Текст книги "Завещание Императора"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Глава 24
Карла с топориком

Ибо человек не знает своего времени

Екклесиаст (9:11)

О чем рассказал и о чем умолчал тайный агент по кличке «Муха» после того, как побывал невесть где и чудом остался живой

…Потом уже, после казенного гошпиталя, где его отхаживали две недели, потом, сидючи в тепле дешевой харчевни и разомлев от выпитой водочки под горячую кашу с требухой, Тимофей Леденцов, он же «Муха», продолжал повествовать другу своему, агенту «Беркуту» (вот это вот пселдоним! Таким и подписаться под донесением завсегда приятственно! Не то что…), об ужасе, им пережитом, когда, по долгу службы поспешая за «объектами», едва насмерть не замерз в пурге.

– …А морда, скажу я тебе, Андрюша!.. – говорил он. – Пёсья – вот-те как на духу!.. И глазища – слов моих нет передать!.. Сущий дьявол!.. Те, в котелочках, – еще себе с виду кой-как; но этот!.. И луна на небе – в жизни, клянусь, ты не видывал такой! В аду побывал, точно говорю, вот-те крест православный!.. – Он примолк, чтобы захлебнуть водочкой и закушать горячим пережитый им тогда страх.

– М-да, – согласился "Беркут", он же Андрюшка Шепотков, друг задушевный, – с того света возвернулся, можно сказать… Ты бы только дьявола, Тимофей, лучше б, право, не поминал. Сами ангелы небесные, должно, тебя спасли. Лучше Господа Бога благодари, что нашли тебя тогда в сугробе… А жуть, о которой тут говоришь – так чего не привидится, когда смерть уже, поди, прибирает? Тут даже спьяну такое, бывает, примерещится! Или вон, помню, о прошлом годе, когда застудился я и лежал в бреду (думал, отхожу), – так тоже насмотрелся такого…

– Ну, коли такой Фома – считай как хошь, – не очень обиделся "Муха" недоверию к своим словам, поскольку и сам был не шибко уверен – видел вживе всю эту жуть или, правда, померещилось в бессознании, да и водочка сейчас с горячей требухой не располагала к обидам. – А только, – после еще одной рюмки загордился он, – верь, не верь – я и там присягу соблюл: ни про пселдоним свой, ни про тайную службу, ни про его благородие ротмистра – ни гу-гу. Панасёнкова бы, паскуду, на мое место – я бы на него поглядел, когда бы он, в штаны наложивши!..

– Да уж, – подтвердил "Беркут"-Шепотков, – этот бы со страху – в штаны сразу же…

* * *

Врал «Муха», ох, врал! Как ни приятственно было перед другом Андрюшкой геройством своим и верностью присяге похвалиться, а только врал, хоть и сам уже успел себя убедить, что так оно и обстояло – по-сказанному. Ну да пускай попробует кто проверит, хоть бы даже их благородие господин ротмистр.

А тогда, под проклятой этой луной, под страшным взглядом Псоголового, обращающим твою душу в зыбь, тут же выложил он все как на духу. Да и кто на его месте не выложил бы? Панасёнков, что ли? Сходу же кличкой постылой назвался – что-де "Муха" он; и про Агентство свое, вопреки всем правилам, не утаил, а дале уж понесло без удержу, как по ледяной горке, лишь бы икота эта анафемская так не терзала нутро:

– …То есть, прозвище такое Агентское – "Муха": их Велико… их, то бишь, благородие, ротмистр жандармский Ландсдорф у нас большой шутник-с. Навыдумали! А по православному я Тимофеем зовусь, Леденцов Тимофей, по батюшке покойному, кожевенных дел мастеру Гордею Леденцову – Тимофей Гордеев, стало быть… Сколько батюшка нравоучал, чтоб я не шел по сыскной части, даже вожжами, было дело, нравоучал: хотел, чтоб я, как он – по кожевенной специальности. Эх, послушать бы!.. Так-ить дурак же был, ваше высо… Великий! В сыскном посулили со временем классный чин пожаловать… А какой там чин! Дождешься его, когда у интенданта Панасёнкова, подлеца… Виноват, Великий!.. Когда у сына этого сукиного даже на справные сапоги ни алтына не получишь, все тайком в свой карман ложит, и жалованье задерживает; а чуть возразишь – сразу в ухо. Тут классного чина дожидаючись, тыщу раз околеешь сперва…

Псоголовый слегка шевельнул рукой, и вместо слов изо рта у "Мухи" хлынула перемежаемая новым приступом икоты смертная пена, а меньший из двух "котелков" свирепо прикрикнул на него:

– Не испытывай терпение Великого! Будешь ты, наконец, говорить дело?

