Текст книги "Завещание Императора"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

– В самом деле… – произнес он, когда часы заканчивали бить. – Господи, да и за окном давно стемнело, как я, вправду, не заметил?.. – Смотрел уже скорее даже просительно. – Раз уж вы сами начали, то я жду и разгадки. Чем вы все это объясняете, господин лейтенант?

Бой часов прекратился, и пружина, ослабев, вышептывала последние "квирл, квирл…" А где-то вдали, кажется, опять кричали "Звезда, звезда!.."

– Объяснить? О, нет! – сказал фон Штраубе. – Отнюдь не все в мире можно выразить при помощи слов. Вынужден ограничиться едва ли сверхоригинальной сентенцией: мир, вероятно, устроен гораздо причудливее и сложнее, чем мы о нем думаем.

– Да, пожалуй… – согласился генерал. Вид у него становился с каждой минутой все задумчивее. Вдруг он прислушался к тому, что происходит за окном. – По-моему, там что-то кричали? Про какую-то звезду. Или мне послышалось? – спросил он.

– Пожалуй, вы правы; в противном случае – послышалось нам обоим, – сказал лейтенант. – Но давайте, ваше превосходительство, хотя бы на время оставим запредельное. Мне кажется, от волнения вы даже с окружающим нас миром не полностью в ладу.

– Довольно говорить загадками – право, надоело! О чем вы?

– О простой вещи, которая почему-то не пришла вам в голову. Изволя говорить о череде смертей, о том, что – якобы – словно косой выкосило всех, кто был тем или иным образом причастен к упомянутой тайне…

– Если вы опять о каких-нибудь Иван Иванычах или Петрах Петровичах из иных миров… – опять перебил его всеумудренный атташе.

– Нет, – возразил фон Штраубе, – на этот раз – нет! Вы не учли еще одну особу, без сомнения вполне присутствующую в нашем мире… Все равно, впрочем, я надеюсь, не доступную ни вам, ни кому-либо из ваших…

– Только, прошу вас, лейтенант, без театральных пауз, пожалуйста. Ну же! Я жду. Кто сия особа?..

– Вам, надеюсь, ведомо, что тайна была изложена в некоем письме, – подсказал фон Штраубе.

– Безусловно! – согласился граф. – И если вы сейчас – об императоре Павле, то, во-первых, он, – и вы это прекрасное знаете, – никак уж не здравствует, а во-вторых, я бы ни в коем случае не хотел окончить дни так же, как он… Впрочем… Подождите-ка!..

– Наконец-то! Разумеется! Вполне здравствующий ныне император Николай. Как он распорядился письмом – вам, не сомневаюсь, известно; но прежде-то он его, как вы знаете, все-таки прочел…

– И сжег, не выпуская тайны наружу, – подхватил Валленрод. – Да, я уже думал и об этом – с несколько другой, правда, стороны. Ваш жандармский ротмистр Ландсдорф, которого я по долгу службы неплохо знаю, казался мне всегда человеком весьма недалекого ума, нерадивым службистом, преуспевшим лишь из-за лености его еще более нерадивого начальства; он, однако, при всем этом, вполне здравствует поныне. Уж не оттого ли, что не пожелал даже толком вас допросить? В самом деле – чего проще: запрятать вас до конца дней в "Тихую обитель" – и хлопот никаких!.. Теперь вот вы напомнили про вашего императора: предать огню – и словно бы не было ничего. Такое ощущение, что сами небеса хранят тех, кто не позволяет этой тайне выплеснуться в наш мир. Пожалуй, лейтенант, вы утвердили меня в этой мысли, за что я вам благодарен. – В глазах его обозначилась жесткость. – Знаете, – сказал он, – у меня давно уже зрело подобное решение… – Внезапно в руке у него появился длинноствольный револьвер – как у фокусника, в мгновение ока образовался из ниоткуда, что выдавало в нем опытного убийцу. – Спокойно, Штраубе, – скомандовал атташе. – Сидеть на месте, не двигаться!.. Кажется, мне тоже помогают небеса. Если бы не гибель нашего общего друга полковника Шварцкопфа, я бы, ей-Богу, не знал, что мне делать, а теперь, похоже, выход нашелся сам собой. Надеюсь, вы меня понимаете?

– Куда уж понятнее. Прикончить меня, – спокойно сказал фон Штраубе.

