Текст книги "Это сильнее всего (Рассказы)"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Далеко, словно черное кишащее облачко, летела птичья стая.

Стая приближалась.

Воздух наполнялся свистящим шорохом и скрипением крыльев.

Плотная, тяжелая и теплая воронья стая неслась на трубу, заслоняя свет, обдавая нагретым птичьим запахом.

Анна, закричав, закрыла лицо руками.

Жужелица вскочил и стал махать шапкой. Несколько тяжелых птиц ударились об него. Стая, треща крыльями, шарахнулась в сторону.

Жужелица произнес, отдуваясь:

– Не я – спихнули б. – И потом добавил хвастливо: – Если б им ума прибавить, они нас здесь склевать свободно могли. Как волки в лесу, растерзали б.

Жужелица стал напарником Чибиревых и поселился с ними в бараке.

Напившись, Жужелица не показывался людям, а отсыпался где-нибудь на улице.

Придя на следующий день, он говорил искательно и кротко Анне:

– Брательник у меня старший дворник, сектант, непьющий, у него гостил.

Анна хмуро и безразлично отвечала:

– А мне что? Жена я тебе, что ли!

Жужелица становился грустным и заискивал перед Степаном, называя его уже не сынком, а почтительно – Степаном Максимычем.

Однажды, когда в бараке никого не было, Анна держа в платке на коленях деньги, отсчитывала Жужелице его долю за шестую их совместно выложенную трубу.

Жужелица, сияющий, праздничный, глядел счастливыми глазами на озабоченное лицо Анны и лукаво усмехался.

– Вот, – сказала Анна, аккуратно перевязывая стопку денег веревочкой, – бери на пропой.

Жужелица отстранил деньги и сказал:

– Не надо.

– То есть как это? – спросила Анна.

– Очень просто, нет надобности. Одним словом, бери и с тем будь хозяйкой, – объявил Жужелица и, решительно подтянув голенища новых сапог, поднимая голову, искоса тревожно посмотрел на Анну.

Анна не шелохнулась. Она только подняла руку к горлу и погладила шею, словно что-то мешало ей.

Она произнесла медленно, почти нараспев:

– Пока Степан не женится, не будет этого.

Но потом вдруг поспешно, со скорбью сказала:

– Какая тебе от меня радость, Захар? Тронешь ты меня, а я буду глаза закрывать. Максима видеть буду. Постыло все мне это.

Жужелица сипло спросил:

– Не любишь, значит?

– Нет.

– Значит, уйти мне лучше?

– Уйти.

На следующий день Жужелица исчез, и его больше никто не видел.

Со временем переменился характер Анны.

В повадках ее появилась нарочитая грубость.

Одевалась теперь она в мужские ватники, стала курить махорку. Некрасиво остригла волосы.

Сама договаривалась с подрядчиками, яростно торгуясь за каждую копейку.

Иногда в минуты тоски Анна говорила сыну:

– Куликов сопля, мразь, ведь он кирпичи с воза в штабеля сложить не может. А со мной с осанкой, с ухмылкой. «Все равно, – говорит, – ты баба, а что на трубы лазаешь, так это от бешенства. Дать тебе мужика, враз бы присмирела». Хотела я ему киянкой по башке…

Уткнувшись себе в колени, Анна плакала. Белая худая ее шея с глубокой впадиной казалась слабой, девической.

И снова Анна принималась за работу.

Закончив кладку, она говорила презрительно каменщикам:

– Ну вы, портачи, что ж за бабью работу не брались? Может, кто красненькую желает сорвать? Пускай до макушки по скобам слазает. Мне на него посмотреть интересно.

Вынув десятку, Анна трясла ею перед смущенными лицами каменщиков. Но охотников не находилось.

Последнее время Чибиревы работали в Донбассе.

