Текст книги "Это сильнее всего (Рассказы)"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Дом без номера

Дымящиеся дома сражались, как корабли в морской битве.

Здание, накрытое залпом тяжелых минометов, гибло в такой же агонии, как корабль, кренясь и падая в хаосе обломков.

В этой многодневной битве многие дома были достойны того, чтобы их окрестили гордыми именами, какие носят боевые корабли.

Убитые немцы валялись на чердаке пятые сутки, убрать их было некогда.

Ивашин лежал у станкового пулемета и бил вдоль улицы. Фролов, Селезнев и Савкин стреляли по немецким автоматчикам на крышах соседних домов. Тимкин сидел у печной трубы и заряжал пустые диски.

Нога Тимкина была разбита, поэтому он сидел и заряжал, хотя по-настоящему ему нужно было лежать и кричать от боли.

Другой раненый был не то в забытьи, не то умер.

Сквозь рваную крышу ветер задувал на чердак снег. Тимкин ползал, собирал снег в котелок, растапливал на крохотном костре и отдавал Ивашину воду для пулемета.

На чердаке от многочисленных пробоин в крыше становилось все светлее и светлее.

Штурмовая труппа Ивашина захватила этот дом пять суток тому назад удачным и дерзким налетом. Пока шел рукопашный бой в нижнем этаже с расчетом противотанковой пушки, четверо бойцов – двое по пожарной лестнице, двое по водосточным трубам – забрались на чердак и зарезали там немецких автоматчиков.

Дом был взят.

Кто воевал, тот знает несравненное чувство победы. Кто испытывал наслаждение этим чувством, тот знает, как оно непомерно.

Ивашин изнемогал от гордости, и он обратился к бойцам сказав раздельно и громко:

– Товарищи, этот дом, который мы освободили от немецких захватчиков, – не просто дом. – Ивашин хотел сказать, что это здание очень важно в тактическом отношении, так как оно господствует над местностью, но такие слова ему показались слишком ничтожными. Он искал других слов – торжественных и возвышенных. И он сказал эти слова. – Этот дом исторический, – произнес Ивашин и обвел восторженным взглядом стены, искромсанные, пулями.

Савкин сказал:

– Заявляю – будем достойными того, кто здесь жил.

Фролов сказал:

– Значит, будем держаться зубами за каждый камень.

Селезнев сказал:

– Это очень приятно, что дом такой особенный.

А Тимкин, – у него нога еще тогда была целая, – наклонился, поднял с пола какую-то раздавленную кухонную посудину и бережно поставил ее на подоконник.

Немцы не хотели отдавать дом. К рассвету они оттеснили наших бойцов на второй этаж, на вторые сутки бой шел на третьем этаже, и когда бойцы уже были на чердаке, Ивашин отдал приказ окружить немцев.

Четверо бойцов спустились с крыши дома, с четырех его сторон, на землю и ворвались в первый этаж. Ивашин и три бойца взяли сена (на этом сене раньше спали на чердаке немецкие пулеметчики), зажгли его и с пылающими охапками в руках бросились вниз по чердачной лестнице.

Горящие люди вызвали у немцев замешательство.

Ивашин оставил у немецкой противотанковой пушки Селезнева и Фролова, а сам с двумя бойцами снова вернулся на чердак к станковому пулемету и раненым.

Немецкий танк, укрывшись за угол соседнего дома, стал бить термитными снарядами. На чердаке начался пожар.

Ивашин приказал снести раненых сначала на четвертый этаж, потом на третий. Но с третьего этажа им пришлось тоже уйти, потому что под ногами стали проваливаться прогоревшие половицы.

В нижнем этаже Селезнев и Фролов, выкатив орудие к дверям, били по танку. Танк после каждого выстрела укрывался за угол дома, и попасть в него было трудно. Тогда Тимкин, который стоял у окна на одной ноге и стрелял из автомата, прекратил стрельбу, сел на пол и сказал, что он больше терпеть не может и сейчас поползет и взорвет танк.

