Текст книги "Не-Русь (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Князь Володша… экий же… межеумок. Пытается своё смущение и неловкость исправить дурным наездом на меня. Меня – любимого, прогрессивного и… и лютого. Ну ведь понятно же, что твоя… «обкорзнённость» на меня не действует. Уважения не вызывает, подчинённости не обеспечивают. Ты уж… или – руби, или – терпи. А ты разговаривать вздумал.

– Велел. Было дело. Ну так отвелей. Из твоего-то шатра бабы каждую ночь шастают…

Вся княжеватая компания уставилась на Володшу:

– Что, вот так прям – каждую ночь?!… А сколько их? И чего он с ними делает? – В ладушки играет… А ты спрашивал – чего тверские так долго тянутся? Всю-то ночь е…лом махавши – днём веслом не наработаешь… – Да и седни его гридни… вяловато. Я от нурманов большего ждал… – Так они что? Все – одну?!… – И вот так всегда – из-за одной какой-нибудь… Потому и черемисов упустили – не спавши, глаз не продравши…

Андрей помалкивал, а Володша закипал всё круче. Пора осаживать. И выводить своих из-под грядущих… «негораздов». А как? – А как обычно – обращая внимание на мелочи:

– Княже, девки идут со смоленской хоругвью. Не с тверской. Или ты себя почитаешь на Святой Руси – самым главным? Твой слово мне, смоленскому боярскому сыну – не указ.

А теперь посмотрим Боголюбского:

– Государь, прошу принять под свою высокую руку охотную хоругвь смоленского боярина Акима Рябины под командой отпрыска его – Ивана. Меня, то есть. Клянусь служить тебе в этом походе честно и храбро, приказы твои исполнять, о чести твоей и Святой Руси – радеть.

Это – про моих смоленских. Теперь про моих тверских. А то загонят их в «пристебаи».

– Дозволь принять под стяг свой, на время похода, людей добрых из хоругви боярина Лазаря. Ибо осталось их мало. С тем, чтобы иметь о них заботу вровень с вновь пришедшими.

Андрей продолжал лениво, полуприщуренно оглядывать наш стан. Не поворачиваясь, практически не двигаясь в седле, заставлял коня чуть преступать на месте. Так, как будто случайно, осматривал всё вокруг.

– Хм… Поедем-ка к столу. Воздадим должное угощению, почествуем витязей славных… Там и поговорим.

И коротким толчком ноги погнал коня ходкой рысью. Все поскакали за ним. И я – следом. Только и успел махнуть рукой ребятам, да подмигнуть взволнованно глядевшей Любаве. Рядом, колено в колено, пристроился Чарджи:

– Чего врать-то, боярич?

– Ничего, ханыч. Врать – нельзя. Только правду. Но… поменьше. Хмыкай и чавкай. Там видно будет.

Глава 335

Дальше пошло застолье – «пир победы». Нас с Чарджи посадили куда-то в середину дастархана – родовитых да достославных и без нас хватает. Но и к обычным «вятшим» отнести нельзя – иностранцы, «заморские гости». Пытались резвенько напоить и разговорить. Но я старательно чавкал, демонстрируя нормальную реакцию юношеского организма на сегодняшние… приключения. А Чарджи высокомерно хмыкал, подтверждая общее мнение, что «торкский инал… такая сволота чёрношапочная – слова по простому не скажет». Так, высокомерно хмыкая и презрительно разглядывая соседей, он и нажрался до отключки. Я-то хоть закусывал.

Вообще, выпито было… много. Первые здравницы ещё шли под красное вино, а потом на нас полилась бражка. Ну, я не знаю… не вёдрами – бочками. Народ, толком поевший только позавчерашним вечером: день – спешный поход, день – кровавый бой – загружался стремительно. Особенно этому способствовал непрерывный поток обязательных к принятию внутрь здравниц. Не в смысле санатория, а в смысле стакана.

Пока говорят – есть неприлично, пока пьют – уже поздно. Так только, урывками. Шесть князей… за каждого отдельно. Начиная с Андрея. И за папу его. И за маму. И за дедушек. Отдельно за каждого. За их предков. За Рюрика, за Игоря, за Святослава… Почему Олега Вещего пропустили? – Достоин. Выпьем. За Володю-Крестителя. Отдельно – за Бориса, отдельно – за Глеба. Вспомнили, что одного крестили Романом, другого Давидом. Повторили. Кто-то уже песен попеть собрался, но торопыгу уняли, увели к Оке писать – блин, бражка ж эта… такое мочегонное… и мозгостукальное… и ногозаплетыкное… Но Мономаха… Без Мономаха – никак. А Ярослав?! Который Мудрый. Хотя, конечно – Хромой. Долгорукого – само собой. По второму разу? Ну и что? Человек-то был… хороший? А какая рука у него – длинная была…? Обмыли. И его шуйцу, и его десницу.

