Текст книги "Знойная параллель"

Автор книги: Валентин Рыбин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

8.

Вот так и долетел я до Хурангиза, читая отцовские записи. Читал и переносился мыслями в прошлое. А как только вышел из самолета, история вновь забилась в дальние уголки памяти. Место ее захватили помыслы более близкие и желанные. Тоня... Антонина свет Сергеевна! Прямо из аэропорта я отправился в общежитие пединститута. Вхожу. Комендантша сидит у тумбочки, носок вяжет.

– Не вернулись еще, не вернулись,– лопочет скороговоркой.– Все еще на хлопке. Разве что снег поторопит. В горах вон сколько навалило. Не сегодня, так завтра и здесь упадет.

Через два часа я сел в вагон дачного поезда и вскоре слез на своей станции.

Встреча в эскадрилье была не очень веселой. Весь вечер рассказывал о разрушенном Ашхабаде. А когда ребята разбрелись по своим кроватям, Чары вспомнил, что мне есть письмецо... от Тони. Я развернул треугольничек и с жадностью прочитал. Письмо нацарапано простым карандашом, в шутливом тоне. Чувствуется, что Тоня всеми силами стремится сохранить установившийся между нею и мной взбалмошно-приподнятый тон. Но что-то натянутое, а потому немножко фальшивое все время проскальзывает в ее откровении. Чувствуется, что не так-то ей хорошо и весело, как она пишет. Глинобитная мазанка на хармане, в которой живут студентки, отнюдь не замок принцесс, хотя она и называет себя и своих подружек наследницами нескольких тонн золота... Белого золота. По-настоящему тепло и радостно мне становится от ее последних строчек. «Как я по тебе соскучилась. Скорее бы кончилась осень». Обратный адрес: Хурангизский район, колхоз «Москва», а не «Победа», куда я ей послал письмо. Наверное, мое письмецо валяется где-нибудь, а может, вскрыли его студентки другого курса и посмеиваются над пылкостью влюбленного авиатора.

Снег выпал дня через два. Сразу приморозило. Судя по всему, зима в этот год будет холодная.

Дел на самолетных стоянках прибавилось. Каждый день приходится возиться с тяжелыми ватными чехлами, которые надеваем на «плечи» наших «Илюх». После обкатки моторов непременно сливаем воду. Забудь ее в радиаторе на ночь и тогда – беда. Все узлы, гайки и контргайки смазываем зимним маслом. Пулеметы – тоже. Работа сама по себе – самая обыкновенная. Но делается все на морозе, а потому и хочется сбежать куда-нибудь в каптерку или пристроиться к костру. Но еще лучше заняться теорией. В классах летной подготовки всевозможные наглядные пособия и хорошие печки-голландки.

О Бабаеве и альбоме я совсем было забыл. Но как-то раз меня вызывает замполит.

– Я бегло ознакомился с вашими записями по истории полка, товарищ сержант. Думаю, правильным путем идете. Так и продолжайте. Но сейчас вам придется заняться более конкретным делом. Садитесь за доклад для командира. В феврале – годовщина полка. Разрабатывается целый ряд мероприятий.

– Когда прикажете начать?

– Сегодня же...

– Я готов. Только сообщите старшине эскадрильи, что нахожусь в вашем распоряжении.

– Приступайте, не стану мешать,– говорит замполит и покидает кабинет.

Я сажусь на его место, развязываю тесемки папки, затем беру чистый лист бумаги и начинаю думать над первой фразой. С чего начать? Может быть, с того, как в Оренбургское летное училище приехал на встречу с курсантами Чкалов? Или прямо сначала войны? Нет, не так начинаются доклады – решительно отказываюсь от страничек прошлого. Надо начать с современной обстановки. Что там у нас сейчас в мировом масштабе? Бряцает Черчилль оружием или уже перестал? Надо посмотреть свежие газеты. Да, конечно, без этого нельзя. Свежие газеты – это главное. Только в них можно почерпнуть начало. Смирившись с таким обстоятельством, спокойно достаю записную книжку и начинаю сочинять стихи. А когда вернется из города с почтой ефрейтор Фролов, тогда и сяду за доклад. Так просидел до обеда. И вот уже вечер. И Фролов из города приехал. Газеты, журналы привез. И письмецо мне. Сначала я подумал – от Тони. Смотрю на конверте штемпель редакции газеты. Вскрыв, читаю:

«Уважаемый тов. Природин. В следующую среду состоится очередное заседание литобъединения. Повестка дня: встреча с ученым-минералогом А. Л. Кияшко. Просьба присутствовать».

