Текст книги "Чума (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Красота, чудеса!

Красота, чудеса, чудеса!"

   По утру, не дождавшись известий из университетской клиники, переполненный радостным нетерпением супруг, спешит в сиё средоточие науки, дабы восторженно поинтересоваться у плеяды медицинских светил мирового уровня, возможностью забрать домой ненаглядную супругу и не виданного ещё, но уже обожаемого ребёнка.

   Взволнованный вбегает он в кабинет профессора самого Императорского Университета. Важный эскулап, отягчённый многолетней научной мудростью, высочайшими знаниями и заслуженными императорскими наградами за труды на ниве сохранения здоровья нации, выдерживая уместную мину на холёном лице, встречает словами казённых соболезнований:

  – Должен огорчить... умерла... горячка...

  – Но... Позвольте... Но как же...

  – Мужайтесь... Господь призывает к себе лучших...

   "Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном детском робком личике с губкой, покрытой черными волосиками.

   «Я вас всех любила и никому дурного не делала и что вы со мной сделали? Ах, что вы со мной сделали?» – говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо".

   Другая страна, чуть другие времена, Андрей Болконский, геройски павший со знаменем в руках на поле Аустерлица, удостоенный восхищения Наполеона («– VoilЮ une belle mort (Какая прекрасная смерть), – сказал Наполеон, глядя на Болконского»), оказался жив. Вернулся домой. Чтобы увидеть, как его маленькая юная жена умирает. Без знамён, императоров, воспеваемого героизма. Просто – родами.

   Лев Николаич специально свёл хронологически две эти смерти? Для контраста? Для описания ненужности, мелочности воинской храбрости, при котором и сам Наполеон воспринимается как надоедливо жужжащая муха?

   Как же так?! Ведь мы были так счастливы! За что?!

   «Я вас всех любила и никому дурного не делала и что вы со мной сделали?».

   Она лежит в гробу.

   Её ресницы неподвижны. Её щёчки мертвенно бледны...

   Приготовленный праздник превращается в поминки.

   «Эй, гусар, пей вино из полных чар и песню пой...».

   Пой. Погребальную песню. Похороны жены. Своего счастья. Самой жизни.

   Зачем теперь она, жизнь? Застрелиться бы...

   Случайный знакомый:

  – Да-с, наслышан о вашем несчастье. Сочувствую-сочувствую. Кстати, а куда вы отвезли вашу супругу? Нет-с, я понимаю, что в цитадель просвещения и гнездо прогресса. К плеяде светил и стаду парацельсов. В клинику при хирургическом отделении? Это вы, батенька, лопухнулись-с. У той плеяды роженицы мрут втрое чаще, чем у акушеров. Там, конечно народишко... без орденов, званий и регалий. Но – мрёт меньше. Зря вы, корнет, зря. Прокакали-с, тэкзать, своё счастье-с.

   В университетском госпитале две клиники – хирургов и акушеров, которые принимают рожениц. Первая пользуется дурной славой: там погибает до трети молодых матерей.

   Ме-е-е-дленно.

   Треть женщин умирает в лучшей клинике Европы.

   Не у зулусов или патагонцев – в Вене.

   Не в дикости или в древности – в середине 19 века.

   В ходе самого обычного, самого необходимого для просто существования человеческого рода, процесса. Повсеместного, ежедневного, вечного...

   Для сравнения.

   Американские ВВС во Второй Мировой войне в ходе одного налёта потеряли 25% личного состава. Пилоты, элита вооружённых сил, после этого отказались выполнять приказы командования.

   Римские легионы, тысячи здоровых, храбрых, подготовленных для битвы мужчин, разбегались при потерях в 15%.

   Бородино, самое кровопролитное однодневное сражение в Новой истории Европы.

   Наполеон:

   «Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы в нём показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми... Из пятидесяти сражений, мною данных, в битве под Москвой выказано [французами] наиболее доблести и одержан наименьший успех».

   Потери «победоносных» – треть.

