Текст книги "Не-Русь (СИ)"
Автор книги: В. Бирюк
Жанр:
Альтернативная история
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)
Не хочу! Мне и за одного себя отвечать…
Может, референдум какой-нибудь провести? Плебисцит, там… цивилизованным образом демократически выраженное добровольное делегирование полномочий…?
Ванька! Ты, блин, законченный дерьмократ и либераст! Здесь – средневековье. Здесь дермократия – маразм Новгорода. Где нанятая, прикормленная шпана, клиенты боярских родов, забивают людей дубинками до смерти, скидывает их в Волхов. Так же, как забили рабы и клиенты римских патрициев дубинками и скамейками Тиберия Гракха и выбросили тело в Тибр.
Или маразм Киева, где травят тайно князей, так же, как таинственно умер Гай Гракх в лесу за Тибром.
А потом дружно режут чужих сторонников. Как было в городках Древней Эллады, как были проскрипции в Древнем Риме:
«Сулла тотчас составил список из восьмидесяти имён. Несмотря на всеобщее недовольство, спустя день он включил в список ещё двести двадцать человек, а на третий – опять по меньшей мере столько же. Выступив по этому поводу с речью перед народом, Сулла сказал, что он переписал тех, кого ему удалось вспомнить, а те, кого он сейчас запамятовал, будут внесены в список в следующий раз. Тех, кто принял у себя или спас осуждённого, Сулла тоже осудил, карой за человеколюбие назначив смерть и не делая исключения ни для брата, ни для сына, ни для отца. Зато тому, кто умертвит осуждённого, он назначил награду за убийство – два таланта, даже если раб убьёт господина, даже если сын – отца. Но самым несправедливым было постановление о том, что гражданской чести лишаются и сыновья, и внуки осуждённых, а их имущество подлежит конфискации».
И сотни людей – сограждан! – с восторгом участвовали в этом меропириятии. Торопились. Заработать одним талантом – сволочизмом – два таланта золотишка.
Так это – цивилизация! Это – Европа! Есть начальник, который хоть что-то сказал. Типа: «вспомню – зарежу». Какие-то постановления, списки… у нас этой бюрократии – вовсе нет. У нас ближе к «суду Линча». Причём этих «линчей» в каждом селении – несколько.
Итого: референдума в Пердуновке не будет. В смысле: по дерьмократической процедуре. Будет голосование. Ногами. Кто со мной – придёт сюда. Кто против – пшёл в задницу. В смысле: в «Святую Русь».
Какой я молодец! Какой я неисправимый либераст! Надо всегда давать людям свободу выбора! Или – нищета, невзгоды, опасности здесь и со мной. Или – тоже самое, но по их собственному усмотрению.
Глава 352
Успокоив таким образом остатки своей нежно трепещущей совести гумнониста, я перешёл к деталям.
Изначально у меня были две модели. Первая – очевидная: «а ну бегом все на Стрелку!». Три сотни семейств прибегают ко мне из Рябиновской вотчины и… и наступает катастрофа. Негде жить, нечем кормить. К весне выживет… Четверть – запредельный оптимизм.
Второй вариант: «взять деньгами». Вотчина гонит сюда хлеб, продукцию народных промыслов, серебришко… У нас тут – новые рынки сбыта вырисовываются. Тот же Муром, Владимир… Нанимаю плотников, землекопов… Строюсь. Кое-какие людишки приходят, заселяются… Высасываю, выжимаю из вотчины накопленные и создаваемые ресурсы, вкладываю их в Стрелку…
Ванька! Фигня! Вову Крестителя забыл! С его серебряной посудой для дружины. На Руси есть только одно разумное применение для долговременных инвестиций – люди. Всё остальное – кратковременные спекуляции. «Украл-купил-продал-убежал».
В кого, в каких людей ты будешь вкладывать высосанное?! В шпанку приречную?!
Нужен… третий путь.
