Текст книги "Это сильнее всего (Рассказы)"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Кавалер ордена Славы

Пятнадцать бойцов и офицеров стояли во дворе, выстроившись в одну шеренгу. Начищенные трофейной ваксой сапоги и ботинки ярко блестели. А на лицах было такое напряженное и строгое выражение, какое бывает только перед атакой.

Полковник Бобров брал из рук адъютанта белую коробочку, вынимал из нее сияющий орден или медаль и прикреплял на грудь героя.

Что полковник говорил при этом, было плохо слышно. Деревенские ребятишки, собравшиеся возле плетня, как только полковник пожимал награжденному руку, начинали кричать «ура» и хлопать в ладоши.

Двор, где происходило награждение, был завален щебнем, битыми кизячными кирпичами, усыпан стреляными гильзами, а на огороде лежали убитые, еще не убранные после боя немецкие пулеметчики.

Конечно, когда в Кремле вручают ордена, там все торжественнее. Но, думается, где бы ни получал человек орден, волнение его будет одинаково сильным, а чувство восторга ничуть не меньшим.

Когда полковник подошел со звездой ордена Славы к одному из бойцов, я увидел, как побледнел тот и на шее его вспухли вены. И когда полковник прикрепил к гимнастерке бойца орден, – вместо того чтобы отчетливым, бодрым голосом сказать: «Служу Советскому Союзу», солдат этот, низко склонив голову, вдруг резко повернулся, прижал ладони к лицу и побрел в сторону, спотыкаясь, как слепой.

Я слышал, как полковник Бобров делал строжайшее внушение офицерам, входившим в его блиндаж на наблюдательном пункте, только за то, что фуражка была откинута на затылок или звездочка находилась не строго перпендикулярно переносице, хотя для того, чтобы попасть на НП, приходилось ползти метров двести буквально на локтях: мины шлепались здесь так часто, что, когда человек полз, под руками и ногами его звенели камень и осколки, и неизвестно, чего здесь было больше – камней или осколков.

А тут полковник бровью не двинул, глазом не покосил. Взяв очередной орден у адъютанта, он вручил его следующему герою, словно ничего не случилось, сиплым веселым голосом произнес слова поздравления с высокой наградой.

Не только награждаемые, но даже мальчишки, стоявшие у плетня, почувствовали все благородство и такт полковника, и они тоже сделали вид, что ничего не заметили.

Только маленькая встревоженная девочка, догнав спотыкающегося бойца, спросила его испуганно и нежно:

– Дяденька, може, вы испить хочете, так дойдемте до моей хаты.

Торжество кончилось. Я спросил полковника, знает ли он того бойца, который так взволновался при вручении награды. Полковник обиделся и сказал:

– Я всех хороших солдат знаю. Что я – первый год ими командую? Сколько земли вместе прошли.

И, став снисходительнее, он объяснил, оставаясь все-таки сердитым: это солдат высокого класса, мастер-радист.

– Только вот у него сложение слабоватое!

– А зачем ему сложение? Он головой работает, как Эдисон. Познакомьтесь, советую.

И вот мы сидим в траншее, накрывшись плащ-палаткой, а сержант, кавалер ордена Славы второй степени Владимир Антонович Логостев, при свете электрического фонаря кисточками и тряпочками чистит от набившейся пыли механизмы рации, что стоит на дне траншеи на разостланной шинели.

Логостев – радист. С рацией на плечах и с автоматом в руках он следует всюду за начальником артиллерии – гвардии подполковником Пименовым. Примостившись где-нибудь на гребне высоты или на скате ее, он посылает в эфир приказания батареям, какие отдает, подполковник Пименов.

Подполковника Пименова отличает страстное любопытство ко всему тому, что творится в расположении противника. Поэтому он идет туда, куда идти очень опасно, но откуда зато очень хорошо видно.

Правда, Пименова сопровождают также линейные связисты. Но там, где работает Пименов, много огня и осколки слишком часто рубят проволочную связь.

Пименов предпочитает эфир: ведь как по эфиру ни бей, радиоволну не испортишь.

