Текст книги "Это сильнее всего (Рассказы)"

Автор книги: Вадим Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Любимый товарищ

– Вы извините, товарищ, это место занято.

Невидимый в темноте человек зашуршал соломой, тихо добавил:

– Это нашего политрука место.

Я хотел уйти, но мне сказали:

– Оставайтесь, куда же в дождь? Мы подвинемся.

Гроза шумела голосом переднего края, и когда редко и методично стучало орудие, казалось, что это тоже звуки грозы. Вода тяжело шлепалась на землю и билась о плащ-палатку, повешенную над входом в блиндаж.

– Вы не спите, товарищ?

– Нет, – сказал я.

– День у меня сегодня особенный, – сказал невидимый человек. – Партбилет выдали, а его нет.

– Кого нет? – спросил я устало.

– Политрука нет. – Человек приподнялся, опираясь на локоть, и громко сказал: – Есть такие люди, которые тебя на всю жизнь согревают. Так это он.

– Хороший человек, что ли?

– Что значит – хороший! – обиделся мой собеседник. – Хороших людей много. А он такой, что одним словом не скажешь.

Помолчав, невидимый мой знакомый снова заговорил:

– Я, как в первый бой, помню, пошел, стеснялся. Чудилось, все пули прямо в меня летят. Норовил в землю, как червяк, вползти, чтобы ничего не видеть. Вдруг слышу, кто-то смеется. Смотрю – политрук. Снимает с себя каску, протягивает: «Если вы, товарищ боец, такой осторожный, носите сразу две: одну на голове, а, другой следующее место прикройте. А то вы его очень уж выставили». Посмотрел я на политрука… ну, и тоже засмеялся. Забыл про страх. Но все-таки, на всякий случай, ближе к политруку всегда был, когда в атаку ходили. Может, вам, товарищ, плащ-палатку под голову положить? А то неудобно.

– Нет, – сказал я, – мне удобно.

– Однажды так получилось, – продолжал человек. – Хотел я немца штыком пригвоздить. Здоровенный очень попался. Перехватил он винтовку руками и тянет ее к себе, а я к себе. Чувствую – пересилит. А у меня рука еще ранена. И так тоскливо стало, глаза уж закрывал. Вдруг выстрел у самого уха. Политрук с наганом стоит, немец на земле лежит, руки раскинув. Политрук кричит мне: «Нужно в таких случаях ногой в живот бить, а не в тянульки играть! Растерялись, товарищ? Эх, вы!..» И пошел политрук, прихрамывая, вперед, а я виновато за ним.

Человек замолчал, прислушиваясь к грозе, потом негромко сказал:

– Дождь на меня тоску наводит. Вот, случилось, загрустил я. От жены писем долго не было. Ну, мысли всякие. Говорю ребятам со зла: «Будь ты хоть герой, хоть кто, а им все равно, лишь бы потеплее да поласковее». Услышал эти мои слова политрук, расстроился, аж губы у него затряслись. Долго он меня перед теми бойцами срамил. А через две недели получаю я от своей письмо. Извиняется, что долго не писала: на курсах была. А в конце письма приписка была: просила передать привет моему другу, который в своем письме к ней упрекал ее за то, что она мне не писала. И назвала она фамилию политрука. Вот какая история.

Человек замолчал, помигал в темноте, затягиваясь папироской, потом задумчиво произнес:

– Ранили политрука. Нет его. В санбате лежит. А нам всем кажется, что он с нами.

Дождь перестал шуметь. Тянуло холодом, сладко пахнущей сыростью свежих листьев. Человек поправил солому на нарах и сказал грустно:

– Ну, вы спите, товарищ, а то я вам, видно, надоел со своим политруком.

…Когда я проснулся в блиндаже уже никого не было. На нарах, где было место политрука, у изголовья, стоял чемодан, на нем аккуратно свернутая шинель и стопка книжек.

Это место занято.