Всё это продумывалось долго, ещё с Янина. Обсуждалось неоднократно с ближниками. Текущее состояние Рябиновской вотчины – неизвестно. Проще: какой там нынче соберут урожай – один бог ведает. Ещё все понимали, что «благосклонность» государей… при её выражении в конкретных пудах, штуках, аршинах и гривнах… несмотря на эмировский «меморандум» и княжеский «Указ»… разброс ещё больше, чем у урожая.
Нормальная ситуация для оптимизатора: обеспечение смутно представляемого необходимого при ненадёжных и непредсказуемых источниках. Поиск баланса в тумане. «Лоша-адка! Ты где-е?».
Я так в 90-х жил: денег нигде вовремя не платят, но когда источников несколько – каждую неделю чего-нибудь приносишь.
Из Рябиновки я просил перевести ко мне, в первую очередь, «промышленные производства». Кузню, строителей, гончаров… Но не все – ткачи и пряхи мне тут пока не нужны. Лён ещё посеять надо! Зато «паутинку» – всю и ещё сколько получится. По прикидкам Николая наш товар во Владимире и Суздале – очень хорошо пойти должен.
Очень немного сдёргиваю крестьян – у них земля, урожай. Семьи, худоба… Куда всё это сейчас?!
Училище… частично, дворню… частично. А куда я здесь свой свинарник дену?! Столько трудов и оно всё подохнет?!
Отдельное письмо Гапе. Она у меня двором управляет. И, кстати. Как я понял, мой гарем в Пердуновке в замуж разбирают – пусть не препятствует. Лишь бы – честно, явно и по согласию.
Я такое – всегда приветствовал. Ну… почти от души. «Женщина – тоже человек» – и это правда. В том смысле, что у неё тоже есть собственные цели по жизни. Которые в моём гареме недостижимы. Ломать-неволить… Зачем?
Подучилась малость и… Да не тому подучить, о чём вы подумали! Хотя, конечно… Но ещё – грамоте, кулинарии, домоводству, гигиене… У меня – не гарем, а прямо-таки универ – источник знаний и гейзер просвещения!
Ничего нового: что японские гейши, что прелестницы их арабских «садов наслаждения», должны были уметь не только ноги раздвигать. Знание поэзии, танцев, музицирования – как минимум.
«Позвали наложницу государя. Та прикоснулась к струнам, и цитра запела:
Платья легкотканого рукав
Можно потянуть и оборвать;
Ширму высотою в восемь чи
Можно перепрыгнуть и бежать;
Меч, что за спиною прикреплен,
Можно быстро вынуть из ножон.
Цзин Кэ не понял цитры. Князь же внял цитре и выхватил меч из ножен. Затем он решительно вырвал свой рукав, перепрыгнул через ширму и побежал. Цзин Кэ метнул в князя кинжалом. Но кинжал угодил в бронзовую колонну, поранив лишь князю ухо. Из колонны во все стороны посыпались искры. Тут князь внезапно обернулся и единым взмахом меча отсек Цзин Кэ обе руки. Цзин Кэ прислонился к колонне и захохотал. Затем опустился на корточки. Он был похож на совок для мусора».
Не будешь учить своих женщин стихосложению и музицированию – станешь хохочущим китайским совком для мусора эпохи Цинь. Это же очевидно!
Вот только где столько цитр набрать? Может, им балалаек хватит?
Отдельное письмо Акиму Яновичу.
О-ох…
После моего побега из Смоленска, Акиму пришлось «расхлёбывать последствия».
С княжеской немилостью… покуда расхлебался без летальных исходов. Для него такие конфликтные ситуации – не новость. Да и вообще – Ромочка Благочестник для Акима… «Помниться, пошёл как-то Ромочка на горшочек. Да не донёс…».
А вот в вотчине Аким нарвался на… на собственную несостоятельность. Ну не тянет он структуру такой сложности! Собственная некомпетентность в сочетании с ползучим саботажем. Пристальный интерес властей и сопли веером в семье – так, приправа.
