Текст книги "Не-Русь (СИ)"

Автор книги: В. Бирюк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Глава 333

Хорошо, что я сразу предпринял меры безопасности: выпрямился и отодвинулся от костра с кипящим котлом на пару шагов в сторону.

Отрок, отшвырнув в сторону шапку и сдёрнутую вместе с ней бандану, отчего русая коса на голове развернулась, рухнула во всю длину и мотнулась из стороны в сторону, радостно визжа, метнулся мне на грудь.

О-ох… Прошлый раз, когда она так сделала… я радовался, что она не метательница молота. Поскольку, если бы метательница, вместе со своим молотом, так метнулась бы ко мне на грудь, то я бы даже и собственные внутренности метнуть никуда не смог бы.

И не надо. И не вспомнил бы! О внутренностях. На радостях. От счастья. Это ж – она!

Сколько ж прошло? Четыре года? С тех пор как она ко мне в Пердуновке на покосе так прибежала. Конечно, я с тех пор вырос и силушки поднабрался. Так и она… Подросла, похорошела. Потяжелела. О-хо-хо…

Можно было уклониться от этого накинувшегося на мою шею живого лассо. Но так – неправильно. Мужчина должен грудью принимать удары судьбы. Особенно, когда они визжат от счастья. От счастья нежданной… и долгожданной… встречи. И упорно пытаются задушить, одновременно пережимая кровообращение на уровне шеи руками (О! А я и не знал, что она уже такая сильная! Так же и задушить…) и на уровне поясницы ногами, приложив для начала коленкой в солнечное (Твою ж…! Аналогично).

Да, это была она. «Подорожник для души». Для моей души. Любава. Любавушка…

За прошедшие годы она как-то незаметно – или именно за эту зиму…? – выросла. Выросла в девушку. Расцвела. Но ещё… не распустилась. Ещё не цветок, но уже не завязь. Вся такая… Совсем вся знакомая. И уже другая. Даже смотреть боязно. Что неловким взглядом – что-то… испортишь.

Громче стала. Очень громче: Любава восторженно визжала прямо мне в ухо. Вопит – как всегда. Но – сильнее. Звон – по всей черепной коробке. Будто поленом по голове приложили. И продолжают… прикладывать. Среди визга и воплей проскакивали отдельные распознаваемые словосочетания: «…а он меня…», «…а я ему и говорю…», «… тут они как схватили, как потащили….», «… платье-то совсем в клочки…», «… и мы поехали…», «… он меня в лодку взял и даже не лапал. Почти».

Знакомо. Как мне это знакомо… Слова, голос… Родное.

Постепенно визг и лепет несколько снизили громкость и частотность, возникли паузы. Разборчивых слов не стало больше, но звон в ушах начал несколько уплывать. Наступила тишина. Не от глухоты в результате контузии многократным ультразвуковым ударом, а в связи с исчерпанием. Я, наконец-то, сумел вытащить голову девушки из моей ушной раковины. Голова была красной и продолжала краснеть, не поднимая глаз.

Когда эта… сопливка взгромоздилась на… ну, назовём это несколько нескромно – на мой обнажённый торс, едва прикрытый запасными подштанниками снизу и моей косынкой сверху, то я, естественно, подхватил её. За… и это уже не будет сильным преувеличением – за задницу. То есть, она, конечно, в мужской одежде, в каком-то… озяме нараспашку. Но когда так прыгают… с ногами на грудь… а хват у меня… инстинктивный… Под-хват. Под верхнюю одежду. Понятно, что под озямом у неё там – штаны. Ладонью чувствую: тонкие полотняные. Сквозь которые всё… имеющееся… ощущается даже без пальце– и тело-движений… А уж если чуть сжать… полные горсти… очень приятных… ощущений.

И сверху… озям-то расстёгнут. Под ним – рубаха. Тоже – тонкая и полотняная. Под которой – как это здесь принято, ничего. И этим «ничем» она старательно вжимается в меня. По всей линии… Точнее – по всей площади соприкосновения.

Женщины под одеждой голые. А вы не знали?! – Подтверждаю. Все. Знакомые – особенно. Особенно – близко знакомые. И это – радует.

Глядя на её наливающуюся красным мордашку, понял, что она поняла. И что я понял, что она поняла – тоже.