   В Вене – не поле генерального сражения имперских армий, в Вене – клиника. Место лечения, воспомоществования, медицинского квалифицированного ухода. Вовсе не батарея Раевского или Багратионовы флеши. Здесь не храбрецы, которые с чрезвычайным напряжением душевных сил, с оружием в руках, в едином порыве, во славу Прекрасной Франции или Святой России...

   Здесь просто женщины. Которые пришли сделать обычное женское дело – родить ребёнка. Смертность – как у французских гренадеров под жерлами двух сотен русских пушек, бьющих в лицо атакующим картечью.

   Багратион кричал французом «Браво».

   Здесь... ни Багратиона, ни восторженных криков.

   Европейская «родильная горячка». Два столетия. Каждый день. Не на редуты со штыком, а в клинику с надеждой.

  – Молитесь. И Господь смилуется над вами. Может быть.

   И тут является какой-то... из Пешта. Ну, вы знаете этих венгерских евреев! Сынок случайно разбогатевшего торгаша, как-то осилил гимназию, подался в крючкотворы. Ну и шёл бы в стряпчие, так нет – медикусом себя возомнил!

   Совсем, знаете ли, экзальтированная личность. Представьте: собирался выучиться на военного судью. Отец направил его в Венский университет изучать право, денег дал, а сын без спроса перевёлся на медицинский. Оправдывался тем, что зашёл за приятелем-медиком в анатомический театр, увидел там вскрытие умершей от родильной горячки молодой женщины, и решил как-то с этой бедой бороться.

   «Он решил...» – Ха! Лучшие умы европейской науки уже два века бьются над этой задачей! А тут какой-то... без году неделя... возомнил о себе...

   Пролез, выучился, диплом получил? – Ну и езжай. К себе домой. Лечи там всяких... поданных нашего эпилептика. Который: «Мы, Фердинанд I, Божьей милостью император Австрийский, король Иерусалимский, Венгерский, Богемский, Далматский, Хорватский, Словенский, Галиции и Лодомерии; эрцгерцог Австрийский, герцог Лотарингский, Зальцбургский, Вюрцбургский, Франконский, Штирийский, Каринтии и Карниолы; великий герцог Краковский, великий князь Трансильвании; маркграф Моравии; герцог Сандомирский, Мазовецкий, Люблинский, Верхней и Нижней Силезии, Аушвица и Затора, Тешена и Фриули; князь Берхтесгадена и Мергентейма; граф Габсбургский, Горицы, Градишки и Тироля; и маркграф Верхней и Нижней Лузации и Истрии».

   Увы, «наглая жидовская» (мадьярская? славянская? Не важно – наглая) морда позволяет себе тыкать маститую профессуру носом в цифирь.

   Что за бред?! Как может статистика влиять на медицину? На это высокое искусство, выпестованное мудрецами за две с лишним тысячи лет, со времён Гиппократа?! Мы врачуем человека! Его боли, страхи и надежды! Подобие божье! А у этого какие-то листочки. С палочками и крестиками. Наглый идиот! Невежественный осёл! Который пытается своими копытами осквернить святая святых, храм науки.

   Игнац Филипп Земмельвейс пытался попасть в ассистенты к знаменитому терапевту Йозефу Шкоде, одному из основателей «Новой Венской школы». Йозек – серьёзный медик, выгнал нахала, тому деваться некуда, пришлось стать акушером.

   Стал? – Ну и будь им! – А этот... «Земмеля» вздумал стать «мед.статистиком». Гнать таких «игнатов»! Поганой метлой!

   Но он подсчитал, что в 1840-1845 годах смертность у хирургов была в три раза, а в 1846 году – в 5 раз больше, чем у акушеров. 31%. Доля умерших менялась иногда семикратно. Но соотношение между отделениями оставалось. В течение одного года у хирургов из 4010 умерло 459 (11,4%), у акушеров – из 3754 погибло 105 (2,7%).