И вот теперь я, который всех его бед – виновник, всяких грустей, печалей и гадостей – первопричинник, предлагаю ему ликвидировать вотчину. Его собственность. Его статус.
Не надо иллюзий – речь идёт именно о ликвидации. Земля без людей – не владение. Он, соответственно – не боярин. Первый же княжеский смотр, после полученных нами за фальшивку – «частицу креста животворящего» – «заповедных лет» – это покажет. Если не случится раньше: ревизия там, инспекция, «ввиду явной неспособности», «при очевидном несоответствии»…
«Хозяин – барин» – русская народная пословица. В смысле: как князь скажет – так и будет. Причём исключительно в рамках закона, согласно исторически сложившейся системе традиций и правил. Исконно-посконно.
Я для Смоленского князя настолько одиозная личность, да ещё нынче связавшаяся с вечным противником – с Боголюбским, что Акима… «деклассируют» по любому. Понимает ли он это? Что все его достославные личные геройства, многолетняя верная служба… против моих… вывертов – не перевесят.
Выхода у деда нет – только перебираться ко мне. Куда? В приживалы?!
Он – всю жизнь! Верой и правдой, не щадя живота…! А я четыре года по-подпрыгивал и всё – в дерьмо жидкое.
Вот я поманил деда… Богатством, шапкой… Уважением его прежних сотоварищей… Он же и сам по себе – на всё это имеет полное право! Я ж там только… где-то словечко вставил, ножкой шаркнул, по болотам побегал, с психами мутными потолковал… Ничего серьёзного, важного, величественного, благородного… Это ж он, Аким Янович Рябина, славный сотник храбрых смоленских стрелков, в битвы ходил, службы служил…! И вполне заслужил спокойную достойную старость. В покое и богатстве, в уважении и почитании…
А Ванька плешивый не только всё испортил, но и имеет наглость требовать: «отдай мне всё твоё». А Акиму куда? Из тёплого, уютного терема – да за тридевять земель?! На какую-то Стрелку?! В поганские земли, в сырую землянку?!
Вот как он сейчас в Рябиновке – рявкнет! Ножкой – топнет, матом – скажет… И не за имение да мучения, а за воли его преклонение. За то, что ему, «мужу доброму» под сопляка-пасынка приблудного – приходиться преклоняться да слушаться. А не по своему уму-разуму в покое да в достатке жить-поживать.
Только покоя ему нигде не будет. Потому что попаданец – всегда разрушитель. Я, конкретно, разрушил его жизнь, его старость. Едва Ромочка решит, что можно тихо «прибрать» Акима – приберут. Не сомневаюсь, что его уже сейчас – «пасут» и используют «в тёмную». Вот я пишу письмо и предполагаю, что читать его будет не только Аким, не только рябиновские, но и «княжьи потьмушники». Которых, например, нельзя лишать надежды на моё возвращение куда-то… под смоленскую юрисдикцию. А Акима наоборот – не надо обманывать, я в Рябиновку возвращаться не собираюсь.
Рябиновская вотчина оказалась самовосстанавливающимся организмом. Я выводил оттуда людей, но если изымалась не вся группа, если, взамен мастера оставался подмастерье, если оставались оборудование и инструменты, то вскоре команда восстанавливалась. Приходили новые люди, становились к печам и станкам, учились «с голоса», «по образцу», включались в техпроцесс. По готовому, накатанному… лишь бы оставался достаточно деловой и достаточно знающий человек. «Были бы кости – мясо нарастёт».
Причины прихода… в уровне благосостояния, достигнутый в прошедшие годы. Мелочи вроде «бабской присыпки». В отсвете моей репутации удачливого «Зверя Лютого» на моих управителях. Но главное: раскорчёванная под пашни земля, вычищенные заливные луга. И, конечно – «белые избы». «Хочешь жить по-боярски – иди в Пердуновку. Там смердам терема поставлены».
Вотчина постепенно сжималась, утрачивала разнообразие направлений деятельности. Но годами я мог, при очередном конфликте во Всеволжске:
– Да откуда ты это возьмёшь?!