Сидя на наблюдательном пункте, пощелкивая линейкой после каждого залпа немецких орудий, Пименов отвечает на немецкие снаряды артиллерийским ударом такой точности, что немцы, ошалев, начинают переносить огонь по всем подозрительным возвышенностям, где, по их мнению, может сидеть этот беспощадный русский корректировщик.

Понятно, что земля вокруг становится дыбом и работать в таких шумных условиях на рации трудно.

Но чудесными качествами одарен Логостев.

Он очень волнуется, а проще говоря, трусит, когда со своей рацией на плечах пробирается вслед за Пименовым на наблюдательный пункт. Но стоит Логостеву открыть рацию, включить электрические батареи и начать настройку, он тотчас все забывает и с самозабвенным самолюбием и упорством, отчеканивая каждый штришок передаваемых приказаний, несмотря на любые помехи, пробирается своим тоненьким радиоголосом сквозь рев и грохот самого могущественной артиллерийского наступления. И в этом его торжество. И поэтому он уже ничего не боится и, становясь одержимым, чувствует себя победителем в эфире.

А ведь помех очень много в его работе. Кроме горячих осколков рвущихся снарядов, немцы засоряют эфир работой своих станций. Но и тут виртуозный мастер Логостев точно и спокойно передает цифры команды. И каждая эта цифра, воспроизведенная на батареях, в прицельных приборах, становится для немцев роковой.

Однажды в блиндаже, где Логостев сидел и работал, обвалилась после попадания бомбы кровля. Логостева завалило землей и бревнами, но рация оказалась неповрежденной. И когда Логостева откопали, он, вместо того чтобы сказать «спасибо», грубо потребовал не мешать ему.

Во время одного очень сильного артиллерийского налета противника Логостев час пролежал на земле, прикрывая телом рацию, и получил несколько осколочных ранений.

Когда Логостева подняли, перевязали и стали спрашивать, как он себя чувствует, Логостев, озабоченно рассматривая рацию, ответил:

– Все в порядке, даже обшивку не поцарапало. Вот повезло!

Как-то пришлось ему работать в болоте, покрытом желтой, пенистой, прокисшей водой. Чтобы не замочить электробатареи, Логостев сел в эту воду, поставил себе на ноги рацию и так работал всю ночь. И потом он не мог встать, потому что сильно застыли и онемели, ноги.

…И вот мы сидим сейчас с Логостевым под плащ-палаткой и разговариваем.

Логостев рассказывает про себя скупо и неохотно. Приходится выпрашивать у него каждое слово.

– По профессии я, видите ли, экономист. Работал в Наркомпищепроме. Но если правду сказать, так радиолюбительское дело у меня все время поглощало. Отражалось это, конечно, и на работе, и на семье также. У меня была прекрасная комната на улице Горького, но, как троллейбус пошел, начались сильные помехи в приеме. Я поменял эту комнату на комнату в Удельной, под Москвой. Для жены это целая трагедия. Представляете: на работу – на поезде, вставала чуть свет, а ведь она была коренная москвичка. Ну и на материальном уровне эта любительская страсть тоже отражалась.

Чудесной схемы коротковолновый передатчик я у одного композитора, тоже любителя, увидел. Чистота работы, ширина диапазона – необычайные.

Ну, жена беличью шубу продала. Она, бедняжка, не любила радио. Даже точнее: ненавидела.

По ночам работал. Знаете, с любой точкой связывался. Довольно популярным любителем стал. У меня этими квитанциями со всех географических пунктов все стены заклеены были. А днем – служба.

Когда ребенок у нас родился, решил радио бросить. Но тут во время одного большого перелета я одним из первых сигнал бедствия принял. Побежал тут же ночью на почту, позвонил по телефону, сообщил. Потом телеграмму с благодарностью получил. Показал жене. Она прочла, подумала, потом сказала: «Нет, не нужно продавать аппаратуру, Володя. Работай. Вовка подрастет, я буду работу на дом брать. Все хорошо будет».

На фронте я вначале телефонистом работал. Ну, приходилось по-всякому. И вот ночью часто во время дежурства мысли приходили. О жене думал, о сынишке.

Особенно о жене. Сына я мало видел. И думаю: как это я не смог жене моей жизнь украсить за все, что она для меня сделала? Ну, про шубу, конечно, вспомнил, про комнату. Тяжело было думать и сладко вместе с тем. Ведь есть же удивительные такие, преданные нам женщины. Они как святые становятся, когда здесь, на фронте, о них думаешь. Вот она, супруга моя, если хотите взглянуть.