Несмотря на пену, пузырящуюся на губах, "Муха" в знак понимания моргнул и тут же снова обрел дар речи, которым на сей раз попробовал воспользоваться уже не столь расточительно.

– Слушаю-с, Великий! – взбоднул агент головой. Поскольку в этот момент он не стоял навытяжку перед его благородием Ландсдорфом, а лежал плашмя, его голова так стукнулась об окаменевшую глину башни, что прошелся гул, (даже ко времени разговора с Андрюшкой-"Беркутом" голова еще звенела, как колокол, от того удара), но тогда он, "Муха", и не поморщился, не до того, а продолжал бойко, словно зачитывая по собственноручно написанному донесению – так оно всегда справнее выходило: – Совершенно секретно! Случайно обнаружил в трактире "Флоренция", что у Нарвской заставы (может, знаете, Великий, – заведеньице так себе, но кормят-поят недорого), и стал осуществлять скрытное наблюдение за объектом фон Ш., сбежавшим из "Тихой обители". Оный наблюдаемый фон Ш., обряженный в немецкую шинель, очутился в обозначенном трактире, сопровождаемый тоже в немца, чуть не в генерала ихнего переодетым покойным князем Василием Бурмасовым… по нашим, то есть, секретным сводкам обманно числящимся в покойниках… На ужин объектами было заказано: водки – два раза по полштофа; из еды, окромя хлеба и маслин, остальное все сплошь скоромное (невзирая что постная пятница): икра белужья и коровье масло к блинам, осетрины – две порции, фаштета голубиного…

– Дальше давай! – перебил его Большой "котелок". – О чем они говорили?

– А вот говорили-то… – Память возвращалась что-то медленно, хорошенько тут "Мухе" поднапрячься пришлось. – Не все слышно было, я ж там притулился вдали, с уголка… Вначале разные глупости говорили. Стыдно сказать – про клистир. Что будто клистир какой-то – с пёсьей головой… – Нечаянно опять взглянул на страшного, с пёсьей головой, и, что-то сообразив, затрясся мелкой дрожью: – Ваше пре!.. Великий!.. Я ж только повторяю слово в слово! Так в точности и говорили, ей-ей!..

– Ну, дальше! Клещами из тебя вытягивать? – прикрикнул на него Маленький.

– А дальше… – с трудом уняв дрожь, изнатужился "Муха". – Дальше-то все мудрёно. Ихние благородия, не чета нам, дуракам, народ образованный, иди их пойми… Всё про какое-то "пред…" Как бишь?.. "Пред-о-щу-щение"!.. Во! Тут выговори-ка, не считая в отчете для господина Ландсдорфа написать! Что бы там подлец Панасёнков ни говорил – что я-де все мозги пропил (на какие, к слову, шиши?), – а вот, гляди, вспомнил же! Он бы сам, иуда, попробовал!.. – И, поймав на себе не предвещавшие добра взгляды "котелков", добавил торопливо: – Точно, Великий! «Предощущение»! Так и было речено!.. А вот дальше… Я было сперва подумал, что их сиятельство лжепреставившееся шутки шутят. Про какого-то карлу с топориком: что-де карла этот гробы торгует, и кто, мол, ему за свой гроб наперед не заплатит – тот без гроба так и сгинет невесть где, а ежели кто, супротив, заплатит – тогда еще бабушка надвое… Ладно, запоминаю: служба, чай… Тут буря за окном – такая, что смерть да и только! А сиятельству лжеусопшему хоть бы что: в самую круговерть моего объекта из трактира-то и выволок. «Ах ты, – думаю, – служба ты собачья!..» – и за ними, а что поделаешь? Да толку-то! Какая там, к бесу, слежка, когда вокруг – ни зги! Руку вытяни – пальцев не разглядишь! Снежище – дышать нечем! И назад уже не возвернешься – пути вовсе не видно. Заплутал!.. Пальтецо на мне, ваше высокопре… Великий, сами изволите видеть каковское, и сапоги пальтецу подстать; прости, Великий, Панасёнкову бы, паскуде, сапоги эдакие! Воров таких и казнокрадов, как оный Панасёнков, даром что в классном чине…