Я уже говорил, что для меня тактильные ощущения составляют немалую часть восприятия мира? А тактильный контакт у нас тут плотненький, чуть меньше, чем у шеи повешенного с верёвкой.

Сначала до неё дошло – что-то не так. Потом – что именно «не так». Она замолчала и начала краснеть. Примерно, как Чеширский Кот в ходе его знаменитого диалога с Алисой:

«– Сэр Кот, а что это там, в кустах? – спросила Алиса у Чеширского Кота, когда они прогуливались по дорожкам королевского парка.

– Э… Там – чудеса. – Мечтательно ответил Кот.

– И что они там делают? – Продолжала проявлять свою любознательность Алиса.

– Э… Чудеса? Они… э… случаются. – смущённо сообщил Кот и начал одновременно краснеть и исчезать. Как обычно, последней, и совершенно бордовой, исчезла его знаменитая улыбка».

Она тоже, как Чеширский Кот, одновременно краснела и пыталась исчезнуть. Осознав, что вот-вот… и «чудеса» начнут случаться. И – не в кустах, а прямо тут, на речном пляже посреди православного воинства.

Моя реакция? Нужно объяснять? И покраснел – тоже.

Однако, за прошедшие с прошлого запрыгивания четыре года ребёнок вырос. Не только материально, но и духовно. Вместо того, чтобы отпустить мою шею, прибрать ноги с моей поясницы и, с гримасой отвращения на лице, сбросить мою руку со своей ягодицы, попрыгунья заменила инстинктивное отталкивание лёгким поглаживанием. Произвела, как скифы у Блока: «мы очищаем место бою…» – полностью отказалась от мысли ограничить меня в ознакомлении с… с выпуклостями, ухватилась обеими руками за «место для хомута» на моей шее и громко объявила:

– Слава тебе, господи! Сыскался ж наконец! У, чудище-попрыгалище бедовое…

Нагло постучала пальцем по моему лбу, фыркнула и, скромно спрятав всё более багровеющее лицо у меня на груди, поёрзала в моих горстях, устраиваясь поудобнее. Негромко уточнила в ухо:

– Крепче держи. Как я тебя.

«Как» – было немедленно продемонстрировано. Бли-ин… Хорошо – я пресс качал. И она своей… частью тела – по моему накаченному… со всего маха… О-ох. Ножки у неё сильные.

Выдержала паузу, позволившую убедится, что я уверенно осваиваюсь на… на новом поле «горстевой» деятельности. Что параметры контактирующих частей тел вполне соответствуют, что оторваться от неё – не хочу и не могу. Оценила мою восторженность, приверженность, пылкость и увлечённость. А также – склонность, предрасположенность и падкость.

После чего благополучно съехала по мне. «Подразнила и бросила».

Но – недалеко. Особенности мужской архитектуры со стороны фасада – общеизвестны.

Вот же блин же! Денёк – сумасшедший. Ночной марш, смертный бой, почти утопление, контакт с Ану, беседа с Боголюбским, раненые и убитые… А организму – не прикажешь. Реагирует… однозначно и примитивно.

«Пока дышу – надеюсь». Я – пока дышу. «Если мужчина вечером бреется – значит, мужчина на что-то надеется» – международная мужская мудрость. Поскольку у меня волосы не растут нигде, то и бриться мне не надо. Можно сразу приступать к «надеюсь». Что и выпирает.

Обнаружив возникшее препятствие на пути своего, пусть и не партийного, но – съезда, этот кирпич с косищей сыграла целую пантомиму. Сначала приподняла подол своей мужской рубахи и внимательно изучила визуально возникшее затруднение. Затем резко прикрыла обнаружившееся зрелище тем же подолом, придержала его горячей ладошкой. «Горячей» даже сквозь два слоя полотна – её и моей одежды.

Продолжая всё сильнее багроветь, но отнюдь не убирая руку, а наоборот – осторожно изучая на ощупь «элемент архитектуры», как по габаритам, так и по прочности, хоть и без «разрушающих испытаний», изобразила на лице крайнюю степень укоризны. Назидательно, «по-взрослому» покачала головой:

– Ай-яй-яй. Как же так, Иван Акимыч? Разве можно быть настолько… невыдержанным?

Потом вдруг фыркнула и, смущённо улыбаясь, обхватила меня поперёк туловища, забиваясь подмышку. Прижалась лицом к моему боку и… заплакала.

– Любавушка! Ты чего?!

