Текст книги "7. Найм"
Автор книги: В. Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)
Часть 26. «Девки гуляют и мне…»
Глава 138
Мои надежды на информационно-насыщенное, коммуникационно-обеспеченное общение по волнующему меня вопросу было немедленно прервано. В проёме отсутствующей воротины замаячил Гостимил с лошадью, а во дворе, с истошным криком – Прокуй.
– Не тронь мамку! Не смей! Вон со двора! Все вон пошли!
У меня болели ребра и шея. В голове было несколько «ватно» от пережитых эмоций. Видимо, исключительно в силу столь плачевного душевного и физического состояния, я изменил своей обычной благовоспитанности и ответил в необычной. Точнее – обычной для «здесь и сейчас»:
– Ты! Ты, морда холопская! Ты на кого хайло раскрыл?! На господина своего? Ты меня, боярина, со двора гонишь?! Запорю нахрен сволоту воровскую!
Напор у меня был настоящий. Последние слова вообще – чисто рычащим шёпотом. Тут всё просто: вдохнуть – больно. Приходиться на выдохе, а воздух уже кончается. Вот и рычу шёпотом.
Прокуй остолбенел, остановился, не добежав до матери, и стал неуверенно хлопать глазами. Зацепился взглядом за Чарджи, подпирающего стену, за саблю в его руке…
– Дык… эта… мы ж… ряд-то… ну… мамка-то слово не сказала… Да. Вот. А у нас уговор был – чтобы с мамкиного согласия, а пока согласия нет, то и уговора нет, а что по рукам ударили, так то не считается, потому как уговор был…
Прокуй, ошеломлённый моим рявканьем, испуганно переводил взгляд с заплаканной матери на повязанного, битого «бычару», на Чарджи, лениво подпиравшего стенку и поигрывавшего саблей, на этот легендарный ханский клинок, которым дикие степняки сто лет резали… разных людей, и вот он легко так, лениво, в руке, без ножен, обнажённый, заточенный, пока ещё чистый, светлый… Пока… Мальчишка всё больше лепетал скороговоркой. Я уже успел вдохнуть, принять воздух в лёгкие, сопровождая этот болезненный процесс злобной, от собственных внутренних ощущений, гримасой.
– Ты, Прохуёнок, наперёд запомни: мне таких слов не говорить, горло на меня не разевать. Знать своё место. Выдь со двора. Покуда мать твоя иного слова не сказала – наше рукобитие в силе. Иди-иди, нам тут дело делать надо.
Мальчишка несколько неуверенно, оглядываясь на мать, вышел со двора и спрятался за забором. Его матушка, при моём обращении на неё внимания, испуганно прижалась к «бычьему гейзеру». Резковато для бедного. Тот снова взвыл, она испуганно отшатнулась, стала успокаивать мужика… Ну, вот и я… переместился к ним поближе… постепенно. О-ох. Ну, поговорим.
– Я – отпрыск славного сотника смоленских стрелков Акима Яновича Рябины. Он, в былые времена, во многих, на Руси громких, битвах и походах бывал. К примеру, отсюда, с Елно ворогов князя Ростислава Мстиславича выбивал. Который нынче – Великий Князь Киевский. Слышала? Про князя-то? Про великого? То-то… А сынок его родненький ныне в Смоленске сидит. Сын-то его старший, Роман – всей здешней земле – правитель. Наш светлый князь. Мы тут все под его рукой ходим. Знаешь про это? Так-то… Так вот, пришёл я в Елно с батюшкой моим по делам разным. С моим батюшкой, который самому Великому Князю Киевскому – давний боевой друг-товарищ. У одного костра грелись, из одного котла щи хлебали. Уразумела? Который и нынешнего нашего господина и владетеля – наукам разным ратным обучал. Самого князя – учил. Родитель мой. Князя нашего. Дошло? Вот повстречался я с твоим сыном и решил взять его к себе в усадьбу кузнецом. Поняла?