На курсах каменщиков, организованных при строительстве, Чибиревы показывали свой метод. Неграмотная Анна, багровея старческим румянцем, вместе с сыном складывала из деревянных кубиков образцы своей кладки. Эта кладка йотом получила название чибиревской.

Чибиревы ездили по всей стране, и, казалось, не было уголка республики, где они не побывали. Потому что заводы строились повсюду.

Чибиревы привыкли к своей кочевой жизни.

Анна Чибирева, просторно расположившись в купе, помыкала сыном. Ее тучное багровое лицо оставалось величественным и неподвижным, и только глаза в морщинистых веках блестели лукавыми, задорными искорками.

Властным, сильным голосом Чибирева рассказывала Челюстеву, как она однажды вышивала на канве узор; он ей так понравился, что она после вместе с сыном переложила этот узор в кладку трубы.

Члены комиссии, приехавшие принимать завод, долго бродили вокруг этой трубы, задрав головы. Они сомневались, достойно ли металлургическому заводу иметь такую легкомысленную трубу. Затребовав эскизы, они получили от Чибиревых кусок канвы с вышивкой Анны.

– Вот мы и у вас художества свои выкинем – чистый минарет сделаем, – шутила Анна и хохотала басом.

Выходя в коридор вагона покурить, Чибирев и Челюстев вели тихие озабоченные разговоры о будущем плане работы.

На следующий день по приезде на завод Чибирев приказал привезти во двор общежития каменщиков два воза кирпича. Людям он велел собраться к шести часам утра и ждать его.

Чибирев явился в семь часов. Каменщики, утомленные ожиданием, поднялись ему навстречу и дружно приветствовали его. Многие даже снимали шапки.

Слава Чибирева дошла сюда в самом красивом свете.

Чибирев, небрежно кивнул людям, не глядя ни на кого, попросил принести себе стол, стул, поставить в холодке.

Голая, утоптанная земля двора, нагретая солнцем, источала сухой, пыльный запах. Пустырь двора был горячий, как печь.

Чибирев высыпал на стол из брезентового мешочка деревянные кубики, поманил каменщиков пальцем и быстрым движением фокусника сложил на столе несколько колец кладки. Кивнув головой на гору сваленного кирпича, он сказал небрежно, вполголоса:

– Повторить.

Каменщики, удивленные повадками этого человека, послушно стали повторять, складывая из кирпичей кольца кладки.

Чибирев послал за чаем и, вынув из кармана газету, стал читать ее, не обращая внимания на каменщиков.

Через некоторое время Чибирев, не выпуская из рук газеты, подошел к каменщикам, мельком взглянул на кирпичные колодцы. И толчком ноги разрушил, произнося равнодушным, скучающим голосом:

– Чистый детский сад. Я им кольцевую кладку велю делать, а они домики строят, – и снова отошел к столу и увлекся газетой…

Но то, что в газете была продавлена пальцем дыра, через которую Чибирев следил за работой каменщиков, этого никто не заметил.

Чибирев капризничал, придирался и оскорбительно-небрежно разговаривал с людьми. Он мучил их с утра до сумерек, заставляя сотни раз повторять одну и ту же кладку.

На одиннадцатый день Чибирев собрал свою бригаду во дворе. Люди хмуро стояли перед ним, ожидая какой– нибудь новой обидной выходки.

Чибирев снял шапку, поклонился всем и как-то очень светло, по-хорошему улыбаясь, сказал:

– Ну, кого обидел – извиняюсь. Видать, вы ребята подходящие. Я же нарочно лютовал, хотел характер ваш, сознательность испытать. А вообще я человек – артельный, веселый и даже чтобы выкать – это не обязательно.

На следующий день чибиревская бригада приступила к кладке гигантской трубы.

Чибирев показал мастерство чибиревской кладки. Кирпичи порхали в его руках. И, глядя на эту работу, казалось каждому, что и он может также просто и легко класть кирпич, чудесно слетающий с ладони в нужное место. Но преодолеть неуклюжее упорство кирпича, придать его движению свойства полета – это чудодействие доступно только мастерам-искусникам.