* * *

Передавая всю эту жуть Андрюшке-"Беркуту", он, «Муха», кое-что, ясно, утаил, вообще за языком своим, несмотря на выпитое, прислеживал, чтобы с глупу, невзначай не выявилось нарушение присяги (хоть бы даже и в самой преисподней – да, чай, нигде не писано, что она там отменена?), а вот о том, что на мерзавца Панасёнкова не упустил нажаловаться Великому, умалчивать не стал, и друг не преминул высказать по этому поводу свое одобрение:

– Так ему! Авось, ему тоже икнется!

– Икнется стервецу, ужо не сомневайся, – уверенно подтвердил "Муха".

– Ну, а дальше-то что?

– Дальше?.. – Он задумался, чтобы не смазать все каким-нибудь словом неосторожным. Впрочем, остальное, пожалуй, можно было рассказывать вполне безбоязненно, ибо к присяге вроде бы касательства не имело. – Дальше, – продолжал "Муха", – оно и вовсе погано. Замело меня – шагу сделать не могу. "Всё, – думаю, – наслужился ты, отмучился, раб Божий Леденцов! Не дождался классного чина, так и пропал не за понюх табака. Щас мороз всю душу изымет!.." – "Муху" и теперь, как тогда, прошибло икотой. Отыкавшись, агент ошалело проговорил: – Тут-то он откуда ни возьмись и является… – На этом Леденцов замолк, только вращал расширившимися в ужасе глазами, словно все еще видел что-то страшное в той кружившей пурге.

– Ну! Кто? – не выдержал Шепотков. (Вот и "котелки" тогда с двух сторон: "Ну! Кто?!" – "Говори, раб, не заставляй Великого ждать!")

Еще некоторое время, тем не менее, "Муха", как и тогда, икал, трясся, пучил глаза, пока снова не обрел дар речи:

– Да кто!.. Он самый, кто ж еще? Карла с топориком!.. Главное дело, ничего не видать, а карла – вот он, тут! В одной рубахе подпоясанной, без шапки, без пальта, топорик через плечо. Стоит себе и глядит – ну прямо в самую душу. "Вот она, – думаю, – Леденцов, смертушка твоя…" А карла мне – тихо так… И ведь буря воет, что зверь, и уши все снежищем залепило, а он тихонько так говорит – и каждое слово при этом слыхать. "Уж не ты ли, – спрашивает, – Тимофей Леденцов, давеча гроб у меня заказывал?" Жуть меня такая, Андрюшка, взяла – не описать! Рта раскрыть не могу. А карла все себе удивляется: "Точно ведь помню, – говорит, – что кто-то заказал, а теперь, когда платить пора – не признаётся никто. Уж все, кажется, обошел, всех обспрашивал. У кого только не был, и у здоровых, и у чумных, и у нищих, и у миллионщиков, ажны до самого государь-императора дошел…"

– Ну?! – на этом месте не поверил другу Андрюшка Шепотков. – Прямо так-таки?…

– Ей-ей! – перекрестился Леденцов. – Так и сказал: до самого государь-императора… "Нет, – говорит, – никому не надобно моего гроба, никто платить не желает. Это что ж, так вся Россия и поляжет невесть как вместе с государь-императором?.. (Вот – те крест, в точности эти самые слова!) Ты бы, – говорит, – однако, припомнил, Тимофей Гордеич, – может, ты-то гроб и заказал, да ненароком про то запамятовал?" Чую – уж сама смертушка за грудки хватает; вот когда и вспомнил, что там, в трактире, ихнее сиятельство ложнопокойное про откуп от этого карлы рассказывали. Думаю себе: что как и у меня, грешного, откупиться выйдет? В кармане-то последний целковый – да ладно, для такого дела не жаль. "На, – говорю, – держи, мил-человек. А когда б сукин сын Панасёнков жалованья за этот месяц не задержал – так и на трешницу бы для тебя, ей-ей, не поскупился бы. Выпей за грешника Тимофея Леденцова". Карла целковый взял – и все, нет его, сгинул. А во мне уж, чую, и жизни не осталось, стужей всю выбрало. Не вышло, думаю, с откупом. Подвел карла! Кончился ты, значит что, Тимофей… – Помолчав немного для пущей убедительности, продолжил: – Только глаза-то через миг открываю; глядь – метели никакой уже вроде бы нет, лежу на какой-то вышине, луна здоровущая надо мной, и эти трое, один с головой пёсьей и двое в котелках. Там еще в сторонке четвертый был, будто птица агромадная, я еще подумал – никак, ворон по мою душу… Ну, дальше-то я уж тебе рассказывал… – Затем добавил, гордый собой: – А присяги, хоть, почитай, и на смертном одре, да все-таки, вишь, не нарушил… Так что давай-ка, Андрюшка, выпьем с тобой за то, чтоб жить нам долго теперича: заслужили! – И водка из полной стопочки приятственно согрела его измученное икотой нутро.