Ни слова неправды. Лжа мне заборонена – «дар богородицы». Сам правило придумал – сам и исполняю. Тем более, Аким рассказывал: был как-то раз случай, когда довелось ему совсем в то время ещё юному Роману показывать – как прикинуть возвышение при стрельбе из лука. И что Ростик, Ростислав Мстиславович, на походе не брезговал с воинами и у костра посидеть, и из общего котла хлёбово попробовать.
Какой-то у меня бандитский разговор получается: «Ты такого знаешь? А с таким-то сидел?». Хотя… где ещё более естественно выражаются хомосапиенские порядки, как не на зоне? Только в волчьей стае…
Баба растерянно посмотрела на меня, потом на «морковного юмориста». Похоже, что половины слов она просто не поняла. Уловила только последнюю фразу.
– Не… Не отдам… Да как же это? Ростишь-ростишь, кормишь-поишь, а потом… Нет. Не отдам. Я вдова бедная-горемычная, одинокая-покинутая… Ежели чего сделать надобно – скажи, о цене договоримся, лишнего не возьму. А сына… Сыночка, кровиночку единственную, ласкаемую-жалеемую да на чужбину, да за тридевять земель, в места дальние-незнаемые, дитё взлелеянное…
Речь её всё более становилась напевно-плачущей. Всё более гладкой да складной. И по смыслу – отрицательной. Пора кончать этот «насыщенный негативом» монолог. Но меня опередил «морковный юморист»:
– Врёшь ты всё! Какой ты «сотника отпрыск»! Сам же говорил: Ванька с Пердуновки.
– Экий ты дядя… прямолинейный. Как… «бычий гейзер». Объясняю: вотчина наша из нескольких деревенек состоит. В одной прежде жил отставной сотник Перун. И место то прозывалось – Перунова усадьба, Перуновка. Люди же простые, по привычке своей к словам подлым, название того места переиначили на свой лад. Вот и получилась Пердуновка. А имя у меня – Иван. Девки – Ванюшей кличут. Ещё и прозвище есть. Люди «Лютым Зверем» называют. Может, слыхивали?
Баба с дядей недоуменно переглянулись, он отрицательно покачал головой.
«Огромная колонна стоит сама в себе —
Встречают чемпиона по стендовой стрельбе.
Попал во все, что было, он выстрелом с руки,
По нем бабье сходило с ума и мужики».
Не мой случай. Ни на чемпиона-стендовика, ни на Джеймса Бонда – я по здешней местности не тяну. «Лютый Зверь», «Лютый Зверь»… тьфу, мартышка бесхвостая… Не знает меня народ, не уважает. От прозвания моего – не вздрагивает, малых детушек именем моим – не пугивает. Нечего расстраиваться – будем работать над популяризацией образа дальше. Будем «попадать во всё что было». Чтобы всё – «сходило с ума». Имиджмейкериться и пиариться. Надо собственный авторитет зарабатывать. А то я ведь ни с кем из здешних… «авторитетов» не сидел. Даже у походного костра.
Хозяйка, тем временем, затараторила скороговоркой:
– Не слыхивали, и слыхивать нам не надобно, а люди попусту кабы как не назовут, а уж коль назвали… сына свого не дам, чтобы дитятко роженое, единственное, кровиночку да в невесть куда да вот такому… которого зверем прозывают… да нешто я своему дитяти злой участи… нет уж, и разговоров разговаривать не надобно и пошли бы вы, люди добрые со двора бы, потихонечку, по-добру, стало быть, по-здорову… и на том, с божьей помощью, и делу конец положился…
Эх, тётя, кабы я такой «конец положился» – не предвидел, и чего дальше будет – не придумал, так стал бы я свои рёбра – «лётному бычаре» подставлять?
