Текст книги "Завещание Императора"

Автор книги: Вадим Сухачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– Почти что – да не совсем, – задумчиво сказал фон Штраубе. – Может, и "черные", только, думаю, не то чтобы мои… Но это, конечно, предположения только…

– Ну! Дальше давай!

– Изволь. Мы с предчувствий начали, верно? Так я тебя в таком случае спрошу: разве мир наш, век, страна – разве не пребывает сейчас все в некоем странном предчувствии, что ли, предощущении?..

– Армагеддона? – подсказал Бурмасов.

– К примеру…

– Как же, – согласно кивнул тот, – об этом одном все с утра до вечера и талдычат. Еще про звезду какую-то, – может, слыхал, – выдумали… Только все же в толк не возьму, к чему ты гнешь… Изволь-ка, брат, поясни, а то истомил уже, право, как девицу на выданьи.

– Да ты подумай! – вскричал фон Штраубе. – Если даже у тебя, у эдакой песчинки в соизмерении с миром нашим, если даже у тебя твои предчувствия могут иной раз материализоваться, то для мира, для планеты целой – сколь явственной, сколь отчетливой, только представь, должна быть эта материализация предчувствий!

Повисло долгое молчание. Лицо Бурмасова преобразилось от напряженной мыслительной работы, даже протрезвление обозначилось в глазах.

– Ты что же… – наконец проговорил он, – ты что же, хочешь сказать, что все эти… ну, о которых я тут говорил, – что все они – наподобие моего карлы с топориком? Если я тебя верно понял – одно воображение? А в действительности-то их, может, и нет вовсе, – так?

– А что такое действительность? – вопросом на вопрос ответил фон Штраубе.

– Ну, тут даже и говорить как-то… – пробурчал Василий. – Знаешь-ка, ты мне давай – без этой софистики.

– Нет, позволь, отчего же не поговорить? – не согласился фон Штраубе. – Тайны, предчувствия, опасения, причем, не одного человека, а всего нашего мира – неужто не часть они нашей действительности?

Бурмасов почесал в затылке:

– Гм… В каком-то смысле…

Фон Штраубе с жаром перебил его:

– Да коль угодно, в самом наипрямом! Что, спрошу я тебя, реальнее – то, чем дышит, от предчувствия чего нынче трепещет мир – или же… – он обвел глазами неприглядную залу трактира с жующей и опохмеляющейся публикой, – или же, к примеру, это вот все?

Василий проследил за его взглядом, обозрел лубочные картинки на потрескавшейся штукатурке стен, дешевую снедь на столах, несколько перекошенные, вероятно от многодневного пития, лица здешних завсегдатаев, достойные разве что кисти Босхуса.

– М-да… – наконец резюмировал он. – Тут я с тобой, пожалуй, соглашусь – местечко и взаправду что… Рожи – словно компрачекосы какие поработали. Натурально Аид, царство теней…

В этот миг фон Штраубе различил возгласы, катившиеся откуда-то издали, пока еще слабо проникавшие сквозь законопаченные окна трактира. Прислушался. Кричали, кажется, снова: «Звезда, звезда!..»

Внезапно Бурмасов отставил недопитую рюмку и поднялся из-за стола.

– Правда твоя, тошно тут, – сказал он. – Пойдем-ка. В другом где-нибудь месте договорим…

…А возгласы тем временем уже проникли в смрадный воздух трактира и здесь, сразу подхваченные, хотя поначалу не громкие, начали отскакивать от облупленных стен. Только не "звезда" в них поминалась, а иное. «Пурга, пурга!..»– перескакивая от одного стола к другому, все нарастая, прокатывалось по неопрятной зале. И вдруг разом выплеснулось в едином выдохе:

– Пурга!!!..

Люди повскакивали с мест и прихлынули к окнам. Фон Штраубе поверх скученных голов тоже, как зачарованный, смотрел в окно, не в силах оторваться от картины развернувшегося у него на глазах светопреставления. Там уже ни дороги, ни деревьев, ни неба, ни даже самого воздуха было не видать. Все было белым-бело в этом мире, тонком, как пленка для синема, зажатом между двумя невидимыми, сошедшимися – уж не в последней ли битве? – твердями. И так же, как своим неистовым белым кружением буря заполонила весь видимый мир, так свистом своим и воем она растворяла в себе любые живые звуки, уже гаснувшие снаружи от бессилья – треск веток, людские возгласы, далекое ржание застигнутых где-то на дороге коней. Все вовлеченное в пургу становилось частью обезумевшей стихии, вот-вот, казалось, готовой, сломив стены, ворваться и сюда.