Великолепно! Наконец-то! Но почему с ученым? Может быть, он пишет рассказы, как тот артист, у которого таджик украл коробочку хлопка? Ладно, увидим. Главное, чтобы Бабаев разрешил выезд на заседание. А чтобы разрешил, необходимо, по крайней мере, написать хоть часть порученного доклада. Беру со стола центральные газеты, начинаю штудировать разделы международной политики. Черчилль, Трумэн... План Маршалла. Вот оно черное пятно современности. Государственный секретарь США Маршалл пестует доктрину Трумэна о помощи западноевропейским государствам...

Чары, назябшийся на аэродроме, закутавшись почти с головой под одеяло, спрашивает:

– Что-то ты в последнее время стал увлекаться политикой! Это мне нравится. Политика – область самых серьезных людей.

– А стихи, по-твоему, забава?

– Такие, как у тебя, конечно, забава. Надо так писать, чтобы каждая строчка давала пищу уму, содержала мудрость, как у Махтумкули. А у тебя даже философия какая-то бесхребетная.

– Сомкни челюсти и не мешай,– говорю я спокойно.

– Нет, я серьезно,– отзывается Чары.– Ты, например, все время разграничиваешь добро и зло, а Махтумкули, знаешь, как об этом писал? Вот послушай:

 
Душевной радости не даст
Не обижавший век другого:
Едва ли на доброе горазд,
Кто никогда не делал злого...
 

– А у тебя все разговоры о добре,– смеется Чары.

– Странная философия,– сомневаюсь я, не веря, что это строки Махтумкули.

– Ничего странного,– возражает Чары.– Истинное добро ты несешь своему народу, когда делаешь зло врагу. Разве не так?

– Да, пожалуй, так, – соглашаюсь я. – Все дело в том, в какой обстановке рассматриваются понятия «добро» и «зло». С глобальной точки зрения, конечно: и Махтумкули и ты – оба правы. Именно в поддержку ваших умозаключений и я берусь заклеймить план Маршалла в одном из очередных своих докладов!

– Вах-хов! – смеется Чары.– Быстро растешь! Только никак не могу понять, перед какой аудиторией выступишь? А-а! – вдруг догадывается он.– Наверное твоя очередь выступать на следующих политзанятиях?! Молодец, сержант Природин. Занимайтесь своим докладом.

В Хурангиз я выехал в среду утром. Замполит дал поручение зайти в драматический театр, отыскать режиссера Лугового и поговорить: не согласится ли тот вести драмкружок авиаторов.

Спешу к общежитию пединститута. Сердце бешено скачет, подхлеснутое жаждой встречи. С Тоней я не виделся целых три месяца. Лечу по лестнице вверх, не замечая ступенек. Дверь в комнату открыта. Девчата все в сборе и, судя по всему, не очень веселы. Тоня сидит, склонившись над книжкой.

– Здравствуйте, девушки!

– Марат? – удивленно спрашивает Тоня.– Откуда ты взялся? Только что вспоминали о тебе, и вдруг ты входишь. Как по заказу. Ну, здравствуй,– подходит она и чмокает застенчиво в щеку.

– Отвернитесь, девушки! – прошу я и крепко целую Тоню.

– Вот это да! – хохочут девчата.– Вот это встреча.

– У вас все такие в полку? – начинает посмеиваться Оля.

– Конечно! – говорю я. – За кого вы принимаете авиаторов? Разве можно сомневаться? Если хотите, сообща встретим Новый год! Возражений нет?

Девчата молчат.

– Все ясно,– подвожу я черту.– О деталях новогоднего вечера поговорим потом.

– Идем прогуляемся, Марат? – предлагает Тоня.

На улице холодно. Аллеи в питомнике укрыты снегом, деревья согнулись под тяжестью белых шапок. Морозцем прихватывает уши и нос. Я держу руки в карманах шинели. Тоня в варежках. Взяв меня под руку, расспрашивает об Ашхабаде.

– Неужели весь город рухнул?

– Почти весь.

– И ваш дом – тоже?

– Конечно. Мать живет в курятнике, а отец в бакинском госпитале.

