Текст книги "Это сильнее всего (Рассказы)"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Мост

На нашем участке фронта переправы стали местом самых жестоких боев.

Тишайшие заводи с желтыми пятнами кувшинок, берега, опушенные ивами, отмели, стеклянно мерцающие водой, прорезали глубокие земляные укрепления.

Их нет больше, кротких рек, они стали теперь водными рубежами.

Для танковой бригады нужно было соорудить переправу – одну настоящую, по которой тяжелые машины могли бы неожиданно ворваться в расположение врага, другую – ложную, чтобы отвлечь внимание противника от первой переправы.

Ложную переправу вызвались строить бойцы второго взвода Н-ского саперного батальона. Они должны были сколотить мишень для врага и оставаться на этой мишени до конца операции.

Столяр Григорий Березко даже среди лучших мастеров слыл у себя на родине великим искусником. Узор резных наличников, которым он украшал хаты, могли повторить только кружевницы.

Но и тогда, когда из тяжелых бревен вязались перекрытия для блиндажей, Березко был не последним.

Березко любил свой труд, свое ремесло и был очень нетерпелив к людям, не умеющим находить радость в работе. И потому, не пользовались у него уважением Василий Нещеретний и Петр Неговора, молодые саперы, которые с охотой променяли бы весь свой шанцевый инструмент на любую винтовку, – они безмерно завидовали всем тем, кто в тесных схватках бьет фашиста и штыком и гранатой.

Однако ребята горячо принялись за дело. Боясь, чтоб противник не проворонил возводимой ими ложной переправы, саперы начали свою работу с излишним шумом и треском.

Стоя по пояс в воде, они били бабой по сваям так, чтоб удары звучали как можно громче.

И враг не заставил себя ждать. Батарея открыла огонь по переправе. Фугасные снаряды вздыбили пенистые столбы грязной воды.

Труд воодушевляет человека. Но работать для видимости – строить мост, которым никто никогда не воспользуется, сколачивать хилую тень моста – тошно.

И стал подмечать Березко, что сам он дольше, чем нужно, задерживается на берегу, а его бойцы всё неохотнее ступают на шаткий настил. Он увидел, как Неговора, пугливо присев при взрыве снаряда, обронил в воду топор, а Нещеретний тюкал, не глядя куда, топором и портил хороший горбыль. А тут еще фашисты, пристрелявшись, стали так бить по хлипкой переправе, что мокрые щепы разлетались, как перья. И вознегодовал Григорий Березко на себя, на ребят и на все на свете. Размахнувшись, он всадил изо всей силы топор в дерево и, вытянув руки по швам, приказал:

– Бойцы, смирно! – Потом медленно и раздельно произнес – Здесь я командующий Понятно? Фальшивый мост отменяю. Будем строить настоящий. А если по нему ездить не будут – это неважно. Пускай для гордости стоит.

Будто нашли бойцы что-то очень дорогое, что считалось давно утерянным. Сразу словно переменились они после этих слов. Давно ли еще они сутулились, вжимали головы в плечи, и глаза их были скучные-скучные. Забыв об опасности, о страхе смерти, они начали сноровисто и уверенно укладывать толстые бревна тесными рядами, вязали железными скрепами накрепко, и уже никто ив них не кланялся снарядам.

Обхватив многопудовую бабу могучими ручищами, налившись с натуги до синевы, Березко сипло выкрикивал:

– А ну еще раз, чтоб знали про нас!

И свая с каждым ударом все глубже и глубже уходила в грунт.

Когда снаряды, падая на переправу, дробили бревна, разрывали стяжки, люди еще злее, еще азартнее воздвигали новые пролеты. Они вступили в единоборство с батареей врага. И, видно, ярость огня не могла пересилить трудовую удаль русского мастерового человека.

Фашисты сосредоточили на переправе весь свой огонь. Но они не могли преодолеть упорство русских людей. И тогда к переправе была брошена группа фашистских автоматчиков.

Соорудив баррикаду из бревен, Григорий Березко вместе со своими бойцами защищал свой труд, свою переправу. И когда вышли все патроны, саперы бросились на врага с топорами в руках.