Честно ответить:
– Из Пердуновки пришлют.
И это затыкало рты недовольным.
«Головка» каравана переночевала у Стрелки. Ещё затемно позвали к Боголюбскому. Не на княжеские струги, а наверх.
Стоит будущий Великий и Святой князь Андрей свет Юрьевич на самом краю, над волжским обрывом, на посох опирается, во все стороны поворачивается. Предрассветный мир обозревает. И «Русский мир», и не-русский. Над великими русскими не-русскими реками. Слово «Волга» – из скандинавских языков, «Итиль» – из тюркских, «Ока» – из угро-финских.
Картинка – прямо по Пушкину:
«На берегу пустынных волн
Стоял он дум великих полн
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася…».
Очень символично. Тем более, тут даже две реки. И тоже куда не глянь – везде «приют убогого чухонца». В смысле: угро-финна.
Стоит один, свита шагов за 20 отогнана. Я – тишком к нему, призадумавшемуся, и на ухо:
– Выглядываешь кого, государь?
Он так дёрнулся… чуть вниз не слетел.
– Ты…! Псих ненормальный! Гос-с-споди… Вечно часом с квасом. То – Андрейша, братишка. То – государь. Ты уж выбери чего-нибудь одно.
– Так ведь – и то, и то – правда. И что брат, и что государь, и что Бешеный, и что Катай. Это всё твои… грани. Как у диаманта, в индейских землях искусно огранённого.
– Ну ты… Ты, Ваня – льстец!
– Нет, Андрей, я просто умный. Лесть – это обман, ложь. А мне лжа заборонена. Сказать приятное доброму человеку на дорожку… Мы ведь с тобой не вскоре свидимся. Ты там… побереги себя. По моему пророкизму тебе ещё жить и жить. Но… аккуратнее.
Андрей аж захлебнулся от моей наглости:
– Ты…! Ты, Ванька…! Это ж ты тут! У мордвы на зубах, у речных шишей поперёк горла! Я ж домой, в Боголюбово иду, за стены высокие, за запоры крепкие! А у тебя… ни кола, ни двора! Злыдни-вороги из-под каждого куста! И ты мне ещё советы поберечься даешь!
– Потому и даю. Что ты в дом свой идёшь. А у меня тут – все враги снаружи. Тебе, брат, тяжелее.
Хмыкнул, головой дёрнул, ушёл. После Янина о Кучковне, о его детях, об Ану… ни слова. И про пророчества насчёт – что, когда, как умрёт… Православная традиция отрицает дар пророчества: грядущее ведомо одному лишь господу. Но знать-то хочется! Опять же – эта хохмочка с падающими стаканами… Виноват – кубками.
Конечно, Андрею хочется знать: сколько ему жить, как он умрёт, как его помнить будут… И вообще – а что там, в «за далью – даль». Но спрашивать… не кошерно.
Он не спросил, а я не напросился. Как он там теперь будет разбираться…
Спустились к лодкам. У воды ещё сумрак. Пляж песочный. С костями.
«Спускаясь к Великой реке,
Мы все оставляем следы на песке,
И лодка скользит в темноте,
А нам остаются круги на воде».
Кому как. Мне – не круги на воде, а песок на берегу. С останками воинов, сложивших здесь головы. Вот голеностоп торчит. А вон начисто обгрызенная лопатка. Как-то быстро покойников объели. Скоро и кости исчезнут.
«Всё земля приняла
И надежду, и ласку, и пламя».
Как-то довелось копать немецкое солдатское кладбище. От вермахтовцев остались только запах и, местами, подошвы сапог. А здесь и сапог таких не делают.
Ушли княжеские лодии, через час пошла и моя тверская хоругвь. Хотя какая она моя? Да и тверская она – наполовину.
Ещё дня за два пришли ко мне Афоня с Басконей, мялись, мыкали. Потом осмелились:
– Мы… тут… эта… ну… до дому собравши… вот.