Его спокойствие объяснялось не столько храбростью, сколько иным. Время вдруг снова совершило какой-то странный вираж, и теперь лейтенант существовал как бы в двух временах сразу. Одно из них было – этот, нынешний миг с нацеленным в лоб револьвером, другое же таило в себе иной оборот: в нем генерал уже лежал на полу с размозженной головой, и кровь из продырявленного затылка ручьем стекала на ковер.

– О, нет, нет! – пока существуя только в первом из времен, воскликнул Валленрод. – Разве я мог бы нарушить приказ кайзера заполучить вас живым? Нет, вы были убиты вашими же соотечественниками, когда бежали из "Тихой обители". Одна пуля досталась бедняге Шварцкопфу, другая, к моему прискорбию, – вам…

…Кровь из его затылка все лилась и лилась, уже ковер не удерживал, растекалась по паркету.

"Борька, живой?!.." (Боже, кто это?!)

«Квирл, квирл!»– словно бы насмехаясь над распростертым генералом, над его самонадеянностью при полном неумении что-либо предвидеть, звенели хрустальные висюльки на люстре.

…Господи, сколько крови! Неужели в человеке столько ее, в самом деле, помещается?..

* * *

– И вы уверены, что, действительно, в самом деле все предусмотрели? – с некоторой жалостью даже спросил фон Штраубе.

– Не извольте сомневаться, – самодовольно сказал Валленрод (это его самодовольство тоже вызывало теперь у лейтенанта только жалость). – Даже мелочи учлись как-то сами собой, – я думаю, перст провидения, не иначе. Этот револьвер, к примеру. Довольно обычный с виду, однако же стреляет патронами от современной русской трехлинейки. Мне его изготовил один ваш умелец, эдакий тульский Левша, царствие ему небесное. Вышло совершенно по случаю, но случайностей в нашем деле, как видно, не бывает. ("Если не считать таких случайностей, как дырка в затылке", – подумал про себя фон Штраубе.) Так что даже, если по какой-нибудь причине дойдет до вскрытия тела, – зачем-то пустился в объяснения атташе, – изложенная мною версия, наверняка, подтвердится.

– И никакого раскаянья, генерал?

– О, клянусь вам: в кои веки – ну ни малейшего. Напротив (что далеко не всегда бывает) – лишь ощущение приносимой всему человечеству пользы. Ваше опасное шествие по этому миру кто-то же, в конце концов, должен остановить… Впрочем, – добавил он, проверяя барабан револьвера, – если вы сейчас пожелаете вдруг поведать мне о своей тайне, я выслушаю вас. Не думаю, что мне это чем-нибудь угрожает. Во мне она умрет, как умерла в камине у вашего императора: что-что – а тайны я, видит Бог, хранить умею. Так что в этом случае я не в большей опасности, чем ваш кайзер Николай.

Фон Штраубе вспомнил то свое видение: голова императора, полыхающая в огне. Но то было далеко, оттого едва различимо. Иное дело – простреленная голова Валленрода, заливающая кровью ковер. Вот этот самый, персидский, что сейчас под ногами…

– Что, не желаете напоследок? – спросил генерал, уже, в сущности, покойный, ибо распавшиеся было времена готовились вот-вот опять склеиться воедино. Поскольку фон Штраубе молчал, он взвел курок: – Ну, как угодно, лейтенант, не буду настаивать… Вы мне, клянусь, даже чем-то симпатичны – однако…

В этот миг, уже на самой склейке времен, дверь позади генерала отворилась, в кабинет просунулся слишком тесно облегающий довольно медвежью фигуру немецкий мундир и офицерская фуражка с низко опущенным, не по уставу, козырьком, оставлявшим для обозрения только многодневную небритость скул и подбородка.

– Herr der General, losen Sie, sich zu wenden? [77]77
  Господин генерал, разрешите обратиться? (нем.)


[Закрыть] – довольно знакомым лейтенанту басистым голосом осведомилась у Валленрода Смерть (ибо это, – фон Штраубе уже ясно знал, – самолично Она и была).

– Ich bat mich, nicht zu beunruhigen! – не оборачиваясь, раздраженно сказал Валленрод (он еще не чуял Ее дыхания). – Werden entfernt zum Strich Sie! [78]78
  Я же просил меня не беспокоить! Убирайтесь к черту! (нем.)


[Закрыть]

– Jawohle! [79]79
  Слушаюс-с! (нем.)


[Закрыть] – воскликнула небритая Смерть и выстрелом из мощного «бульдога» через карман пресекла все дальнейшие объяснения.