   Так в «Весёлой Вене». В Пражской акушерской клинике умерло:

в 1848 г. – 37,36%;

в 1849 г. – 45,54%;

в 1850 г. – 52,65%.

   Никакие побоища – Ледовое, Мамаево... – не сравнить по доле погибших с просто рождением ребёнка в процветающей «Златой Праге». «Дом жизни», родильный дом – аналог «фабрики смерти» типа Освенцима.

   «Це Европа» – так не только в империи Габсбургов: «...за 60 лет в одной только Пруссии от родильной лихорадки умерло 363 624 роженицы, то есть больше, чем за то же время от оспы и холеры, вместе взятых... Смертность в 10% считалась вполне нормальной...».

   Глава 530

   Чисто к слову: здесь нормальная женщина рожает, между тринадцатью и тридцатью пятью годами, каждые два-три года. 7-12 раз. Помимо опасностей органических (узкий таз – могилка через год после свадьбы, слабое сердце, сосуды и пр.), которые убивают, по большей части, при первых же родах, есть опасности с самой женщины не связанные. Вроде дня недели или положения планет – в какую клинику попадёшь. Тут ничего самой не сделать: «рожать да помирать – не погодить».

   Десять раз... «смертность в 10% считалась вполне нормальной»... «А кто в лавке остался?» – больные, бесплодные, калечные, уродливые?

   Попандопулы! Это – наше.

   Это то, в чём мы оказываемся после «вляпа». Мёртвые женщины в гробах. Стайки осиротевших, наплакавшихся уже до непонимания окружающего, дети. Растерянные мужики в ещё совсем недавно целых, но уже за три дня растрепавшихся, замаранных армяках.

   Какие парожопли и вундервафли?! У нас народ – наш народ, наши предки – мрут! Как мухи. На наших глазах.

   Похоронная процессия – еженедельный элемент пейзажа каждого русского городка. Хорошо, если в неделю – одна, не мор. Просто... живут здесь так. Заберитесь на колокольню, гляньте окрест. Не ворогов вдалеке выглядывать, не купцов богатых заморских. Под ноги гляньте. На улицы, концы, посады. Здесь – несут, здесь – кладут, тут – отпевают, там – поминают. Во всяк день вы видите рядом, на версту места не более, чью-то смерть. Бессмысленную. Ничем, кроме промысла божьего, не обоснованную.

   «Я вас всех любила и никому дурного не делала...».

   Впрочем, вы правы: далеко не во всех гробах – женщины. В большинстве дрог – маленькие гробики. Детские. Вам полегчало? Мир стал светлым, безоблачным? Попробуйте представить себе состояние женщины, которая сама только что чуть не умерла, как умирают её сверстницы-подруги. А теперь гробик с её ребёнком опускают в яму.

   Почему? – Одни убеждали Земмельвейса, что хирургическое отделение пользовалось дурной славой и роженицы поступали туда, испытывая страх. Другие обвиняли католического священника, ходившего с колокольчиком, который расстраивал роженицам нервы. Говорили об особом контингенте – преимущественно бедные. Заявляли о грубом исследовании рожениц студентами и стыдливости женщин, которые рожают в присутствии мужчин...

   Клиники принимали поступающих по очереди, через день, и смертность объясняли причинами телурическими (положением планет). А венские жительницы без всякой астрономии шли на обман, имитируя наступление родовых схваток, чтобы попасть в «правильный» день, в нужную клинику.

   Явилась высокопоставленная комиссия, приняла решение. По имеющимся представлениям – абсолютно абсурдное. Комиссия постановила уменьшить вдвое количество практикующих в клинике студентов-иностранцев. Смертность за три месяца снизилась в 7 раз.

   Не надо думать, что в Венском университете массово обучались «мигранты из стран Азии и Африки». В ту эпоху в том месте студент-иностранец, преимущественно, итальянец, француз или поляк.

   Другой пример: с введением патологической анатомии как обязательной дисциплины смертность от родильной лихорадки выросла в 5 раз.