– Что деется-то, Господи, что деется!.. – крестился у окна на миг протрезвевший пьянчужка.

– Ох ты Господи! Смертушка!.. – проговорил застывший с подносом в руках половой да так и остался стоять с раскрытым ртом.

– Свят, свят, свят!.. – кудахтала, осеняя себя крестным знамением, косоглазая распутная баба.

Убогий трактир казался сейчас последним на земле местом, где еще теплится некая жизнь. И только звон какой-то далекой, словно из другой Вселенной, колоколенки слабо к этой жизни прозванивался сквозь расплясавшуюся в смертной пляске круговерть.

Во всем этом безумии один лишь Бурмасов ухитрился каким-то образом сохранить полное присутствие духа. Посмотрев через плечо в окно, он всего-навсего покачал головой, как дивятся чему-то хотя и редкому, но не настолько, чтобы затмить разум.

– Да, погодка, скажу я тебе… Ладно, не такое, чай, видывали!.. Ну так что, пошли, Борис, что ли? Нечего нам с тобой, в самом деле, здесь… – и с этими словами, взяв товарища за руку, потянул его к выходу.

Однако перед тем, как распахнуть дверь, напоследок он окинул взглядом залу трактира, и тут глаза его неожиданно остекленели.

– Дьявол!.. – прошептал он. – Карла!..

Фон Штраубе посмотрел в ту же сторону, что и он. Там гномик, уже знакомый ему, с лицом – печеным яблоком, опять высунул голову из-под стола и, ухмыльнувшись, нагло им подмигнул черным глазом.

Это было последнее, что лейтенант успел увидеть, ибо в следующий миг Бурмасов машинально толкнул входную дверь. Тут же белый вихрь полоснул по лицу, кружащийся смерч пустился в пляс по трактиру, а их с Бурмасовым ухватило и поволокло в непроглядную пургу. "Свят, свят!.." – "Смертушка!.." – неслось им вдогон, пока заунывный вой не растворил в себе все остальные звуки.

Ослепшие, едва удерживаясь на ногах под шквальным натиском ветра, они с трудом передвигались, телами проторивая себе дорогу сквозь яростное кружение.

Куда брели? Зачем?.. Боже, как это напоминало ему, фон Штраубе, и свою собственную жизнь, и жизнь человеческую вообще, символ которой, как он только сейчас для себя вдруг осознал, – беспомощный, но самонадеянный слепец, упрямо продирающийся сквозь мгу бытия, однако не ведающий ни назначения, ни окончательной точки своего пути.

– Борька-а-а!.. Где ты-ы!?.. – уже едва-едва слышался крик Василия.

– Бурмасов! Ты тут!?..

…в следующий миг уже, казалось, летя по воздуху, как листья, сорванные с дерев, как отделившиеся от тел души. Земля больше не прощупывалась под ногами. Внизу, вверху, спереди, сзади – везде, густея, клубилась одинаковой плотности ледяная пыль. Еще мгновение – и звон колоколенки увяз, потух. Оставался только этот странный, выпавший из времени мир, лишенный перспективы, горизонта и самого, кажется, пространства, ибо все тут было едино, близь и даль. Мир, целиком захвативший их в свое нескончаемое кружение…

Глава 23
Разговор в горних сферах

Времени не существовало. Огромная луна озаряла Град неживым, холодным свечением, однако величественные строения этого Града, вырисовываясь в свете луны, не отбрасывали никакой тени. Они простирались от останков огромной глинобитной башни, на верхнем из уцелевших ярусов которой восседали двое, к Сфинксу, охраняющему покой пирамид, к мрачному кругу Колизея, к хрупкому на вид железному шпилю Парижа, к другому какому-то шпилю, своей неуклюжей слоновьей ногой попиравшему Москву, к фигурным пагодам, расположенным за горами в стороне Востока, к стоэтажным геометрическим громадинам за кромкой океана, в стороне Запада.