Ивашин сказал ему:

– Если ты ошалел от боли, так нам от тебя этого не нужно.

– Нет, я вовсе не ошалел, – сказал Тимкин, – просто мне обидно, как он, сволочь, из-за угла бьет.

– Ну, тогда другое дело, – сказал Ивашин. – Тогда я не возражаю, иди.

– Мне ходить не на чем, – поправил его Тимкин.

– Я знаю, – сказал Ивашин, – ты не сердись, я обмолвился, – и он пошел в угол, где лежали тяжелые противотанковые гранаты. Выбрал одну, вернулся, но не отдал ее Тимкину, а стал усердно протирать платком.

– Ты не тяни, – сказал Тимкин, держа руку протянутой. – Может, ты к ней еще бантик привязать хочешь?

Ивашин переложил гранату из левой руки в правую и сказал:

– Нет, уж лучше я сам.

– Как хочешь, – сказал Тимкин, – только мне стоять на одной ноге гораздо больнее.

– А ты лежи.

– Я бы лег, но, когда под ухом стреляют, мне это на нервы действует. – И Тимкин осторожно вынул из руки Ивашина тяжелую гранату.

– Я тебя хоть до дверей донесу.

– Опускай, – сказал Тимкин, – теперь я сам, – и удивленно спросил: – Ты зачем меня целуешь? Что я, баба или покойник? – И уже со двора крикнул: – Вы тут без меня консервы не ешьте. Если угощения не будет, я не вернусь.

Магниевая вспышка орудия танка осветила снег, розовый от отблесков пламени горящего дома, и скорченную фигуру человека, распластанную на снегу.

Потолок сотрясался от ударов падающих где-то наверху прогоревших бревен. Невидимый в темноте, дым ел глаза, ядовитой горечью проникал в ноздри, в рот, в легкие.

На перилах лестницы показался огонь. Он сползал вниз, как кошка.

Ивашин подошел к Селезневу и сказал:

– Чуть выше бери, в башню примерно, чтобы его не задеть.

– Ясно, – сказал Селезнев. Потом, не отрываясь от панорамы, добавил – Мне плакать хочется: какой парень! Какие он тут высокие слова говорил!

– Плакать сейчас те будут, – сказал Ивашин, – он им даст сейчас духу.

Трудно передать, с каким звуком разрывается снаряд, если он разрывается в двух шагах от тебя. Падая, Ивашин ощутил, что голова его лопается от звука, а потом от удара, и все залилось красным отчаянным светом боли.

Снаряд из танка ударил под ствол пушки, отбросил ее, опрокинутый ствол пробил перегородку. Из разбитого амортизационного устройства вытекло масло и тотчас загорелось.

Селезнев, хватаясь за стену, встал, потом он пробовал поднять раненую руку правой рукой, потом он подошел к стоящему на полу фикусу, выдрал его из горшка и комлем, облепленным землей, начал сбивать пламя с горящего масла.

Ивашин сидел на полу, держась руками за голову, и раскачивался. И вдруг встал и, шатаясь, направился к выходу:

– Куда? – спросил Селезнев.

– Пить, – сказал Ивашин.

Селезнев поднял половицу, высунул ее в окно, зачерпнул снега.

– Ешь, – сказал он Ивашину.

Но Ивашин не стал есть, он нашел шапку, положил в нее снег и после этого надел себе на голову.

– Сними, – сказал Селезнев. – Голову простудишь. Дураком на всю жизнь от этого стать можно.

– Взрыв был?

Селезнев, держа в зубах конец бинта, обматывал им свою руку и не отвечал. Потом, кончив перевязку, он сказал:

– Вы мне в гранату капсуль заложите, а то я не управлюсь с одной рукой.

– Подорвал он танк? – снова спросил Ивашин.