– Ну и что же вы дальше будете делать?

– Что и все. Построят город вновь, дадут квартиру.

– И когда это будет?

– Думаю, что не скоро. Сейчас еще разрушенное войной не все восстановлено.

– У тебя хоть специальность есть, Марат?

– Нет пока. Вот отслужу, тогда...

– Учиться будешь? Или – на стройку коммунизма? – улыбается она.

– Думаю поступить на факультет журналистики.

– Решил, значит. А разве есть в Ашхабаде такой факультет?

– В Ашхабаде нет. Говорят, есть в Свердловске... В Москве, Ленинграде, Киеве есть.

– А нас после окончания в кишлаки, наверное, отправят,– невесело говорит Тоня.

Я вдумываюсь в ее слова и впервые начинаю понимать, что у нас с ней – разные пути. Никогда не думал о нашей совместной жизни, а тут вдруг представил ее своей женой и сразу увидел множество преград. Если так, то надо ехать с нею в кишлак? А что я там буду делать? Чем заниматься? Нет, нет, лучше об этом не думать. И вообще: мне всего-навсего двадцать один. Стоит ли думать о женитьбе?

– Марат, а сколько тебе еще служить? – прерывает мои мысли Тоня.

– Года два, не меньше, Тонечка. Долго еще.

– Ну, ничего. Время пройдет незаметно,– успокаивает она меня и себя одновременно.

В редакции газеты опять, как и в прошлый раз, те же начинающие. Только общительности теперь побольше. Все здороваются друг с другом, как старые знакомые. Не успели мы с Тоней войти к секретарю, как ее окружают мужчины. Секретарь Ободков, увидев меня, представляет высокому красивому блондину лет тридцати:

– Адам Яковлевич, познакомьтесь. Товарищ из воинской части, где вам предлагают вести драмкружок.

– Здравствуйте, – подает руку Луговой. – Вообще-то я не против принять ваше предложение, но каковы условия? Ведь надо как-то обговорить. И потом, я не знаю – что у вас там за труппа?

– Сержанты и жены офицеров,– чеканю я.– А вот и письмо нашего замполита. В нем все сказано.

Он садится у стола и внимательно читает. А секретарь в это время просит садиться всех остальных и представляет нам ученого минералога Кияшко. Это солидный мужчина лет пятидесяти, в кожанке, из-под которой выглядывает галстук в клеточку, а когда он поднимает руки, то видны золотые запонки. И начинает он свою встречу с нами необычно. С любопытством оглядев нас всех, останавливает внимательный взгляд на Тоне и просит:

– Будьте любезны, девушка, подойдите сюда.

– Пожалуйста,– краснея, говорит Тоня и встает со стула.

– Возьмите-ка этот ларец,– указывает он.– Теперь откройте. Вот так. Не правда ли симпатичные камушки?

– Да, пожалуй,– соглашается Тоня.

– Сейчас я начну рассказывать о минералах, а вы будете показывать их сидящим товарищам.

Кияшко начинает с поездки в Сибирь, вспоминает Бажова с его «Хозяйкой медной горы» и долгое время говорит о малахитах. А Тоня ходит по комнате и подносит ларец с полудрагоценными камнями к каждому. Когда она подходит ко мне, я шепчу ей:

– Возьми горсть. Отдашь своим девчонкам...

– Сумасшедший,– удивляется она.– Больше ничего не придумал?

Кияшко, оказывается, побывал во всех уголках Советского Союза и теперь с экспедицией геологов отправляется на Памир. Его цель найти знаменитый бадахшанский лал. Копи с россыпями лала были в древности известны в Греции и Риме, но время выветрило из человеческой памяти – где именно находятся эти копи. И опять Тоня идет по кругу, показывая большой рубиновый камень с голубиное яичко. Это экземпляр бадахшанского лала.

Меня начинает злить: почему она исполняет роль ассистента ученого? Что он, сам что ли не в состоянии пройтись по комнате со своим ларцем? Ведет себя, как циркач-иллюзионист! Но это, оказывается, только цветики. После окончания лекции ученый тихонько говорит ей:

– Вы, пожалуйста, не спешите. Я приглашаю вас на ужин. Очень буду благодарен, если не откажетесь...

– Марат, примем приглашение? – спрашивает Тоня.

– Какое приглашение?

– Ах, вы не одна,– сожалеет ученый.– Ну, ничего, ничего... Мы и кавалера вашего пригласим.