И понял я, что я тоже никогда не забуду, на всю жизнь, этого человека, хотя никогда не видел его и, может быть, никогда не увижу.

1942

Штурманское самолюбие

Полковник вызвал к себе командира корабля, капитана Ильина, и штурмана, старшего лейтенанта Фирина.

По тому, как их принял полковник, оба летчика сразу поняли, что предстоит нахлобучка.

Полковник, не предлагая сесть, спросил:

– Вы доложили, что мост через реку взорван?

– Точно, – подтвердил Ильин.

– А что вы скажете на это? – и полковник бросил на стол фотоснимок.

Оба летчика встревоженно наклонились над снимком. Выпрямившись, с покрасневшим лицом, штурман Фирин растерянно произнес:

– Курс был точный. Ничего не понимаю.

– А я понимаю, – сухо сказал полковник. – Вы не выполнили боевого задания! Можете идти.

Летчики вытянулись и, резко повернувшись на каблуках, вышли. На улице они остановились.

– История, – печально вздохнул Ильин. – Я же собственными глазами видел! А тут – поди ты. Фотография же врать не может.

– Костя! – возбужденно хватая друга за плечо, сказал Фирин. – Ведь ты пойми! Тебе что! Тебя я веду.

И вдруг у меня, у первого штурмана нашей эскадрильи, такая история. Нет, не могу! Пойду попрошу полковника.

– Да о чем просить? Ты подожди, не волнуйся.

Но Фирин уже открыл дверь в хату, где находился командный пункт.

Ильин сел на завалинку и, закурив, печально глядя перед собой, стал ждать.

Скоро Фирин появился. Лицо его сияло.

– Разрешил, – заявил он с воодушевлением. – Разрешил лично проверить. Я за свой курс жизнью отвечаю. Не может этого быть, чтобы мост целым остался. Никак не может.

Вечером Фирин пришел на аэродром. Поверх комбинезона у него была надета брезентовая сумка, в какой обычно подрывники носят взрывчатые вещества.

Тяжелый бомбардировщик готовился к полету в глубокий рейд над расположением противника.

Фирин показал разрешение полковника и, надев парашют, поместился в качестве пассажира в отсеке бортмеханика.

Тяжелая машина легко оторвалась от земли и ушла в темное ночное небо.

Фирин часто вставал и выходил в штурманскую рубку сверить курс. После двух часов полета он обратился к бортмеханику и знаками попросил его открыть бомбовой люк. Когда люк был открыт, Фирин наклонился над ним, пристально разглядывая покрытую дымкой землю. И вдруг он сделал таксе движение, какое делает пловец, бросаясь с вышки в воду, и исчез в голубом провале бомбового люка.

Бортмеханик замер у пульта приборов с поднятой рукой.

Самолет продолжал лететь в сумрачной чаще облаков, даже не дрогнув.

…Прошло немало дней. Ильин летал теперь с новым штурманом. Ревнуя к памяти своего друга, он относился к новому штурману неприязненно и говорил с ним только по вопросам, касающимся их летной работы.

И вдруг Ильину говорят:

– Вернулся Фирин.

– Да где же он?

– А в бане.

В меховом комбинезоне, в унтах Ильин ворвался в помещение, наполненное паром и голыми людьми. Он сразу узнал тощую фигуру своего друга, который залез на третью полку и усердно мылил голову. Он обнял его и прижал к груди.

Вырвавшись из объятий Ильина, Фирин сказал с грустью:

– Придется теперь опять мыться, – и снова полез на полку.

Ильин был вынужден ждать его в предбаннике.

Вечером они сидели друг против друга и пили чай.