– Борис, живой?! – вскричала Смерть, внезапно, после поднятия козырька, обретая облик никого иного как Васьки Бурмасова.

– Василий?! Жив тоже?!.. – от неожиданности захлебнулся фон Штраубе.

* * *

…Кровь из затылка Валленрода текла и текла на ковер, который уже не удерживал ее.

«Господи, неужели же ее в человеке, в самом деле, такое количество?!..»

…Квирл, квирл!..

…Etc., etc…

* * *

– Боже, ты еще, слава Богу, живой!.. Поспел!.. Уже и не чаял тебя – живым! – воскликнул Бурмасов. – Эх, тесновато! Еле дышу! – добавил он, скидывая на пол уже трещавшую по швам фельдфебельскую немецкую шинель, затем мундир и по-хозяйски доставая из Валленродова шкапа тоже тесное ему, но все же более просторное генеральское обмундирование. – Знал бы ты, друг Борис, – при этом говорил он, – сколько деньжищ я ухнул на эту операцию!.. А ведь все ж прикончил каналью… – Василий тронул краем сапога бездвижного атташе. – И тебя бы, Борька, когда б не я, только что ждала бы такая же участь… Ладно, деньги, кажись, еще работают! Бежим, брат!

– Но – Василий!..

– Ах, Борька!..

Глава 22
Буря

…шут его знает – где потом, когда, и под какими звездами… увязая ногами в оттепельной февральской глине, тенями вливаясь в хилый питерский рассвет, неживей которого и чахоточней об эту пору, вероятно, не бывает нигде в мире.

– …Борис… – повторял Бурмасов, когда они уже под водочку ели вполне приличную уху в дешевом трактире для простонародья где-то в районе Нарвской заставы.

– …А я тебя уже в покойники списал, – постепенно отогреваясь с помощью водки и горячей ухи, говорил фон Штраубе. – Но – как? что?.. Как ты уцелел, что за синема?

Василий, без германской фуражки, небритый, в германском, однако, очень тесном на его могучих плечах генеральском мундире, смотрелся, наверно, ряженым, отчего и подобострастие половых (уж не проверка ли какая? пожарная… мало ли?) было соответствующее: "Не изволите-с?.. Всего пятиалтынный!.. Лангуста по утрам со скидкой, как устрица…" – а один половой даже щегольнул в адрес Бурмасова мудреным "Exzelenz" [80]80
  «Ваше превосходительство» (нем.)


[Закрыть] . Взирали, впрочем, с недоверием и боязнью.

– Когда-нибудь все мы, почитай, покойники, – резонно ответствовал Бурмасов, заедая водку маслинкой со встроенным анчоусом в сердцевине и аппетитно захрустывая все это корнешоном. – А касательно синема – тут, Борис, правда твоя преогромная. Надоело прыгать куклой в чужой синеми… Здесь, брат ты мой, целая философия, наподобие кабалистики, так вот, сходу и не рассказать. Ну да попробую… Ты в шахматы играешь?

– Так, изредка… Не то чтобы…

– Неважно, я тоже не ахти. Все равно поймешь!.. Только представь: они… (что за такие "они" – мы еще обсудим), – они весь наш мир выстроили вроде шахматной партии. Тут Васька Бурмасов – фигура у них не велика, пешка, не более; только без пешки тоже партия уже иная совсем. А мы, представь, пешечку эту – по-незаметному – в карман! Всё! Рассыпалась вся их партия!.. Ладно, без пешечки, допустим, они наново все переиграли; а мы ее, пешечку, из кармана – да и в дамки! Была пешка – стал самый что ни есть ферзь! За кем выигрыш? за ними? При такой игре – черта-с два!.. Вот я до поры-то до времени сам себя в потаенном кармане, можно сказать, и схоронил. Ну, и чья взяла? Суди сам по результату… Понял хоть примерно, о чем я говорю?

– Если по правде – довольно смутно, – признался фон Штраубе.

– Не беда, – сказал Бурмасов, – еще будет время, поговорим. Сам-то я – знаешь сколько ломал над всем этим голову, пока что-то начал соображать?

– Где ж ты прятался столько времени?

– Это, что ли, вопрос! Мало ль потаенных углов в Петербурге!.. Одна беда – Филикарпий, подлец, подглядел, когда я уносил ноги… А Виола – нет чтобы сперва как следует допросить, – сама же сдуру его и хлопнула! Ну да мерзавцу и поделом… Видишь, все знаю!..