– Признаться, мне жаль, что и этот Град предуготовлен к небытию, – задумчиво произнес Птицеподобный. – По-моему, он красив.

Другой, Псоголовый, был бесстрастен, как Врата Вечности, и из глаз его смотрела бездонная пустота, в которой нет места ни сомнению, ни любви, ни сожалениям.

– Ты слишком долго, по их, разумеется, меркам, пробыл там, Джехути, – сказал он. – Уж не успел ли ты наполниться тяжестью их суетных тревог?

– О, нет, Саб, – отозвался Ибис. – Сам знаешь – даже самая крохотная тяжесть не позволила бы мне очутиться тут. Но красота – она так же невесома, как тайна, а этот Град (разве ты не видишь, Инпу?) поистине красив.

Псоголовый взирал на Град, где-то полыхавший пожарами, где-то озаряемый молниями, но ни один отблеск не отразился в пустоте его глаз.

– Ты прав, – согласился он, – красота предвечна – стало быть, невесома. Но потому она и не может исчезнуть. Однако в силах ли оценить ее существа, населяющие сей Град? Они живут во времени, поэтому "было", "есть" и "будет" исполнено для них разного смысла. Каждый миг для них – гибель предыдущих мгновений, и так же ежемгновенно для них гибнет и красота в их крохотном "сейчас", которое даже меньше, чем ничто. Пройдя там через бесконечную цепь смертей, только в нашем мире, ты сам это знаешь, она способна из небытия обрести наконец подлинное существование… Нет, Джехути, боюсь, вовсе не красота тебя печалит, а судьба самого обреченного Града, частью которого ты, верно, уже начал себя ощущать за такое множество промелькнувших веков. Что ж, тебя можно понять. Увы, наши миры соприкосновенны, а всякое соприкосновение сродняет.

– Но и ты, Инпу, – возразил Птицеподобный, – ты тоже, Плутон, в своем Царстве Мертвых успел сродниться со смертью, и она лишь одна тебе, бессмертному, кажется, в отличие от жизни, единственным своеобычным состоянием всего сущего в обоих мирах. Подчас ты даже торопишь ее сверх меры. Взгляни… – Он указал вдаль. – Сфинкс все еще смотрит на звезды Рыб, а стало быть…

– Неужели, – спросил Псоголовый, – оставшиеся мгновения что-то значат для тебя? Вижу, все-таки нелегко тебе, Джехути, даже здесь отряхнуть прах этого мира. Только там любой раб, обреченный, страждущий, тем не менее цепляется, уже в агонии, за последний миг своей тяготной жизни, а стоящие рядом всеми силами пытаются продлить эти его бессмысленные потуги отсрочить неизбежное. Но тебе-то не хуже, чем мне, известно, что все уже предрешено. И для раба этого, и для всего их мира. Последний суд уже состоялся. Он состоялся прежде, чем возник этот мир, и приговор его вечен, как мы с тобой. Или ты тщишь себя надеждой, что за оставшиеся доли мгновения они там успеют разгадать хоть одну какую-нибудь из твоих великих тайн?

Птицеподобный покачал головой:

– Такой надежды нет и не может быть, – сказал он. – Правда, в разуме кое у кого из них есть струнки, которые способны дрогнуть от ощущения тайны, но найти ее разгадку… Нет, их разум слишком не совершенен для этого… Впрочем, они подчас пытаются прикоснуться даже к непознаваемому, что иногда, признаюсь тебе, выглядит весьма забавно, как потуги муравья поднять одну из вон тех пирамид. Они даже измыслили некое фантасмагорическое подобие нашего мира. Знал бы ты, каков он, отраженный в кривом зеркале их сознания! Одни разместили его на макушке какой-то горы и населили склочными божествами, наподобие их собственных задиристых и своенравных царьков, наделив главного божка как вершиной могущества умением метать молнии во что ни попадя. Другие обременили нас заботой насылать на поля саранчу, соединять их в брачные пары, даровать победу над врагами, даже укреплять их детородные органы для плотских утех. Вообще, они то и дело что-либо клянчат для себя – славы, богатств, урожая для полей, хворобы для недруга. Доходит порой до нелепого. Так, доводилось мне слышать мольбы о повышении спроса на кормовую брюкву, о получении джокера при сдаче карт и об изменении курса акций Суэцкого канала (не стану тебя утруждать, Инпу, объяснением того, что означают сии слова).

