Текст книги "Чума (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

   – А почему поперечный лан не пашется? – глядя на обчин пахотной клетки, спросил Давыдов.

   – А это вот зачем: кончаешь ты долевую борозду и на выгоне завертаешь быков, так? Ежели круто их поворачивать, так им шеи побьешь ермами, и – готов бык, негож пахать! Потому вдоль пробороздишь, а потом вывернешь плуг и гонишь пятнадцать сажен порожнем. Трактор – он круто повернулся, ажник колеса у него под перед заходют, и опять пошел рвать обратным следом, а трех-четырех пар быков разве повернешь? Это им надо как в строю, на одной левой ноге крутиться, чтоб без огреха на повороте запахать! Через это и больших клеток бычиной пахоте нельзя делать! Трактору, чем ни длиньше гон, тем спокойней, а с быками пробуровлю я сто шестьдесят длининку, а потом ить плуг-то у меня по поперечному лану порожня идет, на ползунке...

   Кондрат наладил плуг Давыдова, переставил на подъемной подушке крюк, установил глубину в три с половиной вершка и, незаметно перейдя в обращении на «ты», на ходу объяснил:

   – Тронемся пахать, и ты будешь видать: ежели быкам будет тяжко, то подкрутишь оборота на полтора вот эту штуку. Называется она у нас бочонком; видишь, он на разводной цепи, а борозденная цепь – глухая. Крутнешь ты бочонок, и лемех трошки избочится, пойдет на укос и будет брать шириной уж не все свои восемь дюймов, а в шесть, и быкам будет легше. Ну, трогаем! Цоб, лысый! Цоб!.. Не щади живота, товарищ Давыдов!

   Погоныч Давыдова, молодой парнишка, щелкнул арапником, и головные быки дружно взяли упор. Давыдов с некоторым волнением положил руки на чапиги, пошел за плугом, глядя, как, разрезанный череслом, лезет из-под лемеха по глянцевитому отвалу черный сальный пласт земли, валится, поворачиваясь набок, как сонная рыбина.

   В конце лана на выгоне Майданников подбежал к Давыдову, указал:

   – Клади плуг налево, чтобы он на ползунке шел, а чтобы тебе отвал не чистить, вот так делай, гляди! – Он налег на правую чапигу, поставил плуг «на перо», и пласт земли, косо и туго проехавшись по отвалу, словно слизал плотно притертую, налипшую на отвале грязь.

   – Вот как надо! – Кондрат опрокинул плуг, улыбнулся. – Тут тоже техника! А не поставь плуг «на перо», надо бы, пока быки поперечный лан пройдут, чистиком счищать грязцо с отвала-то. Зараз у тебя плуг – как вымытый, и ты могешь на ходу цигарочку для удовольствия души завернуть. На-ка!

   Он протянул Давыдову свернутый в трубку кисет, скрутил цигарку, кивком головы указал на своих быков:

   – Гляди, как моя баба наворачивает! Плуг настроенный, выскакивает редко, ей и одной бы можно пахать...

   В первом упруге [упруг – непрерывная работа до роздыха] до завтрака Давыдов вспахал около четверти десятины...

   И снова – борозда за бороздой – валится изрезанная череслом и лемехом заклеклая, спрессованная столетиями почва, тянутся к небу опрокинутые, мертво скрюченные корневища трав, издробленная, дернистая верхушка прячется в черных валах. Земля сбоку отвала колышется, переворачивается, словно плывет. Пресный запах чернозема живителен и сладок. Солнце еще высоко, а у подручного быка уже темнеет от пота линючая шерсть...

   К вечеру у Давыдова тяжко ныли потертые ботинками ноги, болела в пояснице спина. Спотыкаясь, обмерил он свой участок и улыбнулся спекшимися, почерневшими от пыли губами: вспахана за день одна десятина.

   – Ну, сколько наворочал? – с чуть приметной улыбкой, с ехидцей спросил Куженков, когда Давыдов, волоча ноги, подошел к стану.

   – А сколько бы ты думал?

   – Полдесятины одолел?

   – Нет, черт тебя задери, десятину и лан!

   Куженков, смазывавший сурчиным жиром порезанную о зубья бороны ногу, закряхтел, пошел к клетке Давыдова мерять... Через полчаса, уже в густых сумерках, вернулся, сел подальше от огня.