– А ее потом – кто? – спросил фон Штраубе.

– Эх!.. – погрустнел Василий и размочил тоску свою рюмкой водки. – Тут вишь какая история… Все еще любил я эту смурную. Чуял – пешка такая же, наподобие меня, надеялся уговорить, чтобы тоже схоронилась до поры до времени. В общем, телеграмму ей в гостиницу отбил, решил раскрыться… А она уже с пистолетиком наготове меня в своем нумере ждала. Видно, опасалась, что я этого Хлюста выведу на чистую воду. Стреляла-то она сам знаешь как. Кабы мне тогда подсвечник под руку не подвернулся… Ладно, за помин души… – Он еще себе налил и выпил в одиночку. – Хотя, – добавил затем, – какая там душа! Вся оказалась на корню запроданная. Потом я в ее бумагах порылся… Думал, она на одного только Хлюста работала, а там… Разве только в пользу какой-нибудь Гваделупы не шпионила!.. Кстати, на Валленрода я через ее бумаги вышел. И – видишь, как оно получилось-то вовремя! А то справляли бы сейчас по тебе тризну.

– Хлюста тоже ты на тот свет спровадил? – поинтересовался лейтенант.

– Если б и так – грех бы не велик, – сказал Бурмасов, – да только это он сам, ей-Богу. Увидал меня живого – так и дунул от меня по лестнице, как черт от ладана, вот шею невзначай-то себе и свернул. Туда ему, каналье, и дорога, хотя планы как раз у меня были другие: много чего вытрясти из него полагал – и насчет Суэцкого канала, и прочее… Вообще-то, по правде, не думаю, чтобы он шибко уж много знал. Хоть и высокопревосходительство – а тоже, поди, не фигура. Та же пешка, только возомнившая о себе.

– Пока что все у тебя, я смотрю, пешки, – вставил фон Штраубе. – Ну а кто же в таком случае фигуры – если знаешь, скажи.

Бурмасов уставился на него с удивлением, даже рюмку, не донеся до рта, опустил и отставил от себя.

– Про все фигуры покамест не скажу – не знаю, – ответил он. – Но про главную фигуру, про короля в этой партии – неужто еще не смекнул?

– Довольно, может, загадок, – устало взмолился лейтенант. – Давай, выкладывай.

– Какие уж тут загадки! – Василий смотрел на него несколько даже недоверчиво. – Я думал, уверен был – ты сам уже понял все. Я-то еще при том нашем разговоре, когда ты мне про себя, про тайну свою рассказал, – так я – почитай, сразу же… Нет, Борька, ты что, неужто – в самом деле, до сих пор еще?..

Фон Штраубе разозлился:

– Хватит! Скажешь наконец или нет?!

– Господи! – воскликнул Бурмасов так громко, что вся неказистая публика, находившаяся в трактире, повернула головы в их сторону, а половой пулей подлетел к нему: не надо ли "превосходительству" чего? Движением руки отослав полового, Василий перешел на громкий шепот, отчего голос его обрел еще более прожигающее свойство. – Господи! – повторил он. – Да ведь ты ж и есть этот самый король! В аллегорическом смысле, разумеется. Хотя, если задуматься, – то отчасти и в обычном тоже смысле… Вся ж эта партия, все комбинации – всё целиком вертится вокруг тебя! Пешкой, даже фигурой поважнее можно и поступиться; с исчезновением короля вся эта кутерьма теряет всяческий смысл… А вот мы его (тебя, то есть!) взяли – и… – С этими словами он влил в себя содержимое очередной рюмки, тем самым словно демонстрируя, как нечто, существовавшее миг назад, бесследно уходит в никуда. – Ну, понял ты наконец или нет?

Постепенно, с каждой рюмкой, он обретал свой привычный пьяно-возбужденный вид, когда, во избежание бури, спорить с ним лучше не стоило.

– Ладно, предположим… – почти что согласился с другом своим и спасителем фон Штраубе. – Предположим, эту аллегорию твою, с шахматами, отчасти могу понять и принять. Но как-то в ней у тебя так странно получается, что между пешкой и королем – пустота. Где, в таком случае, изволь сказать, остальные фигуры?