– Да, – произнес Псоголовый, – о каких тайнах может идти речь, если простая и главная истина для них непостижима: что их мир – это данность. Он уже существует!Весь! От рождения до самой гибели, которая, мы знаем, уже не далека. Изменить свойства даже одной песчинки, изменить даже один миг – значит сломать всю предвечно заданную гармонию, породить нежизнеспособную химеру, вроде курицы о трех ногах. – Он внимательно посмотрел на склонившего голову Джехути. – Надеюсь, ты на это не поддался, Гермес?.. – И, что-то прочтя в его глазах, добавил: – Впрочем, я уже говорил – ты слишком подолгу бываешь среди них, так что я готов и к самому неутешительному ответу.

Два взгляда встретились. В одном горели искры, в другом по-прежнему зияла мертвая пустота.

– Вот что я отвечу тебе, Инпу, – сказал Птицеподобный. – Ты, в свою очередь, всю вечность провел у себя в стране Запада и слишком возлюбил ее бездвижную, мертвую гармонию. Твое царство – это царство окончательных истин, мое же – лишь тернистый путь к этим истинам, невозможный без ошибок и плутания, порой наощупь, в кромешной тьме. Быть может, потому я не так тверд и суров, как ты, и иной раз потакаю их слабостям. Если угодно, такова моя прихоть, возможно, порожденная обычной скукой.

– Прихоть… – повторил за ним Псоголовый. – Странное слово. Действительно, ты стал похож на них… Какова, однако, цена твоей прихоти, – ты подумал об этом? Волен ли даже ты по одной своей прихоти вторгаться в порядок не тобою созданных миров? Для того ли этот порядок был сотворен из хаоса, чтобы в какой-то миг по одной прихоти заскучавшего демиурга….

– Ах, оставь, Инпу, – перебил его Джехути. – Твоя неукоснительность порой утомляет. Тем более, Сфинкс уже вот-вот перестанет смотреть на звезды Рыб, и этот мир станет безраздельно твоим. Не сомневаюсь, тогда ты восстановишь его гармонию, сделаешь ее вечной и незыблемой, как все в твоем мертвом царстве.

Подобие улыбки тронуло досель бездвижное лицо Псоголового.

– Если только ты снова не изобретешь для них какую-нибудь отсрочку, как уже бывало, – сказал он.

– Но, согласись, обмен был всегда справедлив. Вспомни, цену искупления устанавливал ты сам. Этот мир отдавал тебе лучшего из лучших, достойного восседать на престоле в твоем царстве, умножающего тобою столь возлюбленную гармонию; неспроста же ты до сих пор дважды миловал сей Град. Или сошествие Осириса и распятие Того, Другого, – разве это сейчас уже не кажется тебе достойной ценой, ты чувствуешь себя обманутым?

И снова едва различимая улыбка промелькнула на лице Инпу, впрочем, никак не разбавившая мертвизну пустых глаз.

– О, нет, конечно же, – сказал он. – Скорее в обманутых можно было бы числить не меня, а тебя. Если измерять в ценностях твоего мира, то ты, на мой взгляд, каждый раз выторговывал для себя гору смрадного навоза, отдавая за нее чистейший, драгоценнейший изумруд. Но в загадках твоих даже мне не по силам разобраться, один лишь Незримый в этом тебе судья… Однако, по-моему, ты что-то еще замыслил, не случайно то и дело поглядываешь на Сфинкса, уже готового повернуть главу, будто силишься придержать последнее мгновение, оставленное этому Граду. На сей раз тебе придется принять неизбежное, Джехути, торга больше не будет. Все изумруды тобою истрачены, остался только навоз. Кстати, навоз, с каждым мигом все более смердящий; уж не из-за твоих ли стараний, Гермес? Они там опять возомнили, что близки к разгадке всех тайн. Когда-то, чтобы укротить их спесь, было достаточно всего лишь смести вот эту башню и смешать им языцы, но теперь уже, явно, такой малой мерой не обойтись. Не в силах толком понять даже друг друга, они впали в заблуждение, что могут постичь замысел самого Незримого, и порой мнят, что в своих дерзаниях способны едва ли не уравняться с Ним. Гармонию, по крупицам созданную Незримым, они беспечно движут опять к хаосу. Нет, Гермес, их время изошло. Еще один миг – и Сфинкс переведет взор с созвездия Рыб на звезды Водолея. Соглашусь, что этот миг пока твой. Возможно, тебе хватит его, чтобы их предуготовить, но едва ли – чтобы что-нибудь уже изменить…