– А потом? – спросил друг Андрюшка, от любопытства стопку свою даже не допив, чего при иных обстоятельствах не допускал себе никогда.

– Потом?.. Потом – суп с котом, – все еще собою любуясь и гордясь, без зла насмехнулся над ним "Муха". Однако все-таки снизошел: – Да уж почти всё. Я им было напоследок – еще раз про шельму Панасёнкова: чтоб ему когда-нибудь там не пожалели, отсыпали по полной горяченьких угольков; только этот, на пса похожий, слушать больше не захотел. Зыркнул своими глазищами (ох, не приведи Боже еще когда!) и говорит: "Вон!.." Я моргнуть не успел – и уже в сугробе… Лежу; пурга вроде бы и утихомирилась, – а что толку-то? Все одно – смерть. Ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть – неживые; и холодище такой – аж в самых кишках! Ни дыхнуть, ни пукнуть!.. Только вдруг слышу – воет кто-то поблизости… Ну, дальше-то знаешь: собачонка меня нашла. Кабы не она – то бы всё! Поминай потом, что когда-то Тимофеем звали!.. Апосля уже мужики тамошние сообразили, что воет она неспроста, подошли, откопали, влили в меня полштофика, храни их Господь, на санях в гошпиталь отвезли… А что два пальца отмороженные мне там, в гошпитале, оттяпали – так я ж, ей-Богу, и ничуть не в обиде: при нашей-то службе не велик урон – чай, не руками хлеб себе добываем. Не на кузне горбатимся, чай, – верно я говорю, Андрюха?

– Оно конечно, – подтвердил друг закадычный Андрюха-"Беркут". – Наша служба – все больше ногами, а главное дело – мозгой.

– Да и на руке-то на левой, – бодрился "Муха". – Правая – во, вишь, цела: отчеты писать! А их благородие ротмистр все равно не поскупились – награду по полной распорядились выдать за проявленное на государевой службе рвение: круглых сто рубликов, по полсотенки за каждый пальчик. Уж как Панасёнков жилился, как жид распоследний, а никуда не делся, выдал сполна – поперек их благородия, небось, не попрешь!.. Я на них (видал?) пальтецо себе новое справил и кашне вот теплое, шерстяное – на случай ежели когда опять в пургу занесет нелегкая. Да еще восемьдесят рубликов осталось, плохо ли? И к классному чину их благородие обещались непременно представить об следующем годе… – Он разлил остатки водочки себе и другу (получилось, к сожалению, уже не по полной). – Ну, что, Андрюха, еще послужим, иуде Панасёнкову назло? – С этими словами он одною рукой опрокинул в рот стопку и, поскольку каша с требухой была уже вся съедена, другою, трехпалой, отщипнул хлебца на занюх.

Андрюха по прозвищу "Беркут" покосился сперва на покалеченную руку товарища, затем на вешалку, где висело новое, вполне таки ничего себе, благородно синего цвета драповое пальтецо с торчавшим из рукава пестрым шерстяным кашне, попытался наскоро в уме соразмерить "Мухины" потери и приобретения, но ни к какому для себя выводу так и не придя, уверенно ответил:

– Чай, послужим! Чего ж не послужить? – и тоже опрокинул стопку (эх, жаль, последняя!).

Глава 25
Разговор в горних сферах (окончание)

Итак ждите меня… до того дня, когда Я восстану для опустошения

Софония (3:8)

– Вон! – приказал Псоголовый; тут же человеческий прах, именовавшийся «Мухой», недоикнув даже, на половине ика, как сдунутый, с легким свистом слетел с башни и в следующий миг, обратившись в пятнышко, растворился внизу, в озаряемом холодной луной Граде, в той его части, где все еще неистовствовала буря.