Только головой трясёт. Вроде – улыбается. И слёзы текут.

– Ничего… я так… не обращай внимания… Не смотри! Я когда плачу – некрасивая! Ох же ж ты боже мой…

Мда… всё-таки ещё ребёнок. Но уже женщина. Но ещё маленькая. И совершенно влюблённая.

А ты, Ванька, не забывай, что за совершение развратных действий с несовершеннолетними…

Да факеншит же уелбантуренный! Я это себе уже говорил 4 года назад! С тех пор узнал – совершеннолетие у женщин в этом мире наступает с первыми месячными. Надо спросить. Хотя как-то это несколько…

Но не паспорт же у неё требовать! Этого-то точно нет!

– Ну шустра егоза! Будто костёр в причинном месте. И не угнаться.

От лодки подбежал… Николай? Николашка?! Здесь?!

В трёх метрах, несколько запыхавшись, перешёл на шаг и радостно улыбаясь, широко расставив руки, двинулся обниматься и лобызаться. При всём моём после-пасхальном неприятии… не смог отказаться. Ну и… троекратно.

Радость! Восторг! «Наши пришли!». Мои…

А у Николашки животик вырос. Хе-хе – обниматься мешает…

– Ну, здрав будь боярич. Ваня…

И по-медвежьи в обхват. Со слезами, с тройным кулаком по спине.

– Вот же ж… а я уж… сподобил господь… увидеть.

Ивашко. Держит меня за плечи, чуть встряхивает, разглядывает. И отпустить – не хочет, и чего делать – не знает.

– Ивашко! Друг ты мой верный! Как я рад! Как я рад всех вас видеть! Откуда ж вы здесь?! Какими судьбами?!

– Да вот, от безделья позабавиться собралися. Тут, у вас, говорят, война. А я гляжу – враги только битые. И чего спешили?

– И тебе, Чарджи, не хворать. Война с утра была, припозднился ты малость. Здравствуй хан. С приехалом. Не печалься – войны ещё всем хватит. О! Глазам не верю! Сама Марана! Ну, теперь булгарам полный… звездопад и гробокоп!

– Поставьте меня на землю, придурки! Ванька! Ты зачем мертвяка ходячего с собой увёл?! Ведь ни одного гожего мужика в вотчине не осталась! Ведь отдохнуть-то не с кем! Ну здравствуй поближе, шпынь плешивый. Скучно без тебя там. Это у тебя что? Повязка? А ну, снимай штаны! Да тут ни одного нет, кому твоя хренятинка в новость! Сымай! Это какой дурень безрукий тебе повязку накладывал?! Сам?! Я ж говорю – дурень безрукий.

Парни вынесли Марану из лодки, поставили на песок, она доковыляла до меня и стала стаскивать с меня подштанники. Медики, факеншит, всегда такие: чуть что – сразу снимай. Как грабители на большой дороге.

В толпе мелькнул знакомый борцовский затылок. Да, и Ноготок здесь. Улыбается сдержанно, но радостно. А вот взгляд у него… профессионально палаческий. Автоматом рассматривает моё тело как потенциальный объект для… обработки.

Всегдашняя улыбка Любима сегодня куда ярче, искреннее. А вот Терентия увидеть здесь…

– А ну их… С боярином, с Аким Янычем поцапались. Ежели господин и владетель говорит холопу: «Пшёл вон», то… то я и пошёл.

– А как же…?

– А там всё и так на мази. Само катится. Потаня с Хрысем управляются.

Обычный отсутствующий, несколько потусторонне-медитирующий вид Цыбы всё-таки согрет внутренним теплом, приязнью.

– Цыба, а ты чего в такую-то дорогу пошла? Дело-то… тяжкое да опасное.

– Вот именно. А Любаву – не удержать. Одну ж её не отпустишь. С такой-то толпой. Забавников.

Толпа и вправду… весёлая. Большинство – выученики Чарджи, «дневной и ночной дозоры».

– Чарджи, ты чего? Всех бойцов с вотчины приволок?! А кто в лавке остался?

– Насчёт лавки – не знаю. В вотчине смена подросла. Их Артёмий учит. А Аким – дрючит. По своему. А этим… не всё ж им в игрушки играть. Пусть посмотрят – как оно в жизни. Попробуют настоящего боя.