   Деталь пед.процесса: хирурги обучались своему ремеслу на трупах, акушеры – на муляжах.

   После смерти друга от сепсиса, догадавшись о причине, Земмельвейс писал:

   «Один бог знает число тех, которые по моей вине оказались в гробу. Я так много занимался трупами, как редко кто из акушеров... Я хочу разбудить совесть тех, кто еще не понимает, откуда приходит смерть, и признать истину, которую узнал слишком поздно...».

   «Я хочу разбудить совесть тех...». Прежде всего он разбудил свою. Пинок стыда обострил интеллектуальные способности. Он сумел, видя цифры, понять их и сделать практические выводы.

   15 мая 1847 года грянул гром. В форме тазика и рукописного объявления на дверях университетской клиники:

   «Начиная с сего дня, 15 мая 1847 года, всякий врач или студент, направляющийся из покойницкой в родильное отделение, обязан при входе вымыть руки в находящемся у двери тазике с хлорной водой. Строго обязательно для всех без исключения. И.Ф. Земмельвейс».

   Так родилась антисептика. К этому моменту Земмельвейс не успел проработать врачом и года.

   "Анатомический театр является единственным местом, где студенты могут встречаться и проводить время в ожидании вызова в акушерскую клинику. Чтобы убить время, они нередко занимаются на трупах или с препаратами... когда их вызывают в клинику на противоположной стороне улицы, они отправляются туда, не проделав никакой дезинфекции, часто даже просто не вымыв руки... Студенты переходят улицу, вытирая руки, еще влажные от крови, носовыми платками, и прямо идут обследовать рожениц... на собрании врачей клиники медицинский инспектор Граца воскликнул: «В сущности говоря, акушерская клиника представляет собой не что иное, как учреждение для массовых убийств...».

   До введения «тазика», в апреле 1847 года, из 312 рожениц умерло 57 (18,26%), в мае, когда метод апробировался, смертность снизилась до 12%, в следующие 7 месяцев – до 3%.

   2 октября новое несчастье: заболели и умерли 12 женщин, лежавших в одном ряду, начиная с койки N2. Причину обнаружили мгновенно. Первую койку занимала пациентка с раком матки, чья гноящаяся слизистая мало отличалась от таковой у септических больных. Значит, зараза передаётся и от живых. С этого дня Земмельвейс начал мыть руки после каждого осмотра, и дезинфицировать свои инструменты: за 1848 год скончалось лишь только 1,27% рожениц – дела пошли лучше, чем у акушеров.

   Для сравнения: в 2017 в РФ «материнская смертность» (42 дня) – 7.1 на 100 000, в 1986 г. – 47.7.

   У Земмельвейса не было кислорода, переливания крови, антибиотиков, обезболивающих, питоцина, УЗИ... Ничего, кроме совести и хлорной воды. Этого достаточно, чтобы снизить смертность в полтора десятка раз.

   А что ж юный корнет-вдовец, потерявший своё счастье в немытых руках маститого профессора?

   «Кто влюблен – видит сон...».

   Сон кончился, начался кошмар. Лайош Кошут, журналист, революционер, немецко-словацкий левый мадьярский шовинист, провозгласил независимость Венгрии, низложение Габсбургов, республику, себя – президентом-регентом.

   200-тысячная «народная» армия мадьяр лихо била 120-тысячную имперскую. Но сопротивляться 100-тысячному корпусу Паскевича даже не пыталась. Венгры разбегалась или сдавалась. Русские избегали кровопролития (мелкие стычки, потери менее восьми сотен) и передавали пленных законным властям.

   "Видите ли мой корнет,

Очаровательный корнет,

Всё дело в том, что к сожаленью,

Всё дело в том, что к сожаленью,

Вам приговор простой: расстрел."

   Австрийцы пленных расстреливали.

   За подавление мадьяр Россия получила прозвище «жандарм Европы». А австрийцы? «Европейский палач»? – Их-то за что?! По закону же! Цэ ж Европа!