Фирин рассказывал:

– Ну, что ж. Ну, выпрыгнул. Потом пешком пошел. В сумке у меня, конечно, взрывчатка. Раз с воздуха не подорвали, значит, с земли придется. Иду. Ну, конечно, встреча была. Отстрелялся все-таки. Приполз к мосту. А его нет. То есть, пожалуй, он есть, но только вроде как не настоящий, фальшивый. Поверх взорванных пролетов они деревянный настил положили и черной краской под металл выкрасили. А обломки ферм, которые рядом валялись, известкой покрыли. Вот на фотографии оскорбительная для нас картина и получилась. Сами немцы, конечно, в другом месте переправу навели. Я ее потом нашел. Думал, неудобно домой обратно взрывчатку тащить. Ну и использовал. Потом, конечно, всё пешком да пешком. Летишь, не понимаешь толком, что такое расстояние, а тут, брат, до того ноги сбил, что теперь только летать могу.

– А полковнику докладывал? – глядя с нежностью и восторгом на Фирина, спросил Ильин.

– Докладывал. Он сказал: «Хорошо! Самолюбие, – говорит, – у летчиков – это дополнительная мощность». А я ему говорю: «У летчиков, конечно, тоже огромное самолюбие, но, вы извините, товарищ полковник, вы еще нашего штурманского самолюбия не знаете». А он говорит: «Знаю, теперь очень хорошо знаю. И раз вы себя в наземной ориентировке тоже отличным штурманом показали, я теперь вас с Ильиным по одному интересному заданию пошлю». А я сделал вид, что не очень обрадовался. «Спасибо», – говорю, трясу ему руку, а у самого дыхание и все такое. А он говорит: «Вы не радуйтесь. Вы у меня сначала отдохнете как следует». – И Фирин грустно закончил: – И должен я теперь отдыхать. А у меня ноги болят. И по земле мне ходить невозможно. Мне летать надо.

– Ничего, Вася, – сказал Ильин мечтательно. – Мы еще с тобой когда-нибудь полетаем. – Потом Ильин взял гитару и сказал: – А я тут про тебя песню сочинил…

Несмотря на то, что песня была грустная до слез и не совсем складная, Фирин вежливо уверял, что она ему очень понравилась.

1942

Заведующий переправой

Он держался с необыкновенным достоинством, этот рыжеватый худенький паренек с темными от пыли босыми ногами. Даже веснушки на его лице приобретали какой-то воинственный медный оттенок, когда он отдавал пионерский салют командиру.

Отрекомендовался он внушительно и лаконично:

– Алексей Андреич. – Потом, значительно кашлянув, добавил тише: – Занимаемся переправой.

В командирском шалаше, за чаем и жареной картошкой, он стал более снисходительным и разговорился.

Вот уже одиннадцать дней, как он, Алексей, житель поселка Н., стал командиром ребячьей команды и заведующим переправой.

Их восемь человек. Самому старшему четырнадцать лет, самому младшему – девять. У них имеется самодельный плот. На нем уже переправили трех раненых бойцов.

Палочкой он пробовал начертить расположение немцев в лесу. А когда командир спросил, какие у фашистов огневые силы, Алексей вынул из кармана горсть черных и белых камешков и разложил их. Белые камешки означали пулеметы, черные – пушки. Число броневиков было обозначено узелками на веревочке.

– А мать и отец у тебя есть? – спросил командир.

Алексей обидчиво надулся, потом гордо сказал:

– Я вас про ваши семейные дела не спрашиваю. Я к вам для дела пришел. Винтовки вам надо хорошие?

– Пригодятся, – сказал командир.

Алексей встал и строго сказал:

– Вечером к переправе бойцов пришлите.

Вечером на указанном месте бойцы нашли восемьдесят мокрых винтовок.

На следующий день, утром, Алексей явился к командиру – еще более надменный и важный. Нетерпеливо выслушав слова благодарности, он сказал пренебрежительно:

– Винтовки у немцев таскать, когда они пьяные, всякий может. Вот пушку притащить – это интересно.

– А можно? – спросил командир.

– Если с умом взяться.