«Конец положить» – не каждому удаётся. Тут и навык, и познания нужны. А то масса народа так и не различает – когда слово «ананас» нужно писать слитно, а когда раздельно. «Папа купил соседской тёте ананас, а на нас… положил». Как тут с этим делом? В смысле – с «ананасом»? И кто что куда «положил»? Сейчас проверим.
– Да мы-то пойдём. И его с собой возьмём. Морковку эту красномордую.
Я кивнул на связанного «морковного юмориста». Баба с изумлением посмотрела на меня, потом перевела взгляд на своего любовника. Тот ответил ей аналогичным, ничего не понимающим взглядом.
– Как это? Кудой-то?
– Так это. Тудой-то. На посадников двор, на почестный суд. К вирнику в застенок. Под кнут, на дыбу, в щипцы калёные… Дело о татьбе, однако. Душегубство и смертоубийство.
– Ой! Страсти-то какие! А… А его-то чего?!
– А того. Сей человек пытался меня убить. За сегодня – аж четыре раза. Два последних – на твоём дворе. Не единожды в желаниях этих громко сознавался, так что многие свидетели тому есть. И лишь промысел божий злоумышленнику в той татьбе воспрепятствовал. Однако ж ущерб немалый нанесён. У меня, у боярича, у честного отпрыска славного смоленского сотника, который с самим Великим Князем Киевским с одного котла хлебал, во многих тяжких службах бывал, от мечей ворогов да супостатов грудью храбро защищал… Так вот, у меня от сего разбоя да безобразий грудь вся – поломанная.
Они что, думают, что я по ихнему выть не могу? Да я ж такой переимчивый! Бывало, пока поездами до Питера доберусь – по три раза за день акцент поменяю. Работаем «вой ритуально-отпевально-маломузыкальный». Монархически-патриотически-православный. Исполняется впервые.
– Не ходити мне, добру молодцу, вслед родителя моего достославного, в службу княжеску, государеву. Не закрыть мне князя нашего светлого, добра князя-то Роман свет Ростиславовича от злодеев окаяниившихся. Не принять-то мне на грудь молодецкую ой да злой удар в княжью голову. В том ли в бою кровавом, гибельном, посередь-то сечи лихой, яростной. Ой да не сберечь мне красно солнышко от лихих врагов, от мечей их вострых да стрел калёных. Не ширяться мне сизым кречетом по поднебесию, не метаться серым волком по редколесию, не ныряться-то мне золотым карасём да позаплесию. Ой да, не сложить мне буйну голову, ой да за землю-то нашу русскую, ой да за веру-то нашу православную, ой да за князя-то нашего, ясна сокола. Ой, придёт-прибежит жаль-кручинушка, разольётся по земле беда горькая. Налетят-то на Русь злые вороны, злые вороны чужедальные. Ой да закроет вороньё солнце ясное, ой да покроет вороньё нивы с пажитями. Будут вОроны род людской клевать-расклёвывать, пред ворОн своих – куском хвастаться. А во всём-то в том – всё его вина, в воровском-то всё его злодеянии.
Чистая психоделика. Завывание с намеканием. «А на что? про что? – самим сведомо». Эх, музона нема. Мне б сюда дуриста с соплистом. Чтоб один – на бандуре, а другой – на сопелке. И барабан бы так… монотонно и глухо – бум, бум. Надо искать. Хоть каких лабухов, но – надо.
Что-то я ещё не сказал… Ах, да: «мать сыра земля» и «волчья сыть – травяной мешок». Ладно, оставим на следующую загрузку. Когда в следующий раз буду аборигенов грузить. Ихней словесно-музыкальной символикой. Я же говорил: инженерия – это постоянно туда-сюда, от сущностей к символам и обратно.