Тут выяснилось, что Муромский и Рязанский князья хоть и скалятся злобно друг на друга, но очень обижаются, что их родню не почествовали. Они же двоюродные! Тогда и Гориславича с его братьями. Само собой – за Святую Церковь. Не за Христа конечно. Какой дурак будет на Руси пить за еврея? За маму его. И за её платок. В смысле – Покров. И – за чудеса. Это однозначно. И не только за медицинские, типа прозрения, излечения геморроя или прямохождения, но и за хозяйственные. Вроде бездонного медвяного сыта у Феодосия Киевского. Вот живут же люди! Сколько не черпай, а у них – всегда…! Монахи, ить их коромыслом, божьи люди… хи-и-итрые… Тогда – за епархию Ростовскую… Нет. За Федю я пить не буду. С-сука гадская. Всё ребята – мне хватит. Чарджи, ты живой? Эк как тебя бедненького… А ведь говорил я – закусывай. Слушай ты, хан… Асадук? – Ас-с-сади… А пошёл бы ты отсюда… Сары-кыпчак? Сары от моего торка… Быстренько. Кипчакуёвина желтомордая. Подымайся, джигит мой плохоползующий… Коня? Какого нам с тобой сейчас коня? Двухместного? Дайте иналу коня. Как он доедет? А как он дойдёт? Будешь мявкать – он тебя так отъягбёт… отъябгёт… Как же правильно-то от «ябгу»? Отъиналит. Торки – гордый народ! Они умирают в себе. Виноват – в седле. С саблей – в руке. Ох… Это я зря сказал… Отдай. Отдай дядя нахрен сабельку. Чарджи! Ты меня видишь?! Это я – Ванька. Лысый ублюдок. Помнишь? Распознаёшь? Не-не-не – целоваться не будем! Я ещё с Пасхи не отплевался… Давай мы эту железячку оставим… нефиг её таскать… и так – тяжело… и пойдём мы с тобой… разгуляемся… вдоль по бережку… Оки-матушки… Мужики, отойдите с дороги… дальше отойдите – не видите как нас… заносит? Брысь! Брысь нафиг! Охо-хо-хо. Первый банкет после первого боя. А впереди ещё целая война… Господи, как же они это выдерживают! Не, легче мордву резать, чем с княжатами пьянствовать. А ведь я ещё… закусывал.

Полверсты до своего лагеря мы шли… долго. Очень важно было не потерять Чарджи. Потому что – темно. Он в своём черном. На чёрном… «Ой, чорная я, чорна, чорнява, як цыганка…»… Хорошо хоть – пыхтит. Идентифицируем торка по пыхтению… И не забрести в Оку. Потому что там мокро и можно утонуть. И не наступить на воинов. Потому что они просыпаются и хотят драться. А полоса-то бережка… у-у-узенькая! Шагов двадцать всего. Но я ж – не торк! Это инал – только на коне может, а я и сам… передвигаюсь. И не только на четырёх! Я и на двух… могу. Только – не стоять. Наклонение должно быть как у матушки. В смысле – у Земли. Примерно 7 градусов к солнечному экватору. Хотя где я его тут ночью найду? На Оке не только экватора – и солнца нету! Ночью. Ну ничего здесь нет! Куда не плюнь – везде нет… экватора. Плюнь – ты его не знаешь. Лучше полтора градуса к инвариантной плоскости. О! Инвариант уже пришёл! Здравствуй Ивашка! Как я рад тебя видеть! Дай я за тебя… подержусь. Какой ты у меня… инвариантный. В смысле – неизменный. Неизменяемый. Неизменяющий. Снимите с меня ханыча и разденьте. Заранее. Потому что… костюмчик у него хороший – испортит. Любава? Что Любава? А где это тут моя Любава…?

Не понял.

Ещё раз.

Покажи.

* * *

Ребята вбили под обрывом несколько жердей и навесили на них наши овчины, отгородив, таким образом, небольшое пространство. В котором горела свечка, возилась Марана и лежали на земле две женщины. Слева – Цыба с закрытыми глазами, а справа…

В первый момент я не узнал Любаву. У неё было разбито лицо. Очень сильно. Крови уже почти не было – Мара осторожно стирала тряпкой остатки.