На фотографии я увидел лицо женщины с большими, немного грустными глазами, гладко причесанную, в простой ситцевой кофточке.

– А как вы радистом стали?

– Убили у нас одного радиста. Ну, я доложил капитану, он – полковнику. Полковник на мою фигуру посмотрел и скептически отнесся. Но я ему квитанции показал. Очень спешил, когда на фронт уходил, а все-таки в первую очередь квитанции эти в мешок сунул, а уж потом карточку жены. Смешно это все, как вспомню. Ну, начал работать. И тут, может и неловко говорить после того, что я вам о своей жене рассказал, но до того я снова увлекся своей работой, что письма стал домой редко писать. Снова – как одержимый стал. А она тревожилась, в политотдел дивизии телеграфные запросы посылала.

Логостев задумался, замолчал. Но потом он вдруг тряхнул головой и сказал вызывающе громко:

– Вы, когда награждали меня, присутствовали? Видели, как я перед полковником, перед бойцами нервы распустил? Так я вам скажу: не орденом я был взволнован. То есть, конечно, орденом, вернее, мыслью одной, связанной с тем, что я орден получил.

Вот скажите: если бы у меня была другая жена, не такая самоотверженная, чуткая, любящая, способная на все лишения, которым я ее подвергал, – разве я мог бы быть таким специалистом, каким я, вы сами знаете, являюсь? Нет, не мог бы. Увлекся любительским делом, но ведь потом бы бросил, если б другая была. Быт-то ведь он всегда останется бытом.

В возбуждении он не заметил, как встал и плащ-палатка, прикрывавшая рацию, сползла. Кто-то из темноты закричал:

– У кого там свет, гаси!

Логостев быстро наклонился, погасил фонарик и уже тихим голосом, в котором снова почувствовалась грусть, закончил:

– Если руководиться по-настоящему, одними чувствами, так этот орден Славы нужно моей жене послать. Именно она его в первую очередь заслужила…

Где-то далеко слышалось тяжелое гудение танков, идущих на исходные. И почти над нашими головами прорычали в воздухе штурмовики. Они шли в бой, могущественные, стремительные.

И где-то недалеко от этого поля сражения, верно, сидел сейчас с ящиком, наполненным хрупкими механизмами, такой же радист, как Логостев, и мастерски воевал в эфире, чтобы удар, наносимый с земли и воздуха, пришел в то время, когда враг меньше всего его ждет, и в то место, где он придется намертво.

1944

У нас на Севере

Группа советских бойцов, возвращаясь из рейда по тылам противника, наткнулась на немецкий разведывательный отряд.

Незамерзающее болото стало местом боя.

Каждая сторона знала: главное – доставить добытые сведения командованию. Но, чтобы эти сведения доставить, нужно было кому-то остаться живым.

Бой рассыпался на одиночные схватки. Дрались в воде. Когда бросали гранату, подымался фонтан грязи. На месте взрыва, сквозь разорванный мох, можно было провалиться, как в колодец.

Наши бойцы вели с собой «языка». Они оставили его в прикрытии за огромным валуном, круглым, будто искусственно обточенном.

Немцы обнаружили пленного и направили сюда весь пулеметный огонь. Они решили убить «языка» во что бы то ни стало.

Пули, стуча о камни, отлетали расплющенными. И вот одной такой пулей пленный был убит.

Бойцы прошли за «языком» немало километров. Шли по преющим болотам, карабкались по скалам из розового гранита, шагали по тундре, заросшей жесткими низкорослыми деревьями, переправлялись через порожистые незамерзающие реки.

А теперь этот «язык» никуда не годился.

Немецкий отряд удалось притиснуть к трясине, покрытой тонкой пленкой хрупкого льда. Дальше была река.

Бой достиг последней степени ожесточения.

На поверженного врага наступали, топя его. Раненые цеплялись за кочки, чтобы не утонуть. Немцам приходилось плохо. Тогда они выбрали самого сильного, вручили ему сумку с донесениями и, прикрывая огнем, дали ему возможность перебраться на ту сторону реки.