– Я ничего не слышу, – сказал Селезнев. – У меня из уха кровь течет.

– Я как пьяный, – сказал Ивашин, – меня сейчас тошнить будет, – и сел на пол. И когда он поднял голову, он увидел рядом Тимкина и не удивился, а только спросил: – Жив?

– Жив, – сказал Тимкин. – Если я немного полежу, ничего будет?

– Ничего, – сказал Ивашин и попытался встать.

Селезнев положил автомат на подоконник и, сидя на корточках, стрелял. И короткий ствол автомата дробно стучал по подоконнику при каждой очереди, потому что Селезнев держал автомат одной рукой, но потом он оперся диском о край подоконника, и автомат перестал прыгать.

Ивашин взял Селезнева за плечо и крикнул в ухо:

– Ты меня слышишь?

Селезнев кивнул головой.

– Иди к раненым, – сказал Ивашин.

– Я же не умею за ними ухаживать. – сказал Селезнев.

– Иди, – сказал Ивашин.

– Да они все равно без памяти.

Ивашин приказал Фролову сложить мебель, дерево, какое есть, к окнам и к двери дома.

– Разве такой баррикадой от них прикроешься? – сказал Фролов.

– Действуйте, – сказал Ивашин, – выполняйте приказание.

Когда баррикада была готова, Ивашин взял бутылку с зажигательной смесью и хотел разбить ее об угол лежащего шкапа. Но Фролов удержал его:

– Бутылку жалко. Разрешите, я ватничком, я его в масле намочу.

Когда баррикада загорелась, к Ивашину подошел Савкин.

– Товарищ командир, извините за малодушие, но я так не могу. Разрешите, я лучше на них кинусь.

– Что вы не можете? – спросил Ивашин:

– А вот, – Савкин кивнул на пламя.

– Да что мы, староверы, что ли? Я людям передохнуть дать хочу. Немцы увидят огонь, утихнут, – рассердившись, громко сказал Ивашин.

– Так вы для обмана? – сказал Савкин и рассмеялся.

– Для обмана, – сказал Ивашин глухо.

А дышать было нечем. Шинели стали горячими, и от них воняло паленой шерстью.

Высунувшись с первого этажа, пламя загибалось и лизало стены дома. И когда налетали порывы ветра, куски огня уносило в темноту, как красные тряпки.

Немцы были уверены, что с защитниками дома покончено. Они расположились за каменным фундаментом железной решетки, окружавшей здание.

И вдруг из окон дома, разрывая колеблющийся занавес огня, выскочили четыре человека и бросились на немцев. Фролов догнал одного у самой калитки и стукнул его по голове бутылкой. Пылая, немец бежал, но скоро он упал. А Фролов лег на снег и стал кататься по нему, чтобы погасить попавшие на его одежду брызги горящей жидкости.

Лежа у немецкого пулемета, Савкин сказал Ивашину:

– Мне, видать, в мозги копоть набилась, такая голова дурная!

– В мозг копоть попасть не может, это ты глупости говоришь, – сказал Ивашин.

На улицу выполз Селезнев, поддерживая здоровой рукой Тимкина.

– Ты зачем его привел? – крикнул через плечо Ивашин.

– Он уже поправился, – сказал Селезнев, – он у меня за второго номера сойдет. Нам все равно лежать, а на вольном воздухе лучше.

И снова под натиском немцев защитники дома вынуждены были уйти в выгоревшее здание.

На месте пола зияла яма, полная золы и теплых обломков. Бойцы стали у оконных амбразур на горячие железные двухтавровые балки и продолжали вести огонь.

Шли шестые сутки боя. И когда Савкин сказал жалобно, ни к кому не обращаясь: «Я не раненый, но я помру сейчас, если засну», – никто не удивился таким ело вам. Слишком истощены были силы людей.

И когда Тимкин сказал: «Я раненый, у меня нога болит, и спать я вовсе не могу», – тоже никто не удивился.

