Текст книги "7. Найм"

Автор книги: В. Бирюк

Часть 27. «А в доме нашем пахнет …»
Глава 143

Николай хлопнул, вытащил свою бересту для записи «ряда» – договора. Парни сбегали за соседями – свидетели нужны, хозяйка выставила на стол бражку и кое-какую закуску. Всё это время Жердяй неподвижно смотрел в стол перед собой. Только когда процедура была исполнена, и народ собрался уже обмыть сделку, негромко остановил:

– Погодь. Второй ряд.

И – резко вскинул глаза мне в глаза. Ну что ты на меня так смотришь, дядя? Я же тоже – не пальцем сделанный, не палкой рождённый, не с копья вскормленный.

– Николай, пиши второй ряд. О том, что добрый человек по прозванию Жердяй женит старшего сына своего на старшей дочери доброго человека по прозванию Меньшак. И боярич Иван Рябина свадьбе этой препятствовать не будет, а даст молодым место в своей усадьбе. Как всем прочим своим холопам.

– Чего?! Как это?! Каким холопам?! Старшого – в холопы?! Батя! Этот хмырёнок чего толкует?

Но это взвизги сыновей. А Жердяй смотрит мне в глаза. Потом опускает взгляд в стол и объясняет ситуацию своим великовозрастным недорослям. Одной фразой:

– В робу – холоп, в холопа – роба.

Да. Вот это – самая русская фраза. Самая исконно-посконная. Тысячелетняя. До Христа, во время Христа, после Христа. Всё меняется – и юридические нормы, и цари с князьями и генсеками. Города вырастают и исчезают, боги меняются, реки иначе течь начинают. Меняются права собственности и порядок землепользования. Но эта формула на Руси – всегда. Редкие перерывы – и снова. Правила закабаления своих – то ужесточаются, то облегчаются, пленных иноземцев вообще будут возвращать за выкуп. Но и в 20 веке, в Советском Союзе, в русской народной песне будет звучать это же самое вечное русское правило:

 
«На горе колхоз, под горой совхоз,
А мне миленький задавал вопрос.
Задавал вопрос, сам глядел в глаза,
Ты колхозница, тебя любить нельзя.
 
 
Что колхозница – не отрицаю я,
И любить тебя не собираюсь я.
Я пойду туда, где густая рожь
И найду себе кто на меня похож.
 
 
На горе колхоз, под горой совхоз,
Меня миленький целовал до слёз…».
 

Я купил в холопы Меньшака со всем семейством, его старшая, хоть и просватанная, дочь – член его семейства – стала моей рабыней, робой. После венчания её муж станет моим рабом – холопом. «И найду тебе кто на тебя похож». Или – сделаю похожим.

Чётко по «Русской Правде», точно по всем последующим «Судебникам» и «Уложениям». По «Закону Русскому». Ныне и присно и во веки веков. Всё чинно-благородно. И – херувимно. В смысле: «я чту уголовный кодекс».

Всё в «Святой Руси» требует – женись. Человеческая физиология, демография, экономика, социальная система, церковь, общественная мораль… А женщин не хватает. И юридическая норма превращается в социальную ловушку. «В робу? – Холоп». А кто не согласен… «Мы берегли свою свободу»… От особо свободолюбивых – потомства не остаётся.

В установившейся за столом тишине был хорошо слышен женский всхлип из поварни.

– Батяня, да как же это?…

– Вы!.. Это у вас в яйцах аж пищит! Всё – дай да дай! Всю плешь проели! Женихи хреновы! «Женится хочу». Вон оседова! Все!

Народ дружно убрался из-за стола. И быстро. А я остался. Жердяй ухватил бороду в кулак, подёргал. Потянулся, было, снова к кружке, но передумал.

– Мой грех. Тогда на свадьбе… Неделю пили… Вот и получилось…. Она как родила да увидела… Думали – выправится. К попам ходили, к знахарям… Сколь свечей к иконам поставил… Она всё плакала. Кажную ночь подушка мокрая… Как боялись, когда она вторым ходила. Ежели бы… такой же – повесился бы. Бог миловал. И остальные… А первенец… А теперь вот… Сразу изведёшь?

Мда, Жердяй, умным быть… больно. Топор, падающий на шею, вызывает весьма кратковременные ощущения. Можно и не заметить. А вот предвидение этого… «топора»… Предвкушение собственной смерти может сделать мучительной всю жизнь. Может быть, мы, хомнутые сапиенсы, поэтому такие тупые? Чтобы не знать своего завтра?