Была у меня на них надежда. Даже, прямо скажу – расчёт. Лазарь у меня остаётся, Резан – тоже. Думал – и остальные. Нет, они решили иначе. Грустно. Расставаться грустно. Чувство такое… брошенное. «Ребята! Мы ж вместе!»… А они… Каждый тянет к своему дому. Их дом – там, мой – здесь. Свидимся ли?
За следующие три дня мимо Стрелки прошло всё войско. Кто-то сходу проскакивал, но большинство останавливались. Кто на одну ночь, кто на день. Своим павшим поклониться, по местам боевой славы прогуляться.
В войске тысячи четыре народу. Я надеялся, что где-то десятая часть останется у меня. Типа: Всеволжск – вольный город! Свобода же ж! «Кто был ничем – тот станет всем!».
– Как это «ничем»?! Тама я свово боярина обельный холоп! А тута точно «ничем» станешь: сдохнешь с тобой, да в прах претворишься.
Птица такая есть – обломинго. В наших краях – стайная.
Ратники шли домой. К родным, близким. К своим, домашним, друзьям и врагам. У каждого, когда уходил в поход, был какой-то план, какие-то надежды на «вот я вернусь и…». Кому – избу построить, кому – жениться, кому просто – соседу нос утереть. А таких, кто изначально сам себе сказал: «вот пойду да не вернусь» – в походе не было.
У меня оставались уж совсем отбросы человеческие.
Тяжелораненые. Кто готов был умереть, но не «грузить» своих домашних заботой о калеке. А меня, значит, «грузить» можно? Впрочем, таких было мало – после Бряхимова серьёзных боёв не было.
Часть – из калечных холопов. Рабовладельцы избавлялись от двуногой некондиции пристойным способом:
– А на цо мине в усадьбе безрукий? На цепку посадить, цтобы гавкал? Жрать-то он будет, как здоровый. Прирезать…? Душа-то христианская. Пусть уж у тебя сдохнет.
Бобыли. Из неудачников. Кто и хабара не взял, и здоровье утратил.
– Меня-то и прежде родичи не сильно праздновали. А теперя-то… с одним глазом и вооще…
Тяжелобольные. Кого их соратники решили оставить. Таких – очень мало. И везти человека в лодке не такой напряг, как в телеге, и я сам… нарваться сейчас на вспышку инфекции…
Умственно отсталые, деревенские дурачки, придурки…
– Слышь, воевода, вон, этот хочет у тебя остаться.
Стоит это… оно… глазками хлопает, два слова связать не может. Кивает. Потому что старший сказал: «Останься». Сказал, потому что хабар ещё не делили. Придёт Владимирский городовой полк ко Владимиру, чем меньше голов – тем каждая доля в добыче весомее.
Был у меня мастер по полезному применению психов и придурков. Мастерица. Как Любава Фофаню вываживала… Там где-то, возле полчища, в канавах засыпанных лежит. О-ох…
А брать – надо. Как было замечено Кантом, счастье государств растет вместе с несчастием людей. Видимо, нечто подобное можно сказать и о психическом здоровье: ненормальные подданные суть опора любой нормальной державы. Поэтому, как увидишь иностранца с умственным подвывихом, знай – перед тобой сын великого народа.
– Ну, пасынок полка, сейчас станешь сыном народа. Хватай мешки и тащи на гору. Будешь хорошо хватать и таскать – отцом сделаю.
Совершенно асоциальные типы.
– Обрыдло мне род людской видеть и слышать. В мерзости и грехах ежедневных и ежечасных обретаетесь. Гореть всем вам в пещах огненных. Уйду я от вас от всех за-ради души своей спасения. Воевода, вели для божьего человека келейку в лесу построить.
– Да не вопрос! Хабар свой – сдай приказчику, сам – в баню, на помывку да пострижку. Берёшь топор и во-он туда. За четыре версты. Там роняешь дерева. А мы из них после – тебе келейку сметаем.