Только чуть текло из уголка левого глаза. Закрытого и странно провалившегося. Пустого. Особенно по сравнению с совершенно опухшим, тоже закрытым, правым. И из левого уголка рта. Между разбитых в оладьи, треснувших до мяса губ.

Всё остальное было багровое и синее.

Впрочем, остального видно мало: голова обильно замотана тряпкой. Через которую слева выступает ржавое пятно крови.

Девушка была прикрыта под горло овчиной. Так что я видел только кончики пальцев левой руки, лежащей сверху. Пальчики чуть шевельнулись – порыв воздуха от отдёрнутой мною занавеси на входе прошёлся по выгородке. Мара, стоявшая возле головы Любавы на коленях, резко развернулась на месте и злобно зашипела на меня.

Но я как-то… не обратил внимания.

Слишком внезапно, чересчур неожиданно…

Я был совершенно ошеломлён… этой картиной.

Мара начала махать на меня руками, чтобы я убрался, но тут Любава шевельнулась, сразу же чуть слышно застонала… Я не глядя отодвинул шипящую Марану и упал возле девушки на колени.

В совершенной растерянности. И… и в беспомощности.

Что это?! Как это?! Что случилось?! Что тут…?!

– Ва… Ваня? Пришёл. А я вот… Прости. Не… не погулять нам… ночкой тёмной. Вот как оно… вышло… Неловко. Не смотри на меня. Не хочу, чтобы такой… запомнил. Некрасивой. Не обижайся… так получилось… Ты не убивай их всех… людей… они… хорошие есть. Себя береги. Мы ведь встретимся. Я тебя опять найду. Хорошо… что ты есть… Только… больно…

Пальчики, медленно перебиравшее рядно, вдруг остановились, напряглись и опали. Любава всхрипнула, замерла на мгновение. Потом голова её чуть наклонилась к правому плечу, разбитые, окровавленные губы разомкнулись, открывая залитое кровью пространство на месте выбитых передних зубов, струйка крови из уголка рта вдруг потекла гуще.

Я… очень тупо уставился в лицо Мараны. Она как-то… клекотнула. Откашлялась:

– Всё. Отмучилась. Иди отсюда.

Совершенно тупо, автоматически, ничего не понимая и не ощущая, я, как стоял на коленях, так и развернулся.

И потопал на выход.

Так на четырёх костях и топал. Пока не упёрся в чьи-то сапоги.

Тут меня подхватили под руки и поставили на ноги.

– Ну! Чего там? (Чей-то юношеский голос. Аж срывается от нетерпения).

– Чего?! Слышал же: отмучилась. Пш-ш-шёл отсюда! (Ивашко. Негромко, но убедительно. Шипит не хуже Мараны. Видать, много общались во время похода). Иване, ты как?

– Нормально. Посадить. Раздеть. Воды. Водки. Воды – ведро. Водки – стопку. К стенке.

Что это было?! Что здесь случилось?! Как это вообще возможно?!!!

Спокойно. Не делать лишних движений. Сейчас мне не нужны ответы. Потому что я их не пойму. Потому что и спросить не могу. Сначала – вернуться в себя. «Больной пришёл в себя. А там – никого».

Потом… потом и с остальным миром разберёмся. Но – как же это…?!!!

Спокойно. Позже. Сперва – сам в себя. Перестать в себе дребезжать. На грани. На рубеже вопля.

Вода? Спирт? – Как вода. Воду – на голову. Ещё ведро. Полотенце. Насухо. Овчину. Сесть. Сесть! Я сказал! Нельзя меня класть – кружится всё. Спиной к обрыву. Вдох-выдох. Ещё раз. Годен? – Не годен. Но лучше не стану.

– Рассказывай.

Ивашко говорил негромко, изредка затихая в долгих паузах. Подыскивая слова. Никого не упрекая и не обвиняя. Просто… как оно было.

В начале ночи прибежал монашек с верху, с полчища. Сказал, что померла в войске одна… дама. Которую надо спешно отпеть. Чтобы положить по утру в могилу. Но до отпевания должно быть обмывание. А поп, который всеми этими делам командует, не дозволяет исполнять обмывание покойницы мужикам. «Бо сиё грех еси и ликование похоти».