И тут паренек не выдержал своей роли невозмутимого заведующего переправой. Жестикулируя, размахивая руками, он изобразил, как немцы пытались вытащить увязшую в тине пушку, как офицер хлестал солдат плетью.

Ночью ребята переправили семерых бойцов на тот берег на своем плоту. И на рассвете покрытая илом 45-миллиметровая пушка и 82-миллиметровый миномет находились уже в нашем расположении.

Ребята, уморившись за ночь, спали в шалаше командира.

Части нужно было уходить на новые позиции. Командир бродил возле шалаша, все не решаясь будить ребят. Наконец он решился. Дотронувшись до плеча Алексея, он сказал тихо:

– Алеша, я с тобой проститься хочу. Уходим мы. Что тебе на память оставить?

Алексей улыбнулся и, жадно осмотрев с ног до головы командира, остановил свой взгляд на нагане.

Командир молча отстегнул револьвер и подал мальчику.

Алеша взял наган в руки; лицо его сияло. Он умело вынул из барабана патроны, пощелкал курком, но потом вдруг вздохнул печально и протяжно, протянул револьвер командиру и сказал:

– Возьмите, мне нельзя его при себе иметь. Немцы обыщут и догадаются, что я разведчик. Тогда и других ребят найдут и расстреляют.

И он вернул наган командиру.

Они молча попрощались, крепко пожав друг другу руки.

Сегодня после боя, после разгрома сводного фашистского батальона с приданными танками и двумя взводами мотоциклистов, командир, составляя список бойцов к правительственным наградам, первым в том списке поставил имя пионера Алексея, заведующего Н-ской переправой, представленного к ордену Красной Звезды.

1941

Твердый характер

Рассказ разведчика

Ну, чего вы пристали, дайте человеку хоть горячего чаю допить! Если бы происшествия какие были, а то все чисто и аккуратно, по расписанию. В котором часу чего нужно было делать, то и делали. Ты, Ефимов, гитару не клади. Играй! С музыкой интересней.

С чего начать, прямо не знаю. Не рассказчик. Вот Зоя – радистка наша. Мы с ней в яме хоронились. За два часа с чуточкой всю биографию рассказала. Так, если по порядку начать, переходили мы линию фронта с удобствами. С правого фланга ребята небольшую вылазку с огоньком устроили. Пока немцы там тормошились, мы к самому их переднему краю пешком и доползли. Но это по заданию не полдела, не четверть, а вовсе совеем немного.

Нам нужно было сквозь их расположение проникнуть, чтоб в тылу царствовать.

С нами немецкая собака была. Не немец. Животное. Ну, пес, одним словом, обыкновенный. Я его как-то у них из-под самого носа увел. После мою власть признал.

За еду не то что собаку – слона чему хочешь обучить можно. Мысли твердой у меня насчет собаки не было. Думал: пускай себе живет. А вот когда задание получил, тут шарики закрутились.

Лесок, который между их опорными пунктами притулился, главным образом собаки охраняли. Вот я и решил пропустить пса к своим. Может, обнюхаются, узнают, хай не поднимут. А если рвать начнут, так у собаки ноги, она всю свору за собой и уведет.

Как прикинул, так и случилось.

Задрались псы.

Ну, мы тут левой, правой – и ходу. Нам только поглубже в чащу, а там – ищи-свищи.

Зоя, конечно, захромала. У ней на лямке рация. Такой сундук. Я говорю:

– Разрешите?

– Нет, – говорит. – Вы лампу сотрясете, там волоски нежные.

А сама спотыкается.

– У меня сорок килограммов тола. Я же им о деревья не стукаюсь.

– Он от этого не взорвется.

Все знает. С такой в семейной жизни одних разговоров до старости хватит.

С рассвета мы в овраге залегли. Свет – наш враг. Закусываем, шепчемся. Все мной довольны – аккуратно провел.

Вдруг слышу собачий грай. Всё ближе и ближе. Собаки след унюхали. Такая неприятность!