   И «палач», и «жандарм» работают «по закону». Если «без закона» – называются иначе.

   Во время Крымской войны, наблюдая за дипломатическими манёврами Австрийской монархии, Николай I скажет:

  – В истории есть два идиота, спасших Вену: Ян Собесский и я.

   Но вернёмся в Вену, в родильное отделение 1847 г.

   Казалось – вот же очевидный результат. Вот живые женщины!

   А не важно. Что живые. «Этого не может быть, потому что не может быть никогда!».

   29-летний мальчишка из каких-то трущоб какого-то Пешта вздумал учить опытнейших, признанных, убелённых сединами и славами, мастеров благородного ремесла, восходящего к самому Асклепию!

   Коллеги смеялись над Земмельвейсом, говоря что он пытается перехитрить «больничную смерть» кусочком хлорной извести.

   Тут приключилась революция. Студенты-медики вооружились и вступили в Национальную гвардию. Земмельвейс учил гвардейцев мыть руки. Коллега-начальник написал донос. Акушер стал «политическим». Выслали из Вены.

   Так он и в Пеште реорганизовал родильное отделение! Там женщины лежали на простынях, пропитанных кровью и гноем предшественниц. Переменили бельё – смертность снизилась до 0.8%.

   Земмельвейс написал пять писем: четыре – знаменитым врачам и общее – всем акушерам. Угрожал, что обратится к обществу с предупреждением об опасности, которая грозит каждой беременной от докторов, не моющих руки.

   Единственное требование – попробовать применить его методику. В ответ – резкое осуждение не только методики, но и его самого.

   Надо сказать, что человек был... тяжёлый. Апломб, агрессивность, странности поведения...

   Он понимал, что сделал, знал себе цену и не стеснялся в выражениях. Типа: Я – гений, а вы – бестолочи и убийцы.

   Восстали все светила врачебного мира Европы. Его возненавидели: он называл убийцами всех, кто не признавал его метода. Он опроверг аксиомы: всегда считалось, что чем больше врач анатомирует, тем он более опытен и тем успешнее его операции на живых людях. По Земмельвейсу врачу вообще запрещалось за день-два до обследования пациенток посещать морг.

   Противостояние общему мнению профессионального сообщества привело Земмельвейса в дурдом: заманили обманом. Отвергаемый и осмеиваемый коллегами, он умер от сепсиса после случайного пореза во время операции, произведённой перед помещением в дом для умалишённых в Деблинге.

   Открытие Земмельвейса было приговором акушерам всего мира. Оно превращало врачей в убийц «своими рукам». Густав Михаэлис, известный врач из Киля, в 1848 году ввел у себя в клинике стерилизацию рук хлорной водой. Убедился, что смертность действительно упала, не выдержал потрясения, покончил жизнь самоубийством.

   Дольше всех сопротивлялась пражская школа врачей, у которых смертность была наибольшей в Европе. Открытие Земмельвейса там признали через 37 лет.

   Всё это время роженицы продолжали покорно умирать. Дабы не потревожить ранимую совесть светил из плеяды.

   Российских генералов традиционно ругают за пренебрежение к уровню потерь в войсках:

  – Ерунда, бабы новых нарожают.

   Вот «просвещённая гуманная Европа». В которой не солдат – самих «баб» не жалеют. Не ради выполнения боевой задачи или, там, «боишко, чинишко, орденишко», а просто...

   «Не знаю. И знать не хочу-у-у-у!».

   Страшно. Старательному, благовоспитанному, благонамеренному... бреясь утром, сказать в зеркало:

  – Ты – убийца.

   Стыдно.

  – Ты – грязнуля.

   Неудобно.

  – Мыть руки с хлоркой? Они же будут сохнуть! Мои холёные руки станут сухими, обветренными. Как у какого-то извозчика.

   В просвещённой и процветающей Европе женщины продолжали умирать.