Отчего велено позвать баб из смоленской хоругви. Поскольку в других хоругвях баб нету. И боярич Рябина на то согласился, но сам придти не может. Поскольку круто загулял с князьями, боярами, воеводами, витязями, богатырями, храбрецами… и прочими.

Почти весь наш личный состав, кто после боя, кто после марша – уже спал. Монашек был жалобен и убедителен. Две девицы решили сделать доброе дело да, заодно, и полюбоваться на «поле русской славы боевой». Марана была утомлена до предела потоком раненых, а Ивашко, увидев уходящих, решил, что она их отпустила.

Ощущение постоянной опасности… В меня это вбивалось рынками и вокзалами 90-х. Потом неоднократно уже здесь. Приключения на Волжском Верху очень актуализировали понимание, что в «православном воинстве» ждать гадости нужно постоянно, со всех азимутов. Но мои-то из Пердуновки! Там-то… Да и шли-то они сами, без «воинства». С местными дорогой общались минимально. Расслабились. Точнее – не собрались, не напряглись.

«Святая Русь» – расслабухи не прощает…

Примерно через час из недалёкого от нашего стана устья одного из оврагов выскочила парочка мужичков из соседней хоругви и кинулась к моим, с характерным для Руси повествовательным воплем:

– Эта…! Тама…! Вот те хрест…!

Тот «цирк», который сопровождает меня весь этот поход, всякие… странности, включая уже сегодняшний визит своры князей к моей хоругви, выдача шапки и награждение Лазаря собственной саблей Боголюбского, обеспечил мне популярности. Меня и моих людей – в войске знают. Да одна Марана со своими помощницами только сегодня с сотню болезных обработала!

Так что, мужички знали, о ком говорили:

– Ваши битые в кровище лежат. Трое.

В двух шагах от тропинки, идущей сверху к берегу Оки по дну оврага, под неаккуратной кучей древесного мусора, были найдены три тела: Любавы, Цыбы и монашка. У последнего – перерезано горло.

– Вон там, под обрывом лежит. Похоже, пограбили: ни креста, ни кошеля.

Мы с Ивашкой посмотрели туда, где чуть в стороне от нашего стана лежал под береговой стеной на оползневых массах тёмный прямоугольник завёрнутого в тряпьё покойника.

– Позвали попов. Они опознали. Откуда-то с-под Ростова.

Негромкий, безэмоциональный голос подсевшего Ноготка, звучал как голос самой ночи. «Позвали, опознали…».

Ноготок, человек, конечно кабинетный. В смысле – камерный. Ему бы – всех в камеру и… Но кое-какие навыки полевого «правдоискательства» у него есть. Вот – про опознание не забыл. И не только:

– Служка там один… бестолковый. Но сказал, что, покойный, де, разговаривал с двумя здоровыми белобрысыми воинами в хорошей броне. Лиц их – не видал, разговора – не слыхал. А по внешности – похожи на… Тут их нурманами тверскими называют. Звери, говорят.

– Верно. Звери.

Мара тяжко ковыляя, выбралась из загородки и, переваливаясь из стороны в сторону, подошла к нам:

– У монашка перерезано горло. От уха до уха. У Цыбы… били сзади по голове тяжёлым, вырвана серёжка. С кровью. Вторую – сняли. Вместе с крестом и браслетом. У Любавы… Вытек глаз, выбиты зубы, сломан нос. Специально били чем-то тяжёлым по лицу. Полу-оторвано ухо. Сломаны обе ноги. Левая – в трёх местах. Правая рука. Обе ключицы. Три ребра. Ваня… Ей специально ломали. Но – не насмерть. Не на быструю смерть. Чтобы пожила ещё, помучилась. И… обеих девок… не сильничали.

Похоже, Мара меня последней фразой успокаивает. Одуреть… Она, что, думает, что теперь это имеет значение?! Ах, ну да – чистые души невинных девственниц устремляются к престолу господнему вне очереди. По спецпропускам. Спасибо на добром слове – утешила.

– Так. Реконструкцию. Версии. Как это было. Кто.

Ноготок снова тяжело вздыхает. Он, конечно, не следак, но… «правдоискательство», в своих лучших представителях, предполагает построение гипотез. О людях. О их действиях и намерениях. Жаль, инфы, персонажей, реалий у него… он же только сегодня сюда пришёл…

Из-за его плеча устало начинает высказываться подошедший Резан:

– Володша. То дело, которое с Кснятина тянется.

Всё верно – Ноготок не в курсе моих недавних… приключений. А у Резана это всё перед глазами прошло.