   – Что же ты молчишь, Куженков? – спросил Давыдов.

   – Нога что-то разболелась... А говорить нечего, вспахал, ну и вспахал... Делов-то! – нехотя ответил тот и прилег возле огня, натягивая на голову зипун.

   – Замазали тебе рот? Теперь не гавкнешь? – захохотал Кондрат, но Куженков промолчал, словно и не слышал.

   Давыдов лег около будки, закрыл глаза. От костра наносило запахом древесной золы. Жарко горели натруженные ходьбой подошвы, в голенях – ноющая тяжесть; как ни положи ноги, все неудобно, все хочется переменить положение... И почти сейчас же, едва только лег, перед глазами поплыла волнующаяся черная почва: белое лезвие скользило неслышно, а сбоку, меняя очертания, смолой вскипала, ползла черная земля... Почувствовав легкое головокружение и тошноту, Давыдов открыл глаза, окликнул Кондрата.

   – Не спится? – отозвался тот.

   – Да что-то голова кружится, перед глазами – земля из-под плуга...

   – Уж это завсегда так, – в голосе Кондрата послышалась сочувственная улыбка. – Целый день под ноги глядишь, от этого и кружение делается. А тут дух от земли чертячий, чистый, от него ажник пьянеешь. Ты, Давыдов, завтра под ноги дюже не пулься, а так, по сторонам больше интересуйся...

   Ночью Давыдов не чувствовал укусов блох, не слышал ни ржанья лошадей, ни гогота припоздавшей станицы диких гусей, ночевавших на гребне перевала, – уснул мертво...

   В этот день к вечеру Давыдов вспахал десятину и два дана, Любишкин – ровно десятину, Куженков – десятину без малого, и совершенно неожиданно для них на первое место выбился Антип Грач, до этого находившийся в группе отсталых, в насмешку прозванной Давыдовым «слабосильной командой».

   Он работал на отощавших Титковых быках, когда полудновали – промолчал о том, сколько вспахал; после обеда жена его, работавшая с ним погонычем, кормила быков своей упряги из подола, насыпав туда шесть фунтов причитавшихся быкам концентратов; а Антип даже хлебные крохи, оставшиеся после обеда, смахнул с ватолы, высыпал жене в подол – быкам на подкормку. Любишкин приметил это, усмехнулся:

   – Тонко натягиваешь, Антип!

   – И натяну! Наша порода в работе не из последних! – вызывающе кинул еще более почерневший от вешнего загара Грач.

   Он таки натянул: к вечеру у него оказалась вспаханной десятина с четвертью. Но уже затемно пригнал к стану быков Кондрат Майданников, на вопрос Давыдова: «Сколько к шабашу?» – прохрипел: «Без лана полторы. Дайте табачку на цигарку... с полден не курил...» – и глянул на Давыдова обрезавшимися, но торжествующими глазами.

   После того как повечеряли, Давыдов подвел итоги:

   – Социалистическое соревнование, товарищи вторая бригада, развернулось у нас – во! Темпы взяты очень достойные. За пахоту бригаде от правления колхоза большевистское спасибо! Из прорыва мы, дорогие товарищи, вылезаем, факт! И как не вылезти, если на веществе доказана выполнимость нормы! Теперь надо навалиться на волочбу. И чтобы обязательно волочить в три следа! Особое спасибо Майданникову, так как он – самый фактический ударник!".

   Э-эх, коллеги... А видали ли вы золотой, «согнутый сагайдаком месяц на сизо-стальной кольчуге неба»? А пьянели ли от «живительного и сладкого» запаха свежевспаханного, «вздыбленного» чернозёма? Видели ли полные радости и гордости «обрезавшиеся, но торжествующие глаза» прежде ничем не выделяющегося мужичка, вызывающе говорящего: «Наша порода в работе не из последних!».

   Социализма у нас нет, а вот соревнование развернулось нешуточное. Человеку свойственно гордиться своим трудом, стремиться быть лучше других в своём деле. Не всем – один из семи превращает своё «хочу» в «сделал». Вот таких я и отбирал. Так что было у нас и соревнование, и награждение передовиков. Уже одно то, что с Воеводой на одном поле пахал – почитали за честь. А те двое плугарей, которые меня «сделали» и вовсе загордились невыносимо.