Сержанту Юрию Кононову было приказано догнать немца и взять его взамен убитого «языка». Кононов бросил шинель, остался в ватной куртке и, взяв лыжи в руки, побежал к реке.

На берегу он стал разуваться. Ему кричали:

– Давай скорей, а то уйдет.

Кононов устал, он прошел двое суток натощак. Немец был сыт и проделал путь в восемь раз короче. Нужно начать «обыгрывать» немца сейчас же. Для начала сухие ноги это уже не так плохо. И Кононов перешел реку разутым. Голые ноги в ледяной воде почернели, и боль подходила к сердцу. Но зато, когда он стал на лыжи, у него были сухие ноги.

По ту сторону лежала тундра, покрытая снегом, рыхлым и мокрым, как пена.

Немец ушел далеко вперед. Он шел быстро. Бамбуковые палки взлетали в его руках. Он походил на водяного паука.

На севере погода меняется быстро. Но пурга возникла исподволь. Сначала по насту бежала сухая снежная кисея. Было такое ощущение: словно идешь по быстро текущей белой реке. Потом снежное течение поднялось до колен, потом волна его достигла груди и, уже рвущаяся и стонущая, взметнулась над головой.

Кононов продолжал шагать, стараясь только, чтобы ветер все время бил в правую скулу – этим он определял направление.

Немец не умел ориентироваться по бешеному течению ветра. Он заблудился и вынырнул совсем рядом из белого сумрака.

Для немца всё было гораздо проще. Ему надо убить Кононова, чтобы избавиться от преследователя. Кононову нужно взять немца живым.

Немец дал несколько очередей, потом выждал, отошел в сторону и снова стал на лыжи. Но, сбившись с пути, потерял направление и теперь шел в сторону озера.

Пурга стихла так же, как и началась – исподволь. Она высушила снег, и снег стал сыпучим, как мука.

Немец шел впереди, и ему приходилось прокладывать лыжню для Кононова.

Скоро немец свернул к скалистому плоскогорью. На его каменной поверхности снега совсем мало. Кононов снял лыжи и понес их в руках. Немец тоже хотел снять лыжи, но, когда он останавливался, намереваясь сделать это, Кононов открывал огонь.

Немец стал уставать. Он останавливался и ждал с автоматом в руке Кононова, словно приглашая его на поединок. Но Кононов садился на камень и спокойно следил за немцем, а когда немец садился, Кононов начинал ползти к нему, и немец вставал. Он стоял, пока Кононов лежал на земле и отдыхал.

Выведенный из себя, немец закричал и погрозил Кононову кулаком, а потом погнался за ним.

Ни разу до этого Кононову не приходилось бегать от немца. Вначале Кононов остановился, чтобы встретиться с, немцем грудь с грудью, но потом сообразил, что это сейчас ни к чему, и быстро побежал от немца. И даже несколько раз нарочно упал, чтобы заставить немца увлечься преследованием и потерять на это и время и силы. Немец отказался от преследования, повернул и спустился к реке.

Лед реки, чисто подметенный ветром, блестел. Берега реки – болотистые, над болотом висел туман.

Река впадает в озеро. В устье реки коричневые скалы торчали из воды, скользкие и гладкие, как бока мокрой лошади.

Немец стал карабкаться по прибрежным камням. Кононов дал ему уйти, потом отломил ото льда примерзшее бревно и, став на него, подгребая лыжей, переправился через полынью.

Немец шел по льду озера, хромая. Видно, он поскользнулся на камнях и повредил ногу. Останавливаясь, он повисал на палках, как на костылях.

Кононов открывал огонь. Немец вынужден был снова идти. Переправляясь через скалы, немец сломал одну лыжу. Теперь он двигался совсем медленно, проваливаясь в снег. Немец полз, пока совсем не выбился из сил.

Чтобы положить на лыжи оглушенного прикладом немца, Кононову пришлось подсовывать под него лыжные палки. Немец был рослый и очень тяжелый.

Всю ночь Кононов тащил немца, лежавшего на лыжах. От голода у Кононова начинались такие боли в животе, словно кишки скручивались в жгут.

На рассвете он заставил немца подняться и идти.