– Твоя вина, боярич. Ты, Иван Акимыч, раз за разом князя дразнишь. По носу его щёлкаешь. А ответить тебе… у него никак не выходит. Только позору больше. То ты над нурманами посмеялся. С дракошами ихними. В Угличе нурманы ответили. С Лазарем… В Мологе… ты им «божий суд» устроил. Да так хитро, что все вятшие на Володшу вызверились. Ты ж этот… то-ту-лизатор учудил. Не поставить – нельзя, дойдёт до князя. Что веры в него нет. На тебя ставить – нельзя. Против тебя – потерять серебро. А кому ж охота своё отдавать? Эту общую… неохоту… тоже довели. До сведения.

Резан тяжко вздохнул, подобрал с земли палочку, покрутил в руках.

– Потом с этой бабой. Которая Новожея. Которая не баба. Ты ж ему прямо в гордость евоную наплевал! Он приказал, а тебе… И хоть бы тайно! Чисто под себя… Чтоб шито-крыто… А ты – на всё войско! И вдругорядь выходит: прижать тебя – всему войску обида. Не прижать – обида князю. Опять же, слушок был, что он и сам-то рвался… твоих новизней попробовать. А ты… гонор свой явил: не поклонился князю своему – красной девицей. Ему что – в общий ряд?! – На всё войско штаны снимать да доказывать: у меня, де, хрен других не грязнее… Озлился страшно. Потому, бают, и Феодору не препятствовал, когда тот в нашем лагере блудниц искал.

Ноготок переглядывается с Ивашкой – они ещё не в курсе. Как хорошо, что Аким не пришёл – он бы мне точно уши оторвал! Вместе с головой.

– А нынче и вовсе. Кучу поганых порубил, строй их пробил, важного какого-то панка ихнего завалил, первым на берег выскочил. Да за одно это тебя величать да чествовать надобно! А он сам… со своими… как-то не очень… Так, среди прочих… А ты, говорят, ещё и за эмиром по Волге гонялся, наложницу его разлюбимую отбил да Боголюбскому подарил. Не Володше – Боголюбскому! Не своему князю – над ним старшему. Не по чину. Унизил ты, Ваня, князя. Уронил. В чести, в славе, в удали. Так тебе – и этого мало!

Резан несколько мгновений смотрел в темноту. Туда, где у уже погасшего костра лежали наши раненые. И – Лазарь.

– Бешеный Катай – Лазарю свою саблю отдал. Против обычая, по твоему слову. А Володша это дело проворонил! Не по воинской удаче – там-то воля божья, а по своему слову да делу. Он… лопухнулся да скапризничал. Он – сам дурак. А ты – опять умный. Только он – князь рóжёный, а ты боярич приблудный! Он со своей княжести – живёт. Она его держит, подпирает, возвеличивает. Без неё… он – никто и звать – никак. И спустить тебе всякие твои… обиды да поношения – он не может. Или – восторжествовать над тобой, согнуть, втоптать, принизить… или самому… – в петлю, в омут, в монастырь…

Помолчал, продолжил раздражённо:

– Ты, Иване, аки орёл сизой, ширяешься по поднебесью. Носисься там… будто ошпаренный. Кругаля промеж молоний выписываешь. А земли не видишь. И стрелка злокозненного, что в чащобе притаился – не зришь, не чуешь. Покудова стрелу калёную под крыло не споймаешь. Прям в сердце. Э-эх…

Резан снова вздохнул, веточка в его руках сухо хрустнула.

– Что девка эта – тебе люба, как ты с ней обнимался-миловался – полвойска видала. Князю это… будто голым задом на жаровню. Тебе – всё! И милость княжеская, и слава воинская, и девки красные… А у Володши – душа варом кипит. Ты его уже не только перед тверскими – перед суздальскими да владимирскими, да рязанскими с муромскими… Не восторжествовать ему над тобой никак, не взять верха… Вот он и ударил. Прям в сердце. Тебе. Орёл ты наш… ширанутый.

Ой же ж боже ты мой… И крыть – нечем… Сам. Всё сделал сам. Своими руками. Языком и… и прочими частями тела. Кроме одной части – головы. Не соразмерил. «Своё место» со своими делами и словами. Оказался… – наглый.

Наглый и глупый. Ведь мог бы на старших посмотреть, у умудрённых спросить! Ведь не мылся бы – и всё было бы хорошо! И не светили бы нурманам наши задницы беленькие как огни маячные, не звали бы нас… туда, откуда только с боем да с кровью.