   По результатам «Поднятой целины», кроме награждений и поощрений, были сделаны тех. и орг.выводы.

  – Ты, Воевода, что хошь делай, а целину хрестьяне не вытянут. Глубокой вспашки оне не знают, плугов шарахаются, с упряжками управиться не могут. А главное – 6-8 быков на дворе держать, кормить, ходить за скотиной... Не. Не можно. Хоть вешай.

  – Пустой разговор, Потаня. Ты уж раз вешался и ничего. Тебя петля не берёт. Поэтому... сделаем МТС. Э... виноват – СПС. Скотско-плужную станцию.

   Развитие идеи «комплексной бригады». В лесных районах такие бригады строили поселения. Подворья делались «под ключ», а нивы и пажити подготавливали примерно на треть. Остальное насельники доводили «до ума» уже сами, в удобном для себя темпе и порядке. Им хватало их собственных умений (с учетом Кудыкиной горы), даваемых скота, инвентаря, семян.

   В степных селах, к обычному коню, корове, овцам добавлялась необходимость содержать 6-8 волов. «Проклятие размерности». Если неумение работать с плугом снималось в несколько дней, а ошибки были не страшны – плуг «есть не просит», то с волами... И нужны-то они такой «толпой» только в один момент – «взмётывания» целины. Дальше, по парам или пахотным полям – достаточно одной пары быков, а то и пары коней. Причём первое «взмётывание» и первый сев можно разнести на месяцы.

   Так появились в комплексных бригадах команды «целинников». Славные мастера там собирались. Честно могли сказать: «В нашей породе лодырей нет!».

   Понятно, что тяжёлый железный плуг, быки, необходимость завоза леса для строительства – резко удорожали «белую избу» в этих местах. Отпугивали и обязанности по озеленению, необходимость делать много «ненужной работы», вроде «чистых паров» или сева трав. Но урожаи...! Степные сёла росли не быстро, но качественно. Прежде всего, по качеству «человеческого материала».

   Что загрустила, деточка? А, ты ж боярышня. Никогда коровам хвосты не крутила, от восхода до заката волу в задницу не смотрела? Завидую. Тебе ещё много нового в жизни повстречается. В первый раз увидишь, порадуешься.

   Через год, в августе 1168, мы сняли первый урожай озимой ржи, в сентябре – яровой пшеницы. Это было... Поток! Море! Золото льющееся! Каждая десятина давала первый урожай в 500-600 пудов! Потом запускались севообороты. Таких «бешеных урожаев» уже не было, но уменьшение происходило медленно: мы улучшали агротехнологии. А рядом продолжали вновь и вновь «поднимать целину».

   Через пять лет «Святая Русь» вылезла в Великую Степь. Не скажу, что мы были готовы – при таких массах это невозможно. Но мы хоть понимали «что такое хорошо и что такое плохо». И, конечно, ни суржика, ни сох, ни «опустошения» не допускали.

   Глава 544

   В конце октября к Окской пристани Всеволжска пристали три «рязаночки». Аким Янович вернулся из «свадебного путешествия»: выдал дочку Марьяшу за Урдура, князька аланского.

   Аким был загорел, весел, очень рад возвращению.

"Когда ж постранствуешь, воротишься домой,

И дым отечества нам сладок и приятен".

   Он и спутники его были счастливы, их рассказы о далёких землях, о тамошних людях слушали с раскрытыми ртами. Привезённые ими экзотические вещи, вызывали восторг и зависть.

   Аким наслаждался, купаясь в волнах всеобщего внимания и восхищения. Хвастал подарками Джады-богатыря, «царя осов», достопримечательностями посещённых Кафы и Сурожа. Красочно описывал августовский съезд архиереев в Киеве.

   В РИ на этом съезде состоялся митрополичий суд над епископом Ростовским Феодором. В моей АИ Бешеный Федя упокоился раньше, в моём суде.

   Всего-то разница в пару лет. Незаметная в потоке истории. Для людей, пострадавших от его безобразий – вопрос жизни.

  – А там, слышь-ка, вылазит Кирилл Туровский. Молодой такой. Златоуст, итить его ять. Краснобай. Его туровские нынче в епископы выбрали. Сказывает сладко. Ну он и зае... высказался. Навроде как Иларион Ярославу Хромцу «Слово о благодати». Нынешнему, Жиздору.