Джехути смотрел не на него, а куда-то вдаль, на пасмурную часть Града. Туда же и Псоголовый устремил свой пустой, как само небытие, взор. Там только золоченый шпиль выглядывал из белой мути, все остальное было забрано вихрящейся непроглядной пеленой.

– По-моему, там уже началось, – сказал Псоголовый Инпу. – Уж не сам ли ты поторопился начать то, что и без тебя предуготовлено?

– Едва ли я дал повод быть заподозренным в подобной торопливости, – ответил Джехути. – О, нет, я лишь приостановил события, чтобы не упустить их, пока мы ведем наш разговор. Признаться, меня несколько занимает судьба двух путников, которые сейчас там заплутали.

– Судьба каких-то двоих? – удивился Инпу. – Воистину твои тайны сокрыты даже от меня. Обратить взор на две крохотные песчинки, затерянные в песчаной пустыне! Ты разбудил во мне любопытство, мудрый Тот. Быть может, посвятишь и меня в то, что тебя так занимает?

– Видишь, мудрый Анубис, даже ты, пребывающий в мире вечной гармонии, иногда подвержен любопытству, этой суетной слабости, недостойной высших духов. Что ж, позабавлю тебя. Обоих я впустил в лабиринт некоей тайны, и, мне кажется, они вот-вот с честью выберутся из него. Кстати, один из них – плоть от плоти Того, Распятого, заступившегося за Град перед самим Незримым.

– Да, кажется, я видел его, – кивнул Инпу. – Надеюсь, ты не рассчитываешь, что сей слабый отпрыск повторит искупительное деяние своего предка?

– Не думаю, – сказал Джехути. – Впрочем – как знать… А что касается второго, то и он по-своему весьма занятен. Поскольку они оба вовлечены в круговращение этой тайны, мне любопытно, к чему они рано или поздно придут, здесь возможны самые неожиданные повороты. К потомку Распятого я даже приставил наблюдателей из числа низших духов. Как раз нынче я должен был встретиться с ними. Конечно, они набрались всяческих дурных привычек, странствуя по тому миру, но если ты не воспротивишься, я все-таки дозволю им сейчас явиться сюда.

– Пусть будет по-твоему, – вздохнув, кивнул Инпу своей шакальей головой.

Джехути щелкнул пальцами. Тут же посреди пурги, опеленавшей северную часть Града, возникли какие-то неясные тени, уже в следующий миг с легким свистом очутившиеся на верхнем ярусе башни и только здесь обретшие очертания. Двое (один вполовину меньше другого) были в черных котелках, припорошенных снегом. За руки они приволокли третьего, бездыханного, с белой изморозью на мертвых губах, одетого в задубевшее от мороза плохонькое пальтецо и в сапоги, раззявившиеся отставшими подметками. Котелки аккуратно уложили бездыханного, затем тот, что был вдвое крупней своего напарника, вытянулся перед Птицеподобным и торжественно произнес:

– О, священный архангел Уриил, наместник самого Незримого, великий Гермес, чья мудрость…

На миг он смолк, захлебнувшись от подобострастия, и тут же маленький зачастил, то ли подсказывая, то ли продолжая за него:

– …чья мудрость овеяна тайной, а тайна – мудростью; благословенный Джехути, исчисливший время и разделивший его на месяцы и дни!