К вечеру они добрались до того места, где произошел бой с немецким отрядом.

Чтобы согреться, Кононов собрал деревянные ручки от немецких гранат и сложил из них костер. У одного из убитых немцев он нашел консервную банку. Но она оказалась не с консервами, а с лыжной мазью. Кононов жевал мазь, пахнувшую дегтем и воском. Сидя у костра, он заснул и обжег себе лицо. От ожога он проснулся и был рад этому – немец в это время пытался пережечь веревку, которой были связаны его руки.

Через двое суток Кононов доставил пленного в штаб. Немец дал очень важные показания.

1944

Линия

Сначала раздался выстрел. Звук был коротким, глухим, придушенным – из миномета. Потом сухой шелестящий скрежет воздуха – и человек бросился в снег, как бросаются в воду.

Немецкие минометчики терпеливо охотились за ним. Во время обстрела он ложился, в интервалы делал перебежки.

Он лежал, уткнувшись в снег лицом, и прикрывал затылок руками. Потом его тяжело ударило, швырнуло и долго волокло по снегу.

На месте разрыва мины образовалась круглая и мелкая выбоина, покрытая по краям копотью.

Небо было очень зеленым, снег – очень белым, внизу, под деревьями – запачкан иглами и шелухой коры.

Связист приподнялся и сел. Он посмотрел на след, который оставил при падении, и понял, что швырнуло его взрывом очень сильно.

Он ждал боли, но боль, не приходила, только ломило спину и жгло руки в тех местах, где он ободрал кожу о жесткий наст.

Он освободил плечевые ремни и снял катушку. Провод на ней во многих местах был разрублен, как топором. В месте разруба проволока топорщилась, как металлическая щетка.

Вместо длинного провода – лапша.

– Здорово! – сказал он и выругался. Потом осмотрелся беспомощно и тоскливо.

Он устал и измучился, и то, что случилось, было хуже всего. И он ударил изо всех сил кулаком по катушке. Злые слезы катились по его ободранным скулам.

Потом трясущимися руками он стал снимать с барабана куски проволоки и откладывал их в сторону. Потом вынул нож, стал зачищать концы проводов, связывать их, обматывать изоляционной лентой. Когда лента кончилась, он обматывал места соединений бинтом из индивидуального пакета. Когда вышел весь бинт, он использовал свои обмотки, сначала с одной ноги, потом с другой.

Смотав провод на барабан, он снова надел катушку на спину.

Чтобы наверстать потерянное время, он не полз в открытых местах, а бежал, согнувшись, направляя левой рукой ложащийся на снег провод.

Били из винтовок – он не обращал внимания. Короткие очереди из пулемета заставляли петлять, но потом он ложился и натягивал провод, чтобы выровнять его.

Он стал бояться, что провода не хватит, и провода действительно не хватило. Он упал, когда конец вылетел из барабана.

До опушки оставалось метров триста – четыреста. Там батарея. Она ждала связи с наблюдательным пунктом; и пока связь не установлена, батарея оставалась слепой. Идти на батарею не было смысла: он знал – там нет ни метра провода.

Он бросил пустую катушку на снег и снова оглядел белое поле беспомощно и тоскливо.

Впереди тянулись проволочные заграждения. Они напоминали своими ячейками серые осиные соты.

Он пополз к проволочным заграждениям, остановившимися расширенными глазами разглядывая снежный покров, и в тех местах, где снег был выпукло приподнят, он испуганно огибал эти бугры.

Перед проволочными заграждениями – минное поле. Он полз по этому минному полю и чувствовал всю тяжесть своего тела и ужасался. Ему хотелось быть легким, чтобы снег не проваливался и так угрожающе не скрипел под ним. Для противопехотной мины достаточно и легкого нажима.

Он пробовал резать проволоку перочинным ножом, но нож быстро сломался. Тогда он стал гнуть проволоку, гнуть до тех пор, пока она на месте сгиба не нагревалась и не лопалась.

Но скоро пальцы его онемели от усталости и боли и из-под ногтей пошла кровь.

Он лежал на спине, сжимая горячими пальцами снег, но снег таял и не утолял боли.