Селезнев, которому было очень холодно, потому что он потерял много крови, сказал, стуча зубами:

– В этом доме отопление хорошее. Голландское. В нем тепло было.

– Мало ли что здесь было, – сказал Фролов.

– Раз дом исторический, его все равно восстановят, – сердито сказал Савкин. – Пожар никакого значения не имеет, были бы стены целы.

– А ты спи, – сказал Тимкин, – а то еще помрешь. А исторический или какой – держись согласно приказа, и точка.

– Правильно, – сказал Ивашин.

– А я приказ не обсуждаю, – сказал Савкин. – Я говорю просто, что приятно, раз дом особенный.

Четыре раза немцы пытались вышибить защитников дома и четыре раза откатывались назад.

Последний раз немцам удалось ворваться внутрь. Их били в темноте кирпичами. Не видя вспышек выстрелов, немцы не знали, куда стрелять. И когда немцы выскочили наружу, в окне встал черный человек и, держа в одной руке автомат, стрелял из него, как из пистолета, одиночными выстрелами. И когда он упал, на место его поднялся другой черный человек. И этот человек стоял на одной ноге, опираясь рукой о карниз, и тоже стрелял из автомата, как из пистолета, держа его в одной руке…

Только с рассветом наши части заняли заречную часть города.

Шел густой, мягкий, почти теплый снег. С ласковой нежностью снег ложился на черные покалеченные здания.

По улице прошли танки. На броне их сидели десантники в маскировочных халатах, похожие на белых медведей.

Потом пробежали пулеметчики. Бойцы тащили за собой саночки, маленькие, нарядные. И пулеметы на них были прикрыты белыми простынями.

Потом шли тягачи, и орудия, которые они тащили за собой, качали длинными стволами, словно кланяясь этим домам.

А на каменном фундаменте железной решетки, окружавшей обгоревшее здание, сидели три бойца. Они были в черной изорванной одежде, лица их были, измождены, глаза закрыты, головы запрокинуты. Они спали. Двое других лежали прямо на снегу, и глаза их были открыты, и в глазах стояла боль.

Когда показалась санитарная машина, боец, лежавший на снегу, потянул за ногу одного из тех, кто сидел и спал. Спящий проснулся и колеблющейся походкой пошел на дорогу, поднял руку, остановил машину. Машина подъехала к забору. Санитары положили на носилки сначала тех, кто лежал на снегу, потом стали укладывать тех, кто сидел у забора с запрокинутыми головами и с глазами, крепко закрытыми. Но Ивашин, – это он останавливал машину, – сказал санитару:

– Этих двух не трогайте.

– Почему? – спросил санитар.

– Они целые. Они притомились, им спать хочется.

Ивашин взял у санитара три папиросы. Одну он закурил сам, а две оставшиеся вложил в вялые губы спящих. Потом, повернувшись к шоферу санитарной машины, он сказал:

– Ты аккуратнее вези, это, знаешь, какие люди!

– Понятно, – сказал шофер. Потом он кивнул на Дом, подмигнул и спросил: – С этого дома?

– Точно.

– Так мы о вас очень уже наслышаны. Приятно познакомиться, – сказал шофер.

– Ладно, – сказал Ивашин. – Ты давай не задерживай.

Ивашин долго расталкивал спящих. Савкину он даже тер уши снегом. Но Савкин все норовил вырваться из его рук и улечься здесь, прямо у забора.

Потом они шли, и падал белый снег, и они проходили мимо зданий, таких же опаленных, как и тот дом, который они защищали. И многие из этих домов были достойны того, чтобы их окрестили гордыми именами, какие носят боевые корабли, например: «Слава», «Дерзость», «Отвага» или – чем плохо? – «Гавриил Тимкин», «Игнатий Ивашин», «Георгий Савкин». Это ведь тоже гордые имена.