– Позвольте, почему кавалера? Он мой товарищ и такой же, как и я, член литобъединения, – вдруг возражает Тоня.– Правда ведь, Марат?

– Зачем раздумывать? – вмешивается в разговор Луговой.– Это же прекраснейший человек. И потом – кто! Сам Кияшко. Идемте, идемте... Уверяю вас, надолго вам запомнится этот вечер.

Ресторан на центральной улице. В призрачном освещении вечера белеет снег на деревьях и на обочинах тротуаров. Озябшие двухэтажные дома утопают во мраке. Желтые, слабо освещенные окна домов, словно дремлющие глаза огромных животных. А посреди этого вечернего полумрака зеленым огнем горит неоновая надпись над рестораном: «Хурангиз».

Мы идем к ресторану. Луговой как вывел нас под ручку, так и шествуем: он между мной и Тоней, а минералог, по имени Леонид Иннокентьевич, пристроился к ней сбоку. В общем, если разобраться: зажали Тонечку эти два хлыща с обеих сторон, я на отшибе. До чего же сообразительная публика! Оба невероятно внимательны к Тоне. Предупреждают каждый шаг, чтобы, упаси бог, не поскользнулась. Можно подумать, не с девушкой идут, а хрустальный графин с каким-нибудь крепким напитком несут. А меня вовсе не замечают, для них я не существую.

Входим в вестибюль. Народу не слишком много. В глубине зала играет оркестр. Тоня подходит ко мне:

– Марат, помоги раздеться...

– Что вы, что вы, Антонина Сергеевна! – бросается к ней режиссер.– Позвольте я!

Сняв с девушки пальто, отдает швейцару, берет номерок. А я стою, словно кипятком ошпаренный. Не ругаться же с ним.

– С меня причитается,– небрежно говорю я Луговому и беру Тоню под руку.

– За что? – удивляется он.

– За то, что выполнили мои обязанности: помогли ей раздеться...

– Браво, браво, солдат, – говорит Кияшко. Он входит в зал первым и приглашает к столу. – Прошу-с...

Оркестр шпарит фокстротик «Мишка, Мишка, где твоя улыбка!». Перед полукруглым оркестровым возвышением танцуют пары. Некоторое время молча взираем на танцующих, затем Луговой тихонько обращается ко мне.

– Позвольте пригласить вашу даму?

– Пожалуйста,– соглашаюсь я и вижу, как у Тони поджимаются губы.

– Марат, ты что? – спрашивает Тоня. – У тебя какие-то особые права на меня?

Луговой посмеивается. А Кияшко тотчас овладевает вниманием Тони.

– Молодо-зелено, – говорит он полушутя-полусерьезно и подает ей меню.– Прошу вас, Антонина Сергеевна, посмотрите – чего бы нам хорошенького заказать?

– Ну что вы, Леонид Иннокентьевич,– смущается Тоня.– Смотрите сами. Мне безразлично.

– Не скажите, не скажите,– возражает он мягко и вкладывает ей в руки меню.– Я, например, икорку паюсную, можно салатик столичный. Следуйте моему примеру, не пожалеете...

Тоня беспомощно смотрит на меня. Наверное, сейчас она нуждается в какой-то деликатной поддержке, но я не нахожу никаких слов и только скептически ухмыляюсь. Тогда она спрашивает меня:

– Марат, а ты что будешь?

– Икорку тоже, разумеется,– подсказывает Луговой. – Солдатики, они годами ее не видят.

– Я закажу себе сам. Зря хлопочете,– говорю я насмешливо.

– Но это не мы хлопочем,– говорит Кияшко.– Это Антонина Сергеевна о вас беспокоится. И вообще, я попросил бы вас немножко расслабиться. Не надо пыжиться. Тут все свои, все из одного теста. Единственно, что вам угрожает, это... Вон видите двух офицеров? Они как-то косо посматривают в вашу сторону. У вас есть увольнительная?

– Есть,– отвечаю я и думаю: действительно, чего это я петушусь? Все-таки, как ни говори, а мама права. Во мне течет ревнивая восточная кровь. Надо усмирять ее, иначе она ударит в голову.

– Марат, так я заказываю красную икорку и салат. Согласен? А горячего что? – спрашивает Тоня.

– Выбирай на свое усмотрение. Чего себе, то и мне.