Туземцы смотрели на меня, разинув рты. Потом баба несколько подозрительно взглянула на своего любовника и осторожно отодвинулась. «Бычий гейзер» сморгнул, сглотнул и попытался возразить:
– Дык… Эта… Ты чего? Я ж ничего… ну…
«Сидят мужики в чане с дерьмом. Хорошо сидят – по самые ноздри. Один не выдержал, кричать начал:
– Да сколько ж это может продолжаться?! Да когда ж это кончиться?!
А ему соседи в ответ:
– Тсс… Тихо… Дерьмо колышется».
Ты, «воздухоплавательный бычара», уже по самые ноздри попал. Теперь сиди тихо, не кукарекай.
– Вот ещё: человек мой сидит-страдает. Из первейших в доме моём людей – письмоводитель и по торговым делам главный приказчик – Николай. Тать сей Николая – ломал, на землю – сбивал, по нему – топтал. От того у Николая болезнь по всему телу приключилася. А может, защити нас господи Иисусе от напастей, и помрёт Николай от увечий полученных. Так что, берём мы этого мужика, который по честнОй вдовы подворью мало что не голым шляется да на прохожих людей кидается, да ведём к Спиридону-мятельнику. Который, по нынешним временам в городе здешнем – главный. Вот Спиридон-то и порасспросит татя: за что хотел боярича Ивана Рябину убить, почему целый день за отроком юным по всему городу гонялся, и нет ли в том каких иных смыслов да замыслов. Мести, к примеру, прежних ворогов злых славному сотнику Акиму Яновичу Рябине за прежние службы да за заботы евоные об славном князь-государе евоном, ныне Великом Князе Киевском нашем. И нет ли за сим татем каких ещё дел разбойных, доныне не открывшихся.
– Да чего он несёт?! Да нету за мной никаких дел! Вот те крест святой! Да ты что – меня не знаешь?! Ну, горяч бываю. Ну тебе ж самой это любо. На постели-то.
Вдова резко засмущалась, подскочила, начала махать на «бычару» руками.
– Ой, да что ты такое говоришь! Срам-то какой! Перед чужими людьми! Да как же можно же эдак опозорить-то…
Не ребята, чисто этика с эстетикой – мало будет. Стыд – хорошая «упряжь». И здесь, и в 19 веке:
«Да только стыд страшит
И держит всех в узде».
Там, вообще-то «смех». Но по поводу «стыдного». Тогда и это помогало. Только я – из 21 века, из времён бесстыдных. Мне другая «погонялка» привычнее – страх. Страх физической смерти, страх физических мучений. Кстати, мой прокол – насчёт стыда даже не подумал. Может, этим и обойтись можно было бы? Мало знаю, не могу адекватно соотнести моральные приоритеты аборигенов. Тщательнее надо, Ванюша. А пока – по домашней заготовке, уголовно-процессуально:
– Э, хозяйка, это-то – не позор. Позор будет, когда дружка твоего сердешного на дыбу вздёрнут да железом горячим по рёбрышкам пройдутся. Для памяти освежения. А ну как он, по полаческой-то просьбе, вспомнит. Что мужа твоего покойного он, по молению твоему слёзному, под лёд уронил? А что? Вы с мужем-покойничком жили худо – про то весь город знает. Или что ты в мужнином лечении какое небрежение свершила? И про то – полюбовничку хвастала. Как бы тебе самой… по самую шею живой да в сырую землю… Нынче-то не холодно – помирать долго будешь, помучаешься.
– Лжа!!! Поклёп гадинский!!!
Женщина выкрикнула мне это в лицо, рванулась, выставив вперёд руки, ко мне. Схватить за грудки, заставить замолчать, вбить сказанное обратно… И остановилась, налетев на шагнувшего её навстречу Ноготка.