Тупое и тягостное безразличие овладело им. Он смотрел в глубокое небо и чувствовал, как ноющая боль сковывала его руки, ноги, плечи, и снег уже не таял в руках, а сухой и жесткий, как песок, лежал на них.

Сделав усилие, он поднялся и сел. Он вспомнил с отчаянием, что есть мины натяжного действия. Эти мины соединяются проволокой с каким-либо предметом. И он стал ползать по снегу и искать такие мины, чтобы добыть проволоку.

Он царапал в снегу палкой длинные осторожные борозды и наконец наткнулся на тонкую черную проволоку. Он сматывал ее себе на левую руку, согнутую б локте, ползая от мины к мине.

И когда стреляли, он боялся, что пуля стукнет в мину. Тогда, ведь, от него ничего не останется, и никто не узнает, почему он так долго возился со связью. Но то, что пуля может попасть в него, этого он не боялся: ему казалось, что боль от раны будет не такой сильной. И сильнее той боли, которую он сейчас испытывал, нет на свете, и теперь он все может стерпеть.

Потом он связывал куски проволоки, подвешивал на ветки кустарника так, чтобы голая проволока не соприкасалась с землей.

Пальцы плохо слушались. Он засовывал руки под рубаху и согревал их на животе. И, расточая последнее тепло, он чувствовал, что теперь уже он никогда не согреется. Тепло уходило, как кровь.

До батареи провода не хватило. Но батарея уже близко. Шагая по тропинке, он вдруг захромал, когда посмотрел на ботинок, увидел, что носок разбит пулей и розово обледенел, но когда это случилось, вспомнить не мог.

Докладывая командиру батареи, он почему-то нелепо и радостно улыбался и держал растопыренные пальцы возле уха, отдавая честь. Он не чувствовал своих пальцев.

Глядя гневно на связиста, командир спросил:

– Почему так долго канителились? И почему у вас такой вид? – командир показал глазами на ноги.

Связист посмотрел на свои ноги без обмоток, с висящими у штанов штрипками, на портянки, выглядывающие из ботинок, и смутился.

Он хотел объяснить всё, всё по порядку, но он хорошо знал, что всем некогда, все заждались его на батарее и командир не успеет его выслушать, и он попытался только поднять свою руку с распухшими пальцами повыше и кротко сказал:

– Виноват, товарищ командир!

Потом он, жалобно и неловко улыбаясь, глядел вслед командиру, идущему к орудию. Потом оглядывался, ища, кому бы объяснить, но никому до него дела не было, все расчеты стояли по своим местам, и лица людей были напряженны и суровы.

Алфимов потоптался, похлопал ладонью о ладонь, поправил ушанку. Ему еще очень хотелось попросить у кого-нибудь закурить, но просить как-то было неловко, и он побрел обратно на свой НП.

Он нашел брошенную в поле свою катушку, снова надел ее на спину. Теперь уже не было нужды ползти. Синие тени лежали на снегу, и можно было обходить открытые места, потому что во впадинах лежали эти синие тени.

И вдруг живой и мощный голос орудия донесся сюда, и с веток елей стали медленно падать ватные комки снега.

И при звуке голоса орудий он внезапно почувствовал, как сладко тает в сердце горечь обидного недоразумения и как становится ему хорошо.

Ведь это по его линии течет ручей тока, и это он, его ток, в стволах орудий превращается в карающий смерч зрячего огня.

И он шел. И было очень холодно. И он знал, что на НП, в снежной яме, будет тоже холодно, и что впереди предстоит еще длинная ночь и эта ночь будет тяжелой. Но живительная теплота радости все сильнее и сильнее заполняла все его существо, и он шел и улыбался усталым лицом.

Потом он сидел в яме, где был расположен НП, и докладывал командиру. Командир лежал на животе, опираясь локтями в мятый снег, и держал у глаз бинокль. Не оборачиваясь, командир диктовал телефонисту цифры.

Алфимов рассказывал медленно и обстоятельно. Командир, сразу поняв в чем дело, сказал:

– Молодец!

Но Алфимову нравилось вспоминать подробности, и он говорил, говорил, не обращая внимания, слушает его командир или нет. И когда командир кричал телефонисту «огонь» и потом били орудия, Алфимов замолкал, прислушивался, и его снова охватывало ощущение счастья.

1943