   Россия и тут опоздала: первый государственный роддом был создан по указу Николая II в 1897 году, «...дабы женщины лёгкого поведения не рожали на улицах». Остальные рожали в домах. Неумытых хирургов прямо из морга... как-то не наблюдалась. Всё в рамках 10% нормы, которая «считалась благополучной».

   Коллеги, прогресс требует концентрации населения. Преимущественно мужского. Которое закономерно хочет перейти в состояние женатого. Жёны ваших людей будут рожать. Вам это странно и неожиданно? – Придётся озаботиться. Рост системы быстро исчерпает существующие возможности. «На вас здесь не запасли». Нужно или расширенное воспроизводство традиционных повитух, что вовсе не мгновенно, или качественный скачок.

   Или сбрасывайте темп прогрессизма до обычного в РИ, или озаботьтесь родильными домами. Получите вариации Пражской или Венской клиник. Тогда – молитесь. Чтобы и у вас появился свой «Земмеля».

   Факеншит уелбантуренный! Очевидное – невероятно?! Перебирая во множестве попадёвые истории, нигде не нахожу примеров заботы о родовспоможении. Проявление сексизма в форме маразма? Торжество системной некомпетентности? Какой может быть прогресс человечества без внимание к рождению человека?! Для кого вы прогрессируете, коллеги?! Для покойников?! – Им ваши труды ненадобны.

   «Мёртвые срама не имут». И прогресса – тоже.

   Ни призывами, ни угрозами, ни фактами невозможно было сломить позицию европейских врачей.

  – Такова женская природа, особенности консистенции телесных жидкостей, слабость конституции, наказание за первородный грех...

  – А мужчины?

  – Что?! Они же не рожают!

  – Да. Но – дохнут.

   Госпиталь в Глазго в 1849 г. – из самых «нездоровых» во всем королевстве. Окна выходят на кладбище, где неглубоко похоронены холерные больные. Летальность доходит до 60%, хирург вполне удовлетворен, если удаётся снизить до 25%.

   Очень хороший показатель. В военных госпиталях смертность после ампутаций 75-90%.

  – А что вы хотите? Миазмы. Место такое.

   Место оставалось «таким» до Джозефа Листера.

   Он много чего успел понаделать: усовершенствовал технику резекции лучезапястного сустава при туберкулёзе; ввёл антисептический рассасывающий кетгут; провёл работы по анатомии, гистологии и микробиологии; описал мышцы радужной оболочки глаза; открыл bacterium lactis – возбудителя молочнокислого брожения.

   Но главное – он был хирургом. Без всякой войны в Глазго шёл поток ранений и переломов. А лечение было опаснее битвы.

   «Человек, который ложится на операционный стол в наших хирургических госпиталях, подвергается большей опасности, чем английский солдат на полях Ватерлоо».

   В те времена хирург выбирал старый сюртук, к обшлагу которого привязывал кусок обыкновенной верёвки для перевязки артерий. Это облачение использовалось им в течение шести месяцев или года. Для главного хирурга эта одежда служила неограниченное время, пока постепенно не покрывалась грязной коркой, чем очень гордился её носитель.

   В 1865 г друг Листера достал (сплетничают – «украл») образец сырой карболовой кислоты, которая применялась для дезинфекции сточных вод.

   И то правда: велика ли разница между хирургией и канализацией?

   Листер применил карболку в лечении сложных переломов.

   Очистив пораженный участок и удалив свернувшуюся кровь, покрыл рану куском ваты, пропитанной неразведенной карболовой кислотой, поверх которой уложил пропитанный карболкой кусок полотна. На этот «пирог», чтобы препятствовать растворению дезинфицирующих средств, наложил свинцовую пластинку. Повязка укреплена лейкопластырем и обёрнута всасывающим материалом. Карболка вместе с кровью образовывают корку – заживление происходит под струпом.

   Позже Листер модернизировал повязку: замазка из мела и растворённой в льняном масле карболовой кислоты действовала подобно припарке, не раздражая ни кожу, ни рану.