– Да как же ж это… лжа же всё… да я-то этого и вблизь не пускала… пока муж живой был… я же всё по-честному… ночей не спала… нет моей вины… болел он сильно… воля божья…
– Это ты не мне – это ты ему говори. Покажет он на тебя под пыткой – и ты рядом на дыбе висеть будешь. Вытерпит муки… ты себе вскоре на постель нового приведёшь, с другим – играться-миловаться будешь, а его вон – землёй сырой закроют. И это бы лучше – целым ему из застенка не уйти. А калекой жить…
Я ткнул рукой в сторону связанной «морковки». Женщина, испуганная, ошеломлённая возможными последствиями явной, на её взгляд, клеветы, растерянно посмотрела на своего любовника.
Наглая ложь и клевета. Гнусные подозрения, порочащие честь и достоинство. Очень даже может быть. Только – «правда у бога». А мы – не боги, мы прах земной, грязь и мерзость. И думают люди соответственно: грязно и мерзко. На основании чего и принимают судебные решения, выносят вердикты и исполняют приговоры.
Тысячи храмов стоит в России. В честь Рождества и Успения, Усекновения и Вхождения, Одоления и Богоявления. В честь мучений, страданий, смерти… А вот в честь супружеской любви и верности… Или это у нас чудо чудесное, покруче Вознесения да Воскресения Господня? Не верят. Сколько ни ходил по России – только один такой храм и нашёл. Недалеко от нынешних моих мест – в Вязьме.
В 1406 году на торжествах в Вышнем Волочке тогдашний смоленский князь Семеон «воспылал страстью к княгине вяземской ради красы её несказанной». Княгиня была с мужем. Мужа её Семеон на пиру убил. «Когда же подступил Семеон к княгине со словами ласковыми да жаркими, то не испугалась она, а ударила насильника ножом за ради любви своей к мужу убиенному». Семеон в ярости велел отрубить красавице руки и ноги и кинуть её в речку. В память о ней через лет тридцать был основан женский монастырь.
Но… это ж неправильно! Не может женщина «принять смерть за мужа своя», не может с ножом в руках защищаться. Не может отказать начальнику, сюзерену мужа своего. Её дело молиться да вышивать, да детей рожать. И в середине 16 века уже Иван Грозный превращает женский монастырь в мужской, Иоанна Предтечи. Вот это нормально: баба послала девку перед мужем плясать, а тот, от этого дансинга, святому человеку голову срубил. Бабы они ж такие… «Сосуд с мерзостью». Вот это и увековечим.
Прошло полтысячелетия, прежде чем монастырь снова стал женским. И стоит там, над широкой поймой реки, удивительная церковка, с тремя высокими снежно-белыми шатрами. Во славу Богородицы-Одигитрии, славнейшей из матерей человеческих. И в память о давнишней вяземской княгине, принявшей мученическую смерть за любовь свою. За любовь не к богу, не к сыну, не к добру молодцу… К своему законному венчанному мужу.
Не верят люди в такое. И поступают по вере своей. И судят также – по вере. Физиономия любовника кузнечихи, несколько уже потерявшая в яркости окраски, начинает медленно расплываться в ухмылке. Не то – злорадной, не то – многообещающей. Но, явно, не сочувственно-успокаивающей.
Мда. Палеонтологи занимаются тем, что по ископаемым костям восстанавливают внешний вид вымерших животных. В каждом респектабельном доме должен быть свой «скелет в шкафу». Так что, вдумчивому палеонтологу всегда найдётся поле деятельности в любой приличной семье.
Оставим в покое мезозой с девоном, займёмся средне-средневековой современностью. Я сюда зачем явился? Не хорошо, но придётся самому предлагать – иначе они просто не додумаются.
– Однако пришёл я сюда не за тем, чтобы по его делам розыск вести. И уж не по твоим былым делишкам.
Как она вскинулась на «твои делишки»… И проглотила слова под моим испытующим взглядом. «Всё что вами будет сказано – может быть использовано против вас». У нас тут «Святая Русь», а не Америка, но некоторые общие правила поведения доходят и без фебеэровского напоминания.