Ещё: речная шпанка всех мастей и оттенков. Вру: не всех. Настоящих матёрых вожаков, которых в следующих столетиях на Волге атаманами звать будут – пока нет. Под боярами ходить, в хоругвях на задних лапках бегать… не их уровень. Да и не могут они – масштаб другой, их за версту видать.
А вот всякая шелупонь, мелочь приблатнённая…
– Слышь, ты, воевода! Гы-гы-гы… ещё молоко на губах… У тя, грят, с Янина халаты парчовые. На шо они те тута? Гля, озям у меня. Ток на локотках заплаты. Давай махнём, давай, тащи.
– Ноготок, десять плетей. Можешь инструмент перепутать.
– Шо?! Мужики! Наших бьют!
Это уже не хоругвь – лодка, в ней восемь русских мужиков и баба-мордовка.
Хоругви ведут бояре. Не то, чтобы они сильно умнее шишей, но интересы у них другие. Им хочется до дому, до вотчины. И они в курсе приязни Андрея ко мне.
А это – «ошмётки». Были, видимо, «охотники». Оторвались от своего стяга, надумали сами «походить». Судя по полонянке – успешно. Ещё не разбойники, но уже близко. Мародёры, «санитары леса». Про мои выкрутасы в походе наверняка слыхали. Но вот прямо тут – их больше. Вот и… хорохорятся.
Бережок, пляжок… На пару сотен метров вокруг – только эти. Мои – лес валяют, землю копают, рыбу ловят. Трое нас: я, Сухан и Ноготок. Против восьми. Как это всё… скучно.
– Ноготок, крикун не нужен.
Уже семеро. Которые кидаются на нас, визжа и размахивая топорами. Два группы проходят сквозь друг друга, как растопыренные пальцы рук. Четверо корчатся на песке. Двое – моих, двое – Сухана с его топорами мельницей. Виноват, уже пятеро – Ноготок, оставшийся на прежнем месте, подобрал секиру и врубил дурню по ногам. Одна отвалилась.
Один из уцелевших вдруг начинает страшно кричать, корчит рожи, дёргается всем телом и, завывая, кидается к лодке. Следом пролетает топор. Метать боевые топоры на поражение – обязательный навык святорусского воина. У ирокезов или гуронов, к примеру – аналогично. А вот плотницкие топоры – так не летают.
Последний, невеликий мужикашка, нервно трясёт своим топором, не отрывая взгляда от второго, опущенного к ноге топора Сухана – с него на песок капают мозги его товарищей. Лицо его начинает кривиться, он тихонько воет и опускается на колени. Втыкается лбом в песок и продолжает чуть слышно ныть сквозь зажёванную бородёнку. Потом, видимо вспомнив, так и не отрывая лба от песка – так страшно, что и взглянуть неможно, «пришла злая смертушка неминучая» – отбрасывает в сторону топор, развязывает под брюхом пояс с ножнами, тоже откидывает в сторону.
– Вожжи – гнилые. И сапоги… гнильё голимое. Нахрена они с собой тащили?
Синхронность исчезновения опасности и появления Николая, ставит передо мной мировоззренческий вопрос: а не превосходит ли скорость распространения коммерческой информации – скорость света?
– С этими-то чего делать?
– Дурню – мертвецов таскать да могилы копать. Бабу… мыть и на кухню. Майно – разбирайся. И вот ещё, Николай. Давай-ка, всё, что можно убрать от реки – перетащим наверх.
Всеволжск, подобно лечебному пластырю, вытягивал из Святой Руси всё не… не нормальное. «Ненормальные подданные – опора любой нормальной державы». Всеволжск был обречён стать ядром «нормальной державы».
«Ненормальные» – это не плохо или хорошо. Просто – не средне. Крайности. В любую сторону. Чересчур умные и чересчур глупые, слишком смелые и слишком боязливые, очень изобретательные и абсолютно бездельные… «Десять тысяч всякой сволочи». Они приходили ко мне. Со своими бедами, болячками, гордынями, страхами, фобиями и маниями. А я повторял себе: «знай – перед тобой сын великого народа». Который ещё предстоит создать. Который вот прямо сейчас и создаётся. На моих глазах под моим присмотром, по моим правилам.