   Листер привёл (март-июль 1865г. журнал «Lancet») одиннадцать случаев применения антисептической повязки. Один – летальный, один – больной лишился конечности. Остальные – успешны.

   Преобразились палаты Глазговского госпиталя. Раньше там свирепствовали «госпитальные болезни», но со времени введения антисептического метода в течение девяти месяцев не было ни одного случая госпитальной гангрены, пиэмии или рожи.

   Дезинфекция карболкой сделала возможными операции, о которых ранее не мечтали: на брюшной и грудной полостях, черепе, почках, печени, селезёнке, мозге...

   Коллеги, вас аппендикс беспокоит? – Заворачивайтесь в простыню и бегом на кладбище: аппендицит до Листера смертелен в любой стадии.

   «...сложные приемы первоначальной листеризации крайне упростились, что позволяет производство крупных операций даже в земских сельских лечебницах».

   Дотянуть в 12 веке до уровня «земских сельских лечебниц» – мечта. Моя и Мараны.

   Листера тоже пытались «запинать». Проведённый среди хирургов в 1869 году опрос показал, что большинство считали его работы «бессмыслицей», «ерундой».

   Не получилось. Потому что между мадьяром и англичанином затесался француз.

   Бонапартист, националист, консерватор, ярый католик. Винодел-кожемяка, вообще – не врач.

   «У меня вызывают ностальгию два запаха, сопровождавшие детство: дубильных веществ и виноградного сусла» – Луи Пастер.

   Его отец, наполеоновский сержант, кавалер «Почётного легиона», владелец кожевенной мастерской, увещевал сына: «хорошо питаться, тепло одеваться, пить хорошее вино, не выходить на улицу ночью и не учиться слишком усердно».

   Сынок не послушался и написал две книги: «Исследование о вине» (1866) и «Исследование о пиве» (1876).

   Предвижу восторг:

  – Этот Луй... Наш человек! И темы у него очень интересные!

   С вином понятно – страна такая, Франция. Насчёт пива – крайний национализм, желание полностью избавить родину от импорта немецкого продукта.

   Пастер никогда в жизни не пил пива и плохо разбирался в винах. Чтобы исследовать эти субстанции – пить их необязательно.

   Болезни вина (не «от вина», а его самого) – это так увлекательно! И прибыльно: мадам Бусико передала на исследование 100 000 франков. Столько позднее пожертвовал только Александр III на вакцину против бешенства после излечения Пастером ста двадцати смоленских крестьян.

   «Для улучшения качества вина необходимо регулировать жизнедеятельность микробов, ибо нет болезней вина без участия микроорганизмов. Различные заболевания вызываются разными микроорганизмами».

   Болезни от микробов? – Что за ересь!

   В середине XIX в. медики предполагали, в качестве причин болезней, сочетание внешних (нездоровая среда) и внутренних факторов (дисбаланс жизненных процессов организма), влияние наследственности и – особенно – «миазмы» (сточных вод, отходов боен или болотных испарений).

   «Воздух свободы», «ветер перемен» или «здесь Русью пахнет!»– тоже про это. Про химический состав воздуха.

   Член Академии 80-летний Жюль Герен отказался верить, пытался оскорбить Пастера действием, вызвал на дуэль. Президент Академии с величайшим трудом отговорил стороны от резких действий.

   Для доказательства потребовалось сделать «колбу с лебединой шеей» и угробить идею «самозарождения жизни». Возвеличив тем самым Творца: его акт уникален и неповторим.

   А иначе как? Если микробы сами зарождаются из воздуха, то их, вместе с качеством вина, неуконтролируешь.

   Растворы Пастера, хранившиеся в Политехнической школе, сохраняли прозрачность более 80 лет. Листер годами возил с собой четыре бутылки с мочой, сберегая их на руках при переездах. Показывал коллегам:

  – Вот три с длинными «пастеровскими» горлышками. Субстанция – чистая. А вот четвёртая с коротким широким... Сами видите. Вывод? – Микробы вокруг нас.