   Аким собрался, было, пересказывать очередной перл русской средневековой религиозной панегиристической культуры. Но вдруг остановился, тревожно вскинул на меня глаза.

  – Ваня, война идёт. Чует моё сердце. Большая война, хуже прежних. Зажмёт Жиздор смоленских с севера и с юга. Там мои сотоварищи, выученики да соратники... Побьют смоленских – Черниговский Гамзила вприпрыжку прибежит, на брюхе приползёт. За дольку малую. И будет суздальским как прежде бывало. Только хуже. Новгородские да смоленские по Волге ударят, киевские, да волынские, да черниговские – на Оку выкатятся. Разорение будет... великое.

  – Не пойму я, Аким Яныч, ты об ком более грустишь? Об суздальских или об смоленских?

  – Чего ты меня ловишь?! Об ком... Об обоих! И эта... Об троих! Об рязанских ещё! Об людях русских я грущу! Понял?! И эта... об не-русских. Ты ж всё повторяешь: я не-русь, я не-не русь... Тьфу.

  – Обо мне, о Всеволжске разговоры были?

  – Были. Такие... невнятные. Мылились попутчиков мне дать. Чтобы к тебе, стал быть, привёз.

  – И?

  – На Болве ещё утекли. Я, вишь ты, у лекаря нашего клизьму взял, да объяснил этим... что у тебя без этого ну никак. Утром глядь – а нет никого. Хе-хе-хе.

   Аким окинул довольным взглядом общую залу, где шумел пир по поводу его возвращения, что-то вспомнил, махнул рукой. К нам подошёл молодой парень, по виду – явный русак, но загорелый до черноты, в белой с серебром... я бы сказал черкесске. Хотя газырей нет. Вежливо поклонился, что-то знакомое почувствовалось в повадке...

  – Оп-па! Долбанлав! Быть тебе богатым – не узнал.

  – Спаси тебя бог, Воевода.

   И, не форсируя, просто поправляя меня, назвал имя своё:

  – Добр-ронр-рав.

  – Чудеса! Так ты теперь все буквы выговариваешь!

  – Эт что, Ваня. Он теперя на разных наречиях... ам-боб-суёт.

  – Это по-каковски?

  – А по-тамошнему. За Крестовый перевал хаживал, поднабрался. Они тут давеча с Чарджи языками зацепились – не оторвать!

   Долбонлав вежливо улыбался и скромно помалкивал, выслушивая похвальбу своего господина.

   Вечный вестовой Акима, «боеголовка самонаводящаяся» в Рябиновке. Я видел его мельком во Всеволжске возле Акима. За проведённые в походе два года он здорово изменился, вырос на голову, раздался в плечах. Вон уже и три волосины на подбородке пробиваются. Был ребёнком – стал парнем. Не ярким, не шумным. Аккуратным, вежливым, внимательным.

  – Ты расскажи, расскажи Воеводе. Чего в Вышгороде услыхал.

   Долбонлав кивнул:

  – Катерина твоя сыскалася. Которая Вержавского посадника дочка. В Вышгороде, в монастыре она.

  – Оп-па. Сказывай. Погоди. Агафья, подойди сюда, послушай.

   Шесть лет назад меня вляпнули в дела Вержавского посадника.

   Городок такой есть: Вержевляне Великие. Ключ ко всей части «пути из варяг в греки» между Двиной и Днепром. Меня тогда тащили в епископский суд, ждали там... крупные неприятности. Я искал заступника, попал к княжескому кравчему Демьяну. Тот, учуяв воровство в том городке, послал меня тайно выяснить подробности. «Накопать» на посадника по прозванию Иван Кабел.

   Там, на Княгининой горке за Проклятым озером повстречался я с двумя женщинами. Одна – Агафья, Гапа моя, рядом сидит, слушает. Она была тогда нянькой-рабыней у своей госпожи, сводной сестры, дочки посадника Катеньки. Хоть и госпожа, а была Катенька ей как сестра любимая младшая. Кате было в те поры лет 14, гонору – много, ума – мало. Когда я пугнул её: рассказал, что у батюшки её в казённом серебре недостача, а меня серебра много – пришла ночью и отдалась мне. Такой... сюжет из школьной программы по Достоевскому.