– Вот про фигуры… – Бурмасов запустил обе руки в шевелюру и тяжко задумался. – …Про фигуры я тебе покамест много не расскажу. Ты бы еще, в самом деле, спросил про ТОГО, КТО РАССТАВИЛ ИХ НА ДОСКЕ! Тут уж, – по тому, что ты поведал в тот раз о себе, – скорее твоя прерогатива… Впрочем, о фигурах… – Он подозрительно огляделся по сторонам, и шепот его вдруг стал почти беззвучным. – То-то и оно с этими фигуренциями: пропадают они!

– Как это?

– А вот так! – прошелестел Бурмасов. – Была – и нет!.. Думаешь, я сам понимаю?.. Я же, брат, за тобой тенью следовал. Гляжу – взяли тебя в клещи какие-то два клистира. Я их еще прежде заприметил; по всему, думал, шпики.

– В котелках?

– Точно!.. Взяли они тебя, стало быть… повели… Я, понятное дело, – за вами… Проследил до самой квартиры, куда они тебя завели… Благо, против дома кофейня оказалась; черного хода в подъезде нет; что ж, думаю, можно и подождать, тем паче мадеру в кофейне подавали неплохую… Сижу, жду. Не спускаю глаз. Потом, смотрю, басурмане какие-то в азиатских халатах семенят по морозцу. У всех парша на рожах – прокаженные, что ли?..

– Всего лишь золотуха, – пояснил фон Штраубе.

– Ладно, – отмахнулся Василий, – мне с ними не целоваться… Впереди – старик, тоже азиат… Этот вроде был без парши… И входят в тот же самый подъезд. Снова-таки не поленился, – по пятам за ними… Они еще старика своего всё называли по имени… Как бишь?..

– Гаспар, – подсказал лейтенант.

– Во-во!.. И входят в ту же самую квартиру… Думаю: г-м-м, странно… Часов пять я мадерой грелся, пока из той кофейни наблюдал, чем дело-то кончится. Гляжу наконец – ты выходишь. Один. Я-то уже знал, что ты с Нофреткой остановился в "Астории", так что решил за тобой не идти, а вот на "котелков" этих и на басурман посмотреть еще раз… Сколько уж мадеры выпил, не помню; однако ж, странное дело, – не выходит никто. Тогда захожу в подъезд, поднимаюсь к этой самой "распроклятой фатере". Думаю – постучусь, а там видно будет. Мало ли: ошибся адресом человек… Только – там и стучать не понадобилось: дверь нараспашку, внутри разгром, ремонтерство какое-то… И – ни души! Ни "котелков", ни басурман – никого!.. Клянусь, – даже по горло намадеренный, никак я бы не мог их упустить! Говорю тебе: просто исчезают!.. – В глазах его обозначилось полубезумие. – Понимаешь? Как сон, как облака, как ветер. Вообще – из нашего бытия!.. Веришь – или, считаешь, спьяну мелю?

– Вот уж чего не считаю… – сказал фон Штраубе, удивляясь скорее этому "полу-" в частичном безумии друга; иной бы на его месте обезумел совсем.

– Слава Богу! – обрадовался Бурмасов, радость свою закрепив двумя, по очереди, рюмками водки и маслиной с куском белорыбицы на закуску. – Если бы не верил – всё! распрощались бы! Хоть ты мне и друг, и я ж за тебя… …!.. А ежели веришь – то, изволь, продолжу… Все эти дни увивался за тобой еще один клистир. Высоченный такой, на тонких ногах, похожий на эдакую птицу…

– На ибиса, – машинально подсказал фон Штраубе.

– Ну, там, на "ибиса", или на "чибиса" – опять ты всё в свою зоологию! – отмахнулся Бурмасов. – С таким вот, короче, носом-крючком – хуже чем у любого жида. И голос птичий: не говорит – квиркает… Где ты – там он… Снова мне любопытно стало – дай, думаю, посмотрю… И опять-таки, сукин сын, – исчезает!.. Уже в "Тихой обители", в "желтом доме" в этом, куда они тебя… Витька Ландсдорф, индюшкин кот! Ведь в карты играли вместе! Морду когда-нибудь всенепременно набью!.. Я там, к слову сказать, на время санитаром пристроился… Гляжу – и там этот Клистир Хренович: здрасьте, давно не виделись!.. Снова-таки – наблюдаю. Прямо, гляди, филёром сделался с тобой!.. Причем, появляется, он, подлец, как из воздуха, и исчезает туда же. Я уж за ним однажды – в самый ватер-клозет. Право, полчаса у двери возле кабины ждал – выйдет или нет? Так и не вышел! Я потом в кабинку-то не погнушался, заглянул: никого! пусто! Как тебе эдакие, Борька, метаморфозы?.. И еще один был… Этот, правда, реже… Но всегда с ибисом-чибисом на пару…