– Я – не ярыга, я – сын боярский. У меня и своих забот вдосталь. Хочу купить у тебя, вдовы кузнецовой, сына твоего в вечные холопы. С «приданым» – майно, которое его, инструмент кузнечный, какой есть, и припасы, в кузнечном ремесле используемые. Цену даю добрую – аж две ногаты кунами.
– Чегой-то?! Сыночка? С инструментом?! С припасами?!! За две ногаты?!!! Не, боярич, говори нормальную цену, не стыдную.
Ну вот, факт продажи сына в рабы, навечно, на чужбину… – её уже не беспокоит. Вопрос только о сумме в местном номинале.
Изначально я только о Прокуе думал. И не в холопы, а в «рядовичи» – найм по контракту. Ну, максимум, ещё какой специальный его инструмент взять. Но эта… «продавщица» встопорщилась сильно. Вообще отказывать вздумала. Пришлось «нагибать». А если «продавец» гнётся – что ж не дожать? Для пользы и процветания. За те же деньги. И рёбра у меня болят…
Мадам, я либерал и демократ. Я за равенство и справедливость. Меня самого в Киеве боярыня Степанида свет Слудовна за две ногаты покупала. Меня! Единственного и на весь мир неповторимого! А тут какой-то… Прокуй. Но я уважаю права личности. На жизнь, на труд, на отдых… И – на достойную оценку. Поэтому – две ногаты. Оценил – как самого себя. Куда уж справедливее! А барахло… ну, просто в приданое. Не голым же мальчонке в холопы идти.
Я ласково улыбнулся женщине:
– Могу добавить, хозяюшка. Дам тебе цену другую, цену – щедрую, высокую. Не любо тебе две ногаты – отдам две головы. Твою да его. Они ж обе – не на шеях, на ниточке держаться. Вот берём твоего полюбовничка да за белые ручки, да волокём волоком на посадников двор. Спиридон-мятельник у нас в Рябиновке бывал, за одним столом со мной едал, подмогу от меня, малого да слабого, по разным делам его – принимал. Приятельствовал. Вот скажу я ему – чего у вас спросить, да подскажу – чего в ответ получить. До заката ещё полюбовник твой – с калёным железом поласкается, до восхода – и ты с кнутом намилуешься. А по утру сыночка твоего – вирой возьмут, имение твоё в казну уйдёт. К полудню выведут кровиночку твою да на широкий торг, уже в ошейничке, барахло твоё – туда же вынесут. Я же и куплю, что мне надобно.
– Ты эта… не пугай… за мной вины никакой нет… вот… так на суде и скажу. Неправда твоя. А тысяцкий наш – мужик правильный. Он знаш как нас, кузнецов ценит! Ни хрена у тя не получится! А Спиридон твой… мелочь ярыжная. Он-то и верховодит тут – пока других нет, ну, пару дней всего.
Плохо, «бычий гейзер» оживать начинает. Вправлять мозги сразу двоим… тяжеловато.
– А тебе, добру молодцу, долго ль надо-то? Тысяцкого вашего, «мужика правильного», сегодня на кладбище снесли. У него теперь кафтан деревянненький. Так что – суд будет скорый. Правый-неправый… поутру господу богу сам расскажешь. Отче наш, который «иже еси на небеси», завсегда страдальцев хорошо принимает. «Блаженны павшие за правду. Ибо войдут они в царствие небесное». Вот ты, конкретно, сегодня ночью. Войдёшь. От увечий в пытке полученных. Согласен?
Мужчина и женщина молча смотрели друг на друга. Тишина. Это уже не пауза для обдумывания и принятия решения, это – ступор, оцепенение. Хотя – никаких цепей. Кроме тех, которые инстинкты мартышки накинули на разум «человека разумного». Замереть. Может быть, леопард не заметит, может быть, змея проползёт мимо. Так маленькие дети на пожаре прячутся с головой под одеяло. Не дышать, не смотреть, не думать.