Спустя час мы спокойно ужинаем. Ничего особенного не произошло от того, что я смирил в себе ревность. Просто я стал меньше смотреть на Тоню, и она постепенно увлеклась полуинтимной беседой с ученым. Лал, гранат, малахит и двусмысленные улыбочки. Луговой тоже не теряется. Едва оркестранты берутся за инструменты, он тотчас ведет Тоню на круг и вальсирует с ней. И тоже что-то ей говорит, отчего Тоня смущенно смеется. Эти многомудрые талантливые ловеласы делают все, чтобы взорвать меня. Вот режиссер принялся льстить...

– Милая Тонюшка... Да ей богу, вы не знаете себе цены. Вы могли бы сыграть любую заглавную женскую роль в репертуаре моего театра. Такая обаятельная внешность может пленить самого тонкого ценителя классической красоты....

– Адам Яковлевич, зачем вы так льстите? – не очень уверенно обижается Тоня.

– Это не лесть, Антонина Сергеевна,– подхватывает, прожевывая пищу, Кияшко.– Как-нибудь, когда мы останемся с глазу на глаз, так сказать наедине...– И он выразительно смотрит на меня и вновь двусмысленно улыбается Тоне.

Тоня зарделась. Смущена вконец, вот-вот расплачется. Ну, знаете: кажется, всему есть предел.

– Тонечка, мне пора,– говорю я и смотрю на часы.

– Как! Уже? – удивляется она, и я вижу, как не хочется ей покидать это теплое уютное местечко.

– Впрочем, ты можешь оставаться...

– Ну, нет, Маратик. Мы уйдем вместе,– тотчас поднимается она.

– Но до отхода поезда всего двадцать пять минут!

– Тогда поторопимся. Мужчины, что же вы сидите? Я кладу деньги на стол, и мы с Тоней, а за нами и

Луговой, спешим к раздевалке. Кияшко ведет расчет с официантом. Он догоняет нас уже на улице. Я понимаю: если сейчас не побегу во всю мочь, то обязательно опоздаю на поезд. Но до чего неприятно оставлять Тоню с этими двумя подвыпившими мужиками.

– Тоня, провожать меня не надо...

– Марат, но как же так? Ну, погоди... Дай я тебя поцелую.

Поцелуй Тони оправдывает ее легкомысленное поведение. Мне становится легче, и я в порыве благодарности говорю:

– Друзья, не в службу, а в дружбу, проводите Тонечку до общежития... А пока до свидания, Адам Яковлевич... Завтра замполит пришлет за вами машину. Будьте дома... До свидания,– подаю я руку Кияшко и вдруг забываю его имя и отчество. А, была не была, подумаешь, ученый! Говорю с какой-то лихостью: – До свидания, Лал Малахитович!

Ухожу в темноту ночи и слышу звонкий смех Тони и раскатистый басок Лугового.

9.

Луговой на следующий день должен был приехать на занятия драмкружка, но почему-то не явился. Замполит отправлял за ним машину, а его не оказалось дома. Может, продолжают пировать? И Тоня вместе с ними? Позавчера я пытался дозвониться до пединститута. Коммутатор постоянно занят. И я на следующий день был вновь у телефонисток. Встретила меня Маша Михайлова:

– А! Старый знакомый! Все еще продолжается ваша любовь?

– По-моему, да. Но если не прибавить огня, может и погаснуть.

– Есть такие опасения? – смеется Маша.

– Ох, Мария Николаевна, если бы видели ее: какая она красавица!

– Ну, тогда конечно,—серьезно отвечает она.—Если красавица, то это опасно. Пединститут, кажется?

– Так точно.

– Сейчас мы вашу любовь подогреем,– обещает Маша и делает вызов.– Пединститут? Студентку Глинкину, пожалуйста.

Маша передает мне трубку. Жду минуту, другую. Сгораю от нетерпения поскорее услышать голос Тони. Наконец, слышу:

– Да, я вас слушаю...

– Это я, Тонечка! – кричу в трубку.

– А-а, это ты,– откликается она.– А я думала...

– Что ты думала?

– Да ничего. Просто не ожидала, что именно сегодня позвонишь.

– Да я еще позавчера пытался дозвониться. Помнишь наш разговор? Ну, чтобы Новый год вместе?