Что же касается Савкина, то он, увидев женщину в мужской шапке, с тяжелым узлом в руках, подошел к ней и, стараясь быть вежливым, спросил:

– Будьте любезны, гражданочка. Вы местная?

– Местная, – сказала женщина, глядя на Савкина восторженными глазами.

– Разрешите узнать, кто в этом доме жил? – И Савкин показал рукой на дом, который они защищали.

– Жильцы жили, – сказала женщина.

– Именно? – спросил Савкин.

– Обыкновенные русские люди, – сказала женщина.

– А дом старинный, – жалобно сказал Савкин.

– Если бы старинный, тогда не жалко, – сокрушенно сказала женщина. – Совсем недавно, перед войной, построили, такой прекрасный дом был. – И вдруг, бросив на землю узел, она выпрямилась и смятенно запричитала: – Да, товарищ дорогой, да что же я с тобой про какое-то помещение разговариваю, да дай я тебя обниму, родной ты мой!

Когда Савкин догнал товарищей. Ивашин спросил его:

– Ты что, знакомую встретил?

Нет, так, справку наводил…

Падал снег, густой, почти теплый, и всем троим очень хотелось лечь в этот пушистый снег – спать, спать. Но они шли, шли туда, на окраину города, где еще сухо стучали пулеметы и мерно и глухо вздыхали орудия.

1943

Девушка, которая шла впереди

Командир разведывательной роты привел ее в хату, где спали бойцы, и сказал вежливо:

– Вы садитесь и обождите. У нас специальность такая – днем спать, а вечером на прогулку.

Откозыряв, он щелкнул каблуками и вышел.

Пожалуй, лейтенанту козырять и щелкать каблуками перед девушкой не следовало: на шинели у нее были петлицы без всяких знаков различия. Но в данном случае лейтенант чувствовал себя больше мужчиной, чем командиром.

Девушка села на лавку и стала смотреть в окно.

Стекла были покрыты диковинными белыми листьями. Это их вылепила стужа.

Бойцы спали на полу, укрывшись шинелями.

Прошел час, два, три, а она все сидела на лавке. Мучительные припадки резкого кашля сотрясали ее тело; наклоняясь, прижимая ко рту варежку, она пыталась побороть приступы. И когда она потом откидывалась, тяжело дыша, опираясь затылком о стену, набухшие губы ее дрожали, а в широко открытых глазах стояли слезы боли, и она вытирала их варежкой.

Уже совсем стемнело.

Вошел лейтенант. Не видя впотьмах, он спросил:

– Вы тут, гражданочка?

– Здесь, товарищ лейтенант, – глуховато ответила она.

Лейтенант наклонился и стал будить спавших бойцов.

Потом он отозвал в сторону командира отделения Чевакова и долго шепотом давал ему какие-то указания и в заключение громко произнес:

– Батальонный так и приказал: общее руководство твое, а конкретное – ихнее, – и он кивнул головой в сторону девушки.

– Понятно, – сказал отделенный и стал одеваться.

Ужинали торопливо, не зажигая света. Девушка, набирая пол-ложки каши, ела так осторожно, словно каждый глоток причинял ей боль.

Видя, что она не доела своей порции, отделенный сказал:

– Вы не волнуйтесь. Подзакусить перед прогулкой – первое дело.

– Я не волнуюсь, – тихо сказала девушка.

Сборы были короткими, молчаливыми. Заметив, как девушка тщательно укутывала шею теплым толстым шарфом, Чеваков сказал:

– Горлышко простудить боитесь?

Девушка ничего не ответила, и все вышли на улицу.

Круглая яркая луна висела в небе. Снег блестел.

Чеваков выругал луну и пошел впереди, но, обернувшись, он сказал девушке:

– Через линию фронта, конечно, я проведу. А дальше уже вы, будьте любезны.