   Была она в те поры – «прекрасным, едва ли начавшим распускаться бутоном». Полным девической невинности и чистоты... Великолепно применяющим обширный набор грубых ругательств. Набитым прирождённым, с пелёнок взлелеянным, превосходством над всяким простонародьем, быдлом...

   Этакий «кровосос второго порядка», бенефициантка воровства, казнокрадства, душегубства. Абсолютно уверенная, что ей все вокруг должны. И презирающая окружающих за это отношение долженствования. Прирождённая «хозяйка жизни».

   Когда возникла опасность, что прежнее безбедное существование прекратиться – кинулась его спасать. Углядела, в словах моих, возможность вывернуться. «Прикрыть свою задницу». Стандартным женским способом – своей «передницей». Отдаться за деньги, за очень большие деньги. Хоть кому, лишь бы заплатил.

   Я – заплатил. По принятым за такие услуги в здешних местах расценкам. Она психанула – «обманутые ожидания». Бросилась бежать со двора в ночь. До отчего дома не добежала, попалась... «чужого-добра-филам».

   Судьба снова нас свела: мы попали на тот хуторок, где во дворе висели, привязанные за поднятые руки, две голых женщины. Несмотря на синяки, засохшие следы крови под носом и варварский кляп из куска полена, её можно было узнать. Я окликнул её, опухшие веки со слипшимися ресницами чуть шевельнулись, подёргались. Один глаз приоткрылся. В шёлку глянул мутный, полный боли и отупения от неё же, зрачок.

   Потом было... воспитание. Болью, страхом, бессилием. Верой, надеждой, любовью:

  – Ты жива – покуда мне терпится. Ты цела – покуда мне нравится. Мне понравиться – тебе жизни смысл. Об этом мечтай истово. Мне что любо – и ты возлюби. Возлюби искренне, всей душой своей, всем телом. Неприязнь какую, неискренность – затопчи-выкорчуй. Мне притворства твоего не надобно. Угляжу – прогоню-выгоню. Вышибу из души своей, из внимания. Вот тогда худо будет, Катенька. Вот тогда беда придёт, тоска смертная.

   Ей повезло – рядом была Агафья. Которая её любила, заботилась. Обе стали моими рабынями, сословные перегородки исчезли:

  – Бросил господь душу твою, Катерина, в дебри тёмные, незнаемые, полные зверей рыкающих. Но и дал тебе проводника-защитника. Защитницу. Сестру свою единокровную, во всю жизнь твою – воспитательницу и научительницу. Душу родную, близкую, об тебе заботливую. И вот, силой моей, руками моими – соединены сердца ваши. Вот, бьются они, аки птицы небесные, перстами моими схваченные. Так соединись же сёстры! Соприкоснитесь душами родненькими! И возрадуйтесь!

   Я не смог оставить её у себя. Кравчий меня «кинул», пришлось использовать Катерину как рычаг в уходе от епископского суда. Отдать её за выкуп, угрожая шантажом, на её возможных показаниях основанном, бабушке, Боголепе Забоговне. Была такая... боярыня с базедовой болезнью в Смоленске. Вздорность и жестокость бабули были Катерине вполне понятны, она просила меня:

  – Иване! Господин мой! Сжалься! Смилуйся! Не отдавай меня! Ведь на смерть же лютую! На муки страшные! У меня ж во всём мире – только ты да Гапа! Я же раба твоя вечная! Я же вся в воле твоей! На земли и на небе! Оставь меня при себе! Хоть чем в доме твоём буду! Хоть тряпкой на порог брось! Только не отдавай меня, страшно мне!

   В последнюю ночь в Смоленске она пришла ко мне. А в конце поклялась:

  – Нас теперь ничем не разделить. Это – до смертного часа помнить буду. Каждую ночь, каждый день.

   Я её успокаивал, объяснял, обещал:

  – Тебя спрятать надо. Ничего худого не будет – я договорился. Отвезут в монастырь. Там годик поживёшь, пока шум не уляжется. А потом я за тобой приду и к себе заберу. Будешь жить в моём дому, в чести да в холе.

   Она крепко держала меня за руку. И плакала. Просто текли слёзы.

   Ещё одна разломанная, измученная душа... Взорванная в щебёнку кое-каким попаданцем. Смолотая в песок не динамитом или другой вундервафлей, а просто: законами – из «Святой Руси», набором сюжетных ходов – из русской классики, представлениями о допустимом – из демократии...