– Конечно, помню,– чуть строже говорит Тоня.– Мы ждем. Мы уже покупаем кое-что.

– Ну, как ты тогда? Проводили они тебя?

– Ну, конечно, Марат. Это же культурнейшие люди. Зря ты его так ошарашил. Он обиделся на тебя.

– Ничего, переживет. Гони таких культурных подальше от себя.

– Он несчастный, Марат. От него, оказывается, жена убежала, пока по Сибири странствовал.

– Да, действительно несчастный... Ну, ничего: женится еще раз. Ему только пятьдесят. Еще не все потеряно!

Маша просит, чтобы заканчивал разговор. Тоня тоже прощается со мной:

– Ну, ладно, Маратик, до встречи. Вечером тридцать первого ждем! Целую!

– Я тоже, Тонечка...

Я отдаю Маше трубку. Она кладет ее на место и говорит:

– Огонь пока есть. Напрасно беспокоились.

– Спасибо, Мария Николаевна. Вы меня вот так выручили!

Ну, теперь, кажется, дышать можно. Все мои страхи улетучились, словно их не было. Настораживает только: от кого ждала звонка Тоня? Вероятно, она хотела услышать не мой голос. А может, играет? Почувствовала, что завладела всем моим существом, и играет себе в удовольствие? Ладно, прочь все подозрения. Надо бы ответить на письмо отца из Баку. Два дня уже собираюсь и никак не сяду. Отец рад, что я заинтересовался его тетрадками, и подгоняет: читай, говорит, поскорей, да обменяемся соображениями. Может быть, все-таки есть смысл написать мемуары? Но не до твоих тетрадей сейчас, папа! Не до них! Сын твой, Марат Александрович, отчаянно влюблен. У него до самых насущных дел руки не доходят. На днях Хатынцев недовольно сказал:

– Дорогу-то на аэродром не забыл? А то пойдем, покажу. Говорят, пулемет с осени не чищен.

Я пообещал навести полный блеск в самое ближайшее время. И вообще я чувствую себя в эскадрилье черной вороной среди стаи белых голубей. Для всех существует распорядок, а для меня его нет. Все ежедневно вкалывают на профилактике, а я появляюсь у самолета только в дни полетов. В остальные дни сижу в теплом кабинете замполита, пишу доклад. В часы теоретической подготовки идет серьезный разговор о годовщине полка и массовом вылете всех четырех эскадрилий. Проходят комсомольские собрания, там тоже только и слышишь: поднимем в небо всю технику! Я тоже так думаю. Надо, значит, поднимем!

Но чтобы поднять в воздух все наличие авиамашин, надо привести личный состав полка в полную готовность. Это прежде всего – полная укомплектованность экипажей, стопроцентное здоровье, ни одного больного или «сачка» в санчасти, ни одного «придурка», которых в полку – хоть отбавляй. Один пристроился в ЦАРМе, другой в ПАРМе, третий у старшины в каптерке, четвертый в распоряжении начальника клуба – плакаты и афиши пишет, пятый – полковой почтальон, шестой историю полка составляет... Словом, много таких. И что интересно: сначала авиаторы смотрят на них как на лодырей и лентяев, а потом свыкаются. И вспоминают о их истинном назначении лишь в исключительных случаях. Вот и Хатынцев вспомнил обо мне потому, что начался предполетный ажиотаж. А напомнил ему о том, что у него есть воздушный стрелок и надо его использовать по назначению, наш комэск, майор Чернявин, который вынужден был отдать Меня в распоряжение замполита. А вообще-то Чернявин терпеть не может разного рода «придурков». Особенно начальника клуба и «бездарную», по его мнению, капеллу полкового хора.

В связи с подготовкой к годовщине, не меньше чем о полковом вылете, ведется разговор о подготовке художественной самодеятельности. По вечерам на клубной сцене тесно. Репетирует хор, солисты, декламируют чтецы. «Командует парадом» жена командира полка, Наталья Ивановна. Женщина красивая, обаятельная и властная. Это благодаря ее инициативе и разворотливости полк уже дважды занимал первое место на окружном смотре художественной самодеятельности. И теперь вот Наталья Ивановна готовит к новому году и годовщине полка карнавальные вечера. Жены офицеров принимают в этом активное участие.