Круглая клавиатура кирпичной кладки была послушна рукам Чибирева, и движению, ритму этих клавиш следовала вся бригада.

Чибирев говорил, не отрывая глаз от своих рук:

– Я, ребята, древних мастеров почитаю. Они в известь для прочности яичного белка прибавляли. Да и сам кирпич был больше, сановитей, обжигистей. Рукодельный кирпич, бессмертный. Нынче кирпичи подчас как из каши лепят. Такие по легкости различить можно. Я белый кирпич не люблю. Я красный кирпич люблю, румяный, чтоб с музыкой, со звоном. А если кирпич не поет, так вы его в сторонку. Такому кирпичу веры нет. А вы, ребята, об Египте чего-нибудь слыхали? – вопрошал Чибирев, откидывая со лба прядь. – Тамошние каменщики всухую кладку производили. Без цемента. Во мастера!

После каждой смены Чибирев, стоя у огромной каменной толщи подножия трубы, проверял показатели отвесов. Задирая голову, он говорил любовно:

– Хороша штучка, облака пропорет. Ее после электричеством осветят. Не для красоты, конечно. Чтоб самолет какой-нибудь сдуру не налетел. Вот какая труба! – и, вытягиваясь на цыпочках, он дружелюбно хлопал ладонью по каменному стволу.

Труба росла и росла, и чем выше, тем меньше становилась площадка. И число каменщиков с каждым днем уменьшалось по одному.

Работая, каменщики уже превозмогали себя, чтобы не глядеть вниз на томящую пустоту.

Стоя на коленях на этом круглом, высоко поднятом кружочке тверди, люди видели необычайное зрелище.

С трубы можно было видеть облака в профиль. А когда шел дождь, из тяжелых туч вытягивались, словно длинные и слабые сосцы, дождевые токи. Запах сырости туч доносился сюда. Тучи пахли погребом.

Чувство ничтожности и одновременно восторга охватывало человека, возвысившегося над старыми зазубренными горами, похожими на окаменевшие волны внезапно застывшего в бурю каменного моря.

Но проникнуться всеми этими чувствами мешал визгливый голос Чибирева:

– Давай, давай шибче!

Он спокойно разгуливал по круглой площадке жерла и своим уверенным видом вновь возвращал людям потерянную земную бодрость.

Труба достигла своего предела. В смену Чибирев решил выложить каменную оконечность ее– корону.

И на эту смену пришла Анна Чибирева.

В ватных штанах, тучная, закутанная во многие шали, огромные, как одеяла. Зычным голосом она кричала на людей, готовящихся к подъему.

Челюстев отозвал Чибирева в сторону и спросил:

– Нельзя ли отговорить мамашу?

Чибирев внимательно оглядел Челюстева с ног до головы и сказал злым, тонким голосом:

– Вы бы, товарищ, топали отсюда. А то дует, простудитесь. А до нашей фамилии не касайтесь. Нос не дорос.

Во внутреннем своде трубы, выложенном лесами, могучим холодным потоком бушевал воздух. Они подымались в сумерках каменного колодца – Чибиревы, два каменщика и сварщик, который должен был приварить стержень громоотвода. Подъем продолжался больше часа.

Чибирева подымалась первая. Она, казалось, закупоривала своим тучным торсом шахту трубы. Тяжелое ее дыхание было всем слышно. Чибирева часто останавливалась и, зажав ступеньку ногами, развязывала узлы душивших ее шалей.

Выбравшись на круглую каменную площадку, люди пошатнулись от несущейся тяжести ветра.

Чибиревы были особенно придирчиво-требовательны к двум каменщикам.

– Конфорка – это же самое нарядное место, орала Анна, – а вы куда ляпаете?

Чибирева отталкивала каменщиков и сама перекладывала их кладку. Свирепая, ярость этой женщины, ее стремительность пугали каменщиков, и они сторонились Анны.