Радостная суета встречи, обнимания, рукопожатия, поклоны… Случайные вопросы, сумбурные ответы. Не всё понятно: как там Аким, расширили ли коноплянник, чего у Фрица получается… Потом придётся возвращаться, разбираться по каждой теме… А пока…

Хорошо-то как! Мои…!

И вдруг, сквозь весёлую, зубоскалящую молодёжную толпу рябиновских, из-за их спин – тоскливый, одинокий, «заброшенный» взгляд Лазаря. Ещё мутный – наркоз отходит. И злобный – Резана.

«Что вы на меня так громко молчите?». Они молчат, но я же слышу!

– А как же…? А мы?! Уже всё?! Уже ненадобны?! Весь наш поход, труды, сегодняшние страхи и подвиги… Всё побоку? В мусор? У тебя уже другие. Друзья-сотоварищи. Весёлые, здоровые, не битые…

А… А хрен вам! Что моё – то моё! Я своих не бросаю. Не отдаю, не отпускаю. «Жаба» у меня. На людей – особенно. «Мой человек» – это навечно. Пока не докажет обратное.

– Мара, доставай свои снадобья, Чарджи – командуй молоди. Вот страждущие – пусть парни навык получают.

По первой жизни знаю, что очень полезно заставить новобранцев менять перевязки раненым и выносить судно. Как девушкам – ассистировать опытной акушерке. Не сколько для получения навыка профессионального, сколько для примеряния состояния душевного.

«Каждый больной – болен своей болезнью. И своим страхом перед ней» – Гиппократ? Не знаю, но – правда.

Вот эту вторую составляющую… чуть по-уменьшить. Хоть бы на чужом опыте. Чтобы паники и ступора не было – «плавали-знаем». Даже когда плаваешь в собственной крови.

Чем хороша Марана – обеспечивает полную анестезию одним своим видом. Раненые и стонать перестали. Народ фигеет и офигевает. А уж когда она своим вертикально-горизонтальным взглядом в лицо сблизи заглядывает и саркастически интересуется:

– Так ты что? Раненый?

Нормальный человек начинает глотать воздух и пытается отползти. «Мама! Роди меня обратно!». И хрен с теми моими ногами!

Подсел к Лазарю:

– Как ты?

– Больно. Горит. Дышать нечем. Ваня… Иване, что с хоругвью будет?

– А чего ему? У него вон, новая дружина явивши. С цветиком-семицветиком. Будто баба… неровно промакнулась. (Резан аж сочится раздражением и горечью. Даже стяг с рябиновым листком на белом фоне – вызывает неприязнь. Как-то я с этой точкой зрения… Конечно, чем-то похож на эмблему «Блока Юлии»… Но всё же…).

– Ты, Лазарь, своим людям командир. Это твои люди, твоя хоругвь. Решать тебе. А первое дело, по моему суждению – снять с него ошейник (это – про Резана). И с других, кто в бою был.

Резан вздёргивает опущенную голову. Неверяще смотрит на меня.

Доходит. Но – медленно.

Нудный я, ребята. «Слово – не воробей, вылетит – обоср…шся». Мда… русская народная мудрость…

Я слов своих – не забываю. А насчёт остальных… В войну в штрафбатах – до первой крови. «Искупить кровью свою вину…». Представления не имею, какая вина была у тех трёх парней, которые в ошейниках на полчище пошли. Что от холопок родились? Двое, похоже, Лазарю – сводные братья. В смысле – отец один.

Из троих – один уже умер, второй… сегодня-завтра богу душу отдаст. А третий, может, и успеет вольным походить.

…

Я отсел под обрыв, Любава сначала забилась мне под руку, потом убежала помогать Маране. Молодёжь занялась барахлом и ранеными, пердуновкие и тверские парни «обнюхивались» и знакомились. Любим улыбался бесконечно вежливо, выслушивая «страсти от Баскони» – рассказ о сегодняшнем бое. Раза три повторить его рассказ, и в Мордовии вообще людей не останется – всех Басконя порубил.

«Старшина» собралась вокруг меня и более-менее цивилизованно – перебивая друг друга не на каждом слове, а только через два, рассказывала о рябиновском житье-бытье.