Девушка шла между бойцами Игнатовым и Рамишвили. И когда бойцы, переходя поляну, озаренную голубым, почти прожекторным, светом луны, посмотрели на свою спутницу, они ее не узнали.

Маленькая, в валенках, она была не одета в шинель, а скорее завернута в нее, как подросток в отцовскую шубу, а глаза были такие хорошие, что оба бойца смутились и отвернулись.

Когда девушка поскользнулась, Игнатов подскочил к ней:

– Разрешите, я вас под ручку возьму.

Девушка остановилась и испуганно спросила:

– Это зачем еще?

Игнатов покраснел, несмотря на мороз. Но на помощь ему пришел Рамишвили.

– У нас на Кавказе, барышня, полагается, чтоб мужчина был всегда рыцарем женщины.

– А на фронте полагается, – хрипло сказала девушка, – думать больше.

Рамишвили хотел ей что-то ответить, но Чеваков сердито прикрикнул:

– Разговорчики! Забыли, где находитесь.

Перешли линию фронта часам к двенадцати. Вошли в лес, темный, сумрачный, с лежащими на снегу ветвистыми тенями. Теперь впереди шла девушка. Засунув руки в рукава шинели, она шла быстро, хотя и семенящей походкой. Тропинка кончилась. Через балку переправлялись по пояс в снегу. Лощину пришлось переползать. Ползли долго, часа полтора. Потом вышли на просеку. Миновали какую-то деревушку, черную, некрасивую на искристом чистейшем снегу. Потом снова брели по целине, с трудом выдирая ноги из сухого сыпучего, как песок, снега.

Одно было плохо – девушка кашляла. В этой напряженной, хрупкой тишине кашель ее, звенящий, сухой, надрывистый, мог провалить все дело. И когда вышли к намеченному пункту, Чеваков сказал:

– Вы зарывайтесь пока в копну и ждите нас. Тут уж мы сами разберемся.

– Хорошо, – прошептала обессиленная девушка, прижимая шерстяную варежку ко рту.

И бойцы разошлись, назначив время сбора.

Прошло много времени. Тусклый рассвет освещал матовым, туманным светом землю.

Первым пришел Игнатов, потом Рамишвили. Рамишвили был возбужден и взволнован. Он сказал:

– Нам ее на руках носить надо. Такие сведения!

– Как же! Согласится она… – огорченно пробормотал Игнатов. И, покосившись на копну, спросил тревожно: – Замужняя, как ты думаешь?

Чеваков появился бесшумно и внезапно. Он приказал:

– В путь, ребята!

Обратно шли другим путем. И опять впереди шла девушка, засунув руки в рукава шинели. И опять она кашляла и, силясь побороть кашель, прижимала шерстяную варежку ко рту.

Бойцы с гордостью смотрели на своего проводника, и у каждого в сердце возникли нежные слова, которые единожды в жизни произносятся для очень любимой.

На большаке, возле деревни Жимолости, согнанные немцами жители очищали дорогу от снега. Солдаты, закутанные в одеяла, платки, стерегли их. Какая-то женщина лежала в обочине с поджатыми к животу ногами, и кровь замерзла у нее на лице.

Рамишвили скрипнул зубами и стал отстегивать гранату. Игнатов снял с шеи автомат. Чеваков сказал вполголоса:

– Без сигнала огня не открывать.

И вдруг девушка прошептала так громко, насколько ей позволяло больное горло:

– Никакого сигнала не будет.

– Это как – не будет?

– Очень просто. Хотите, чтобы переколотили нас?

– Это они-то? – удивился Чеваков. – Двенадцать облезлых фрицев! Да мы их так внезапно стукнем…

– А я говорю: не будет.

– Разговорчики отставить! – и, отвернувшись от девушки, Чеваков приказал: – Слушай команду!

Но девушка не унялась. Продолжая кашлять, она твердила:

– Я рисковать сведениями не позволю! Слышите вы?

– Риска тут на копейку, – гордо сказал Чеваков. – Пошли, ребята.