Чибирева бесстрашно наклонялась над бездной, обстукивала и охорашивала кладку, голова ее и плечи свободно висели над грозной пустотой.

А ветер все лютел. Гигантской шумной стаей ветры носились над котловиной. С размаху ураган ударился о каменную колонну, потом снова затих, накапливая свою девятую волну.

Сырые, пахнущие облака, толкаясь и дымясь, неслись внизу, застилая землю.

Трос у лебедки болтался, звеня, широко и сильно, как маятник.

Оставалось четыре последних круга кладки.

Анна Чибирева, наклоняясь к уху сына, прикрываясь ладонями, прокричала:

– Чибирев, гони ты их всех, а то я сама пугану! Может, это последняя моя труба. Я же ее сама желаю докончить своими руками.

– Не жадничайте, мамаша, – упрекнул Чибирев, но послушно подполз к каменщикам.

Каменщики сидели скорчившись в стволе трубы, отдыхая.

– С наступающим праздничком! – прокричал Чибирев и натянул до рта кепку.

Упираясь руками, Чибирев встал на колени, оглянулся на сварщика, привязавшего себя веревкой к лесам и приваривавшего пронзительно-ярким шипучим пламенем к стальному бандажу шпиль громоотвода. Насмешливо спросил:

– Как ворона на шестке, боишься, сдунет?

Сварщик повернулся к нему, расстегнув пиджак и пряча под полой голову, как птица под крыло; он долго и тщательно старался прикурить, ничего не отвечая.

Тогда Чибирев просительно воскликнул:

– А вы бы, ребята, меня почествовали: сороковая это труба, ровным счетом!

– Да как же тебя почествовать? – уныло спросил продрогший каменщик.

– Да хоть бы руку пожали, что ли.

Каменщики, неохотно вынимая свои руки, согретые в карманах, пожали протянутую чибиревскую ладонь.

– Вот так: вежливенько, – произнес Чибирев и протянул свою руку сварщику, но тот, покосившись, сказал сипло:

– После пол-литром почествую, тоже нашел время.

Чибирев, обиженно поджав губу, сказал – для того, чтоб что-нибудь сказать:

– Ну давай, давай веселее, ребята!

Анна Чибирева внимательно следила за этой сценой.

Огромная, толстая, она подползла к людям, внимательно и медленно оглядела их лица, потом, словно прислушиваясь к чему-то, произнесла зловещим, глухим голосом:

– Степан, труба шатается – слышишь?

Лица у каменщиков внезапно стали светящимися от бледности. Они замерли в тех позах, в каких настигли их эти слова.

Труба действительно шаталась.

Колебания ее были настолько сильны, что тело сразу наполнилось тоскующей, тошнотной слабостью.

Чибирев мельком взглянул в лицо матери и стал суетливо подталкивать каменщиков вниз, к спуску. Те молча с судорожной поспешностью полезли вниз.

– Чего ж ты, – грозно закричал Чибирев на сварщика, – шкуры своей не жаль!

Сварщик, оглянувшись через плечо, снова медленно склонился над шипящим голубым брызжущим пламенем.

Анна Чибирева, припадая к плечу сварщика, закричала ему в ухо:

– Шатается труба, слышишь?

Сварщик повел только плечами и продолжал работу.

– Постылый какой, – сказала Анна Чибирева и вдруг, ухмыльнувшись, произнесла: – Ушли – значит, свободно, не тесно. Ну, давай, Степушка, нашими руками докончим самое ее темечко родненькое.

Чибиревы, склонившись над кромкой, принялись доводить кладку. И когда последнее кольцо подошло к сварщику, Чибирева сказала ему:

– Убери ноги, молодец!

– Сейчас, мамаша, – сказал сварщик и, отступая, соединил электрические провода, идущие к красному фонарику в виде звезды, приделанному на конце громоотвода.