– На шакала похож? – догадался лейтенант. И прибавил, не понятно для кого: – Инпу, Анубис, Саб…

Последних слов Бурмасов, возможно, недослышал, взвелся только на "шакала":

– Что-то все повело тебя, брат, на анималистику!.. Хотя – рожа и вправду немного пёсья… А так, в остальном – с первого взгляда вроде приличный вполне… Но только – с первого… Потому как этот – вовсе без всякого следа, собака, растворяется! Никаких тебе даже ватерклозетов! Прямо посреди коридора! Вдруг блекнет весь, делается прозрачен, как стекло, даже шуба просвечивает… И всё: был – нету!.. Как исчез?.. Главное – куда?..

– В Страну Запада, – вяло подсказал фон Штраубе, не надеясь уже, что Бурмасов его поймет.

– Ну, там – Запада или Востока… – огрызнулся Василий, выпивая уже не для сугрева души, а для унятия растущей в нем злости – тоже от полной во всем неясности. – Ни компаса, ни астролябии у меня, видишь ли, там, в "желтом доме", не было как-то при себе… Но все равно, вижу, знаешь ты что-то! Быть может, изволишь все-таки?..

– Что знаю – скажу, – пообещал лейтенант. – Только знаю, клянусь тебе, очень пока немного. Давай, лучше, сначала – твои умозаключения. Ты говорил: те, которые пропадают, – они-то и есть настоящие фигуры. Изволь, поясни – почему ты так решил?

– Охх! – оторвал голову от стола Бурмасов. – Тут, братец, слов эдак сразу не подберешь – запредельные какие-то сферы… Может, сам все-таки вначале что-то скажешь? Ну, давай же, галилеитянин!

– Кто?.. – не понял фон Штраубе.

– Галилеитянин, – твердо выговорил Бурмасов. – Кто ж еще?.. "Ничто доброе не придет из Галилеи", – не так ли в Писании было сказано? Кто они были, галилеитяне, для тамошних евреев? Люди черт-те знает откуда! Из чужих стран… А для нас, православных, кто ж они такие?.. Немцы! а кто ж еще? чистые немцы в натуральном виде! Они, по-нашему – галилеитяне и есть!.. Откуда иначе все зло?.. от одних жидов только?.. Слабовато, согласись!!.. От немцев куда как солиднее! Немцы – они, стало быть, и есть эти самые супостаты, галилеитяне; и ты (как, брат, ни крутись!), – из них!..

От могучего, как залпы броненосного крейсера, бурмасовского баса, трактир слегка на миг оживился, с одной стороны к их столу ринулись сразу трое здешних половых, приспособленных, очевидно, также к роли вышибал, с другой – какая-то женщина, чуть кривобокая, с мутными глазами и рябоватым лицом: "Ежель чего, господа енералы…" Некий гномик в дальнем углу, сидевший почему-то под столом, высунул личико, похожее на печеное яблоко, из-под скатерти и любопытствующими глазами поглядывал на них, да еще два каких-то рваных, в сильном подпитии мужичонки с лицами, жадными до скандала с непременной дракой, расслышав не то про немцев, не то про жидов, недобро было подались в их сторону. Бурмасов, поведя саженными плечами, только чхнул с грохотом себе в кулак, отчего вся эта полунежить как-то вдруг мигом очутилась вне поля их зрения. Фон Штраубе поразился не столько даже самому результату, сколько его моментальности.

– Говоришь, прямо на глазах растворялись? – улыбнулся он. – Чему ж удивляться, если вон, видел, только что одним чохом всех сдунул?

Василий отмахнулся:

– Ладно тебе шутить! По-людски тебя, Борька, прошу: если имеешь какие соображения на сей счет – не томи, скажи, сделай такую милость.

То, что кое-как, с выщербинами, едва-едва проступало и начинало складываться у лейтенанта в голове, пока еще трудно было передать словами. Фон Штраубе задумался.

– Если бы можно было вот так вот, сходу… – с сомнением сказал он.

– Что ж я, не понимаю, что ли?! – воскликнул Бурмасов. – Понимаю, экие тут материи!.. Да ты попробуй хоть как, хоть на осьмушку какую! Не совсем же дурак – что-нибудь, глядишь, да и ухвачу… – Вид у него был просительно-заискивающий, как у ребенка, который боится, что его сейчас, глядишь, выставят за дверь, не дав узреть или услышать нечто неведомое, уже зацепившее душу до корней. Лейтенанту даже стало немного жаль своего приятеля.