Смотрю, бежит мой бывший пес. Голову к земле клонит, а за ним свора. Навел все-таки.

Тут мне пришлось от своих оторваться. Не пропадать же всем!

От псов ножиком отбился.

Пришел ночью к назначенному пункту. Лейтенант ничего, не сердится, только дрессировщиком обозвал.

Получил задание. Штаб у немцев в населенном пункте расположен. Нужно мне выяснить, что к чему.

Смеркалось, когда я к огородам дополз. В кустах сирени залег. Веду наблюдение. Выходит из избы немец и прямо к кусту, будто указание имеет, что мы тут.

Замерз я сердцем, но ничего, держусь. Немец за куст зашел, повернулся спиной и сел по нужде. «Ах, ты, – думаю, – гадость какая!» И очень мне была охота ножом его пырнуть. Но нельзя. Не имею права задание портить.

Чего смеетесь? Ничего тут смешного нет. Если вас одна глупость интересует, то я могу совсем воздержаться рассказывать.

После во дворе старший ефрейтор наряды в караулы назначал. Охрана сильная. Чего им на своем собачьем языке говорил, наставлял, я, конечно, понять не мог. И отсюда делаю себе замечание. Если полсотни немецких слов наизусть выучить, голова от этого не распухнет, а польза для разведчика основательная. А то был я, как чурка с глазами, даже сейчас вспоминаю – совестно.

Установил: штаб тронуть ввиду сильной охраны не придется, но вот пункт сбора донесений немцы на околице в блиндаже устроили. Для того они на отшибе обосновались, чтоб лишнего движения в расположении не было.

Вернулся, доложил лейтенанту. И сделал свое замечание о пункте сбора донесений.

Только брезжить начало, пошли.

Мне лейтенант часы показал и велел: как стрелке без четверти подойти, резать связь. Задание крохотное.

Но тут обмишурился я. Неосторожность допустил. Разбил часы о камень или о железо, только стали они. Меня в жар и холод. Но я себя в руки забрал. Начал считать про себя. До шестьдесят сочту, делаю отметку. Так лежал и считал. В глазах темнело, по телу мурашки. «Вот, – думаю, – собьюсь». А от этого еще больше сомнение.

Досчитал положенное. Чиркнул ножом провод. И прямо к околице, где пункт сбора донесений.

Но там уже порядок.

Ребята обер-фенриха с головой в шинель завернули и на руках несут, словно утопленника. Остальные фрицы уже ноги вытянули.

Красивая картина!

У товарища лейтенанта полная канцелярия в мешке.

Ушли в лес. Настроение у всех приятное, торжественное. Между прочим, я уже налегке. Тол немцам на шоссе оставил для личного употребления.

Говорю Зое:

– Разрешите? Такой сундук за собой таскать беспокойно.

– Не беспокойтесь, – говорит.

Если б мне мое звание позволило, я б, конечно, приказал. А так – ничего не поделаешь. Иду, хромаю. Псы мне ногу пожевали все-таки.

Ночью стали переходить линию фронта. На засаду напоролись. Взяли нас фрицы в оборот. Брызжут из автоматов – деваться некуда.

Приняли мы круговую оборону.

Подползаю к лейтенанту.

– Разрешите обратиться? Вот, – говорю, – беспокоюсь, как бы нашего обер-фенриха немцы случайно не повредили. Очень сильно шалят.

Лейтенант соглашается:

– Обстановка сложная, действительно.

Предлагаю: пускай Зоечка его допросит и по радио показания передаст; она же десятиклассница, образованная девушка.

Начала Зоя обрабатывать обер-фенриха. В левой руке у нее пистолет, а правая на ключе лежит.

Мы, конечно, кругом стреляем, мешаем ей с немцем работать. Но, ничего не поделаешь, такая обстановка сложилась.

Может, мне и чаю пить вовсе никогда не пришлось бы, но вовремя подоспели бойцы из прикрытия. Значит, отбились.