Теплый оранжевый свет залил круглое каменное кольцо площадки. Земли не было видно. Она была окутана пухлой мглой.

– Пошабашили, – сказал Чибирев, подходя к сварщику.

– Есть-таки, – ответил тот, усмехаясь.

– А ты чего же не ушел? – спросила мать. – Ведь шатается труба. Или не боишься? Бессмертный, что ли?

– А чего ж тут бояться? – глухо, из-под полы, снова стараясь прикурить, ответил сварщик. – Если б труба не шаталась, значит, в вашей кладке стройности нет, а если шатается, по ходу земли следует, значит, все В порядке, – и, обращаясь к Чибиревой, ласково улыбнувшись, заявил: – А вы, мамаша, задорная! Пугнули, значит. Своими руками охота была приложиться. Понимаю.

– А как же, – сказала Анна, – такую статую кирпичную. Сто лет стоять будет, всем народам на память и удивление, а я, выходит, здесь не при чем?

Прибрав инструмент, они уже хотели спускаться. Но из жерла трубы появились сконфуженные лица каменщиков.

Сердитыми, неуверенными голосами они стали оправдываться и упрекать Анну.

– Давай, давай, ребята! – весело закричал Чибирев. – Не задерживай, не затрудняй дымоход.

И вот, спустя несколько дней, желтый дым снова пополз, теперь из огромной сухой статной трубы. Но дым не опадал вниз. Поднесенный к сильной воздушной реке, он уносился в воздушных потоках далеко в горы.

Чибиревы получили телеграмму: их срочно вызывали на строительство нового завода в Узбекистан.

Челюстев провожал их. На вокзале старуха снова кричала сердитым, властным голосом, беспокоилась за вещи и даже в суете забыла пожать Челюстеву руку.

Потом Челюстев видел, как Чибиревы стояли у окна вагона, о чем-то оживленно говорили и глядели не на него, а на трубу.

Все это рассказал мне Челюстев во время ночной смены в стеклянной кабине обермастера, где я, утомившись от преследования по всем цехам, наконец, настиг его.

Плавильные печи, полные белого огня, бросали на металлические потертые плахи пола белые полосы пронзительного света.

Сухощавые конструкции кранов двигались наверху по жирному железу монорельсы. Зеленовато-оранжевые бруски вытекшей меди медленно стыли в изложницах, источая едкий запах, горячий и горький.

– А где сейчас они? – спросил я у Челюстева после долгой паузы.

Челюстев, разглядывая на свет жирный и неровный маслянистый срез медного бруска, медленно сказал:

– Чибирева умерла совсем недавно. От чего – не знаю. Чибирев мне иногда пишет. Если хотите, вот его последнее письмо.

Я прочел это письмо.

После смерти матери Чибирев остался один. Поехал в Туркмению на серный завод по горячей, сухой и блестящей, как наждачная бумага, пустыне.

Днем зной палил, иссушал, мучил. Ночь наполняла пустыню черным холодом.

Чибиреву предлагали лететь на серный завод. Но он отказался. Вялое безразличие ко всему обессилило его. И он отправился с караваном.

Прибыв на серный завод, черный, похудевший Чибирев неизвестно где добыл водки и напился.

Пьяный, он один ушел в пустыню.

Его нашли, привезли в больницу в очень тяжелом состоянии.

Через месяц Чибирев вышел из больницы. И только через два месяца он смог снова приступить к работе.

Семидесятипятиметровая труба была уже сложена. Чибиреву нужно было только проверить ее кладку.

Он подымался не. изнутри трубы, так как леса были уже убраны, а снаружи в люльке, подвешенной на тросе, закрепленном за лебедку.

Поднявшись на жерло, Чибирев оглядел кладку, и ему зачем-то понадобилось проверить также кладку под лебедкой. Он отвинтил болты и стал передвигать лебедку.

Но, обессиленный болезнью, он не смог удержать лебедку, и она сорвалась и упала вниз вместе с тросом.