После того, как пятнышко это вовсе исчезло из виду, заметенное кружащим снегом, Псоголовый первым же нарушил безмолвие.

– Карлик с топориком… – в задумчивости проговорил он. – Дух, предвещающий близкую гибель… Уж не твои ли это проделки, Гермес?

– Ты сам знаешь, Регуил, – отозвался Птицеподобный, – что сотворение даже самых неказистых, самых низших духов неподвластно ни мне, ни тебе – никому, кроме одного лишь Незримого.

– Уж не хочешь ли ты сказать, Гермес?.. – начал было Псоголовый.

Джехути перебил его:

– О, нет, конечно нет, Саб! Разумеется, Незримый не стал бы осквернять мир духов, порождая столь нелепое и уродливое создание.

– Но не возник же он сам собою, без вмешательства высших сил! Похоже, ты все-таки напоследок приберег еще какую-то тайну. Снова хочешь отсрочить неизбежное? Что ты там придумал, говори!

– Удивляюсь твоим словам. В моих ли силах отвратить неотвратимое? – возразил Птицеподобный. – И все тайны, – ты хорошо это знаешь, – не мною придуманы. Всякая тайна есть порождение самого Незримого, я лишь могу провести до конца по ее пути.

– Допустим, – согласился Псоголовый. – Но что это за дух с топориком, почему я прежде ничего не знал о нем?

– Да лишь по одной причине, – сказал Джехути. – Причина же эта в том, что никакого такого духа и нет.

– Нет?!..

– Но – как же?!.. – осмелились вмешаться в разговор двух великих "котелки", а Инпу лишь пристально взглянул на Джехути своими бездвижными глазами.

– Да, его не существует, – подтвердил Птицеподобный. – Все довольно-таки просто. Но прежде я хочу тебя спросить, Регуил. Уже мириады душ перелетели в твою Страну Запада; скажи, все ли они, попав к тебе, были одинаково и желанно для тебя легки?

– Нет; и тебе это известно. Душа обретает легкость лишь тогда, когда смиряется с неизбежным еще в миру. Если же перелет для нее неожидан…

– Камень упал на голову, земля низверзлась под ногами, морская пучина поглотила, нож ночного убийцы застиг во сне, – подсказал Джехути.

– Да, – согласился Псоголовый, – такое, как ты сказал, случалось, разумеется, многажды… Душа тогда долго еще пребывает в растерянности. Она тяжела, ибо земной прах еще не оставил ее. Она страждет, стенает, и своими стенаниями тревожит покой остальных. Ты прав, Уриил, такой исход – не самый желанный для меня. Почему ты, однако, спрашиваешь меня об этом?

– Лишь потому, – ответил Птицеподобный, – что некоторым Незримый подарил великое благо, именуемое предчувствием. Это одна из величайших тайн среди тех, к которым я призван вести избранных. Иные не могут расслышать слабый голос судьбы, – этих большинство; но изредка попадаются и такие, кому подобное предчувствие в некоторой мере все же даровано. Не они ли как раз именно те, кто в первую очередь желанен для тебя, кого ты по-настоящему ждешь?

– Возможно и так, – снова согласился с ним псоголовый Архангел Смерти. – Должен признать, что из всех твоих тайн, пожалуй, эта – исполненная наибольшего смысла. Речь, однако, у нас шла об этом странном духе, о карлике с топором. По-моему, ты, Мудрый, все же увел наш разговор несколько в сторону.

– О, ничуть! – воскликнул Повелитель Тайн. – К нему-то я как раз и приближаюсь! Он… Называй его как хочешь – духом, видением, сном, – он – порождение самого Града, он и есть то самое предчувствие конца, которое пока еще там, в Граде, дано столь немногим.

Пристальнее прежнего вглядываясь в простертый под ним и замерший в ожидании своей участи Град, Псоголовый проговорил после некоторого молчания:

– Странно же оно воплощено.

– Весьма странно! – снова решился подать голос меньший из "котелков".

– Куда как странно! Это ж додуматься: с топориком! – не преминул поддержать его Большой.

И опять подобие усмешки едва заметно обозначилось на лице Птицеподобного.