В назначенное время наши танки пошли в атаку. Внезапно навстречу им поднялся ползущий по земле человек и, подняв окровавленные руки, закричал:

– Товарищи, пожалуйте и на нашу переправу, она настоящая, на американских рамах, вам двумя эшелонами переправляться проворнее будет.

Это был молодой сапер Петр Неговора. Друзья его лежали бездыханными у переправы.

И тогда часть танковой колонны, развернувшись, покатилась в сторону «фальшивой переправы».

Когда тяжелые машины мчались по новому мосту, ни одна свая его не дрогнула, ни один настил не прогнулся.

Из щелей, из окопов к освобожденным селам стекались колхозники. И, еще не выкопав своего скарба из земли, прихватив косы, они уходили в поле убирать тяжелую пшеницу.

Над черной рекой, усыпанной звездами, стоял высокий прочный новый мост. Люди, у кого немцы сожгли жилища, приходили любоваться на этот мост. Многие пытались узнать имя мастера, чтоб потом пригласить его к себе срубить новую пятистенную избу с кружевными наличниками, узор которых могли бы повторить только самые искусные рукодельницы.

1942

Линия обороны

Командир саперной роты Силушкин примчался на мотоцикле.

Спина его была облеплена грязью.

Не слезая с мотоцикла, он стоял, широко раздвинув ноги, поддерживая тарахтящую машину коленями, и взволнованно докладывал майору Густому:

– Работы по сооружению оборонительных заграждений нами не произведены. Указанный вами рубеж уже занят.

– Кем занят? Когда занят?..

Через минуту Силушкин мчался на своем мотоцикле обратно. Майор сидел на багажнике, держась руками за плечи Силушкина.

– Кто здесь старший?

– Я буду. – К майору подошел почтенный человек в фетровой шляпе, в ватной кацавейке, подпоясанной брезентовым ремнем, на котором в ситцевом мешке висели две бутылки с горючей жидкостью.

– Вы кто будете?

– Директор пуговичной фабрики Филатов.

– Я о вашем звании спрашиваю.

– А это и есть мое звание. – И, усмехнувшись, Филатов объяснил: – Когда мы узнали, что фашисты к нашему поселку подходят, решили не уходить, обороняться. Коллектив у нас хороший, спаянный. Подыскали для себя хорошее местечко. Вот это вот. Приготовили все, как полагается. И теперь спокойно немцев ждем. Пусть сунутся. Секретарь парткома комиссаром у меня, конечно. – И, радушно улыбнувшись, директор попросил: – Очень было бы приятно, если бы вы прошли и взглянули на нашу работу и, так сказать, оценили опытным глазом.

Майор пожал плечами, оглянулся на Силушкина и нехотя пошел вслед за директором пуговичной фабрики.

Но то, что увидел майор, заставило его в корне переменить свое мнение о штатском гражданине в фетровой шляпе и с двумя бутылками горючей жидкости у пояса.

Оборонительные сооружения, которые он увидел, не только были сделаны правильно с инженерной точки зрения, но больше того: они были сделаны со вкусом, с любовью. В блиндажах перекрытиями служили двухтавровые металлические балки.

– Это строительный материал, я для нового цеха готовил, – пояснил директор.

Все блиндажи соединялись телефонными проводами.

– Заводская подстанция в полевых условиях отлично работает, – похвастался директор.

– Сколько у вас рот? – спросил майор.

– А вот считайте. Токарный цех – раз. Столярный – два. Главного механика – три. Администрация – четыре. А вот – транспортники.

И директор повел майора на опушку леса, где стояли замаскированные грузовые машины, одетые в самодельную броню.

Вернувшись в блиндаж директора и высказав ему там свое восхищение, майор в заключение сказал со вздохом:

– Но все-таки это место вам придется уступить. По приказу командования наша часть должна располагаться здесь.

Лицо директора вытянулось. Он уже больше не улыбался.

– То есть, как это? Нет, уж извините. Мы этого места никому не уступим.