– Хорошо, – махнул он рукой, – попробую, как сумею… Не ручаюсь, правда, за истинность того, что скажу – не взыщи… Так, некие предположения…

– Так я ж!.. Разве ж я?!.. – От полноты чувств Бурмасов даже перекрестился (правда, рюмкой).

– Только прежде – один вопрос, – перебил фон Штраубе. – Скажи, ты в предчувствия веришь?

– Как не верить? – удивился Василий. Подумав, добавил: – Когда б не верил – может, и не сидел бы с тобой сейчас, не разговаривал, а давно уже кормил бы рыб где-то в Северной Атлантике. – Он снова перешел на шепот: – Никому прежде не говорил, а тебе – как на духу… Ты про корвет "Неустрашимый" слыхал?

– Это тот, что утонул? – вспомнил фон Штраубе.

– Он самый!.. Я ж поначалу, еще в мичманах, к нему-то как раз был приписан. В двух походах на нем побывал, уже во вкус входить начал. Тут новый поход. И даже не боевой, а так… Визит вежливости в Североамериканские Штаты. Очень даже был рад: Нового света никогда прежде не видывал, а тут, думаю, на американочек посмотреть… Только, уже перед самым походом, – вдруг муторно как-то на душе. Не объяснить. Просто ни с того ни с сего нутро холодеет, и все тут!.. Даже, клянусь тебе, не страх – другое что-то. Когда б знал, чем дело обернется, так непременно поплыл бы. Пятьсот лет Бурмасовы России верой и правдой служат – в трусах испокон никогда не числились… Нет, иное: крутит и крутит внутри, будто какая болезнь. А перед самым походом натуральный, ей-Богу, понос прошиб (не к столу, уж прости, подробность). У доктора у нашего корабельного, царство ему небесное, таблеток попросил, а он испугался – уж не зараза ли во мне какая; короче, до похода взял да и не допустил, временно списал на берег. Я и в расстройстве – что Америку не повидаю; да и стыдно – в засранцах-то ходить… Только, знаешь ли, весь этот крутеж в душе сразу вдруг сам собою как-то унялся… А три месяца проходит – узнаём: потонул наш "Неустрашимый". В шторм где-то там на рифы напоролся, всего каких-нибудь миль триста до этой самой чертовой Америки не доплыв. Ни один из команды не уцелел, храни, Господи, их души… А ты говоришь – верю ли в предчувствия! – резюмировал Бурмасов после того, как они, не чокаясь, выпили за помин. – Ну а по мелочам, – продолжал он, – тут вообще сколько хочешь! Вот знаю и все тут: нынче непременно в карты проиграюсь. С утра, бывало, на душе кошки скребут. Вечером иду играть – и точно: в пух! до последнего рубля!

– Зачем же тогда шел, коли так твердо знал? – не удержался фон Штраубе.

– Это уж, брат, из области загадок русской души, – ответил Василий с некоторой даже долей пьяного высокомерия, – тебе, брат, этого… – Однако осекся: – Только не пойму – к чему ты спросил? Я имею в виду – о предчувствиях. Думаешь – имеет какое-то касательство?..

– Сперва позволь все-таки еще один вопрос, – сказал лейтенант. – Читал, может, у Пушкина: предвестье смерти – черный человек?

Бурмасов был уже изрядно пьян. Мученически наморщил лоб, что-то припоминая.

– У Пушкина?.. Ну да, "Евгений Онегин", кажись… Да чего ты мне – с Пушкиным? Ты дело-то говори.

– Да я как раз о том, – терпеливо пояснил фон Штраубе. – У него черный человек – это для Моцарта предвестие смерти. Вот я тебя и спрашиваю: эти твои предчувствия ничем случайно не сопровождались? Какими-нибудь там видениями, например?

Глаза у Василия выпучились:

– Видение?! – выдавил он из себя. – Про него-то ты – откуда?!.. Впрочем, что я, право, – забыл, с кем имею дело? Чего спрашиваю, дурак!.. Насчет видения – правда твоя! Фамильное оно у нас, видение это… Карла с топориком…

– Карла?