Мой побег из Смоленска не мог не дать отдачи. Но хватать-имать славного сотника храбрых стрелков… С шумом-грохотом… По такому поводу как совращение «самой великой княжны» плешивым ублюдком…

Да и вообще – этот стиль князю Роману не свойственен. Ему бы – тихо, несуетно, благостно…

Сразу Акима не повязали, а потом… Дед кое-что знал от меня. Кое-что слышал. Остальное – додумал. Додумав – заорал «во всю ивановскую».

Специально для знатоков: «Ивановской» здесь ещё нет. А вот орать так – уже умеют.

Дед не стеснялся в домыслах и выражениях. Прямое обвинение княжеских слуг в поджоге терема смоленского тысяцкого… При свидетелях и очевидных доказательствах:

– Пожар был? – Был. «Салоп» был? – Был. – Теперь мёртвый? Мёртвый. – Чего ещё надо?!

Этот ор отсекал всякие возможности для серьёзного допроса и наказания по поводу моего побега. Либо Аким – псих. Тогда за что казнить? – Убогие-то у бога. Либо – разумен. – Тогда – был поджог. И надо вести сыск по этому эпизоду.

И где-то за спиной этого… «неприятного случая» маячит двойной шантаж моего имени. С массовой публикацией «по всей земле Русской». С аргументированными доказательствами и издевательствами над глупостью и жадностью светлого князя Романа. Дед этого не знает. Но князь с кравчим… учитывают.

Каждый из «случаев» сам по себе – сомнителен. Но вместе… Это уже закономерность.

Скандала Ромик не хотел – не благолепно. И Акиму настоятельно посоветовали убраться. «Отсюда и до не видать вовсе».

Дед ещё малость по-выёживался, потрепал нервы княжьей службе, продал городскую усадьбу, уже собирался и Марьяшу замуж выдать. Но тут…

 
   «И посредине этого разгула
   Я пошептал на ухо жениху…
   И жениха, как будто ветром сдуло.
   Невеста вся рыдает наверху».
 

Кто именно из «доброжелателей» красочно намекнул жениху на княжескую немилость… Не знаю – всякий раз в такой ситуации много «активистов» появляется.

Аким к этому времени уже выучил текст и жест «а пошли вы все…». Громко, неоднократно и публично исполнил применительно к разным «вы все», вкинул в сани рыдающую дочку с насупленным внуком, и поехал в Рябиновку. Где и начал… самодурствовать. Или правильнее – самодурничать? Самодурить? Само-дуреть?

Последние годы моё присутствие в вотчине его несколько… ограничивало. Не силой, законом или авторитетом, а…

Проще: от меня он дурел. Или правильнее – одуревал? И с холопами я говорю не так, и самим холопам вольную даю, и дела всякие делаю… странные. И люди у меня… разбаловавши – порядку не знают, страху не ведают. И… и вообще.

Обычный стиль общения «святорусского боярства» с «меньшими людьми» я воспринимаю как сельский вариант московского хамства. Сам так не делаю и другим не даю. Народ, особенно – постоянно общающаяся со мной «головка» вотчины, от таких закидонов отвыкла.

– Аким Яныч – хороший. Только… несдержанный. Квасу хотите?

Любава, как всегда, пытается найти в человеках хорошее. И напомнить о многообразии: мир – не чёрно-белый. Аким Яныч – явно крапчатый в полоску.

«Новая метла – по новому метёт»: Аким стал гнуть вотчину под себя. А люди к этому непривычны – привыкли к свободе, к совету, а не к приказу да рыку с плетями. Ещё и в деле – больше владетеля понимают. Само хозяйство… Структура, производство, планы… далеко выходят за рамки нормального для вотчинного боярина. Да и для сотника стрелков – непривычны.

Аким бесился из-за моих приключений в Смоленске, из-за воющей по жениху Марьяши, из-за непонимания всяких моих… новизней и их взаимосвязей. Сунулся к Прокую – тот давай раскалённое железо мимо боярского носа таскать. Фриц тупо орёт «нихт ферштейн». Горшеня боярина заболтал то того, что тот стеллаж со свежими кувшинами на себя завалил… Типа: Горбачёв первый раз в Англию попал.

Ещё – «женсовет». Когда Домна с Гапой говорят «нет»…

Я, например, никогда им перечить не рисковал. Поговорить, убедить, дать остыть… а просто «гнуть»… себе дороже. «Не перегибай кочергу – в лоб ударит» – английская народная мудрость.