Проползли под проволокой. Она уже подрезана была. Даже не поцарапались. Свои уже скоро рядом. Подошел к Зое, вроде как который час. спросить. Смотрю, у нее за спиной рации нет. А рацию обер-фенрих на своей спине тащит.

– Что ж, – говорю, – товарищ Емельянова, сержанту Григорию Кобзеву рацию доверить нельзя, волоски нежные. А фрицу доверять вы можете.

Зоя обернулась ко мне и сказала:

– Я знаю, как с немецкими собаками обращаться, а вот вы еще не совсем научились.

Ушла. Ничего не скажешь. Слаб я оказался в смысле дрессировки. Но, ничего, мне с ними в цирке не выступать.

Всё. Больше ничего такого и не было.

В разведке теперь самое трудное – это попасть в разведку. Теперь всем лестно по личному приказу Наркома какое-нибудь особое задание выполнить.

Когда нам худо было, лейтенант так и сказал:

– Помните, товарищи, чей приказ выполняем.

Вот мы и помнили.

Слышали, сегодня артиллерия наша долбала? Так это она по нашему указанию. Немцы в балке вроде клуба оборудовали. Собрание у них на шесть часов было назначено по случаю их праздника. Ну, вот мы им от себя угощение выставили. Нам, конечно, пригласительных повесток не присылали, но обер-фенрих в кармане держал. Красивая повестка, даже цветочек в уголке нарисован.

Теперь мне, ребята, минуток шестьдесят побыть одному надо. Я мысли собрать хочу. План имею. Я там кое-что высмотрел.

А насчет Зои – я теперь с ней куда угодно пойду. Большое уважение имею. Твердый товарищ!

1943

Гвардейский гарнизон дома № 24

Из окна комендатуры застучали станковые пулеметы. Очередь прошла сначала над головами бешено скачущих лошадей, потом расщепила оглоблю, и пули, глухо шлепая, пробили брюхо коня и его по-птичьи вытянутую шею.

Вторая упряжка свернула на тротуар и помчалась дальше.

Став в санях на колени, Горшков метнул в окно комендатуры гранату. Савкин, лежа в санях, бил вдоль улицы из ручного пулемета. Кустов, намотав на левую руку вожжи, сбросив с правой рукавицу, свистел. Это был зловещий свист, полный удали и отваги.

Чугунная тумба попала под сани. Бойцов вышибло из разбитых саней. Волоча обломки, лошади ускакали.

Улегшись в канаве, Савкин отстреливался от голубомундирных жандармов, уцелевших в комендатуре. Горшков вскочил в двери ближайшего дома. Через секунду он выбежал наружу и, прислонясь к косяку, метнул внутрь гранату. Взрывом вырвало стекла вместе с рамами.

Поднявшись с земли, Горшков крикнул:

– Сюда, ребята!

Кустов вошел в наполненное дымом здание. За спиной у него был миномет; два железных ящика с минами висели по бокам. В руках он держал за веревочные петли ящик с патронами. Продолжая отстреливаться, вполз Савкин. Не оглядываясь, он поспешно приладил на подоконнике пулемет и продолжал бить короткими очередями.

С пола, шатаясь, поднялся немецкий офицер. Кустов, руки которого были заняты, растерялся. Потом высоко поднял ящик с патронами и с силой обрушил на голову немца.

Ящик треснул от удара, и пачки патронов посыпались на пол.

Пули с визгом ударялись в стены и крошили известку. Протирая слезящиеся от известковой пыли глаза, Савкин перебегал от одного окна к другому, меняя огневую позицию.

Поставив стол, на него табуретку, взобравшись на это сооружение, Горшков стрелял из автомата в круглое отверстие в стене, пробитое для вентилятора.