Затем оба с гораздо большей опаской перевели глаза на Псоголового, и большой "котелок" проговорил уже гораздо глуше, наткнувшись на его пустой взгляд:

– …И ты, священный архангел Регуил, провожающий в тот мир, из которого нет возврата…

– …благословенный Анубис, великий дух обоих миров, – тоже глухо подхватил маленький, – последний провожатый всего сущего…

– Довольно! – оборвал их словоизлияния Птицеподобный, и они замерли, как статуи, перестав дышать. – Что с тем делом, ради которого я вас послал?

– О, Великий!.. – выдохнул большой "котелок".

– …Великий!.. – эхом отозвался маленький.

– Мы следовали за ним, как тени…

– …не отставая ни на шаг…

– …и можем с уверенностью сказать…

Когда один из них говорил, другой беззвучно шевелил губами, повторяя про себя то же самое, при этом они без малейшей паузы поминутно менялись ролями.

– …С полной уверенностью, о, Великий…

– …что, несмотря на все преграды, встававшие у него на пути, он все же разгадал тайну своего происхождения и с достоинством…

– О, да, с несомненным достоинством!..

– …пронес ее через все тернии выпавших на его долю испытаний.

– А как насчет остального? – спросил Птицеподобный.

– Да, Великий, мы ознакомили его. И кажется… – начал маленький.

Большой его перебил:

– Да не "кажется"! Совершенно точно!..

– М-да, пожалуй, – поправился маленький. – Можно утверждать почти наверняка, он сумел постичь обреченность и предуготовленную гибель их Града.

– Ладно, – кивнул Джехути. – А что вы можете сказать о нем самом?

Котелки переглянулись.

– Тут мы должны тебя несколько огорчить, о, Великий, – виновато проговорил Маленький. – То есть, некоторые задатки, безусловно, есть…

– Весьма, весьма обнадеживающие! – поторопился вставить Большой.

– Да, да, несомненно! – с готовностью поддержал его Маленький. – Врачевание восточной золотухи – это было поистине впечатляюще!.. Ну и, безусловно, некоторая способность заглядывать в будущее…

– Пока, говоря по правде, в крайне ограниченных пределах, – вздохнул Большой, а Маленький с печалью в голосе подытожил:

– Короче говоря, о, Великий, мы вынуждены заключить, что покуда ему до Распятого едва ли не так же далеко, как нам до престола Незримого… Хотя в его жилах, действительно, течет та самая кровь, и посему не исключено, что какой-нибудь его отпрыск все-таки будет достоин известной миссии. Но пока что… – после этих слов оба они замолкли, потупя взоры.

Псоголовый Анубис, до сих пор, казалось, их вовсе не слушавший и смотревший туда, где сейчас властвовала снежная буря, перевел на Джехути свой подобный бездне взгляд.

– Я угадываю твою хитрость, Уриил, – сказал он. – Все-таки ты опять хотел затеять со мной торг. Увы, даже эти недостойные взирать на прах у твоих ног, – он взглянул на "котелков", отчего те еще более потупились, едва сдерживая дрожь, – даже они подтверждают, что нынче твоя кладовая пуста. Неужели ты впрямь намеревался предложить мне какой-то захудалый камешек, выдав его за подлинный диамант? Признаться, я весьма удивлен – до сих пор ты предлагал только равноценную мену; это значит, что тебе нечего больше предложить… Мне тоже немного жаль – но должно же было когда-то случиться предуготовленное. – С этими словами он устремил свой взор к подножию Сфинкса, где песок уже начинал вихриться в смерче, постепенно обретая такую же, как глаза Псоголового архангела, непроницаемую для света черноту. Путь смерча, пока еще не обозначившийся, уже был известен – он пролегал к древнему городу Магиде, у врат которого, как это предначертано, произойдет последняя битва между Тьмой и Светом, Бытием и Небытием.

– Постой, – сказал Джехути, – ты неподобающе для хранителя Вечности тороплив. Мы еще не окончили наш разговор. Но сперва позволь, я завершу с этими низшими духами, прежде, чем отпустить их восвояси, – он кивнул в сторону "котелков", смиренно застывших в ожидании.

В мгновение ока смерч замер и тут же рассыпался песком у лап Сфинкса.