Язык бы придержал. Кивал бы молчки на всякое хвастовство, а тут сдуру подольститься вздумал насчёт драконов. Наказали? – Утрись. А я… хорохориться вздумал. Взъерепенился. Государевой воле воспрепятствовать. Сдачи дать.

Ну и «на» – получи круче.

Дальше – больше. Пошла эскалация. Эскалатор недоделанный… И соткалась из дел моих… «лестница в небо». Для неё…

А надо как? – А так: ныркнул за швабру и пришипился. И живи там в своё удовольствие. Половой тряпкой…

– Заказчик – убедительно. Мотивы – доказательно. Исполнители? Посредники? Способ?

Резан аж вскинулся. Чего дальше-то говорить?! Пустое перетирать?! Князь же! Он – повелел, кого послали – тот и сделал. Всё, тема закрыта – «против лома нет приёма». Сделай выводы, яви смирение искреннее, откупись подарками дорогими, испроси прощения высочайшего… И, ежели будет на то благоволение князя Володши Васильковича, то явит он милосердие своё и простит, по неизбывной и беспредельной доброте душевной своей – прегрешения твои. Тогда… приглядывай швабру…

Резан – нормальный. Умён, смел, осторожен. Честен, предан, опытен… Из лучших нормальных аборигенов «Святой Руси». А мои пердуновские – уже нет! В смысле – ненормальные. Они-то и изначально… «десять тысяч всякой сволочи», а за годы прожитые со мной бок о бок… Нет-нет! Я никакой антиправительственной…! Или там – подрывающей основы государственного строя…! Избави боже!

Рюриковичи – наше всё! Вот те крест святой! Все! Всегда! Везде! Солнцы красные…

Когда на небе видишь несколько солнц, помни: настоящее – только одно. И не факт, что ты его видишь. Остальные – ложные. Это такой интересный оптический атмосферный эффект, я про него своим людям как-то трепался.

Это – философия, это – позже. Пока – по связям в преступной группе:

– Володша вызвал «суку белесую», Сигурда. Тот послал двоих нурманов. Те подговорили монашка. Монашек зазвал девок. Девок избили, монашка зарезали. Так? Ничего не смущает?

Ивашка покрутил головой.

– Не. Вам, конечно, виднее, но – не… Сигурд… сомневаюсь я. Что я тут про него слыхал… Иване, ты ж вместе с ними на пиру был. Может, видел чего?

У меня хорошая фотографическая память. Картинки застолья… я специально за князем и его конюшим не присматривал… и вообще – есть несколько провалов… разной продолжительности…

– Они были за дастарханом. Надолго не отходили, сидели врозь, к обоим подходили какие-то… для разговора. Слов – не слышал. Не доказуемо и не опровергаемо. Что ещё?

– Чудно. Девок не снасиловали.

– Может, торопились сильно. А может… Среди нурманов, Ноготок, есть… персонажи, у которых на девок не встаёт. Только на мальчиков.

– Ещё. Монашка прирезали чтобы звона не было. А девок – живыми! – у дороги бросили, чуть ветками закидали. Будто хотели, чтобы их нашли.

– Резан же чётко объяснил! Наказание. Устрашение. Месть. Поэтому Любаву… Поэтому её и ломали. А Цыбу просто по голове стукнули. За компанию. Для мести нужно, чтобы я узнал и увидал. Нарыдался-нагоревался. Но – не доказал. А то Боголюбский начнёт свой сыск. А там… уже не ясно. То ли – ворогу отомстил, то ли – свою голову на плаху положил.

Я внимательно оглядел своих. Светать начинает, над рекой, с той стороны, туман появился.

– Идите-ка вы спать. Скоро подъём будет.

Народ поднимался с песка, с колен.

А я… имитация разумной деятельности закончена. Вид «предводитель в разуме» – выдержал. Но… сердце молотит под горлом. Чуть отпустить вожжи, чуть прислушаться к себе…

Вой.

Вой рвёт грудь.

И хочется удариться.

Обо что-нибудь твёрдое. Головой. Наповал.

И ещё раз.

И ещё…

Горячо. Как-то… «пятнистый» жар. Горячая голова, печёт глаза… А ноги, почему-то, мёрзнут. Хорошо, что темно – ничего не видно. Видеть… тошно. Хоть – что. Хоть – кого.