– Ну да! Росточком – во, чуть повыше стола; и непременно топорик при нем… Мне бабка рассказывала… Еще до моего рождения дело было… Дед мой, полковник Бурмасов, у нее вдруг спрашивает: что это, мол, за карла у нас в Бурмасовке объявился? "Какой еще карла? Probablement, dans le rve mon ami a vu?" [81]81
  Верно, во сне привиделось, мой друг? (фр.)


[Закрыть] – «Да нет, сам видал. Вчера с охоты возвращаюсь, а он – навстречу: гробы, говорит, мастерю; не надо ли кому, барин? А у самого топорик через плечо». – «Какие еще гробы? Не помирал у нас в Бурмасовке, слава Богу, никто, и своих плотников хватает». – «Да вот и я ему о том же… А потом уже думаю: что за карла такой в наших краях? Может, разбойник? Старосте наказал – всех мужиков про карлу этого поспрошать. И представь себе – ни одна душа, кроме меня, его в деревне не видела…» А случилось перед самым отбытием деда на войну, в Крыму тогда была баталия. Там-то его через два месяца гранатой и подорвало, только, говорят, воронка осталась. Холмик насыпали, а гроба даже и не понадобилось. Почему бабка после и вспомнила. Говорит: от гроба вот карлиного отказался – потому так оно, может, и вышло… Ну, что, брат, на это скажешь?

– Да ты ведь не кончил еще.

– Верно. Слушай дальше… Это уже – перед последней турецкой кампанией. Я тогда совсем мальчонкой был, мы в ту пору семьей в Москве жили… Отец как раз на войну собирался. Тут лакей вдруг докладывает – вчера, дескать, карла какой-то с топориком приходил: не от вас, мол, гроб заказывали часом?.. Отец-то мой, штабс-капитан Бурмасов, сам знаешь, как погиб. Турецкий снаряд угодил в их обоз, когда над ущельем проезжали. Так все в пропасть и сверзились, никого потом, сколько ни искали, не нашли. Тоже, как видишь, обошлось без гроба… И дед, и отец, кстати, после явления карлы, все говорят, как-то сникли оба: предчувствия всяческие самые мрачные обоих стали одолевать, – ты как раз вот о них, по-моему, о предчувствиях спрашивал… А теперь уже, слушай, моя собственная история. Как раз дня за три до отплытия "Неустрашимого" было дело. Накануне перебрал я порядочно; утром лежу у себя в комнатенке… знаешь, с сильного перебору бывает такое состояние – не поймешь, то ли сон, то ли явь, то ли вовсе помер уже… Откуда тебе знать, впрочем?.. Мне в таких случаях дамочки обычно прямо из воздуха являются, в самом что ни есть готовом виде… а тут – что за такая хреновасия! Стоит карла возле кровати, на спине горбёшник с хороший арбуз, через плечо топорик. И мелет что-то про гроб – мол, не надобен ли? Я-то был в таком, сам понимаешь, состоянии, что про тех карлов, из семейных рассказов, и не вспомнил даже; мне тогда – лишь бы он, уродец, отлип, не мерещился, не бередил сон. Сунул ему четвертак: на, Божий человек, да и ступай себе; а помирать соберусь – непременно тебя кликну. Он четвертак взял; тут же фьють – и нет его. Вот когда хмель из меня и начал-то выходить. Все вдруг мигом вспомнил – и что с отцом было, и что с дедом. Тогда-то предчувствие и заломило в душе, с той минуты и в животе сразу закрутило… Теперь думаю – одно меня только выручило: что четвертака для него не пожалел – вроде как на время откупился от карлы. А не то, может, лежал бы сейчас где-то возле Америки, на атлантическом дне. И тоже, заметь, без гроба: моряку гроб – океан. – Глаза Бурмасова еще более округлились, а шепот сделался почти вовсе неслышным. – И вот что я тебе еще скажу… – прошептал он. – Квартиренцию-то я тогда на пару с одним конногвардейским поручиком снимал, ко мне иначе не пройдешь, кроме как его комнату минуя, а он в тот раз с ночи до самого полудня с двумя другими кавалеристами у себя в комнате банчок метал. Я после у них спрашивал; так вот, все они почти трезвы были – и никакого такого карлы в глаза не видели! Ни туда, ни обратно мимо них не проходил, они бы точно заметили!.. Понимаешь – бестелеснопросочился! Вроде как твои эти… – Вдруг замер, что-то соединяя в голове. – Постой-ка, постой… – проговорил наконец. – Ты что же, хочешь сказать – всё одна компания? Твои «черные человеки»?