Девушка загородила им дорогу.

– Брось, – сказал грубо Чеваков и шагнул к ней. – Ты что хочешь? Не видишь – люди страдают?

– Не сметь, – шепотом сказала девушка. – Я кричать буду, – и отбежала в сторону.

Чеваков подбросил наган, взвесил его на руке и, не глядя на бойцов, скучно сказал:

– Ну, что ж, видно, придется уйти так. А то тут из-за бабьего психа задание сорвать можно.

– Сволочь она, – горько сказал Игнатов.

– Нехороший человек, – подтвердил Рамишвили и плюнул в снег.

Трудно и горько было идти обратно. Бойцы старались не смотреть на свою спутницу. Каждая, прежде милая, складка ее шинели вызывала отвращение, и, когда девушка падала, никто не протягивал ей руку, чтоб помочь подняться.

Солнце уже высоко стояло в небе, когда бойцы пришли в штаб. Чеваков сказал девушке нехотя:

– Ты и так еле ноги волочишь, иди спать, мы и без тебя доложим. А насчет спасибо – пускай начальство скажет.

Девушка кивнула головой и, согнувшись, побрела в избу.

Чеваков доложил командиру разведывательного батальона о результате разведки. Сведения, добытые бойцами, имели чрезвычайную важность; их тут же шифровщик передавал командиру корпуса по телеграфу. Потом комбат спросил:

– Где же Нина Богорадова? Как она себя чувствует?

– Это та, что нас водила? – сказал Чеваков. – Дрыхнет, небось, без задних ног.-.i Натерпелись мы с ней… – Презрительно усмехаясь, он рассказал все обстоятельства встречи на дороге с немецким охранным отрядом.

Но странно: чем ядовитее говорил Чеваков о девушке, тем сильнее лицо комбата покрывалось красными пятнами, и дышал комбат так глубоко и учащенно, словно его кололи булавками и он должен был молча переносить боль.

И когда Чеваков кончил, батальонный, не говоря ни единого слова, долго ходил по хате, не обращая внимания на удивленно глядевших на него вытянувшихся бойцов. И вдруг, резко повернувшись, он сказал глухо:

– Эта Нина Богорадова была повешена немцами в деревне Жимолости два дня тому назад. Партизаны ворвались и спасли ее вовремя. Вы видели, как веревка изодрала ее шею? Как она кашляет и плюет кровью? И эта больная, раненая девушка вела себя так, как надо. Может, своих родителей на дороге она видела, но она знала, что сведения разведки ценнее любой дюжины немецких солдат. А вы что тут о ней плетете… Герои! – И, махнув рукой, батальонный сказал: – Можете идти.

Бойцы вышли и остановились. Лицо Чевакова было бледно. У Игнатова тряслись губы. А Рамишвили, терзая на груди гимнастерку, яростно требовал:

– Пошли сейчас же у нее прощенья просить! Такой скандал, такой скандал!..

Игнатов горько прошептал:

– Тут, брат, одними извинениями дела не поправить.

– А извиняться, ребята, все-таки нужно, – медленно произнес Чеваков. – Только я думаю таким манером это сделать. Сейчас отряд отправляется в Жимолости. Поспать придется отставить. А нам будет очень интересно взглянуть на тех фрицев, которые, значит, ее…

– Мы теперь все можем, – возбужденно шептал Рамишвили. – Теперь что хочу, то и делаю. Сведения сдал – свободный человек.

– Разговорчики отставить, – деловито прервал Чеваков. – Как-нибудь разберемся. После вернемся обратно, побреемся, воротнички чистые и, значит, по всей форме – извиняюсь. Точно?

– Точно, – единодушно согласились бойцы.

И, вскинув автоматы за спины, они пошли на опушку леса, откуда отряд должен был наступать на Жимолости.

Светило солнце, и снег блестел и слепил глаза.

1942