Немецкие солдаты вытащили на крышу соседнего здания тяжелый немецкий пулемет. Пули, ударяясь о каменную стену, высекали длинные синие искры. Но прибежал взволнованный офицер и приказал солдатам прекратить стрельбу.

Дело в том, что немецкий гарнизон, оставшийся в хорошо укрепленном городе, должен был прикрывать отступление основных своих сил.

Первым, обеспокоившись наступившей тишиной, угрюмо заговорил Горшков:

– Что же такое, ребята, получается: приехали три советских гвардейца, а немцы, выходит, на них внимания не обращают?

Савкин, зажав в коленях диск, закладывая патроны, огорченно добавил:

– А командиру что обещали! Не получилось паники.

– Получится, – сказал глухо Кустов и, взвалив на спину миномет, полез по разбитой лестнице на чердак.

Скоро здание начало мерно вздрагивать. Это Кустов уже работал у своего миномета. Прорезав кровлю, выставив ствол наружу, он вел огонь по немецким окопам, опоясавшим город.

И немцы не выдержали. Они открыли яростный огонь по дому, в котором засели гвардейцы.

Горшков, прижавшись к стене, радостно кричал:

– Вот это паника! Вот это да!

Серый дым полз с чердачного люка, обдавая угарным теплом.

Командир батальона сказал:

– Бойцы, вы слышите эти выстрелы? Это дерутся наши люди. Тысячи пуль, которые обрушились на них, могли обрушиться против нас. Пусть имя каждого из них будет жечь ваше сердце. Вперед, товарищи!

Батальонный любил говорить красиво. Но в бою он не знал страха. И если бы в атаку можно было ходить с развевающимся знаменем в руках, он держал бы это знамя.

Бойцы пошли в атаку.

А с крыши дома № 24 уже валил черный дым, и яркое пламя шевелилось на кровле, порываясь взлететь в небо.

Спустившись с чердака в тлеющей одежде, Кустов прилаживал к амбразуре окна миномет, жмурясь от дыма.

Немецкие солдаты пытались взять дом штурмом. Взрывом гранаты вышибло дверь. Ударом доски Кустова бросило на пол. Нашарив в дымном мраке автомат, прижав приклад к животу, он дал длинную очередь в пустую дверную нишу, и четыре немецких солдата растянулись на пороге.

Тогда немцы выкатили пушку.

Савкин гордо сказал:

– До последней точки дошли. Сейчас из пушки шуметь будут.

Горшков добавил:

– Выходит, ребята, мы задание перевыполнили.

Кустов, глядя на свои раненые ноги, тихо произнес:

– Уходить даже неохота, до чего здорово получилось!

В грохоте взрывов тяжелые осколки битого кирпича вырывало из шатающейся стены.

Батальон ворвался в город и после короткой схватки занял его.

Командир батальона, выстроив бойцов перед развалинами разбитого дома, произносил речь в память троих павших гвардейцев.

В это время из подвального окна разбитого дома вылез человек в черной дымящейся одежде, за ним – другой; третьего они подняли и повели под руки. Став в строй, один из них сипло осведомился:

– Что тут происходит?

И когда боец объяснил, Савкин сердито сказал:

– Немцы похоронить не могли, а вы хороните… – и хотел доложить командиру.

Но Кустов остановил его:

– После доложим. Интересно послушать все-таки, что тут о нас скажут такого.

Командир говорил пламенную речь, полную гордых и великолепных слов.

А три гвардейца стояли в последней шеренге, крайними слева, с вытянутыми по швам руками и не замечали, как по их утомленным закопченным лицам катились слезы умиления и восторженной скорби.

И когда командир увидел их и стал упрекать за то, что не доложили о себе, три гвардейца никак не могли произнести слова – так они были взволнованы.

Махнув рукой, командир сказал:

– Ладно, ступайте в санбат. – И спросил – Теперь, небось, загордитесь?

– Что вы, товарищ командир! – горячо заявил Горшков. – Ведь это же все по недоразумению сказано.

1942