Занят в эти вечера и Костя Трошкин. Он танцор. Лучше всех в полку отбивает чечетку. Теперь по вечерам он спешит не к Нине домой, а в клуб, на сцену. Нина невероятно ревнует его к сцене. До недавнего времени Костя хранил свои хромовые сапоги, в которых отбивает чечетку, дома. А теперь держит их в чемодане, в каптерке у старшины. Нина чуть было не бросила их в горящую печь. Костя шутит на счет своих сапог и предупреждает нас:

– Смотри, Марат, не торопись в омут. Это только со стороны – тишь да гладь, да божья благодать. А на самом деле – сложно все.

– Об этом мы с Чары всегда помним,– говорю я ему.– Но ты не обессудь, все-таки мы решили этот новый год встретить не у тебя, а в общежитии у студенток.

– Как так? И Чары тоже едет в Хурангиз?

– Ай, надо посмотреть, как живут,– смущенно отзывается Чары.

– Ну, молодец,– удивляется Костя и тут же спрашивает сам себя: «С кем же мне Новый год встречать? Вдвоем с Ниной?»

– Слушай, братишка,– говорит Чары.– Она будет очень довольна. Она в таком положении. Ты будь внимательней к ней.

Костя предупреждает:

– Смотри, Чары-джан, привезешь в свой аул хурангизскую девушку, отец тебя палкой встретит.

– Я за невестой что ли еду? – сердится Чары.

– Кто еще с вами? – спрашивает Костя.

– Фролов, почтальон наш.

– Мама моя родная! – хохочет Костя.– Вы бы еще взяли Мирошина. Он бы вам учудил какой-нибудь номерок.

Два последних вечера старого года готовились к встрече нового. Гладили гимнастерки и бриджи, начищали до солнечного блеска сапоги. Комэск, хоть и с неохотой, но подписал увольнительные. С увольнительными к нему ходил Чары.

После ужина Чары, Фролов и я отправились к шлагбауму, остановили попутную машину, сели в кузов – и до самого Хурангиза зябли, держась за крышу кабины. Слезли на окраине города. В общежитие притопали часиков в десять вечера. Тут, в связи с наступлением нового года, у подъезда целый комендантский заслон. Сама комендантша с красной повязкой на рукаве и около нее студентки.

– Ну вот, теперь и мне будет поспокойнее,– удовлетворительно встречает нас комендантша.– С наступающим вас, молодые люди.

– Здравствуйте, здравствуйте, тетя Шура,– здороваюсь с ней как со старой знакомой и представляю друзей.

А вот и Тонин голос сверху:

– Мальчики, заходите, мы давно ждем вас!

Поднимаемся на второй этаж. Дверь в комнату девушек тотчас открывается, и оттуда вырывается взбадривающая музыка.

– Если не ошибаюсь, это «Рио-Рита»,– со знанием дела говорит Фролов и первым начинает знакомиться с девчатами. За ним не очень смело, но с очень серьезным видом называет свое имя Чары.

Девушки невероятно смущены, но по тому, каким живым любопытством наполнены их глаза, я догадываюсь: и Чары, и Фролов им понравились.

Фролов – фронтовик. Как и у Чары, у него на груди награды. А что он тянет лямку почтальона, это не его вина. Это замполит увидел в нем импозантного парня. Таким, как он, только с людьми и общаться. Внешность – шик, и за словом в карман в нужный момент не полезет. Себя он называет работником армейской спецслужбы. И эта не очень определенная формулировка как раз подходит к его плексигласовому портсигару, на крышке которого красуется портрет американской кинозвезды Дины Дурбин. Фролов тотчас захватывает внимание девушек. А Чары, строгий и немногословный, подходит к этажерке и вынимает из стопки учебников Историю партии.

– Что, разве вы тоже проходите это? – спрашивает он с таким завидным хладнокровием, что девчата сразу оказываются возле него.

Симпатичная, в кудряшках, Оля, всегда игриво настроенная, сейчас вдруг делается серьезной и заговаривает с Чары о политике. Тут уже удивляюсь я. Вот уже не думал, чтобы эта вертунья что-то соображала в политике.

Мы с Тоней стоим возле патефона и смотрим, как доигрывается пластинка. Тоня немножко бледна: то ли от волнения, то ли мне так кажется, поскольку на ней темно-синее шерстяное платье, которое делает лицо Тони еще бледнее и изящнее. Она поправляет мне подворотничок и спрашивает, озираясь:

– Сам пришивал? Слишком неуклюже. Морщит... Идем в другую комнату, я перешью.