Майор молчал. Он смотрел в узкую амбразуру блиндажа на грозную, твердую линию укреплений, возведенную руками рабочих этой крохотной пуговичной фабрики. Потом протянул руку директору и сказал:

– Хорошо, будем соседями. Как говорится, плечо к плечу.

Выйдя из блиндажа, майор отдал распоряжение Силушкину усилить с флангов линию обороны и подготовить площадки для батарей. Повернувшись к директору, он сказал:

– В шестнадцать часов на командном пункте соберите командиров рот.

– Есть, товарищ командир, – бодро ответил директор. – В шестнадцать часов начальники цехов будут на месте.

1941

Старший сержант

Минувшей ночью здесь спали немецкие офицеры. Внезапным налетом их вышибли. Теперь в блиндаже расположился наблюдательный пункт гвардейской танковой бригады.

Возле блиндажа, на измятом и потертом до блеска жестяном сундучке с инструментом, сидел старший сержант Василий Игнатович Журочкин, уже пожилой человек с тяжелыми и жесткими натруженными руками.

Пехоту в атаке сопровождают санинструкторы, танкам в атаке сопутствуют иные лекари. Обязанность Журочкина – оказывать на поле боя помощь пострадавшим машинам. Как только с наблюдательного пункта заметят, что наш танк поврежден и экипаж не может самостоятельно устранить повреждение, Журочкин на танкетке мчится к раненому танку. А если артиллерийский огонь становится очень плотным, Журочкин подползает к танку, толкая жестяной сундучок впереди себя. Вот поэтому-то сундучок Журочкина выглядит местами таким потертым, словно его шлифовали наждаком.

Журочкин находится на фронте семнадцать месяцев. В октябре 1941 года, когда генерал Василий Степанович Попов защищал Тулу, обратив против гудериановских танковых колонн городские зенитки, Журочкин явился со своим жестяным сундучком и сказал кротко:

– Вы тут германские танки калечите, а что их починить можно и заставить своих же немцев бить, – это вам в суматохе невдомек.

Генерал яростно посмотрел на степенного мастера и отрывисто сказал:

– До этих танков у нас пока руки коротки. На их стороне остаются. Придется вам немного подождать, товарищ механик.

– А если я к ним на пузе подъеду? – спросил Журочкин, подумав. – Ведь добро пропадает.

Василий Игнатович Журочкин приспособился к танковой, тогда еще не гвардейской, бригаде, прошел с ней немалый путь. Недавно ему дали звание старшего сержанта. Получая погоны, Журочкин сказал:

– Теперь мне бороду сбрить, усы наружу. Дед – бомбардир, прадед – флотский. Родословная на сто лет в учете, как у графа. Мы, туляки, народ гербовый, старинный.

Так застенчиво скрыл мастер свою радость. Простодушие, мягкая, какая-то извечная доброта таилась в каждой складочке улыбающегося лица Журочкина. Тихий свет маленьких голубоватых глаз, воркующий и негромкий голос, своеобразные обороты речи создавали представление о человеке беспечном, ласковом и чудаковатом.

Журочкин вел суровый и подвижнический образ жизни. Он оставался ночевать тут же, подле машины, чтоб не тратить времени на хождение в тыл к землянкам, и уже с первой полосой раннего просвета в небе работал у поврежденной машины.

– Замерз к утру, – объяснял он ремонтникам, – ну и выскочил, чтобы погреться.

Ел он очень мало и всегда не вовремя. Пищу разогревал себе сам. Ходил целый год в одном и том же обмундировании: ватник, летние штаны. Но, несмотря на пятна, покрывавшие его одежду, выглядел опрятным. Так на нем хорошо и удобно все было пригнано.

С радостной готовностью он помогал другим в работе. В трудные минуты делился последним. Но стоило у него попросить, хотя бы на минутку, что-нибудь из его личного инструмента, как лицо Журочкина становилось твердым, злым, и он резко и всегда непреклонно отказывал.

Во время бомбежек или артиллерийского огня Журочкин вел себя с удивительным хладнокровием и осмотрительностью.

– Я в горячем цеху на прокатке работал. Там зажмурившись не походишь: враз руку или ногу оторвет. А ничего, ходил, щипцами помахивал. Один на двух станах. Как в цирк, смотреть приходили. Смертельный номер был.

И тот, кто ближе присматривался к Журочкину, постепенно понимал, что главной чертой в его характере было не простодушие, не чудаковатая наивность, а гордость. Своей гордостью мастера соперничал он с доблестью воинов и втайне самолюбиво соревновал свое умение с умением воинов.

Часто Журочкину приходилось прекращать ремонт и тут же садиться на место убитого механика-водителя или стрелка-радиста, или командира башни и бросаться в бой или оказывать помощь раненым.

– Текущий ремонт – пустячное дело, – ворковал Журочкин, ловко бинтуя танкиста. – В госпитале все присохнет и заживет, как положено. А вот машину вы мне разложили, прямо совестно. Но ничего, болейте себе спокойно, я ее вызволю.

Ремонтируя поврежденную машину, Журочкин по вечерам ходил в санбат и самостоятельно докладывал раненым членам экипажа о ходе ремонта. И когда ему однажды сказали, что командир танка «Т-34» № 893 умер, Журочкин растерянно спросил:

– Как же так? Ведь машина готова. Мы же с ним договорились, он все спрашивал: скоро ли?

На прошлой неделе наши танки вели напряженные бои с танками противника. Только к ночи сражение прекращалось. И тогда возникала другая битва – битва на поле боя, где лежали поврежденные машины. Каждая сторона пыталась утащить тягачами подбитые танки к себе.

И вот по этому ночному полю, разрываемому вспышками гранат, рассекаемому очередями из автоматов, ползал от танка к танку со своим сундучком Василий Игнатович Журочкин. Иногда он стучал ключом по броне танка и сердито требовал:

– А ну, развернись маленько. Не видишь, немец чуть не по пальцам из автомата молотит? А вы, идолы, спите.

И танк медленно поворачивался, чтобы прикрыть Журочкина.

В этих боях немцы чуть было не уволокли Журочкина вместе с танком к себе. Василий Игнатович проводил сложную починку тяжело поврежденной машины. Все боеприпасы и гранаты экипаж израсходовал в бою. Немцы, воспользовавшись этим, зацепили танк тросом и повезли его на свою сторону. Экипаж решил выскочить из люка и защищаться личным оружием. Но Журочкин сказал:

– Пускай волокут. Мне шесть секунд надо. Даже еще лучше: с ходу стартер возьмет сразу.

У самого немецкого расположения танк мощно заревел мотором, ринулся на тягач, отбросил его ударом лобовой брони, на третьей скорости промчался с обрывком троса по немецким траншеям и благополучно прибыл на нашу сторону.

Выбравшись из танка, вытирая руки комочком пакли, Журочкин сердито сказал водителю:

– Ты так всю машину растрепешь. Прешь на третьей скорости, газ рвешь. За такую работу тебя из эмтеэс выгонят. Танк только с виду грубый, а на самом деле – нежность и вежливость любит не хуже «Зиса».

Вот какой это был одержимый своей профессией человек.

Подбитые немцами танки, торопливо зачисленные гитлеровцами в уничтоженные, к утру оживали и снова, яростные и горячие, мчались в бой. И многие из этих танков оживил чудесным и сильным своим мастерством старший сержант Василий Игнатович Журочкин. Вот он сидит сейчас на своем жестяном сундучке у входа в блиндаж наблюдательного пункта. Мы встретились с ним глазами. Василий Игнатович улыбнулся и сказал:

– Гляжу я на немецкую работу и усмехаюсь. Из осины накат блиндажа оборудовали. Осина среди деревьев – самое худое. В ней только червей и жуков разводить. Разве ей от снарядов прикроешься? В десять накатов наложи – все равно рухлядь.

Я попробовал поддеть мастера:

– Ну что ж, в дереве они плохо разбираются. Это понятно: чужое им все здесь. А в технике?

Василий Игнатович быстро положил свои тяжелые руки на колени, уперся, словно собираясь встать, и, не спуская с моего лица гневного взгляда, глухо сказал:

– На прошлой неделе немец в контратаку шестнадцать танков бросил. Пятнадцать подбил. Шестнадцатый дров нам наломал. Знаете, что это за машина была? Наша машина. Она немцам когда-то досталась, какая-то сволочь ее живой оставила. Вот они ее и пустили. От лобовой брони наши снаряды отскакивали. Беда, насилу убили. У меня до сих пор голова болит, как вспомню. Так скажите вы мне: чей же мастеровой человек выше – наш или ихний? Я смотрел тогда – сердцем помирал от горя, а все же душа-то прыгала. Вот, мол, видите, какой бриллиант вырабатываем, какую броню куем! Таков весь мой сказ, дорогой товарищ неизвестного рода войск.

Журочкин полез в карман и стал дрожащими от обиды пальцами скручивать цыгарку.

В девять тридцать началось наше наступление. Сначала приминая землю плоскими, как тяжелые трапы, гусеницами, прошли новые земные броненосцы, ринулись «КВ», дальше катились «Т-34»; эти стальные волны завершали «шестидесятой», похожие на торпедные катера, такие же проворные и низкие.

Танковое наступление поддерживала артиллерия огневым валом. Гул разрывов слился с ревом моторов, воздух стал плотным и шатался. Внезапно над самыми вершинами деревьев пронеслась стая штурмовиков, мгновенно исчезнувшая, как гремящая тень, – эти уже сделали свое дело.

Вечером я беседовал с командиром экипажа «КВ» старшим лейтенантом Петром Вихоревым. В сегодняшнем бою он уничтожил пять танков противника. Рассказывая мне подробности боя, Вихорев вынул из кармана зажигалку редкостной и тщательной работы. Положив ее на стол, он вдруг, перебивая меня, сказал:

– Вот взгляните на эту штуковину. Высшая награда! Выдается Василием Игнатовичем Журочкиным, нашим богом и целителем. Очень интересный человек, – и, чиркнув колесиком, Вихорев добавил: – Негасимый огонь, такую не купишь.

Побеседовать снова с Журочкиным мне не удалось. Он выехал на поле боя и осматривал там разбитые немецкие машины, чтобы определить их годность к дальнейшему употреблению. Подбитые фашистские танки были раскиданы на тридцати квадратных километрах.

Разве его тут найдешь, да еще ночью?

1944

Простая история

До войны Мария Ивановна Снегова была дамской портнихой. Она хорошо зарабатывала, каждое лето ездила в Крым. С заказчицами Мария Ивановна разговаривала властно. Если она заявляла – этот фасон или цвет вам не к лицу, – никакие силы не могли заставить ее принять работу.

В своем деле она у женщин считалась профессором.

Но когда сын ее Алеша уехал на фронт, Мария Ивановна пошла на завод, где раньше работал Алеша, и поступила туда штамповщицей. Муж Марии Ивановны погиб еще в гражданскую войну под станцией Касторкой.

Нелегко пятидесятилетней женщине сразу переделать всю свою жизнь.

Мария Ивановна сильно похудела: глаза впали, руки темные, в ссадинах. Она уже не походила на ту дородную даму, какой ее знали раньше.

Постоянная мысль о том, что Алешу могут убить, мучила ее. Алеша часто снился ей мертвым.

В цехе, где теперь работала Мария Ивановна, среди других женщин оказались две ее прежние заказчицы.

Нескольких работниц постигло тяжелое горе. И все женщины помогали им жить, преодолевать это горе.

И сколько ума, нежности, воли, проникновенной любви и самоотверженности было в этом постоянном внимании к чужому горю, что и тревога, теснившая сердце Марии Ивановны, начала ослабевать. Нельзя, видя истинную человеческую боль, не проникнуться мужеством тех, кто с такой твердостью ее переносит.

Мария Ивановна не очень-то уважала прежде своих заказчиц. Она видела частенько пустых, мелочных, эгоистичных, некрасиво скрывавших от мужей, как дорого они платят за каждое новое платье. Но здесь она увидела то, чего не видела раньше, – святую женскую преданность своим любимым и силу, которую они черпали в мыслях о тех, кто на войне.

Перебирая в памяти свою прошедшую жизнь, Мария Ивановна вспоминала, сколько времени суетно, зря было истрачено на собственное благополучие и ни на что больше. Даже заветную мечту покойного мужа она скрыла от сына. Как мужу хотелось, чтоб Алеша поступил в военное училище! А она думала только о том, как бы сберечь сына.

Не только внешность изменилась у Марии Ивановны, но и характер. Когда ее просили отработать за кого-нибудь вторую смену, она готовно соглашалась и думала: если и ее Алешеньке будет там трудно, то и ему не откажут помочь. По глубокому убеждению, появившемуся теперь у Марии Ивановны, все хорошее, как и все плохое, передается от человека к человеку, и рано или поздно то, что делает она для других, коснется ее сына.

С Ниной Кузьмичевой Мария Ивановна познакомилась к военкомате. У окна кассы, где выдают деньги по аттестатам, Мария Ивановна услышала, как молодая женщина, стоявшая впереди, назвала номер полевой почты – такой же, как и у ее сына.

Невольно Марию Ивановну потянуло к этой женщине, странно, неряшливо одетой, с нелюдимым взглядом, который так портил выражение красивого и еще совсем юного лица.

Но Кузьмичева вовсе не обрадовалась, узнав, что сын Снеговой служит вместе с ее мужем. Она невнятно пробормотала, что писем от мужа давно не получает, и хотела уйти.

Мария Ивановна не обратила внимания на нерасположение Кузьмичевой к разговорам и пошла проводить ее.

Идя рядом с упорно молчавшей женщиной, Мария Ивановна испытывала неловкость, но вместе с тем ей было очень приятно думать, что ее сын и муж Кузьмичевой находятся вместе, и она проникалась к ней теплым чувством близости.

Падал снег с дождем, дул порывистый ветер и возникло такое ощущение, словно кто-то беспрерывно встряхивает перед лицом мокрое, усыпанное снегом одеяло.

Мария Ивановна прежде носила хорошую беличью шубку, но теперь ходила в драповом пальто. Оно было не теплее армейской шинели. Мария Ивановна хотела чувствовать погоду так же, как и сын там, на фронте.

Сегодня она зябла на ветру, лицо у нее сморщилось и посинело.

Кузьмичева остановилась возле своего дома. Мария Ивановна продолжала рассказывать о том, как трудно в такую погоду на фронте – костров разводить нельзя: костры демаскируют. Кузьмичева была вынуждена пригласить ее к себе, иначе им пришлось бы еще долго стоять на улице.

Войдя в квартиру, Кузьмичева искала спички, бродила, спотыкаясь в темноте, роняя на пол какие-то вещи, и, когда она, наконец, зажгла лампу, Мария Ивановна увидела грязную комнату, кастрюльку, стоящую на стуле, высохшую картофельную кожуру на столе, трюмо, почему-то повернутое стеклом к стене.

Не раздеваясь, Кузьмичева начала растапливать печь. Словно для того, чтобы объяснить неженскую запущенность, она сказала:

– Ухожу чуть свет, возвращаюсь вечером. Да и не к чему красоту разводить, все равно одна.

Мария Ивановна, забыв, что она тут только гостья, взволновалась и принялась отчитывать Кузьмичеву. Но та слушала ее безучастно и с таким выражением равнодушия, что Мария Ивановна скоро замолчала и, видя, что хозяйка тяготится ее присутствием, посидев для приличия еще несколько минут, ушла. Простились они очень холодно.

Прошла неделя, а Мария Ивановна все вспоминала о новой знакомой. И не потому, что Кузьмичева ей понравилась, – она ей совсем не понравилась, – просто Мария Ивановна не могла оставаться равнодушной к человеку, который имеет хоть косвенное отношение к ее сыну.

Выбрав время, она снова пошла к Кузьмичевой. Той дома не оказалось. Мария Ивановна решила подождать. В коридоре было очень холодно, на дровах, сложенных в поленницу, не стаял снег. Мария Ивановна сильно замерзла и уже хотела уходить, но вышла соседка Кузьмичевой и пригласила ее в свою комнату.