В Рябиновской вотчине из «старших» переругались все. Кажется, кроме Хрыся – он молчит, со всем соглашается и делает по-своему. Когда его припирают – тупо крестится, кланяется, несёт ахинею:

– Дык… ну… это ж вот… божий промысел… хотя оно конечно…

И как-то миновало Артёмия:

– А чего ему? У него знашь какие тяжёлые новики попадаются? Такие, итить ять, охламоны… Ему, после них, все Акимовы взбрыки… Да и владетель к мечнику… уважительно.

Не зацепило Христодула в болоте. Похоже – просто руки не дошли. Но остальных…

– Вовсе сдурел старый. Уж на что ты, лягушонок, бестолочь, но такого… Даже подумывать начала – а не… не успокоить ли дедушку? Ханыч, пошли парней покойника отнести. Вон, с краю лежат. Отмучился.

«Марксист своё веское слово сказал…». В смысле – Марана перерыв сделала, к нам подсела.

Тут Гвездонь – елнинский купец, которого я встретил на торгу в Твери – привёз денег. Он, похоже, решил не тянуть с отдачей, а наоборот – быстренько влезть в пердуновские товары «на радостях». В смысле: с дополнительными скидками.

Приволок лодку и грамотку с моим отчётом о проделанной работе и планах на будущее. Типа: иду с тверской ратью к Боголюбскому под Бряхимов.

Аким взвился сразу:

– Пойду Ваньке уши надеру! Что он тут за хрень развёл!

Точно. Он такой. Пришёл бы и надрал бы. Но, слава богу, здоровье уже не то… Поэтому Аким остался, а все остальные… как каторжники на императорской каторге – «возмечтали о перемене участи».

Стремление сбежать из Пердуновки было столь сильным, что в два дня собрались и отправились. Да ещё всю дорогу по Угре-Оке, гребли как на пожаре. Это-то в половодье, когда вода и так несёт!

– Торопились-старалися. А вот же – не поспели. Надо было с Рязани сразу уходить. А всё Николай, всё ему торг посмотреть, товар пощупать. А боярича, вишь ты, без нас ранило. А ведь и убить-то, без нас-то, могло.

– Ивашко! Я ж не по злобе! Случай-то редкий. Когда ещё в Рязань попадём…

Мда. Если бы они до боя пришли, то я бы… я бы так этих поганых…! И положил бы половину. Из этих своих. Как угробил своих тверских. Полководец, факеншит.

…

Народ вокруг меня как-то рассосался. Николай эмоционально толковал о том, как хорошо должны пойти в Рязани наши голубенькие пряслени, какие здесь дикие туземцы живут, настоящих цен не знают:

– Да они ж втрое! Втрое отдадут! Тут такие дела делать можно…!

Тут Ивашко ухватил его за плечо и поволок в сторону:

– Досыть проповедовать. Пойдем, хабар поглядим. Может, присмотришь чего стоящего.

Передо мной осталась одна Любава. С нехорошо остановившимся взглядом и каменным напряженным лицом. С таким видом в смертный бой идут. Патриот так под танк кидается. Со связкой гранат. Или наёмный убийца – к жертве подходит.

Я улыбнулся ей, но она, не отвечая на улыбку, вдруг шагнула ко мне, распахнула озям и села верхом мне на колени.

– Я тебя нашла. Вот. Теперь не отвертишься.

Ухватила мои руки и прижала ладонями к своей груди.

– Чуешь? Сожми. Сильнее.

Э-э… Чувствую. Ну… типа – «да». Типа… что-то есть… Но давить?! Сломаю, блин нахрен, всё…! Вместе с рёбрами…

– Сильнее! О-о-о…

Поняв, что я отнюдь не собираюсь убирать руки, она раздёрнула опояску на своей рубахе, ухватила мою ладонь и потянула к себе под одежду. Её беззвучный стон, когда мои пальцы утвердились, чуть сжали её живот… Голый, нежный, трепещущий… Чуть погладили, передвинулись, приласкали…

Уверившись в необратимости случившегося, что я не буду ломаться, отдёргиваться, смущаться, а главное – не буду шутить и насмешничать, она распустила гашник на своих, как здесь принято носить, весьма широких мешковатых штанах, и надавила на моё запястье. Заставляя мою ладонь спуститься вниз, к самому сокровенному, самому потаённому, самому нежному месту девичьего тела…