   Агафья тогда подтверждала:

  – Не врёт он, Катюша, правду говорит.

   Правда... Я всегда говорю правду. А вот истину... Истина не в моей власти.

   Вскоре поинтересовался в монастыре. Да, Катерину, как было уговорено, отвезли в Параскеву Пятницу. Игуменья ограничила доступ к новой послушнице, но каких-то... злобствований в стиле Боголепы Забоговны не наблюдалось.

   Я был твёрдо уверен, что через год заберу Катерину. Увы, через год её в монастыре не было, где она – сказать никто не хотел. За эти годы ещё дважды посылал людей искать, ориентируясь на какие-то туманные слухи. Бестолку. А тут... вдруг, случайно...

   Во время стоянки в Киеве, Аким навестил один из главных монастырей «Святой Руси» – женский Вышгородский. Помолиться, святыням поклониться. Хотя две главные: икона Богоматери и меч Бориса – украл Боголюбский, но там мощи святых Бориса и Глеба в каменной церкви, в их честь освящённой. Страстотерпцы в эту эпоху более всего почитаются как чудотворцы-целители, а у Акима здоровье... соответственно возрасту.

   Он там завис, а заскучавший Долбонлав пошёл по торгу погулять. Где и услышал разговор белицы с гостиницей (послушницы с торговкой). Долбонлав знал, что я ищу Катерину Ивановну из Вержавска. Пошёл за белицей следом. Красуясь своим иноземным нарядом, сумел разговорить.

   Катерину, как оказалось, до недавнего времени, до смерти Ростика – «пасли плотно». Предполагаю, что смоленские «потьмушники» ожидали, что я явлюсь за ней. Поймать меня, после того скандала, который я учудил с «самой великой княжной», им очень хотелось. Теперь в Киеве «власть переменилась», но шесть лет монастырского заточения не прошли бесследно: Катерина отказалась разговаривать с незнакомым парнем. А услышав: Иван Акимович Рябина, «Зверь Лютый» – просто убежала.

   Когда Аким явился в монастырь и стал настаивать на встрече – его «поставили на лыжи». Хоть и август.

  – Я уж было надумал монастырь приступом брать. После смотрю: тама стража не худая. Крови будет... Не, думаю, пущай Ваня сам решает. Может та девка уже и не... А?

  – Спасибо Аким Яныч, за новость. И тебе, Добронрав, спасибо. Подумать надо.

   Гапу трясло и колотило. Со стороны не видать, но я-то её знаю. Однако мы мирно довели посиделки до завершения, послушали множество походных историй, попрощались с гостями, поднялись в спальню...

  – Ты! Ты ещё думать будешь?! Ты ж клялся-божился...!

   Агафья перенимает дурные привычки. У Потани. Ухватила меня за грудки, прижала к стенке и трясёт. Не надо было её звать на обсуждение «глубины вспашки».

  – Гапа, отпусти кафтан. Ничего я не клялся и не божился. Мне такое вовсе не свойственно. Лучше раздевайся да в постель.

  – Нет! С тобой... с таким... Никогда!

  – Нет так нет. Тогда – шагай в свою опочивальню, я ещё поработаю.

  – Ты...! Ты меня выгоняешь...?!

  – Не хочешь уходить – я сам. К Курту на половичок.

   Она смотрела на меня совершенно потрясенно. Интересно – плакать будет?

   Не-а, моя голова Дворцового приказа морщилась, но физиономия получалась не жалостливая, а презрительная. Выражающая всё большую степень омерзения.

  – А ты, оказывается... А я тебе верила...

  – Я тебе тоже. И продолжаю.

   Осторожно снял её руки с отворотов кафтана.

  – Я никогда не клянусь и не божусь. «Пусть будет ваше да – да, а нет – нет» – помнишь? Я обещал Катерине, что заберу её из монастыря. И от слов своих не отступлю.

  – Ой, Ванечка! Я знала! Хорошенький, миленький! Ну не может «Зверь Лютый» своих людей в беде бросить! Всяк знает...

  – Погоди ты. Сказано было давно, шесть лет прошло.

  – Ты... ты передумал?!