Ты, Жердяй, своего первенца не только в рабство продал. Но и на скорую, скоропостижную… А что делать? Держать в усадьбе здоровенного неуправляемого, непредсказуемого детину… Расходы, заботы… Риск большой. А смысл? А уж послать холопа-дебила в подходящее болото… Или, к примеру, под падающую сосну… Опять же – моё «чувство прекрасного» успокоится. Ивица в роли юной вдовы… слегка опухшие от горьких слёз глазки и губки… только слегка… чёрненький платочек ей пойдёт, рубашечку оставим «третьегоднишнюю» …Эстетически, безусловно, сенситивнее. Чем рядом с этим… имбецилом.

– Есть способ сделать, чтоб он на людей не кидался?

Жердяй явно не ожидал, что я всерьёз приму его риторический вопрос. Удивлённо посмотрел на меня. Потом перевёл взгляд на Сухана. Сморгнул и вдруг озарился. Какой-то надеждой, каким-то открытием. Знать бы ещё – каким. Он радостно заорал:

– Матка! Подь сюда!

Из поварни высунулось заплаканное женское лицо. Лицо сморщилось и отрицательно затряслось. Жердяй коротко чертыхнулся и отправился наводить порядок. Но вернулся он быстро. Уселся и, с заговорщицким видом, наклоняясь над столом ко мне, произнёс:

– Ну, ты, глазастый, боярич! Есть способ. Жена ж с им управляется. А дело простое. Кажное утро, как он только просыпаться начнёт, надо ему в левое ушко пошептать: Фофаня, Фофаня, Фофаня вставай, день пришёл. Ласково так, весело. Вот так – Фофаня три раза. И он тебя весь день слушаться будет. А, боярич?

Жердяй снова уставился на Сухана. Умён мужик. И очень хочет надеяться. Если «мутный псих мелкого размера» справился с «мертвяком бездушным», то, может, он и с «на голову обиженным» справится? Охо-хо… Только – «надежды юношей питают», а мы-то не дети. Олигофрения не лечится. Купируется, смягчается, «смазывается», но не «рассасывается». А прежнего молотобойца Рябиновского… как вспомню, так вздрогну. Ещё одного? Или при очередном своём холопе «будильным петухом» прислуживать?

– Попробую. Ещё одного сына, вон того, мелкого, пришлёшь ко мне по первопутку. В обучение. На семь лет.

– Чего?! Ты… ты вообще!

– Я сказал «в обучение», а не «в холопы обельные».

– Много хочешь. За хрип берёшь. Жаден ты, однако. На год.

– Нет, Жердяй. Не жаден. Какая жадность в том, чтобы твоего малька кормить да учить? В Рябиновке моих сверстников мало. А мне надо себе дружину собирать. Друзей-товарищей. Остальные-то сыны у тебя – здоровые, мути в глазах не видать. Может, и будет толк. На пять лет. По рукам?

Мы снова хлопнули ладонь об ладонь. Толпа, стоявшая в стороне, и наблюдавшая за нами, заволновалась. Но эта только наша тема.

Жердяй пододвинул мне кружку. Как большому. Уважение выказывает, выпить вровень предлагает. Статус мой в его глазах приподнялся.

«Гляжу – поднимается медленно в гору

Лошадка, везущая статуса воз».

Продолжим.

– И ещё. Совет непрошеный от «зверя лютого». Выводи сыновей в люди. На разговоры с собой бери, в гребцы, в возчики пусть нанимаются. Иначи… мы все не вечны, и ты тоже. А у них навыка дела вести нет. Может, как у меня в «Паучьей веси», случиться. Староста там был, Хохряком звали…

– Как это «звали»? А… Вона что… И кто ж его?

Я радостно улыбнулся Жердяю в лицо. Тот снова очень внимательно и недоверчиво на меня посмотрел. По-рассматривал, осторожно наклоняя голову к правому плечу. Недоверие понятно – мелковат я против Хохряка. Но – поверил.

– Знакомец мой. Прежде дела кое-какие бывали. А оно вона что. Здоровый мужик-то. И чего?

– Хохряк общину гнул, голов от земли поднять не давал. Потом… преставился. А тут пришли люди с Низу, злые, оружные. Вдову, невестку, младшенького… Ещё там из селения кое-кого. Прежней головы у людей уже не было, а новая – не выросла. Хорошо – я со своими подоспел.

Жердяй махнул рукой, народ, было, сунулся к столу, но ему нужна была только очередная кружка пива. Отогнав взмахом взволнованную нетерпением толпу, он, отхлебнув пену, уточнил наиболее интересующее:

– Много взял?

– Хватит.

По-улыбался в глаза собеседнику. Ну вот, вопрос о кредито– и бое– способности уточнили. У партнёра возникает представление о моих возможностях и ресурсной базе. Что способствует укреплению взаимопонимания и повышает вероятность корректного исполнения контракта. Теперь… Ну, чисто любезность. Забота о партнёре с намёком на его невнимательность и многообразие моей полезности:

– Ты знаешь, что эта невестка твоя, Ивица, уже… не праздна?

Нет, прежде чем выкладывать такие новости, следует подождать удалённого положения тары. Жердяй поперхнулся, пиво – брызгами в сторону, долго откашливался, утирался и обмахивался срочно принесённым рушником. Наконец, спросил:

– От кого?

А я знаю? Это твоё село, дядя, это тебе всех и каждого знать надо. У кого что на полях, в погребах, в животах… А я тут чисто на минуточку мимо проходил. Чисто глазом моргнул, ухом повёл… Ну ладно, от щедрот моих.

Я довольно точно и полно воспроизвёл и недавний монолог «заборного поливальщика» и описание его внешности.

– Значит, говоришь, «полную горницу проглотов»? «Падле белобородому»? А имя-то у него какое – знаешь?

– Нет, он не представился.

– Не преставился? В смысле – живой пока? (Или у него что-то со слухом, или это у меня «заплетык языкается»?).

– Батя! Дозволь мы это подправим! Знаем мы – кто это. Он у нас быстро… преставится. И не сыщет никто, и ни одна шавка не гавкнет. (Это подсевшие сыновья рвутся творить справедливость в собственном представлении).

– Цыц. Ну… наши заботы бояричу не интересны. Незачем «Лютому Зверю» на смердячьи глупые разговоры время тратить.

Вот так-то. И с прозвищем, коль я сам так назвался, и с титулом сословным. Умён, дядя, и осторожен. Если бы на месте елнинского «россомаха» вот с такой просекалкой мужик был… Но тут же – власть «физкультурников». Кто сильнее железякой вдарит. А Жердяй прав: «меньше знаешь – крепче спишь».

Позвал Николая обсудить детали отгрузки, тара, транспорт, варианты замены товара, сроки доставки зерна, доставки жениха, место и порядок венчания, о подарках при вчерашнем обручении… А тут рядом стол накрывают, жбаны с пивом и бражкой выставляют, народ уже кружки туда-сюда двигает. Пустые пока.

«Аэропорт» Хейли: «Бизнесмену, чтобы окосеть, достаточно кружки пива после дня интенсивных переговоров».

Как общее стремление «отметить» ложится на старые дрожжи… Поднял Николая из-за накрытого стола. С трудом. Будто он там корни пустил. Цирроз – профессиональное заболевание актёров, торговцев и начальников на Руси.

Всё. Хватит пить – я уже на сегодня наблагородничался. Завтра поутру затемно уйдём отсюда.

Заглянули к Меньшаку на подворье просто для проверки процесса упаковки. Такой… «контрольный визит в голову». А там… жизнь кипит.

Только зашли – из хлева вылетает Ивица. Глаза – горят, платок – на ухе, щёчки – стоп-сигналом. Следом – довольный Ивашко. Кафтан оправляет. У непьющего – тоже жизнь иногда бывает… приятной.

– Мы тут глянуть на поросёнка зашли…

– И как?

– Горячая. Молодая ещё, но взяться уже есть за что. Или ты про поросёнка? Так – тощий. Весу не набирает. Зарезать бы лучше.

– Ивашко, тебе – почти сорок, ей – пятнадцать. Она тебе не только в дочери – во внучки почти годится.

– И чё? Вот я внученьку… такую гладенькую… и покачаю. Не на колене, правда, но – до хохота. Не, правда. Ты, боярич, добрую девку поробил. Игривую. Или ты её под себя оставить хочешь? Ну тогда… Там ещё есть одна. Та плоская, правда…

Чего дёргаешься, Ванюша? Всё по обычаю. Исконно-посконно. Социальные отношения соблюдаются и выражаются. Девка-смердячка перед воином опоясанным должна в восторге и радости упасть на спинку и раздвинуть ножки. И пребывать в счастье и гордости от самого факта обращения внимания и замечания существования. Как во время, так и впоследствии.

 
«А я люблю военных
Красивых, здоровенных».
 

Никакого насилия или принуждения. Действие исполняется по глубокому внутреннему убеждению, основанному на впитанных с младенчества представлениях о желательности пребывания обученного технологиям группового убийства индивидуума между собственными радостно-почтительно раздвинутыми ляжками.

 
«Когда из гвардии, иные от двора.
Сюда на время приезжали —
Кричали женщины: ура!
И в воздух чепчики бросали».
 

Если же внутреннее убеждение у конкретной представительницы женского пола – отсутствует, то исполняется приказ вышестоящего начальства. Например, при вступлении Ивана Грозного с войском в Псков всем бабам и девкам было предписано «стоять перед окнами, выставив наружу срамные места». До полного прохождения армии. Вообще, возражения самочки принимаются во внимание только при наличии взрослого дее– и бое– способного близкого родственника типа муж, отец, брат, равного или более высокого социального статуса нежели есть у милитаризированного самца.

Да и то – только в мирное время. Знаменитые женские «пояса верности» были изобретены женщинами. Похоже – венецианками. Просто как средство самозащиты при краткосрочном пребывании в военном лагере своей венецианской армии. Дольше нескольких часов их носить нельзя – потёртости образуются. Но добежать от аванпостов до охраняемого шатра главнокомандующего всем этим… воинством – удавалось.

А вот и сам «главнокомандующий» – Меньшак. Глава семейства широко распахнул дверь избы и, держась за косяк растопыренными руками, не менее широко распахнул радостную улыбку.

– О! И хрен лысый появился! Господин, блин, соплёй зашибленный.

Теперь понятно – откуда у здешних девочек такая образная речь. Хорошо, что способность к речи передаётся по наследству, а сами выражения – нет. Полсотни непрерывно матерящихся новорождённых девочек в моей вотчине через пару-тройку лет… многовато будет.

Очередная серия из бесконечного сериала: поиск своего места в новой социальной иерархии. Очередной юнга лезет на флагшток в неизбывной надежде:

 
«Плевал я с этой Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан».
 

Как-то я чуть поотвык от этого. Хотя понятно – у детей и женщин эта «тяга к высокому», откуда удобно плевать, проявляется несколько иначе. У них свои иерархии, слабо пересекающиеся с нашей, самцовой. А вот с мужиками… Самое господское занятие – работать билетёром-гибедедешником. Постоянно указывать новоприбывшим их места. Или – направление движения.

Ну ладно – проявление естественного инстинкта: «Где тут моя ветка? И – повыше!». Стремление к социализации. Могу понять. Но зачем же так грубо, глупо и пьяно? Впрочем, последнее слово объясняет оба предыдущих. Необходимость принятия неприятного решения, обрушившаяся на Меньшака, – только увеличивает его неприятность. И – звучание.

– Слышь, ты, морда боярская. Ты чего, ты думаешь меня, самого Меньшака, за полгривны, с потрохами… А вот хрен тебе…

Фраза осталась незаконченной. Поскольку для сворачивания кукиша нужна, как минимум, одна свободная рука. Изменение в системе крепежа к стене избы, в сочетании с всемирным законом сами знаете кого, привело отца семейства в горизонтальное положение.

«Броня крепка и танки наши быстры,

И все кальсоны – мужеством полны».

Иметь штаны, которые «мужеством полны» можно только тем, у кого «броня крепка». А здесь наступил «День жестянщика». Придётся «отрихтовать» этого «мужичка-производителя». Потроха мне его не нужны – только гениталии. Всё остальное… будем шлифовать. И грунтовать. Об грунт. Жалко, но придётся.

– Ивашко, подними. К стенке прислони. Теперь – по уху. Подыми. Ещё раз в ухо. В другое.

Плохо рихтуется. Ещё и уши стали как у битого старого «запорожца» – не одинаковые и торчат. У Ивашки, как у всякого нормального здесь бойца, руки разные. Бицепс на правой – чуть не в полтора раза больше левого. Слева нормального удара не получается. Надо будет нагрузить тренировками – для меня нормально работать с двух рук, вот и людей своих надо к этому приучать. Поток междометий стал совсем нечленораздельным, но не прекратился. Прекратим.