Чибирев остался один на раскаленной зноем вершине.

Он остался наедине с расплавленным, близко поднесенным к земле солнцем.

Снять Чибирева с трубы было невозможно. Сооружение вновь лесов требовало времени. А человек не может находиться под этим убийственным солнцем без прикрытия.

Чибирев понял безнадежность своего положения сразу.

Он сел, охватив колени руками, и сидел так.

На нем была шерстяная фуфайка, связанная из грубой шерсти внимательными и любовными руками его матери.

Чибирев снял ее, чтоб защитить голову от жгучего солнца.

И, может быть, от прикосновения к ткани родилось воспоминание о волевой, буйной жизненной силе его матери. Или что-то другое подсказало Чибиреву это решение-, но только он поспешно сорвал с головы фуфайку и стал распускать ее, сматывая нить в клубок. Потом он привязал к концу нити карманные часы и стал медленно спускать их вниз, разматывая клубок.

Вид этих блестящих часов привлек внимание людей внизу и, поняв замысел Чибирева, они, сняв часы, привязали к шерстяной нити конец тонкой бечевы. Осторожно Чибирев подтягивал эту бечеву. И. тут можно смело сказать, что жизнь Чибирева висела на этом тугом дрожащем волоске.

Если шерстяная нить оборвется, тогда конец.

Но внимательные и любовные руки сучили эту нить.

Чибирев вытянул наверх конец бечевы. Смяв нити в охапку, засунул за пазуху, чтоб не унес ветер. Бечевой выудил конец веревки, веревкой – канат и, наконец, на канате поднял трос. Закрепив трос, Чибирев не спускался до тех пор, пока снова не смотал шерстяную нить в тугой клубок.

На земле, сторонясь от счастливых рук людей, Чибирев, прижимая к груди этот клубок, сказал кротко, сконфуженно и нежно:

– Мамаша вязала, ее работа.

И, потупившись, пошел мимо расступающихся людей.

Из Туркмении Чибирев поехал в Москву, куда пригласили его в Строительный институт в качестве инструктора.

Челюстев провожал меня. Снова мы ехали горной трассой, повисшей балконом.

С одной стороны машины мелькали тесно спрессованные плиты каменной стены, с другой – висело свободно падающее небо.

В памятном месте я попросил остановить машину.

Внизу, словно под стеклянным колпаком, лежал завод. Отсюда он казался таким же крошечным, как и в прошлый раз. Сухая, вытянутая труба по-прежнему походила на мундштук. Но я не стал теперь для сравнения подносить к глазам мизинец. Я оглянулся на эти горы, старые, высохшие. Очевидно, есть тоже точка, с которой их можно видеть, как каменные сухие морщины. Точка, доступная стратонавтам.

Я смотрел на эти горы, стираемые временем, ветром и солнцем в порошок, и думал о том, что есть все-таки на земле нечто более прочное и возвышенное, чем эти старые, обветшалые каменные хребты.

– Послушайте, юноша, – кричал мне Челюстев, высунувшись из машины, – домечтаете после! На станции отгружают шамотный кирпич, и мне кажется, я уже слышу, как его колотят. У меня тоже есть воображение.

Мы долго еще ехали этой дорогой, прорубленной в камне.

Челюстев зажигал спички, поглядывал на часы; он действительно очень торопился.

– Да, кстати, – громко спросил вдруг Челюстев, – отчего вы не побывали у того старика-сказителя?

– Из кварца, – перебил я его, – с золотой поэтической жилой. В следующий раз.

Мы подъехали к железнодорожному полотну. Полосатый шлагбаум опустился перед самым носом.

Мы долго стояли, пока, громыхая колесами, щелкая на стыках рельсов, огромный, бесконечный состав проезжал мимо.

Челюстев нервничал, зажигал спички, глядел на часы. Он действительно очень беспокоился за отгрузку шамотного кирпича.

1936