Я охотно повинуюсь. Тоня мне кажется такой милой, нежной и женственной, такой заботливой, что я не сдерживаюсь и целую ее в щеку. А когда входим в соседнюю комнату, целую многократно.

– Марат, Марат, миленький, ты помнешь мою прическу,– тихо шепчет она.– Ты не представляешь, сколько я сидела над ней. Ну отпусти же. Снимай гимнастерку...

Я сижу напротив, смотрю, как она отпарывает подворотничок, затем подшивает вновь. И Тоня исподволь глядит на меня, но с каким-то страхом и благодарностью и время от времени настораживается, к чему-то прислушивается.

– Кто-то должен позвонить?

– Да нет, что ты привязался.– Она подает мне гимнастерку.– Вот теперь другое дело. Надевай и идем к ребятам, а то скажут – не успели встретиться, уже уединились.

А девчата уже накрыли стол. Появляется традиционная бутылка шампанского и все остальное. Фролов осматривает бутылки. Оля несет на тарелке нарезанное сало.

Спустя полчаса мы уже сидим за столом, провожаем уходящий старый год. Девушки провозглашают меня тамадой и велят дирижировать «сводным армейско-студенческим оркестром». Я никогда не говорил застольных речей, не могу ничего придумать смешного и поочередно каждому даю слово. Сначала Тоне. Она встает и желает, чтобы старый год унес все неурядицы. Пока говорили тосты, время подошло к двенадцати. Открыли шампанское, разлили в стаканы, встали, пожелали друг другу всех благ и выпили. Сразу же завели пластинку: «Голубой Дунай» Штрауса, принялись было танцевать, но тут Фролов догадался, что надо поздравить тетю Шуру и вообще всех, кто остался на праздник в общежитии, и мы шумно выкатились из комнаты. Комендантшу застали за столиком, возле телефона. Фролов торжественно нес стакан с шампанским, но она наотрез отказалась от него:

– Я бражки своей, самодельной, выпила, и слава богу. А за то, что вспомнили старуху, спасибо. Главное ведь не питье, а внимание.

Мы пошли дальше. Но тут раздался телефонный звонок. Вслед послышался окрик:

– Глинкина! Антонина! Тебя просят. По междугороднему!

Тоня вернулась, а я остановился, чтобы подождать ее. Сразу появилось какое-то тревожное предчувствие и мысли зайчиками заметались: «Да, это тот самый звонок, которого она ждала». Я молча встал в сторонке, привалившись к перилам лестницы. Мне хорошо слышен ее голос:

– Ах, это вы! – удивляется в телефонную трубку Тоня.– Откуда вы взялись? Спасибо, спасибо... Вам тоже самого огромного счастья!

Потом она очень долго молчит, внимательно слушая своего собеседника. У меня начинает жечь сердце и становится нечем дышать. «Спокойно, Отелло, спокойно,– говорю я сам себе.– Ничего особенного не происходит. Мало ли у каждого из нас знакомых! Вот и у Тони есть знакомые».

– Леонид Иннокентьевич,– наконец каким-то не своим, очень жалким голосом произносит Тоня,– по-моему вы пьяны. Почему? А потому, что о таких вещах по телефону не говорят...

И опять она умолкает. А я уже не могу стоять на месте, потому что в моем воображении возникает улыбающаяся физиономия минералога. Ты посмотри, на что способен этот старый Дон-Жуан! Он же признается ей в любви! Но она-то, она почему так внимательно выслушивает всякий вздор? Не только внимательно, даже с каким-то особым упоением.

– Милый Леонид Иннокентьевич, ну, конечно, я подумаю. Только, по-моему, вы не в себе немножко... Что вы сказали? Письмо? Пожалуйста. Я непременно отвечу. На до востребования? Хорошо, хорошо... И я вам желаю. Всего вам доброго...

Тоня положила трубку и встала, словно изваяние. Я слежу за ней из темноты и вдруг начинаю чувствовать себя самым подлым человеком. Ведь я подслушал чужую тайну! Нет, нет – только не это. Потихоньку, прижимаясь спиной к стенке, чтобы Тоня не заметила меня, поднимаюсь на второй этаж и вхожу в комнату. Все танцуют. Наверное, я слишком взволнован. Пластинка доигрывает, и Чары сразу спрашивает: