Текст книги "Это сильнее всего (Рассказы)"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

Необыкновенный день

Дул ветер. Было темно и холодно.

Они стояли на трамвайной остановке возле Дворца культуры. И огни Дворца, казалось, погасли навсегда.

Послышался стук трамвая. Отец подал матери руку, потом притянул ее всю к себе и обнял. Тоня крикнула:

– Папа, пожалуйста, папа!

Отец оглянулся как-то растерянно и виновато. Он обнял дочь сильными руками, поднял, прижал лицо к своему, влажному от снега.

– Ну что, моя маленькая, что?

– Папа, я буду хорошая. Ты слышишь, папа? – прошептала она, задыхаясь от нежности и печали, от которой сжималось и болело горло.

Отец опустил Тоню на землю и сказал просто:

– Я знаю.

Трамвай остановился. Отец пропускал людей вперед, чтобы сесть последним, и, когда трамвай тронулся, он стоял на подножке с мешком за плечами и, откинув голову, улыбался и махал рукой. Тоня крикнула:

– Не надо, папа! Ты упадешь так.

Трамвай ушел. Они остались одни с матерью на пустой остановке. Дул холодный, жесткий ветер. Было холодно, тоскливо, одиноко; хотелось плакать.

Через час началась воздушная тревога. Били зенитки, и от залпов их дребезжали окна..

Мать сказала:

– Хорошо, что началась только сейчас, а то папе пришлось бы идти пешком. Ведь он так устал за день.

И Тоня сказала:

– Да, это очень хорошо.

Это было 12 октября 1941 года, когда отец Тони ушел с ополчением защищать Москву.

Мать поступила на завод, теперь там делали автоматы. Она работала с утра до ночи. Тоня вставала на рассвете и готовила завтрак. И вечером она не ложилась спать до тех пор, пока не приходила мать.

– Ты моя хозяюшка, – говорила мама.

– Почему ты работаешь две смены? Ты так похудела, мама!

– Я скучаю, Тоня! А когда я на папином заводе, мне не так тоскливо. А потом ведь это нужно, Тонечка.

В декабре Тоне исполнилось семнадцать лет. И первое письмо, которое получили они от отца, было адресовано Тоне. Отец поздравлял ее и писал, что очень гордится тем, что у него такая взрослая дочь. О себе написал только, что служит в артиллерии.

Однажды, когда Тоня сидела одна дома, к ней пришел Вовка Зайцев.

– Здорово! – сказал Вовка.

Он прошелся по комнате и грубо спросил:

– Что, холодно?

– А тебе какое дело? – сказала Тоня. Она не любила Зайцева и считала его хулиганом.

Потом Вовка подошел к двери и сказал:

– Извините за беспокойство. – И ушел, так и не сказав, зачем приходил.

А через несколько дней он пришел снова и принес с собой железную печь и трубы подмышкой. Вовка распоряжался так, словно он у себя дома устанавливал печь. И после, когда затопил печь и тяга оказалась хорошей, он сказал:

– Теперь порядок. А то сидишь, как цыганка, в шалях, губы распустила, смотреть противно.

– Сколько стоит эта печка? – спросила Тоня.

– Сам сделал, – сказал Вовка. – Привет!

И он снова ушел так. же деловито и бесцеремонно, как и прошлый раз.

Потом Вовка опять пришел и спросил:

– Не дымит?

Тоня опустила глаза и сказала:

– Нет, – потом спросила незнакомым для себя голосом – А вы что сейчас делаете, Вова, учитесь?

– Нет, – ответил он, – работаю, – и значительным топотом: – Мы теперь в ремесленном мины делаем. Только ты никому! Военная тайна. – И гордо добавил: – Я уже два раза премию получал по двести рублей, понятно?

Тоня прочла в газете о подвиге комсомолки Зои. И она хотела так жить и умереть, как Зоя, и поделилась этим с Зайцевым. А он сказал:

– Где тебе!

– Увидим! – сказала Тоня.

Она пошла в райком комсомола и заявила, что хочет поехать на фронт. Ее спросили:

– А что ты сейчас делаешь?

– Ничего, – сказала Тоня.

– Комсомолка?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю.

– Ладно, – сказали ей, – приходите завтра, что-нибудь придумаем.

– А это ничего, что я не комсомолка?

– Ничего, – ответили ей.

Она пришла на следующий день.

– Вот, – сказал ей секретарь.

Тоня прочла бумажку и заявила обиженно:

– Я на фронт просилась, а вы меня в уборщицы.

– Не хотите?

– Я не не хочу, но смешно: война, а я уборщица!

– Это не смешно, – возразил секретарь.

Она пришла в контору. Сказали, что уборщицы не нужны, если хочет, можно вниз.

– Ладно, мне все равно, – согласилась Тоня.

Ей дали резиновые сапоги и брезентовую спецовку. Клеть была мокрая, а внизу глина, и оттуда выходили мокрые и грязные люди. Когда клеть опускалась, у Тони сжималось сердце и она не. могла дышать. Она думала, что клеть обязательно разобьется, так быстро она падала.

В тоннеле было темно и сыро, а под ногами хлюпала вода. Ей дали лопату, велели нагружать вагонетку глиной. Потом к вагонетке подходил электровоз и увозил ее. Очень скоро у Тони заболели спина и руки. И она никак не могла дождаться конца смены. А когда смена кончилась и Тоня направилась к выходу, к ней подошла толстая девушка в косынке и спросила:

– Тебя как зовут? – потом она сказала: – Слушай, Тоня, у нас девушки не хватает, иди к нам. Нам паренька предлагают, но мы не хотим марку терять.

– Я очень устала, – ответила Тоня.

– Мы тоже очень устали, – возразила девушка.

– Тогда хорошо, я согласна, – сказала Тоня.

Рельсы были длиной двенадцать с половиной метров.

Толстая девушка – ее звали Ниной – пела «Дубинушку», стараясь петь басом, и все в такт песне толкали рельс. Но ничего веселого тут не было, а было только очень тяжело и трудно. И трудно было забивать костыли, потому что клюваком – такой молоток, длинный, как кирка, – очень трудно попадать по головке костыля. И когда казалось, что даже пошевелить пальцем больше невозможно, Нина кричала:

– Веселей, девчата! Еще шесть прогонов – и знамя наше!

Бархатное знамя стояло посредине лотка, по которому прокладывали путь две бригады, идущие навстречу друг другу.

И в эту ночь бригада Нины первая проложила путь к знамени.

И восемь часов, которые они будут отдыхать, знамя будет находиться у них, а завтра снова две бригады будут идти навстречу друг другу и драться за знамя.

И Тоня не пошла ночевать домой, потому что все девушки решили ночевать в шахте, и они спали на лесах, укрывшись ватниками, и в головах у них стояло отвоеванное бархатное знамя.

Но Тоня не могла заснуть. Она лежала с открытыми глазами и думала, что, наверное, так же на фронте спят бойцы вповалку и спит ее отец, и от этого меньше болели руки, спина, на сердце становилось хорошо и радостно.

Так она работала и чувствовала, как она становится другой, взрослой, и большие, хорошие мысли волновали ее сердце.

Парторг сказал, что из Ленинграда только что привезли сделанные там мозаичные панно из самоцветных камней и ими будут украшены стены вестибюля.

Люди делали эти картины, когда враг продолжал стучать железным кулаком блокады в стены одного из самых благородных городов мира; Какие необыкновенно чистые и гордые люди эти ленинградцы!

– Как я хотела бы быть ленинградкой, – сказала Тоня.

– Ладно, – ответила ей Нина, – мы с девчатами решили рекомендовать тебя.

– Куда? – спросила Тоня.

– Ты можешь быть настоящей комсомолкой, – сказала Нина, – и если бы ты жила в Ленинграде, ты была бы настоящей ленинградкой. Верно, девчата?

И Тоня впервые расплакалась, впервые после того, как отец ушел на фронт, она расплакалась от сладкой и нежной любви к своим товарищам, от щемящей гордости, которую она сейчас испытала.

Тоня никому не говорила, где она работает. Не нужно, решила она, никому говорить об этом. Пускай это для всех будет неожиданностью, праздником. Ведь это такая радость! Война – и вдруг нате вам, пожалуйста, кто бы Мог подумать?

Матери она говорила:

– Так, на одной военной стройке работаю. – И все.

Шли дни. И уже совсем немного оставалось до этого необыкновенного дня.

Как-то Тоня забежала домой. Она жила теперь у подруги, потому что ее дом был ближе к работе. Возле дверей тониной квартиры стоял военный в полушубке, в валенках, с перекрещенными ремнями на спине. Тоня, почти теряя сознание от волнения, крикнула:

– Папа!

Но это был не отец. Военный обернулся и спросил, улыбаясь:

– Тоня?

– Ну да.

– Моя фамилия Азаров. Я вам письмо привез от отца. Мы с ним вместе под Сталинградом, знаете?

– Нет, – сказала Тоня.

– Что нет? – спросил Азаров.

– Я просто не верю, что вы видели папу.

– Почему же не верите? Мы с ним у одного орудия работаем, – обиделся Азаров.

У Тони не было ключа от квартиры, и она растерянно сказала:

– У меня нет ключа, как же быть? У вас есть где ночевать?

– Мне ночевать не надо, я вечером уезжаю. Так что передать отцу?

Тоня прислонилась к стене, закрыла глаза.

– Послушайте, – вдруг сказала она с мольбой, – вы могли бы пойти со мной в одно место? Там я вам все объясню.

– Пожалуйста, – сказал Азаров.

И вот они идут вместе по улице. Вместе с человеком, который каждый день видит ее отца, который сражается вместе с ним, – может быть, спит рядом с ним. А Тоня молчит, потому что боится сказать не так, – она знает, что это лучше увидеть, тогда легче будет понять.

Подошли к конторе. Она сказала:

– Подождите. Я сейчас.

Она боялась, что в бюро пропусков откажут. Она волновалась и умоляла:

– Послушайте, ведь он вместе с моим папой, ему обязательно надо посмотреть. – И даже сказала: – У него орден, – хотя Тоня не знала, есть у него орден или нет.

– Куда вы меня ведете? – спросил Азаров.

– Молчите, – сказала, торжествуя, Тоня, – молчите, сейчас всё узнаете.

Они спустились в клети вниз. Сухой и чистый тоннель, высокий, стремительный. Тоня вела Азарова по этому тоннелю и, видя, как его сильное лицо с живыми глазами становилось все задумчивей, радовалась, потом лукаво спросила:

– Если мы погуляем здесь, вас не очень утомит?

– Что? – спросил Азаров.

– Расстояние порядочное, – сказала Тоня.

– Слушайте, ведь это же чудо, – сказал Азаров.

– Да, – сказала Тоня.

И они шли и шли. И теплый воздух, пахнущий смолой, лаком и горящим металлом, дул им в лицо.

– По шпалам не ходите, – предупредила Тоня, – их только что выкрасили.

– Мне хочется снять шапку и идти на цыпочках, – буркнул Азаров. – Никогда не думал.

– Правда? – спросила Тоня.

– Да, – сказал он.

Казалось, не будет конца этому пути. И вдруг пространство стало голубым, широким.

– Что это? – спросил Азаров.

– Станция «Завод имени Сталина». – И, снова торжествуя, Тоня сказала: – Мы можем выйти здесь.

Они поднялись по лестнице.

Огромный пустой зал перрона сиял белым светом. Граненые колонны из теплого, как тело, мрамора уходили ввысь.

– Как в замке, – сказал Азаров.

– Как во дворце, – отозвалась Тоня.

Тоня показала на панно:

– Это сделали ленинградцы.

– Когда? – спросил Азаров.

– Недавно, – ответила Тоня.

– А это всё?

– А это всё – мы, тоже недавно.

Вдруг Азаров увидел растущее в мраморной стене черное дерево. Ветки этого чугунного дерева чудесно переплетались, образуя решетку.

– Здорово! – сказал Азаров. – Кто сделал?

– Мальчик, из нашего дома мальчик. Ему шестнадцать лет, – сказала Тоня.

– Вот так мальчик! – сказал Азаров. Потом голос его дрогнул, и он произнес тихо: – Знаете, я еще никогда так не волновался. Нет, не то: я просто никогда не испытывал такого счастья. Опять не то. В общем поймите так: вот слушаешь «В последний час», так вот это то же самое. Вот что это такое.

– Да, – сказала Тоня, – это то же самое.

Потом они прощались. Тоня сказала:

– Передайте папе…

– Я знаю, что передать ему, – поспешно сказал Азаров. – И вообще, теперь я очень много знаю. – И застенчиво добавил: – Какие вы у нас все!

Тоня поднялась на цыпочки, положила руки ему на плечи, поцеловала. Потом она вздохнула и сказала:

– Теперь папа приедет домой на метро.

– Точно, – сказал Азаров.

Дул ветер, и на улицах было темно, но небо было высоким и очень чистым.

1943

Парашютист

Колонны наших войск вступили на главную улицу большого заграничного города.

Высокие здания модной архитектуры дребезжали зеркальными стеклами, словно шкафы с посудой.

Пестрая толпа жителей, теснясь к стенам домов, жадно разглядывала танки, пушки, металлические грузовики, сидевших в них автоматчиков.

А на мостовой, отделившись от всей толпы, почти вплотную к танкам, стоял человек в черной, донельзя изношенной одежде. Выбритое лицо, с запавшими синеватыми щеками, выражало такое волнение, что нельзя было не запомнить его. Когда горящие его глаза встретились с моим взглядом, возникло такое ощущение, будто этот человек немой и, борясь, страдая, он пытается произнести какое-то слово.

Из толпы раздавались приветственные крики. Бойцам бросали цветы. Один букет упал к ногам. Человек не наклонился, не поднял цветов, стоял и напряженным, ищущим взглядом смотрел в лица наших бойцов и офицеров.

Несколько месяцев тому назад, поврежденный огнем дальнобойных зениток, разбился в этой стране в горах американский бомбардировщик «Летающая крепость».

В секунды своего падения экипаж подал радиосигнал бедствия.

В то время советские войска находились еще очень далеко от границ этого государства. Но наше командование снарядило группу хороших, бывалых ребят и отправило их на помощь американскому экипажу.

Самолету немыслимо совершить посадку на скалы. Шестеро бойцов выбросились на парашютах. Пятеро приземлились благополучно. Шестой, попав в узкую теснину ущелья, раскачиваясь, как маятник, на стропах в теплых потоках восходящего воздуха, разбился о каменные стены.

Девять дней парашютисты искали американских летчиков. На десятый – нашли. Живыми остались только четыре американца, двое из них были тяжело ранены.

Семнадцать суток на самодельных носилках, по тропинкам шириной в ладонь, парашютисты несли раненых летчиков. Когда спустились в лощину, старший включил рацию.

Советский самолет через два дня совершил посадку в условленном месте. Сначала в самолет погрузили раненых. Стоя у дверцы, старший группы ждал, когда в самолет сядут двое американцев, а те, стоя у дверцы, улыбаясь, предлагали войти сначала нашим бойцам.

Неизвестно, сколько времени заняла бы эта обоюдная вежливость, но к старшему подошел боец и что-то прошептал на ухо. Тогда старший отдал команду, и протестующих американцев подняли на руки, втолкнули силой в кабину и захлопнули дверцу.

Наши парашютисты побежали к дороге, где с двух грузовиков уже соскочили полевые жандармы. Самолету удалось благополучно взлететь.

Высаженный в ту же ночь десантный отряд противника не обнаружил наших парашютистов.

Лейтенант Михаил Аркисьян был старшим группы парашютистов.

В штабе части я прочитал дело лейтенанта Аркисьяна.

1941 год. Ноябрь. Разведкой было установлено, что немцы, готовясь к массированному налету на Москву, сосредоточили крупные склады авиационных бомб. Задание – проникнуть в расположение складов и уничтожить их.

Когда наш самолет пересекал линию фронта, зенитный снаряд пробил фюзеляж и разорвался в отсеке бортмеханика. Раскаленные осколки воспламенили взрывчатое вещество, которое находилось в брезентовой сумке, надетой на Аркисьяна наподобие пробкового спасательного пояса. Аркисьян бросился к штурвалу бомболюка, раскрутил его и выбросился, пылая как факел. Он падал затяжным прыжком, пока не сбил пламени. Купол парашюта напоролся на вершину дерева. Ударившись о ствол, Аркисьян повредил ногу. Он висел на стропах до рассвета. Очнувшись, отстегнул лямки, упал на землю и лежал несколько часов без сознания.

С поврежденной ногой Аркисьян полз двое суток, но не туда, где мог найти приют и помощь.

Бомбовой склад немцы расположили на территории бывшего пивного завода. Серый дощатый забор окружал завод.

Орудуя ножом, Аркисьян проделал в заборе дыру и пролез в нее. По пожарной лестнице он поднялся на чердак и оттуда спустился внутрь завода.

На стеллажах, вдоль всего огромного цеха, лежали в несколько рядов тяжелые бомбы.

У Аркисьяна не было взрывчатки. Она сгорела.

Аркисьян ползал в темноте, собирая доски, чтобы поджечь их. В одном из помещений он нашел ящик с взрывателями. Он ввернул взрыватель в бомбу, взял кусок железа, чтобы ударить по взрывателю.

Но советский человек, в каком бы состоянии ни находился, видно, не ищет легкой, быстрой смерти.

Аркисьян отложил кусок железа в сторону, вывернул взрыватель. Действуя доской, как рычагом, поставил бомбу на хвост, потом закинул веревку за металлическую ферму, поддерживающую кровлю, подвесил кусок железа строго перпендикулярно головке бомбы. Снова ввернул взрыватель.

Потом Аркисьян принес промасленную бумагу, в которую были завернуты детонаторы. Разрывая ее на продольные куски, сделал нечто вроде серпантинной ленты, конец ее прикрепил к туго натянутой тяжестью железа веревке и зажег.

Когда Аркисьян пересекал снежное поле, стараясь подальше уйти от склада, немецкие часовые с дозорных вышек заметили его и открыли огонь. Но склад авиационных бомб взлетел на воздух вместе с вышками и немцами.

1942 год. Девять советских парашютистов совершили ночью нападение на город Жиздра, занятый немцами.

Перебив в казарме немецкий гарнизон гранатами, парашютисты забрали документы, а из сейфов – около двух миллионов рублей.

На пожарной машине, запряженной четверкой сильны коней, они умчались из города.

Загнав лошадей, с мешками, набитыми деньгами, они ушли в лес.

Попасть в глубокий вражеский тыл для парашютистов не трудно. Самое тяжелое выйти оттуда.

Месяц шли парашютисты до линии фронта. Голодные, изможденные, проваливаясь в снегу, несли тяжелые мешки с деньгами. Бойцы предлагали сжечь деньги, потому что не было больше сил нести эту тяжесть. Но Аркисьян, старший в группе, оказал – нельзя.

Во время стычек с немцами парашютисты ложились на снег, а в голову клали мешки, защищая себя от пуль.

Они перебрались через линию фронта и сдали деньги.

1943 год. Аркисьян с группой товарищей ликвидирует одного из палачей белорусского народа.

В снегу, возле дороги, по которой должен был проехать чиновник на охоту, с рассветом закопались наши парашютисты. Чтобы не быть обнаруженными собаками, они пропитали свои маскировочные халаты специальным составом.

Несколько троек шумно пронеслось мимо залегших парашютистов. Но Аркисьян запретил открывать огонь. На обратном пути утомленная после охоты и основательно захмелевшая охрана будет менее бдительна. Парашютисты лежали в снегу шестнадцать часов. Двое отморозили себе конечности настолько, что потом пришлось ампутировать. Но никто не покинул своего поста, не сдвинулся с места.

Ночью возвращающиеся с охоты немцы были уничтожены на дороге все до единого.

Эти три эпизода не исчерпывают всей боевой деятельности Михаила Аркисьяна. Один только перечень выполненных заданий занимал шесть страниц убористого текста. Михаил Аркисьян родился в 1921 году, армянин. В 1943 году принят в члены ВКП(б).

Я решил узнать обстоятельства гибели Аркисьяна, но когда обратился к представителю командования с этим вопросом, полковник сказал с упреком:

– Плохо вы знаете моих людей, если так быстро их хороните.

И полковник рассказал мне коротко последующую историю парашютистов и их старшего.

Оставшись одни, парашютисты вели бой с немцами. Аркисьяну и двум бойцам удалось прорваться и уйти в горы. Один боец был убит, а другой, Василенко, тяжело раненный, попал в руки немцев.

В горах парашютисты встретились с партизанами. Мысль о попавшем в плен Василенко мучила Аркисьяна. Партизаны установили с помощью населения, что раненый русский находится в концлагере. Из концлагеря заключенных гоняют работать в каменоломни.

У Аркисьяна созрел план. Ночью он пробрался в каменоломни и зарылся в щебень. С рассветом пришли заключенные. Он смешался с ними и нашел Василенко. Когда начало смеркаться, Аркисьян закопал Василенко в щебень, сам встал в шеренгу и был принят по счету.

Силы людей, физические и моральные, были доведены до предела изнеможения. Многие ждали только смерти.

Аркисьян сумел сплотить этих людей, собрать воедино их волю, воодушевить их верой в освобождение. Он стал готовить восстание заключенных.

Восстание произошло. Оно совпало с днями, когда наши уже приближались к этим местам.

Случилось это так. Дни и ночи мимо лагеря шли отступающие колонны немцев. В лагерь явился эсэсовский отряд для расстрела заключенных. Но расстреляны были не заключенные, а эсэсовцы.

Когда пришла Красная Армия, Аркисьян был временно оставлен в лагере начальником – охранять пленных немцев, теперь они заполнили помещение лагеря.

– И сейчас вы можете увидеть его там, – закончил полковник, прижимая к уху телефонную трубку и держа вторую в руке.

…Я приехал в лагерь военнопленных и здесь нашел лейтенанта Аркисьяна.

– Понимаешь, дорогой, мне сейчас некогда, – обратился он ко мне. – Ты видишь, какой у меня тут зоологический сад.

И только ночью мне удалось поговорить с ним.

– Правильно, это я тогда стоял на улице и смотрел, как входят в город наши советские части, – говорил мне Аркисьян взволнованно, – и, понимаешь, очень мне было хорошо и ужасно плохо, что вот стою я, вижу своих и не могу даже сказать «здравствуйте», потому, что так я безобразно одет, похож на ворону. Это были мои самые тяжелые переживания в жизни – запиши, пожалуйста. Нет, подожди… это главные переживания будут.

В одном месте меня немцы собаками травили. Ползу я в лесу, по грязи, деревья такие черные кругом, осина. Дождь идет такой противный. Тошнит меня. Немцы живот прострелили, решил – застрелюсь. Вынул пистолет, зажмурился и тут, понимаешь, подумал: жена есть, отец есть, мама есть, товарищи хорошие, деревня, где, понимаешь, я жил в Армении, в нашей такой замечательной стране, – и вдруг этого ничего не будет, как будто собственной своей рукой я все это убиваю, а не себя. Решил жить. И вот, видишь, живу. Отбился. И каждый раз, когда мне плохо, я думаю, как тогда, и мне так интересно жить, что я действительно храбрым становлюсь. А что такое храбрый? Муха тоже храбрая, она с размаху в стекло головой бьет.

Вошел караульный и доложил о приезде американских летчиков.

Аркисьян встал и сказал со вздохом:

– Прилетели специально спасибо сказать! Я говорил, зачем горючее жечь, можно было письмо написать. Придется водку пить, гостеприимство, а мне, понимаешь, нельзя, я при исполнении служебных обязанностей.

Четыре американских летчика шумной гурьбой вошли в комнату, держа в руках большой венок. Аркисьян, по-видимому, уже привычно наклонил голову. Венок надели ему на шею.

Через час американцы, обняв Аркисьяна, пели ему свои песни, показывали карточки своих жен и детей, и Аркисьян, к восторгу американцев, водя пальцем, называл имена детей их и жен, не забывая при этом поглядывать на часы: близилась смена караула, – ему нужно было принять рапорт.

1945