  – Факеншит! Что я думал и думаю – моё дело! Катерина тогда была девчушкой пятнадцати неполных годков. Битая, изнасилованная, осиротевшая, испуганная... Тогда она хотела у меня остаться, сейчас она взрослая женщина, прежние страхи и боли прошли, заросли. Я не знаю чего она сейчас хочет. Может, ей монастырская келья – самое желанное место? Что ты головой трясёшь? Ты тут жила, ты к этой суете привыкла. У тебя и характер такой – для многолюдства. А какая она стала...

  – А надо спросить!

  – Да как же спросить-то, если вон, Долбонлав только имя моё назвал, а она сразу убежала?

   Агафья широко разулыбалась, шутливо стукнула меня перстами в лоб.

  – Экий ты, Ваня... в себе не уверенный. В голове-то есть, а в сердце... Не понимаешь ты женскую душу. После стольких-то лет надежды да любви безответной, вдруг... Ладно, пойду я.

   Гапа начала деловита заматывать платок. А я, несколько ошалев от её решительности, спросил:

  – Куда?

  – В Киев. Спросить. Коли ты сам не решаешься.

   «Кто хочет – ищет возможности, кто не хочет – ищет причины».

   Мда... вот, не глядя, изменил человека. Просто... присутствием в её жизни. Она-то и раньше не была нюней. Но «место своё знала». Место рабыни. И теперь знает. Только место другое. За эти годы, имея в руках немалую власть, необходимость каждый день решать за себя и за других, она окрепла душой.

  – Погоди. Подумать же надо.

  – А чего тут думать? Катюшу спросить? – Кроме как со мной она ни с кем говорить не будет. Значит, мне идти в Вышгород.

   Мне очень не хотелось отпускать Агафью. А ну как её там схватят? Те же смоленские «потьмушники». Или волынские цапнут. Да начнут спрашивать о делах моих, о Всеволжске. А Голова Приказа... много чего знает. Тут куча дел каждый день, которые без неё... Да и просто – не хочу.

   «...кто не хочет – ищет причины».

  – Никуда ты не пойдёшь. Через неделю-полторы – ледостав. Будешь месяц сидеть у реки, да локти грызть.

   Да, погода – это причина. Гапа недоверчиво меня рассматривала. Ваня, ей врать нельзя, она лжу за версту чует. А утратить её доверие... большая глупость.

  – Ещё. Война грядёт.

  – Ты чего, Акима наслушался? Так ему, вояке с печки, только бы про войну...

  – Сядь. Через неделю – ледостав. Через месяц-полтора станет санный путь. По нему из Киева в Рязань прибежит Владимир Мстиславович. Прозвище: Последыш. Последний сын Мстислава Великого. По закону, «по лествице», ему быть Великим Князем после Ростика. Но сел Жиздор. Племянник его, следующее, младшее колено Рюриковичей. Последыш разругался с Жиздором и прибежит к Живчику. Они вместе поедут во Владимир к Боголюбскому. С той стороны прискачет кто-нибудь из смоленских князей. Им деваться некуда, Аким верно говорит: зажмут Смоленск с севера и с юга, с Киева и с Новгорода. Будут смоленские слёзно просить Боголюбского помочь. Будут звать его на Великое Княжение, на войну с «хищником киевским».

  – И чего? И Андрей пойдёт? Ему ж дела киевские...

  – Да. Противны. До рвоты. Но – пойдёт. Иначе – смоленских побьют, за суздальских примутся.

  – Но ведь можно кого другого...

  – Нет людей, Гапа. Виноват: нет князей. Гожих. Боголюбскому хоть как-то в плечо – нет другого. А дурость да слабость на киевский стол сажать – ещё хуже будет.

  – Значит, война. Гос-споди... Ваня, а с чего оно началось? Может как-то... ну... помирятся?

  – Началось? Началось с того, что русские побили немцев. Четыре года назад новгородский князь Ропак вдребезги раскатал свеев под Ладогой. «Конница атакует флот». От того флота лишь малая часть убежать сумела. Свеи обиделись, прижили новгородцев на Варяжском море. Готланд там такой есть. В Новогороде, если по-простому, три части: «немцы» – кто торг на Варяжском море ведёт, «русские» – кто с Русью или через Русь торгуют. И народ. Который не торгует, а дело делает, да хлеб кушает. Много хлеба. Хлеб – с Руси. Немцы немецкие от битости своей озлобились, начали «немцев новгородских» прижимать. Эти принялись крамолы на князя ковать. Ростик всех, вроде, примирил, клятвы взял. Да на что клятвы, когда мошна тощает? Ростик помер, на Ропака заговор замыслили. Тот с города ушёл. «Немцы новогородские» «русских новгородских» – побили-порубили-порезали.