– Тут, право, ничего не поделаешь, образы – это уже не в моей власти, – сказал он. – Лучше бы, конечно, было что-нибудь повозвышенней – землетрясение там, или извержение вулкана, или, к примеру, как я видел у них на картинах, демоны смерти верхом на конях; но таковы, как видно, пристрастия той стороны Града, где он появился. Такой, вероятно, они там видят свою гибель: мужичок в рубахе, и непременно с топориком.

– Это всё там, где буря? – спросил Инпу. – И что же это за страна?

Что-то по-прежнему веселило Птицеподобного.

– О, прелюбопытная страна! – усмехнулся он. – Страна великих предощущений и, я бы сказал, какого-то гибельного восторга перед Неизбежным. Иной раз мне даже кажется – они там сами торопят это Неизбежное, не дожидаясь, когда ты сделаешь то, что и так для них предначертано.

– Так тому и быть, – решил Псоголовый. – Пусть же оно начнется не в Магиде, как сие предначертано, а в той северной стороне Града. Но ты уверен ли, Уриил, что они там уже пришли вслед за тобой к пониманию этой своей последней тайны?

Лицо птицеподобного снова обрело серьезность. Он сказал:

– Во всяком случае, они близки к этому, пожалуй, гораздо ближе, чем в других сторонах Града. Однако путь их все-таки пока что не завершен, для завершения требуется еще некоторое время, а оно лишь в твоей власти. Дай же им это время, Регуил.

Страж Вечности явно все еще не мог принять окончательного решения.

– А те двое, что завязли там, в пурге? – спросил он вместо ответа, которого, видимо, еще не нашел. – Я догадываюсь, что они не случайны и играют какую-то роль в твоем хитросплетении тайн. Они тоже как-то причастны к судьбе этой стороны Града?

– Несомненно, и в немалой степени, – кивнул Джехути. – Но о них, о их дальнейшей судьбе, позволь, мы после поговорим. А пока, прошу тебя, Инпу, дай еще немного времени их стороне Града. Хотя бы самую малость – пока Сфинкс не увидит звезды Водолея.

Инпу перевел взгляд на загадочного Сфинкса, которого сейчас он и сам чем-то напоминал. Над руинами башни сразу воцарилась тишина, обозначившая величие совершающегося в этот миг. "Котелки" с неким сокровенным страхом, а птицеподобный Джехути с терпеливым ожиданием молча взирали на псоголового архангела – священного стражника вечности и смерти, не смея торопить его в принятии окончательного решения. Что там таилось у него в глазах за этой непроницаемой для чужих взоров и не отражающей ни искры света черной пеленой? Может быть, ангельские воинства, что до всех времен восстали против самого Незримого, куда-то неслись во мрак, к собственной бесславной гибели и проклятью, распахнув крыла, или, быть может, земные рати терзали железом и конскими копытами стенающее мясо друг друга, или полыхали смертным заревом когда-то живые, многолюдные города? Все минуло, все исчезло в его Стране Запада, из которой ни для кого и ни для чего нет возврата, все обрело там вечный покой, незыблемый, как эта черная пелена. И чему еще было суждено там сгинуть, пока светила на небе будут совершать свой однообразный, невозмутимый кругооборот? Все зависело сейчас от решения величественного в своем раздумье архангела, неумолимого, как само Время.

И после раздумий решение это наконец было облечено в слова.

– Да будет так, – тихо произнес Псоголовый Инпу-Анубис-Регуил и отвел свои, что были чернее самой темноты и мертвее самой смерти, глаза от застывшего в покорствии перед судьбой Града.

– Да будет же так! – торжественно изрек птицеподобный Джехути-Тот-Ибис-Гермес-Уриил, повелитель всех сущих земных тайн.

С этими словами он вперил свой орлиный взор в ту хмурую оконечность Града, над которой сейчас бушевала непроглядная буря. Целиком, вероятно, подвластная его взгляду, пурга тут же сперва замерла, образовав над землей неподвижный белый купол, вздыбившийся едва не до самой луны, а затем, вмиг исчерпав остатки своей только что, казалось, неиссякаемой силы, сделалась прозрачной и начала опадать.

– Да будет так… – в едином выдохе благоговейно повторили вслед за высшими духами притихшие было "котелки" и, дабы не утомлять более своим присутствием Великих, спорхнули вниз.