И, как это часто бывает, когда две женщины разговаривают о третьей, соседка рассказала все, что знала о Кузьмичевой.

Муж Кузьмичевой работал механиком в силовом цехе. Он учился в вечернем институте, организованном при заводе, и должен был скоро стать инженером.

Он, по-видимому, принадлежал к людям гордым, самолюбивым и волевым.

Нина – она проще и моложе. И любила его она так, как любит женщина, когда хочет отречься от собственного существа, хочет чувствовать, как чувствует он, думать, как думает он. В этом и сила любви женщины и ее слабость. Муж частенько подшучивал над ней, над ее бесхарактерностью. И это понятно: ведь очень часто мужчина видит не удивительно духовную силу в женщине, беззаветно, всем существом отдавшейся ему, а только признак женской слабости, которая постоянно нуждается в покровительстве и защите.

Когда муж ушел на фронт, Нина поступила на курсы медсестер. Она мечтала попасть в ту часть, где служил ее муж. И она чувствовала себя счастливой, потому что хорошие, радостные, письма получала от мужа. И когда он посоветовал ей закутывать ноги старыми газетами, а уж потом надевать носки, она послушно выполняла его совет, хотя погода была вовсе не холодная.

Незадолго до окончания курсов Нина решила отпраздновать день своего рождения и пригласила на вечеринку лейтенанта интендантской службы Зухарева, который служил с ее мужем а одной части и приехал в город в командировку. Позвала она и капитана Капустина, с которым познакомилась при таких обстоятельствах.

Вместе с подругами Нина ходила на донорский пункт. И, как все девушки, к ампулам со своей кровью Нина привязывала нежные записочки, адресованные, раненому, которому будет влита кровь. Кровь Нины спасла жизнь капитану Капустину.

Выздоровев, Капустин отправился к Кузьмичевой, чтобы поблагодарить ее, а так как эта встреча совпала с днем рождения, Нина пригласила капитана к себе в гости.

Капитан явился с огромным букетом цветов.

Вечеринка прошла очень весело. Радостная от того, что близок день окончания курсов и скоро она сюрпризом явится к мужу, Нина веселилась до упаду.

Капустин, относившийся с благоговением к своей спасительнице, весь вечер не спускал с нее восхищенного взгляда и даже под конец прочитал сочиненные им в госпитале и посвященные ей стихи.

Только один человек не разделял общего веселья – лейтенант Зухарев. И чем сильнее веселилась Нина, тем более мрачнел он.

А через две недели пришло от мужа письмо, и адресовано оно было не Нине, а ее подруге. Кузьмичев просил передать жене, что деньги по аттестату она будет получать, пока он жив или пока не кончится война, но он прекращает переписку – ни читать ее писем, ни отвечать на них он не будет.

В отчаянии, не закончив курсов, Нина поехала на фронт разыскивать мужа. Пропуска у нее не было. Проблуждав в прифронтовой зоне более месяца, она вернулась обратно, опустошенная, убитая горем.

Ко всему этому присоединилось чувство жгучего стыда – ей казалось, что все ее презирают за то, что муж– фронтовик ее бросил.

Она поступила на швейную фабрику, находящуюся на другом конце города, где ее никто не знал. Сразу пропали се жизнерадостность и общительность. Она стала теперь хмурой и нелюдимой.

Кузьмичева встретила Марию Ивановну неприязненно. Она даже не предложила ей сесть. Но Мария Ивановна сделала вид, что не заметила этого.

– Я вот почему снова к вам пришла, – сказала Мария Ивановна просящим, таким не свойственным ей тоном: – больше пойти мне некуда, а вы мне единственно близкий человек. Ведь вы не откажете помочь матери сослуживца вашего мужа. Хотя бы две недели разрешите у вас пожить. А там я найду себе угол, мне обещали. Помогите мне.

– Да разве я что-нибудь… Пожалуйста, – сказала дрогнувшим голосом Кузьмичева и растерянно добавила: – Да садитесь, раздевайтесь, почему вы стоите?