  – Так это... татьба!

  – Да, Гапа. И Великий Князь Киевский Жиздор такое поддержал, послал своего старшего сына в Новгород княжить при законном князе Ропаке, по зову тех воров, которые на государя своего умышляли, клятвы свои преступили.

  – А эти... «немцы немецкие»... это они всё воровство сделали?

  – Нет, ну что ты. «Всё воровство» – только наши могут. Врать не буду – не знаю, но по смыслу свеям такое в радость. Может, и помогали ворам.

  – Вот же еретики проклятые!

  – Брось, Гапа. Они, как и все, о своих животах думают. Им надо, чтобы меха с Двинской земли шли к ним дёшево и много. Для того – чтобы власть была у «немцев новогородских».

  – А народ?

  – А народ, Гапа, за вольности. Будет почитать вольности боярские своими, пока в брюхе кишка с кишкой в догонялки играть не начнут. Боярам, что «русским», что «немецким», хлеба всегда хватит. А вот посадские... дохнут с голодухи. За-ради невеликих цен на куниц да лисиц на торгу в Висьбю.

  – Экая... мерзость. Из-за серебрушек людей голодом морить, на смерть посылать. Своих...

  – Боголюбский пойдёт в Киев. Закон и порядок ставить. На войне... сама знаешь. Не с той стороны ёлку обошла – голову потеряла. Боюсь я за тебя.

  – Тю, Ванечка, я ж уворотливая! Ничего со мной не будет.

  – Это не в твоей воле. И не в моей. Поэтому... Собираешься в дорогу, дела подгоняешь. С Точильщиком надо посоветоваться – как тебе лучше туда идти. У Акима новостей разузнать. Станет санный путь – поедешь в Вышгород. Как там Катерина тебя встретит...

  – Хорошо встретит! Я ль сестрёнку свою не знаю? Я ж её с вот таких... Да не мучайся ты! Всё будет хорошо! Дождёмся там войска и потихоньку...

  – Блин! Войско! Скверно. Войско Боголюбского соберётся в Вышгороде. В последнюю неделю февраля. Там из разных мест придут. Не только Залесские – вся Русь. Полоцкие, туровские и... смоленские.

  – Так это ж хорошо! С земляками повстречаюсь, поди, и новостей Вержавских послушаю.

   Я тревожно смотрел на Агафью. «Девичья память». Хоть и не девушка вовсе. Привыкла к безопасности, к моему порядку. Напрочь забыла об обычаях «Святой Руси», где баба-простолюдинка без мужа, без хозяина, без родни и давних соседей... товарная ценность. Сходно с моей глупостью в Великих Луках.

   Ещё у неё совсем выпал из внимания мой... «резкий» уход из Смоленска, мои отношения со Смоленским князем Романом Благочестником. Тот, конечно, христолюбив. Но сильно злопамятен.

  – Гапа, у Благочестника ко мне вражда сильная...

  – Да знаю я! Как евоная сестрица к тебе в мастерскую бегала...

   Факеншит! Вот так выглядит гос.тайна на «Святой Руси». Я-то думал, что про наши с Еленой Ростиславовной... А тут – мало что не на торгу в крик.

  – А того ты не знаешь, Агафья, что Благочестник «потьмушников» своих за мной посылал. В Твери я от них только в Бряхимовский поход и спасся. И ещё людишки приходили. Зельем меня извести. Со слов Долбонлава, пока в Киеве Ростик сидел, пока смоленские у власти были, Катерину держали плотно. Ждали, поди, что я к ней прибегу. Кобелька на сучку ловить – милое дело.

  – Да соткудава они знать могли?!

  – Что-то люди видели. А может, она сама... про свою любовь ко мне... Ростик помер, власть взяли волынские. «Потьмушники» по-отваливались. Все ли? – Не думаю. Подойти ты к ней сможешь. А вот увезти с собой... рискованно. Придёт Боголюбский в Вышгород, придёт и Благочестник. С Благочестником у нас... любовь до гроба. Кто кого туда первым положит. Его сестрица... это ж не единственный случай.