Ощущение… как с маленьким ребёнком: каждое твоё слово, каждое решение, жест, эпизод может войти в память. Будет вспомнено через десятилетия, в других ситуациях, в самый неподходящий момент. Станет образцом для подражания, для повторения. Даже не осознанно, даже «вопреки». Только здесь – тысячекратно. Здесь не ребёнок – народ, не воспитание человека – этногенез нации.
Страшно-то как!
Ныне говорят иные: наши отцы-деды Русь основали, Всеволжск создали. И честь нам давай по чести предков наших. Окститесь! Ваши отцы и деды были ворами. Извергами, изгоями, прощелыгами. Придурками, сумасшедшими, неудачниками. Отбросами «Святой Руси». Это потом они смогли… сделать себя, стать чем-то. За что им честь и слава великая. Но от рождения-то, изначально – «тысячи всякой сволочи». Так вам «чести» надобно?! Прирождённой? Или – сделанной, добытой? Так сделайте! Сами. Как они смогли.
Николай за эти три дня аж усох. Это ж столько лодей, столько товаров, столько людей!
«Все люди – лохи!» – социально-специфическая мудрость.
Естественно, он – развернулся. Даже есть и спать перестал. Только если так, на минуточку.
«Диалог в поезде:
– Что это за станция?
– Одесса.
– А почему так долго стоим?
– Паровоз меняют.
– На что меняют?
– На другой паровоз.
– Тогда это не Одесса!»
Такой русский купец, как Николай, сделает «Одессу» из любого места. Утром он меняет наши пол-сорока куньих шкурок на три сорока беличьих у проходящей хоругви.
– Ребяты! Вам же гребсти! Куньи же весом меньше – вам же легче!
Вечером – те же три сорока беличьих на новых два сорока куньих.
– Ребяты! Их же ж числом больше! Каждому хватит!
Я как-то… как бы не побили – из воздуха же мех делает!
– Николай, а чего ж они между собой напрямую не договорились?
– Дык… видать – не судьба.
Я уже как-то вспоминал:
«Из пункта А в пункт Б вышел курьерский поезд. А навстречу ему из Б в А вышел пассажирский. И они – не встретились.
– Как это?!
– Не судьба…»
Народ тащит из похода всё, что ни попадя, стремится к вещицам деньго-ёмким: малым да дорогим. А у меня-то интересы уже другие: инструмент, продукты питания, тёплая одежда.
Топоры мордовские – после боя нипочём были! Что ж я их тогда не набрал! Как всегда: «знал бы прикуп – жил бы в Сочи».
– Мужики, соль не продадите? Вы ж домой идёте – дома-то, поди, есть.
– Можна-а… медовухи ведро.
– Четверть ведра. За соль и крючки рыболовные.
– Э… ну… индо ладно. По рукам.
Чем кормить людей?! Из чего делать запасы на зиму?!
Как сказано в школьном сочинении: «Бедная Лиза рвала цветы и этим кормила свою мать». Увы, я не «бедная Лиза». Да и моих людей цветочками не прокормишь.
Первая постройка – не церковь, не жильё – коптильня. Хорошо, что я многое из этого в Пердуновке проходил. Уже могу предвидеть. Не умом – личным опытом: осенью птицы полетят, будет осенняя поколка. Нужна соль, травы, бочки, кадушки…
Войско прошло, последние ошмётки мимо идут. Местность… прибрали. Мёртвых – заново похоронили. Надо лес валять, делянки разметить. Строить придётся из сырого, невыдержанного леса. Другого нет. Корчевать… Местность – сильно пересечённая. Тронешь по слабому месту – эрозия почвы. Тут бы, кое в каких местах, наоборот – по весне колья ивовые забить. По оврагам лес – сорный, не строевой. Но на поделки, на дрова – годный…
Вот с такими мыслями протолклись мы с Терентием целый день по полчищу и окрестностям да и заночевали там, на «Гребешке» в балагане.