– Пусть будет по-твоему, – согласился Инпу. – Только, прошу тебя, не слишком с ними затягивай, они и так меня уже изрядно утомили своим присутствием. Да еще приволокли сюда какую-то падаль. – Он кивнул на распростертого человечка в рваных сапогах.

– В самом деле, что это вы надумали? – строго спросил Птицеподобный.

– О, Великие! – дрожащим голосом произнес меньший из "котелков". – Мы только потому и осмелились, что сей недостойный, замерзший в пурге, все равно уже расстался с тяготой бытия и принадлежит твоей стране Запада, священный Регуил. А ему есть что добавить к тому, что интересует тебя, священный Уриил, наш повелитель.

– Очень даже есть, клянусь! – чуть осмелев, подтвердил "котелок" большой.

– Ладно, – отозвался Джехути. – Но сначала выслушаю вас. Что еще вы там разузнали?

Немного ободренные снисходительностью Птицеподобного, "котелки" снова вытянулись во фрунт.

– Ты, Великий, также повелел разузнать все и о втором, плутающем нынче в пурге, – сказал Маленький, а Большой извлек памятную книжицу и стал по ней зачитывать:

– Василий Бурмасов, отставной капитан-лейтенант. Еще недавно – сибарит, распутник, дуэлянт и пьяница.

При этих словах на шакальем лице Инпу проступило выражение брезгливости.

– Однако, – поторопился поэтому вставить Маленький, – далеко не окончательно потерянный! Да, да! Бескорыстие и самоотверженность также не чужды ему!

– Так, недавно, – стал зачитывать по своей книжице Большой, – по собственному наитию сжег свой дом и добровольно распростился с богатствами, нажитыми не вполне праведным путем. Рискуя собой, спас от неминуемой смерти нашего главного подопечного, о тайне происхождения которого, кстати, осведомлен.

В глазах Джехути впервые промелькнуло нечто похожее на удивление.

– Осведомлен – и тем не менее, до сих пор все-таки жив? – спросил он. – Я, однако же, полагал, что эта тайна из числа тех немногих, которые губительны для всякого, кто к ним прикоснется.

– Да, Великий! – воскликнул меньший из "котелков". – Таковой она, без сомнения, и является! Все, кто к ней хотя бы слегка притронулся, пускай даже не понимая, все они уже безвозвратно отошли в страну Запада. Все – кроме…

– …Кроме, как выясняется, все-таки, одного, – задумчиво окончил Птицеподобный. – И вы можете дать этому какое-то объяснение?

– Догадки!..

– О, всего лишь одни догадки, Великий! – разом воскликнули осмелевшие "котелки", стараясь все же не смотреть в бездонные глаза другого высшего духа.

– Выкладывайте! Только поменьше лишних слов, – приказал Джехути.

– Он, этот второй, – торопливо заговорил Маленький, – выходец из древнего рода своей страны, связан с нею слишком тесными узами, как связан лесной гриб с невидимой оку грибницей. Он так же нелепо расточителен, как она, так же непредсказуем в поступках, так же распущен и целомудрен одновременно. И так же, как его страна выпадает порою из всей истории этого Града…

– Но я, помнится, что-то пробовал изменить там, в их истории, – отозвался Птицеподобный. И, увидев, как при этих словах нахмурилось шакалье лицо Инпу, добавил, словно оправдываясь: – Во имя, разумеется, общей гармонии Града, столь желанной для тебя.

Псоголовый проговорил с недовольством:

– Уж не возомнил ли ты себя равным самому Незримому? На что ты рассчитывал, шутник Джехути? На то, что крохотные подвижки в одной какой-то стране изменят Предрешенное? Тут страны значат не многим больше, чем люди.

Вдруг Маленький смело вклинился в разговор высших духов:

– Но в результате ничто так и не изменилось, о Великий! – воскликнул он.

– Ничего, ровным счетом, клянусь! – поспешил поддержать его Большой.

– Как так? – спросил Птицеподобный и впервые посмотрел на них с удивлением.

– …Ровным счетом, – словно оправдываясь, повторил Большой "котелок".