Какой сегодня длинный день. Сколько в него разного… «День – год кормит»… Или – жизнь убивает. Вот прирезали бы меня с утра и было бы… не так больно. Лежал бы там. На полчище возле иконки. Холодненький, чистенький, спокойненький…

Мочевой пузырь напомнил о своём существовании. Вот и ещё одна… забота. А ведь так просто было от всего этого избавиться. Просто пропустить сегодня удар… И зачем я так хорошо учился?

Подошёл к урезу воды. Тёмная, серая гладь Оки. С той стороны идёт туман. А в воде, наверное, ещё сегодняшние покойники плавают. Стикс – река мёртвых. Говорят, Ахиллеса его мама в такой речке купала. Держа за пятку. А я лучше сам. С головой. Скинул овчину, вошёл в воду. Хорошо. Голову остужает. Сердце… успокаивается. Бьётся… ровнее. Раз-два, вдох-выдох, левой-правой…

Туман. Пелена. Раз-два, гребок-толчок… Механические равномерные движения. В пустоте. Ни лева, ни права, ни верха, ни низа. Мироздание. Ничто. И я в нём. Вселенная: туман, вода и… загрустившее попандопуло. Этому миру нет дела до меня. До моих надежд и потерь. До моего существования. Мои печали – только мои. Не – невидимых звёзд, не – неслышимых родников. Воде в реке, воде в воздухе – это всё неинтересно. У них вообще нет интереса. Ни к чему. Пустота – пуста. Покой. От чувств, от мыслей. Наполнить её смыслом, интересом… может только живое. Только человек. Человечество. Тот кусочек, который я называю – «мои люди». Им – интересен я. Они – интересны мне. «Паутинки мира». Держат. Душ мою. Тянут. Не пускают. В пустоту, в покой. Ждут. Пора возвращаться.

Всё так же, автоматически двигая руками и ногами, я развернулся и поплыл… обратно. К берегу? – Да. Если он там есть. Размышляя. Ни о чём. Спя. С открытыми глазами. Возвращаясь. Куда-то. Потому что вернуться туда, куда хочется, куда нужно… в сегодняшний вечер, когда я последний раз улыбнулся ей, последний раз увидел её радостный взгляд. Радостный – мне…

Чуть не захлебнулся. Сбился с ритма. Вспомнил картинку – она смотрит мне вслед, а я тороплюсь, скачу за князьями…

Боже мой! Какой я идиот! Ведь мог вернуться, не поехать. Отговорился бы. Остался бы с ней и… И ничего этого не было бы! И она бы была жива… Ы-ы-ы…

 
   «Ах, если бы она была жива,
   Я всё бы отдал за неё, всё бросил.
   Слова, слова, слова, слова, слова…
   Мы все их после смерти произносим».
 

По воде камни не плавают – не обо что разбить голову. Головной мозг захлёбывается эмоциями – управление перехватывает спинной: тело автоматически машет руками и ногами. Раз-два, вдох-выдох. Речная вода смывает… слёзы? Капельки тумана? Пот? Жар? – Всё. Всё, что в её силах смыть. Но – не произошедшее. «Даже бессмертные боги не могут сделать бывшее – не-бывшим». А вот «будущее – не-бывшим» – может и человек.

Ой же ты мой боже… тянут… не пускают… паутинки…

Отключка мозгов была столь глубокой, что инстинкт, без помех от сознания, вывел меня точно к тому месту, где я вошёл в воду. На берегу темнела толпа народа. При моём появлении они все замолчали. Обе хоругви собрались почти полностью. Стоят, молчат, на меня пялятся.

– Чего подскочили-то? Побудки ещё не было.

Спокойный, ровный, молодой голос Любима:

– Вот и я говорю: не может такого статься. Боярич, говорю, обещался из меня доброго стрелка сделать. А сделал… только наполовину. Пока не закончит… Он же сказал – значит сделает.

Об чём это они? Это я такой тупой?

Из толпы выскакивает полуодетый Николашка с полотенцем, начинает меня вытирать, приплясывает, всхлипывает, суетливо приговаривает:

– Это ж… Мы ж-то… как ты в реку полез… Тута все и решили… Что ты того… Ну… Насовсем… А как же мы? Мы ж-то как?! И вообще…

Эгоисты – думают только о себе. Как им будет без меня. А как мне теперь быть с ними? Без неё…

Подошедший Ивашко отбирает у Николая полотенце, внимательно оглядывает мой… ну назовём это нескромно – торс. Вдруг накидывает тряпку на шею и резко затягивает. И шипит мне в лицо:

– Ты…! Бл…! Сукин сын! Ежели ещё раз…! Выловлю и сам! Своими руками…! Как щенка…!