Ещё затемно я поднялся. Прошёл по «полю битвы», вспоминая как мы тут… стояли, боялись, бились… Вышел к краю речного обрыва. Простор. Простор Заволжья, простор Заочья. Огромный светлеющий купол неба. Над «Святой Русью». Над – «не-Русью». Над миром. Над моим миром.
Вот стоит над обрывом «Лютый Зверь». Нашёл-таки место для своего логова. Присосался, пришипился, окапывается, укореняется. Стоит и оглядывает окрестности. Места и народы. Соседей. Вон там, на восток, Мордва. А по ту сторону Волги – Мари. А дальше там… Булгар и Саксин, Иран и Туран… Справа – Ока. Князьки русские. Со своими раздорами да крамолами. За ними – Степь. Степь Великая, Степь широкая. Дальше… Царьград, Иерусалим… Там и знать не знают, и слыхом не слыхивали. О том, что встал на Окской Стрелке Ванька-лысый. Ну, это мы поправим. Я не про лысину.
За моей спиной – Святая Русь. Главная беда, главная забота. Не потому что хуже других, потому что – мне больнее. С бездорожьем и раздорами, с неустроенностью и суевериями. С тысячами детей, мрущих в душегубках, которые называют здесь жильём.
Потерпите малость, деточки. Не помирайте. Уж не долго терпеть-то осталося. Пришёл, пришёл на Русь «Зверь Лютый». Не на крокодиле скачущий, не с волками бегущими. Страшнее: видящий, думающий. Иное – видящий, иначе – думающий. Вот где страх-то да ужас – в иначести!
Алеет восток. Ещё солнца нет, но оттенки красного по краю горизонта уже пляшут. Прямо на полянке над обрывом я опустился на колени и встретил восход.
Солнце… выпирало из-за горизонта. Большое, огромное, красное. Оно долго тужилось там, за далёкими зубчатыми лесами, ворочалось, уже и корона его видна стала. А само – никак. Не могло, не вылезало. И вдруг – прорвалось. Попёрло, полезло. Заливая всё своим светом, прогоняя туман над речной долиной, высвечивая частокол деревьев от самого горизонта. Оно лезло, всё быстрее, всё выше. Наконец, оторвалось от земли. Сразу пошло вверх, уменьшаясь в размере, меняя красное на жёлтое, жаркое, яркое. Тёплые лучи грели лицо. Вот я и дома. Вот я и дошёл. До дома моего.
Четыре года назад так же, на коленях, я встречал восход на крыше Рябиновского недостроя. Сходно вылезало из-за горизонта солнца, также казалось мне: «вот мой дом».
Ошибся. Не осилил. «Если совершишь ошибку – лучше сразу рассмеяться» – древняя китайская мудрость. Смеюсь.
И прошу прощения. «Прости народ русский, что…». Что четыре года ломился не в ту дверь.
«Самое страшное – потеря темпа».
Только… неправда это. «Не сеяно – не растёт». Здесь – не темп, здесь – трек. Путь, дорога. Дорога моей жизни. Стань. Стань из глупого – умным, из испуганного – смелым, из бездельного – умелым. Пройди последовательность превращений. Вылупляйся. Из колыбели.
«Земля – колыбель человечества. Но нельзя всю жизнь прожить в колыбели».
Моя колыбель там, на Угре, в Рябиновке, в Пердуновке. Там, из бессмысленного, бестолкового, перепуганного попандопулы я стал «человеком разумным». «Зверем Лютым».
Я стал – другим, а цели – остались. Как в математике: «Ещё раз. И – лучше». «Построить дом, посадить дерево…».
«Лучшее время, чтобы посадить дерево, было двадцать лет назад. Следующее лучшее время – сегодня».
«Сегодня» – пришло.