Только не думая, «выключив мозги» – не сделаешь выбор, не примешь решения. «„Да“ и „нет“ – не говорить…». «Да» – очень не хотят, «нет» – боятся. «Проблема выбора в условиях неопределённой информации». Новая для них ситуация, устойчивые стереотипы поведения, «которые с дедов-прадедов» – отсутствуют. Но есть с детства вбитая вера в справедливость. И поколениями уже воспитанная уверенность, что властям в руки попадаться нельзя. На что решиться, если вера и уверенность – противоречат друг другу? А цена ошибки – своя жизнь? Буриданову ослу было легче – у него не было «цены ошибки выбора», только – «цена отсутствия выбора». Его можно было легко спасти – просто пнув в любую точку.
Здешний пинок выглядел, как тяжёлый вздох Ноготка. Утомившись сидеть на корточках, он тяжело вздохнул и поднялся, выпрямился во весь рост. «Пинок» был воспринят не «ослом», а «ослицей» – Ноготок ещё не закончил своего движения, как хозяйка быстро-быстро заговорила:
– Да нет, да что ж так… ну уж если… эх, доля моя горемычная… нет-нет… согласные мы… да уж ладно… бери сыночка моего кровиночку… только за кузню добавить надо бы… там и наковальня добрая и клещи и молотов три, не – четыре… за меха не беру – чинить надо… Прокуй-то и починит… сыночек…
– По рукам?
Уже плача, утирая одной рукой слёзы углом своего платка, она подставила мне ладонь второй, по которой я и хлопнул. Ладонью Николая – мне нельзя – малолетка. Да когда ж я выросту! Она ойкнула и разрыдалась уже в полный голос.
«Бабьи слезы, что вода – по дороге сохнут» – русская народная мудрость. Хорошо бы уточнить – по чьей именно дороге. Поскольку мне уже пора подыматься.
Николай, поковырявшись в своей суме, выбрал из нескольких грамоток подходящую, и присел рядом, выспрашивая и доцарапывая в оставленных в тексте грамотки промежутках – всякие детали. Молодец купчина – мимо ушей моих слов не пропускает. Я как-то рассказывал ему о бланках документов, о стандартных пунктах типовых договоров – он уловил и применил. «Берестяной бланк типового договора о покупке отрока в холопы вечные с приданым»… М-маразм…
А жоподелать? Здешние сделки оформляются столь медленно, столь неорганизованно… Странно, большинство попаданцев внедряют новые технологии, создают крупные хозяйства, а про нормальный документооборот забывают. Чистый прокол – существующие у туземцев формы отчётности рассчитаны на их, туземные, формы организации хозяйствования. Если создавать что-то новое, то и канцелярию менять надо. Чингисхан, хоть и был неграмотным, но едва у него проклюнулась империя – сразу создал канцелярию. Даже две – по одной для востока и для запада. А вот мои коллеги… После Чингисхана даже и аргумент: «где уж нам, тёмным, грамоте не разумеющим…» – попаданцев не извиняет.
Прокуй смотрел набычившись, но когда я ему подмигнул… шмыгнул носом и расцвёл. Побежал собирать свои железячки. Он уже на моей стороне – пряжки с наручниками ему интереснее. А к конфликтам, при которых мать бьют, она плачет… Он давно уже привык. Отец за эти годы крепко отучил за мать вступаться. Битая, зарёванная? – Так это нормально, так – обычно. По обычаю, который «с дедов прадедов». Кинуться её защищать? – Батя так обоим добавит… Ещё хуже будет.
Гостимил завёл телегу во двор и, с помощью гребунов, потихоньку загружал её самым ценным из кузни. За один раз точно не вывезем. Там ещё древесного угля под тонну. Ну и куда его? Тут-то у Гостимила на подворье свалим, а дальше? Как вывозить майно? Как деда вывозить? Как вообще отсюда убраться? Этот-то «бычий гейзер» прав – день-два-три и в городке кто-то из начальников появиться. А мне по делам моим… им на глаза… вредно. «С глаз долой – из сердца вон» – русская народная мудрость. Можно – про любовь, можно – про оперативно-розыскные мероприятия.