Втыкается мне в плечо лбом и плачет.

– Так перепугал… Что ж ты такой… То – в битву резаться, то – в реку топиться… Мы уж сети искать собралися…

Отрывается, смотрит мне в лицо – сквозь слёзы укоризненно грозит мне пальцем:

– Не надо… не надо так… в следующий раз…

Что, Ивашко, думаешь – будут и ещё… разы? Какой, однако… оптимистический прогноз.

Он отходит, следом Сухан подаёт мою одежду. И осторожно проводит пальцем по моей груди – его душа на обычном месте. Ещё один мой должок в этом мире. «Ниточка паутины».

Не могу вспомнить ни одного попандопулу, которого бы принуждали к жизни – долгом перед зомби.

И едкий, аж звенящий от эмоций голос Мараны:

– Нашёл об чем беспокоится, старый. Такие не тонут. Крокодилята.

Что-то они сильно заблаговременно отпевать меня начали. Ядовитость Мары даёт необходимый толчок моему… ну, назовём это несколько нескромно – остроумию:

– Ошибаешься, достопочтенная. В Оке крокодилов нет. Но кайманы скоро будут.

– Карманы?! Какие такие карманы?!

– Сходные. Лысые и на двух ногах.

И не думал, не гадал я, что пророкизмом занимаюсь. Что разведутся вскоре, и вправду, в этих местах молодые наголо бритые ребята, на двух ногах и в одежде с карманами. А вот молва народная запомнила и со временем мне вернула.

Ребята делами занялись, костры разожгли, а я пошёл к Любаве. Цыба лежала с сотрясением, Марана… у неё даже руки трястись начали. От усталости, наверное.

Так что, и обмывание, и обряжение делал сам. И это – хорошо. Не испугал никого. Мордой своего лица. Только – воем. Но я старался… сдерживаться.

Ребятки домовину сварганили. Тут это дефицит – покойников много. Даже просто колоду подходящую найти… Хоронили мы её в закрытом гробу. Поскольку… понятно.

Всё чин-почину: могилку глубокую на сухом месте выкопали, отпели благостно, по горсти земли бросили. Вот только холмик не делали да крест не ставили – земля чужая, не русская. Придут здешние «петухи» да разорят.

На обратном пути с кладбища, похмельный, опухший Чарджи вдруг вцепился мне в горло:

– Ты! Скабби тшквари! Ты её убил! Она из-за тебя умерла! «Подорожник для души»… Не сберёг! Она десятерых тебя стоила! Она! Дедобали гулеби! Лампари суни! Из-за какого-то плешивого… суниани ткха…

Чарджи душил, не отпускал. Пришлось вспоминать. Ответ Гамлета Лаэрту. В могиле Офелии:

 
   «Прошу тебя, освободи мне горло;
   Хоть я не желчен и не опрометчив,
   Но нечто есть опасное во мне.
   Чего мудрей стеречься. Руки прочь!».
 

Вот так. А я и не знал. Что и для него она… «лампари». Только кричать на меня сейчас… не надо.

 
   «Нет, покажи мне, что готов ты сделать:
   Рыдать? Терзаться? Биться? Голодать?
   Напиться уксусу? Съесть крокодила?
   Я тоже. Ты пришел сюда, чтоб хныкать?
   Чтоб мне назло в могилу соскочить?
   Заройся с нею заживо, – я тоже
  …
   Нет, если хочешь хвастать,
   Я хвастаю не хуже».
 

Только хвастать мне… не интересно. Больно как-то…

– Ты хочешь увидеть мои слёзы, Чарджи? – Их нет. Смыла река. Ты хочешь увидеть мой гнев? Его нет – остудила вода. Ты хочешь увидеть моё горе? Это не цацка, не прикраса на шею. Им не хвастают.

– Месть! Кто это сделал?! Я хочу видеть его кровь! Я хочу вырезать его печень! Я хочу…!

– Мести – не будет.

– Что?! Ты позволишь этим мерзавцам… этим подонкам… этим зверям…!

– Я что – настолько нечистоплотен? Неопрятен? Неряшлив? Грязен и вонюч?

– Причём здесь…?!

– Месть – роскошь. Мести – не будет. А дерьмо… его надо убирать. Пойдёшь ко мне в помощники мусорщика? А? Хан-ассенизатор… тебе как?