». Я ей ответил: «Мама, ты ее не знаешь». Больше пока ничего не сказал. Потом, все сразу. Не возражай, милая. Будь посмелее. Поезжай. Жду следующее твое письмо из Реутова...»

В отпуск я так и не выехал. Прибыли новенькие бульдозеры. Целый железнодорожный состав. Стоят на платформах, под брезентовыми чехлами. Бывшие воины-танкисты со знанием дела осматривают машины, ждут, когда подвезут горючее. И вот подходят бензовозы с горючим.

В полдень могучие землеройные тракторы с приподнятыми ножами съезжают наземь. Строем, один за дру– ' гим, выходят на тракт, оглушая стальным ревом окрестности...

Со станции я бегу домой, к Чары и берусь за репортаж. Сижу один. Никто не мешает. Мои дорогие хозяева на работе. Только вывел чернилами на листе «13 февраля» и подумал: «не всегда надо страшиться чертовой дюжины – иногда это число выдает и события немалой важности», – как вдруг зовет почтальон.

– Есть кто-нибудь дома? Распишитесь за телеграмму!

Читаю:

«Милый Маратка, поздравляю. Сын у нас, сын! Целую тебя. Приезжай!»

Понятно, репортаж не состоялся. Я оставил на столе записку и поехал в аэропорт...