– Этот второй, завязнувший в пурге, – подхватил Маленький, – вдруг нарушил всю цепь перемен! Те из них, что проходили через его жизнь, он каким-то образом разгадал и не пожелал их принять. Отверг обрушившееся на него богатство, сжег свой дом, отринул всю прошлую жизнь изобразил собственную гибель, предпочел быть странником без крыши над головой, лишь бы не принять то, что для него не предначертано. А поскольку…

– …поскольку из цепи выпало одно звено, – продолжил Большой, – то, стало быть, и вся цепь…

– Понятно, – кивнул Джехути, а Псоголовый назидательно изрек:

– Иногда и высшие духи могут кое-чему поучиться у смертных. Признаюсь, этот человек меня заинтересовал. Когда он вскоре станет достаточно легок для моей страны Запада, я обращу на него особое внимание. Но у вас были какие-то догадки насчет того, почему он все-таки до сих пор жив. Я слушаю вас, не тяните.

– Да потому и жив, – поспешно отозвался Маленький, по-прежнему стараясь не смотреть на шакалье лицо Анубиса, наводившее на него страх, – потому и жив, что – всего лишь звено в цепочке.

– Исчезнет вся цепочка судеб, – пояснил Большой, – все, что с ним соприкосновенно, вся эта сторона Града, – он кивнул туда, где лютовала метель, – тогда, надо полагать, не станет и его самого.

– Во всяком случае, думаю, осталось ждать совсем недолго, – произнес Псоголовый. – Страны так же смертны, как и люди, незначительное отличие лишь в том, что срок их жизни чуть более длителен. Впрочем, сейчас уже и этого нельзя сказать. – Он перевел взгляд на склонившего голову Птицеподобного, повелителя и хранителя земных тайн: – Видишь, даже ты не смог все предусмотреть, мудрый Джехути. Кто-то – человек ли, страна ли – вопреки любым твоим усилиям, все равно будет двигаться к собственной гибели и увлекать за собой весь остальной Град. Интересно, хотя бы предчувствуют ли там они это?

Задавая вопрос, он не обращался ни к кому, однако больший из "котелков" набрался храбрости ему ответить:

– Да, о, Великий. Трудно поверить, но некая способность к предчувствию есть даже у них. По крайней мере, та сторона Града, откуда сейчас мы сюда явились, полна предощущения скорой гибели.

– Воистину! – вступил другой "котелок". – Там появился даже какой-то меленький дух (не представляю, откуда он взялся), воплощающий это. Совсем меленький! Не то что в сравнении с вами, о, Великие, но даже в сравнении с нами совсем мелочь.

– Просто позор для звания духа! – подхватил Большой "котелок". – Но он, безусловно, есть, иногда появляется в Граде, и всегда предзнаменует чью-нибудь гибель.

– Внешность преотвратительная, – вставил Маленький. – Карлик вот такого росточка, всегда с топориком через плечо, и все предлагает гроб смастерить.

Высшие духи переглянулись.

– Однако, право, я никого такого не посылал, – заверил Джехути Псоголового. – Гм, карлик с топориком… Действительно, мерзость, даже для шутки плоховато… А вы случаем не сочиняете?

– Как можно?! – воскликнул Маленький.

– Разве мы могли бы осмелиться, о, Великий? – пробормотал Большой.

– Вот как раз подтверждение… На всякий случай прихватили с собой. – С этими словами Маленький указал на лежавшего подле них покойника.

– Что ж, выясним, – сказал Инпу и взглянул на распластанный человеческий прах своими бездонными глазами, из которых сквозила сама Вечность.

Сначала изморозь растаяла у покойника на губах, затем дыхание стало входить в него мученической икотой. Наконец веки его дрогнули, поднялись, и тут же при виде повисших над ним пустых глаз на шакальем лице Анубиса его собственные, только что скрытые мертвой мутью глаза выпучились в ужасе.

– Ваше бла… Ваше высокобла… Ваше высокопре… Ваше… – дергаясь от непроходящей икоты попытался в промежутках выговорить он.

– Тебе должно говорить "Великий", – строго сказал Большой "котелок".

– Перестань икать и говори Великому, как все было, – приказал Маленький.

Икота у того впрямь тотчас прекратилась, отчего, впрочем, речь его стала не намного внятней.

– "Муха" я, ваше высоко… Великий, – пролопотал он. – Тайный Агент "Муха"…