– О-о-ох…

Не отрывая от меня по-прежнему остановившегося взгляда расширившихся зрачков на неподвижном лице, где вздрагивающие губы изредка пытались изобразить уверенную, «искушённую», или какую ещё, улыбку, она замедленно положила руки мне на плечи. «Объятия доверия». Демонстративно отказываясь даже от возможности попыток ограничить мою свободу. Свободу моих рук на её теле. Дрожащем от внутреннего волнения, отзывающемся на каждое моё движение…

Она смотрела на меня чуть сверху, изредка наклоняя голову вбок, временами замирая, беззвучно ахая от моих прикосновений, от собственных ощущений… То – напрягаясь всем телом… То – снова опадая в мои ладони.

– Твоя. Это всё – твоё. Всегда. Как ты хочешь. Что вздумаешь – то и сделаешь. Себе – в удовольствие, мне – в радость. Миленький, я всю жизнь тебя ждала! Каждый день ясный, каждую ночку тёмную о тебе мечтала. За тыщу вёрст к тебе прибежала. Одежонку мужскую одела – не постыдилась. Приросла я к тебе. Никого другого – не вижу, не слышу. На солнце ясное гляну – тебя вижу. Не могу без тебя – тошненько мне. Свет мой, Ванечка, возьми меня. Возьми меня в душу твою, в дом твой, в постель, в жизнь твою. Вовсюда в твоё. Чтоб завсегда хоть рукой коснуться, хоть взглядом перемигнуться. Ты обещался! Говорил, что как я выросту… Вот, чувствуешь, в ладонях твоих не дитё глупое – девушка любящая. Вся твоя. И душой, и телом. И сердцем, и разумом. Ни взглянуть, ни вздохнуть, ни помыслить мимо тебя – не могу. Держи, Ванечка. Держи крепче. Счастье своё. Мало кому такое даётся. А тебе вот… полными горстями.

* * *

Радость моя… Не в теле дело. Хотя и это, конечно… Чувствовать её, касаться, ласкать… Как мне это… здорово! Только соприкосновение душ – ещё… ещё здоровее. Фигурка, кожа… у меня было много женщин. И, дай бог, ещё будет.

Когда я не смогу найти в любом женском теле что-то… восхитительное – всё, состарился. Женщин не видишь – приглядывай погост посуше.

А вот душу такую… такого человека – я здесь не видел. Удивительное сочетание чувства собственного достоинства и доброты к людям. Отстранённость, само-исключение себя из всех здешних стереотипов сословных, гендерных, возрастных… из «паутины мира». Не – отрицание, опровержение, демонстративное игнорирование или враждебность, а просто… незамечание?

Нет, не так – видит, замечает, интересуется. Но… это игрушки для детей, которые придумали про себя, что они взрослые. Игра такая. В прятки, в догонялки, в социум… Можно подыграть, но… Забава. «Это же все видят! Только притворяются».

«Всех», Любавушка, двое – ты да я.

А внутри: «я – человек», «аз – есмь». Не придуманное, не выученное, не выстраданное путём долгих мучительных размышлений или кровавого жизненного опыта, но естественное, прирождённое.

Не-Чехов: «выдавливать из себя по капле раба»…

– Выдавливать? – Давайте! Это игра такая? Весёлая? А что это такое – «раб»?

Отказ от сравнения. От сравнения себе с кем-либо другим. Не нервное «а пошли вы все!», а… просто не интересно.

 
   «Не нужно прогибаться под изменчивый мир
   Пусть лучше он прогнётся под нас»
 

Конечно – «не нужно». «Лучше он прогнётся» – а зачем? В чём лучше-то? Кого-то гнуть, ломать… какая глупость! Люди, вы больные? Да?

Всё-таки мужчины – очень стайные животные. Мы постоянно, хотя бы чисто инстинктивно, оцениваем своё место в иерархии. 90-е для множество мужчин были катастрофой не потому, что есть было нечего или взять негде. А потому что «стая» развалилась. Не вообще СССР, а та конкретная «стая», в которой «занимал позицию», «отвоёвывал место под солнцем».

Не потому, что «делать нечего», потому что – незачем. «Стая» – разбежалась. И ни инстинкт самосохранения: «сопьёшься и умрёшь!», ни инстинкт продолжения рода: «дети голодные сидят!» – не смогли вывести сотни тысяч мужчин из состояния тоскливой апатии, «спячки». Потому что третий инстинкт – социализация – умер.