   Пастер много чего успел в жизни. Одна вакцина от бешенства чего стоит. А ещё были лево-правые кристаллы, методы выгонки свекловичного спирта, болезни шелковичных червей...

   Но главное – вино. Страна такая, Франция.

   Цепочка: вино-брожение-гниение-микробы-болезни.

   Не являясь врачом, Пастер вполне понимал значение своего открытия для медицины:

   «Если бы я имел честь быть хирургом, то сознавая опасность, которой грозят зародыши микробов, имеющиеся на поверхности всех предметов, особенно в госпиталях, я бы не ограничивался заботой об абсолютно чистых инструментах; перед каждой операцией я сперва бы тщательно промывал руки, а затем держал бы их в течение секунды над пламенем горелки; корпию, бинты и губки я предварительно прогревал бы в сухом воздухе при температуре 130-150ЊC; я никогда бы не применял воду, не прокипятив её».

   В России...?

   Пирогов: «Если я оглянусь на кладбище, где схоронены зараженные в госпиталях, то не знаю, чему больше удивляться: стоицизму ли хирургов, занимающихся еще изобретением новых операций, или доверию, которым продолжают еще пользоваться госпитали у правительств и общества».

   Николай Амосов, призванный летом 1941, проводит ревизию выученного им. Вывод:

   "Ни опыта, ни традиций, умели только возить раненых на сандвуколках, на поездах, а чаще – на крестьянских телегах. «Терпеливый русский народ...».

   Первое, что ему дают в руки на фронте – «Единая доктрина военно-полевой хирургии».

   Клятые коммуняки! Никакой творческой инициативы! – Но до разумного врача быстро доходит: в большую войну хирургией занимаются, в основном, не хирурги, знаний у них нет, от инициативы – одни потери.

   Оказалось, что и разумные положения есть. Но главное – опыт. Кровавый опыт военной медицины. Красноармейской – в вермахте был другой подход.

   Тема сепсиса «вошла в сокровищницу».

   «Отцы и дети»:

   "Однажды мужичок соседней деревни привез к Василию Ивановичу своего брата, больного тифом. Лежа ничком на связке соломы, несчастный умирал; темные пятна покрывали его тело, он давно потерял сознание... Дня три спустя Базаров вошел к отцу в комнату и спросил, нет ли у него адского камня?

   – Есть; на что тебе?

   – Нужно... ранку прижечь.

   – Кому?

   – Себе.

   ...

   Утром Базаров попытался встать; голова у него закружилась, кровь пошла носом; он лег опять... Все в доме вдруг словно потемнело; все лица вытянулись, сделалась странная тишина...

   Есть небольшое сельское кладбище в одном из отдаленных уголков России. Как почти все наши кладбища, оно являет вид печальный: окружающие его канавы давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под своими когда-то крашеными крышами; каменные плиты все сдвинуты, словно кто их подталкивает снизу; два-три ощипанных деревца едва дают скудную тень; овцы безвозбранно бродят по могилам... Но между ними есть одна, до которой не касается человек, которую не топчет животное: одни птицы садятся на нее и поют на заре. Железная ограда ее окружает; две молодые елки посажены по обоим ее концам: Евгений Базаров похоронен в этой могиле. К ней, из недалекой деревушки, часто приходят два уже дряхлые старичка – муж с женою. Поддерживая друг друга, идут они отяжелевшею походкой; приблизятся к ограде, припадут и станут на колени, и долго и горько плачут, и долго и внимательно смотрят на немой камень, под которым лежит их сын; поменяются коротким словом, пыль смахнут с камня да ветку елки поправят, и снова молятся, и не могут покинуть это место, откуда им как будто ближе до их сына, до воспоминаний о нем... Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной...

   1862".

   Как красиво... Элегично, задушевно и щемяще-успокоительно.

   Тургенев «убил» Базарова сепсисом. За три года до публикаций Листера, за четыре до Пастеровского «Исследование о вине», спустя пятнадцать лет после открытия Земмельвейса.