Лодочкой, как сюда пришли – фиг. Это верховое болото – «Голубой мох» – сухое стоит. Низом идти, через эту… как её… Соложу… у мужиков пупки на волоке развяжутся. «Риск смердячей грыжи как главное ограничение попадизма». Смешно. Хотя… правильно. И не только для попаданца, но и для любого общественного деятеля вообще. В широком понимании слова «грыжа». Эй, коллеги и коллегши, кто-нибудь умеет грыжи вправлять? «Не капли крови на руках хирурга после грыжосечения» – это Спасокукоцкий. Но откуда оно в мои мозги попало? И как это «грыжесечение» делать?
Мы с Чарджи потопали домой. Остальная команда старательно «тарабанила» вдовье подворье. Николай присмотрит, чтоб ничего не пропало, сами понимаете: народишко у нас… чуть отвернулся, недоглядел, а они уже… как своё… хотя теперь оно – моё. И тогда Ноготок любому… оппоненту – мозги вправит.
Чарджи мрачно посматривал на меня, как я топаю, охая, держась за больной бок. Потом не стерпел и высказался:
– Ну и зачем ты, боярич, за этого рабёныша голову подставлял? Кабы я не поспел – поломал бы тебя тот мужик. Как медведь – дурака. Или этот, сопляк драный, тоже, как твоя Любава, редкость великая – «лопушок к душе прикладывать»?
– Что поспел – помню, что мужика унял – спасибо. Так и должно быть, Чарджи. Так – правильно. Ты мне служишь, ты обо мне заботишься. А Прокуй этот… из него добрый кузнец получиться может.
– Да не быть ему кузнецом! Или ты не видишь – мелкий он, дёрганный. Толку с него… одни убытки будут. Да и не о том речь. Если ты так головой своей будешь всякое… всякую скотинку двуногую выкупать – без головы останешься. Придётся мне другого нанимателя искать.
– Так может, ты уже и присмотрел? Нового господина себе? Нет? Ну, тогда слушай. Кузнеца, такого, который мне нужен, здесь вообще нет. Не кривись – я знаю, что говорю. Мне гожего – на всю Русь – может, два-три. Ой-ой, не надо вскидываться. Я знаю: есть на Руси умельцы. Да только не в кузнечных умениях дело! А в умении – умения свои менять. И – в согласии делать это у меня в Рябиновке. Парнишка мне нужен. Крайне. Торг вести я не умею, что у меня в мальчишке нужда – на моём лице написано. Пошёл бы обычный торг – они бы цену поставили втрое-впятеро против обычной. И я бы заплатил. А чего? Или у меня серебра нет? И пошёл бы по городку звон: «ублюдок рябиновский – дурень, за всякую дрянь негожую – серебро горстями сыпет». А нам здесь жить, дела вести. Молву-то людскую не переломишь. Я что, дурак вроде Садко Новгородского, чтобы своей казной с городским торгом спориться?
Немедленно влез фольк, напоминая о постигшем Садко наказании. Где-то я это подхватил. В годы счастливого детства. Естественно, не в оперном, а в фольк-варианте:
«И вот Садко на дне морском
Сгребает попкой грязь.
И, потом обливаясь,
Поял его карась».
Ну, если сильно облитературить, то где-то как-то так…
– И ещё одно прикинь, Чарджи. Если я за какого-то мальчишку-рабёныша готов рёбрами своими рискнуть, то какую же цену я за тебя могу заплатить?
Чарджи удивлённо вскинул на меня глаза. Как-то такую ситуацию он на себя не примерял. Мы остановились на перекрёстке, я пытался отдышаться, держась за больной бок.