«Со-стайники» – разбежались, их мнение, любое – позитивное/негативное – исчезло. А остальное – не интересно.

Семья? Один из эффектов эмансипации: готовность свалить ответственность за семейство на женщину.

– Вы же хотели равенства? Ну, давай. Я вас…надцать лет кормил. Теперь твоя очередь.

У женщин важность чужого мнения о себе – ещё важнее. Но – иначе. Стоит собрать вместе трёх примерно равных женщин в одном месте и у двух из них начнётся:

– Как против неё будем дружить?

У них очень редко формируются иерархические стаи. У них другие правила игры, другие зависимости от окружающих. Пусть даже и более катастрофические. Но менее… социальные? Более биологические?

Это свойство – чувство собственного достоинства, внутренней независимости – возникающее вдруг среди людей в особо концентрированной форме, не приводит к асоциальности, к аутизму. Просто любой человек воспринимается чуть не так. Без невидимого ореола «стайной» позиции? Более… демократически?

– Умнее меня? Это хорошо, интересно. Надо его послушать. – Старше? Хорошо, буду более уважительной. – Начальственнее? – И что? Не умнее, не старше? Тогда – как к равному, как ко всем. Пока не докажет обратное.

Может спросить:

– А она красивее меня?

И будет даже переживать, волноваться. И всё равно – поверху, едва-едва. Просто принято так спрашивать. А душу… не задевает. Может похвастаться новым платочком или дареными бусиками. Точно также: девушка должна хвастать обновками, подарками, так принято, для разговора. Чтобы не обидеть собеседниц, чтобы поделиться с ними радостью.

Радостью – поделится. Со всеми. Беду – пережить. В себе. Все люди – разные, все люди – равные. Благожелательный интерес, забота о каждом, готовность помочь, подставить плечо, просто улыбнуться человеку… Всякому доброму человеку. Да хоть бы просто – незлому. Но не христианское всепрощение, не бессильная любовь к миру божьему просто по факту его существования во всех его проявлениях.

«Кто нас обидит – и полугода не проживёт». Или чугунно-бетонное:

– Человек – дрянной оказался. Вычёркиваю.

Не злобно-радостное стремление отомстить, уничтожить дурня, который вздумал схитрить, который слова не держит, «за базар не отвечает» – просто «полная утрата интереса». «Дурень» потом шипит и злобствует, бьётся об стенку или плачет в подушку… Измениться такому… очень мало кому удаётся. А ощущение утраты – болит, ноет. Утраты кусочка света. В тебе, для тебя. И ведь ничем не гнётся и не покупается!

Это надо знать. Тогда – можно увидеть. Не спутать с подростковым максимализмом или девическим романтизмом. Если видел – сможешь разглядеть, если – «нет», то… вдруг повезёт?

Мне в первой жизни повезло. Правда, чтобы понять… пришлось жизнь прожить. Но теперь-то я это знаю! Теперь-то я понимаю, какое редкое сокровище мне в руки попалось!

Странно: попаданцы в своих похождениях всегда используют свой прежний личный опыт. Кто-то вспоминает опыт руко– и ного-машества, кто-то – командования или администрирования. Почему я не встречаю в этих историях опыта человеческого общения? Опыта распознавания различных психологических типов, предвидения их типических реакций и динамики трансформации. Не с чем сравнивать? Попандопулы невнимательны к собственным современникам? Тогда как они могут управлять туземцами? Будь ты императором или техническим директором – ты управляешь людьми. А не империей или железяками.

Это Любава думает, что она самца хомосапиенса к себе привязывает. Своими… выпуклостями и впуклостями. «Так все делают!». Но я-то знаю! Мне все эти… провокаторы гормонального шторма… приятны, привлекательны… Но – вторичны.

Приправы к главному блюду – к её душе.

Бадахшанские алмазы – представляете? Так вот, камни, как и люди – разные. Найти рядом с собой человека с такими свойствами, как… как алмаз на Окском лугу.

И ещё: она молода и влюблена в меня. Я смогу без надрывов и надломов, мягонько, пока она ещё растёт душой, направить её интересы, развитие, взросление… И рядом со мною вырастит равный человек. Не такой же, а именно – равный. С такими же, как у меня, базовыми ценностями и совершенно другим, уникальным, собственным взглядом. Это будет… фантастически!