Новое жилье причиняло Марии Ивановне массу неудобств.

Расстояние от ее квартиры до завода было ровно в два раза короче. Дома она слала на перине, а здесь – на узеньком жестком диванчике. Она привыкла к своему дому и ни разу в жизни не ночевала в чужом.

Но она понимала – иного пути к сердцу женщины, грубо жестоко оскорбленному, нет. К соболезнованиям, сочувствиям оно глухо. Оно может только открыться само, состраданием к чужому горю. И Мария Ивановна вызвала его на это, чтобы открыть и свое сердце.

Прошел месяц. Женщины подружились. Но Мария Ивановна была вынуждена дать слово Нине не писать сыну о том, что она знала. В свою очередь Мария Ивановна заставила Кузьмичеву снова поступить на курсы медсестер, и они решили – Нина поедет обязательно в воинскую часть, где служит ее муж. Только она совсем не будет обращать на него внимания и даже станет здороваться с ним, как с чужим.

Однажды, когда Мария Ивановна уходила с работы, ей сказали, что в проходной ее ждет какой-то военный.

Мария Ивановна подошла, запыхавшись, к незнакомому майору, и сердце ее сразу упало. Она ждала, что скажет ей этот человек, с таким угрюмым лицом и невеселыми глазами.

Но майор улыбнулся и сказал:

– Вы, пожалуйста, не волнуйтесь. Ваш сын здоров. Я письмо привез. Он, кстати, просит приютить меня на несколько дней. Мне, видите ли, остановиться здесь негде. Это вас не очень стеснит?

Трудно передать восторг, охвативший Марию Ивановну. На одном примусе она готовила чай, на другом, занятом у соседей, жарила пирожки из пресного теста с консервированным мясом. Все, что так берегла для встречи сына, она поставила на стол.

Красная, в измятом, наспех надетом новом шелковом платье, Мария Ивановна носилась по комнате и столько задавала майору вопросов, что тот ни на один не успевал ответить толком.

Наконец, когда все было готово, Мария Ивановна уселась за стол и, с трудом переводя дыхание, вся сияющая, протянула свою рюмку к рюмке майора и сказала торжественно:

– Ну, дорогой товарищ майор, уж вы извините, забыла ваше имя-отчество, такое вы мне счастье принесли, что просто голова кругом пошла.

Майор чокнулся, выпил, закусил, потом, вытерев губы салфеткой, сказал, улыбаясь:

– Зовут меня Андрей Сергеевич. Фамилия Кузьмичев. Мы с вашим сыном…

– Как? – спросила Мария Ивановна, вставая. – Как вы сказали? – И, вдруг побагровев, задыхаясь, она крикнула, показывая на дверь: – Вон! Сейчас же вон, чтоб духу вашего не было! Да как вы смели в чужую квартиру придти, когда… Вон, сейчас же вон!..

Мария Ивановна догнала Кузьмичева на улице. Он шел, низко склонив голову: белый, мягкий снег ложился на его плечи, шапку.

Потом они оба – Мария Ивановна и майор – долго бродили по затемненным переулкам, и Мария Ивановна говорила ему простые и очень важные слова, какие хранят у себя в сердце пожилые, умные женщины, которые трудно и совсем не просто прожили свою жизнь.

И когда они остановились у знакомого дома, майор робко и виновато попросил:

– Мария Ивановна, пойдемте, пожалуйста, вместе. Одному мне как-то трудно очень.

– Не нужно, голубчик, – мягко сказала Мария Ивановна. – Здесь вам помощники только во вред.

Дома Мария Ивановна быстро разделась, легла в постель и, поставив у изголовья лампу, стала читать письмо сына. Но строки расплывались в ее глазах, она прижимала к губам бумагу, гладила ею себя по лицу, вдыхала ее запах, как вдыхала она когда-то младенческий запах тела сына. Она плакала, шептала какие-то смешные и путаные слова, и сейчас для нее все отошло куда-то далеко, и Кузьмичевы тоже: только одно, вот это единственное ощущение счастья матери переполняло все ее существо.

1945