– Подыми. Поставь. В солнечное с правой.

Вот это да. Моя ошибка – не подумал. Лучше бы по лодыжкам. Много Меньшак успел выпить. И, судя по наблюдаемому, мало закусывал. Как гласит наша народная мудрость: «закусывать надо манной кашей с тёртой свёклой – манная каша легко выходит, а свёкла – красиво ложиться».

Не было у него ни того, ни другого. И прожёвывал плохо. Европеец, факеншит. Принципиальная разница между русской пьянкой и европейской состоит в режиме закусывания. У нас эти процессы совмещены во времени и пространстве. А у европейцев еда – отдельно, выпивка – отдельно. Или вообще – первый этап пропускается. Потягивать водку из бокала через губу в качестве аперитива не пробовали? Ожидая результатов кулинарных манипуляций хозяйки. Мне – довелось. Хозяйкой в тот раз была француженка. Она – понравилась. Остальное – нет.

А Ивашка – завёлся. Обиделся, что не успел отскочить. Ну и куда он теперь, в заблёванном кафтане?

– Девки, ведро воды. Живо. Уже есть? Выливай на него. Что «не»? Мне плевать, что это пьяное дерьмо – твой батюшка. И тебе – плевать. Потому, что ты теперь – моя рабыня. И моё слово для тебя закон. Моё – не его. Лей. На морду ему лей. Сейчас обделается спьяну. Штаны с него сдёрни – стирки меньше будет.

Елица, прибежавшая с ведром воды в руках, затрясла головой и стала отступать от меня. И упёрлась лопатками в стоящего Ноготка. Неуверенно и испуганно оглянулась. И получила в ответ добрую, понимающую и… весьма многообещающую улыбку моего личного палача. Выражающую его глубокое сочувствие на фоне полного духовное соответствия профессиональному статусу. Снова взглянула на меня. Мне жаль тебя, девочка. Не смотря на все твои нескромные обещания в мой адрес. И в адрес всех хорьков в мире. Но… Не знаю – кто и как тебя напугал, но меня ты будешь бояться больше. Так, чтобы страх передо мной выбил из тебя все другие страхи. Скотинка, что четвероногая, что двуногая, должна ходить туда, куда хозяин укажет. Добрый конь под седоком – волков не боится. А иначе… «паршивая овца всё стадо портит».

Я показал глазами на очищающего свой кафтан Ивашку. Под натянутой на спине рубахой перекатывались мускулы. Его негромкие, под нос произносимые выражения рисовали яркую картину близкого физкультурно-сексуального будущего всех присутствующих «… и всей страны в целом». Мне осталось только конкретизировать и персонализировать.

– Если ты меня не слушаешься, то ты – худая роба. И тебя надобно поучить, вложить ума-разума, страха-уважения. Я сам это делать не буду. У меня тут и так четыре взрослых мужика. Этот тобой уже интересовался. Хочешь попробовать? Или – всех? По всякому?

Кажется, мои слова уже не доходили до неё. Выражение ужаса на лице. Панического. Парализующего. В сочетании с отвращением, омерзением. Вот что-то такое я и представлял себе, размышляя на тему «Ванька-попадун – страшный и ужасный». Она попыталась отодвинуться от меня дальше. Ноготок положил ей руки на плечи и чуть придержал. Она мгновение непонимающе рассматривала его здоровенную ладонь на своём плече. Потом вскрикнула, рванулась. Предсказуемо безуспешно. Инстинктивно зажала себе рукой рот, пытаясь остановить столь же инстинктивные рвотные позывы. И упала Ноготку на грудь. В обмороке.

Мда… вот и второй кафтан у меня в хозяйстве образовался, который чистить надо. А сукнецо-то здешнее… его ж стирать нельзя – садиться, линяет… Одни расходы. О-хо-хо…

Руки Елицы разжались, ведро упало и покатилось, создавая лужу вокруг лежащего Меньшака. Упало бы и её тело, но Ноготок успел подхватить. Вскрик со стороны поварни, «ах» со стороны хлева, ещё пара «ойков» из разных мест. Ноготок подхватил девушку на руки и отнёс её на сеновал, куда устремилось и остальное мирное население. А мне придётся закончить начатое.

– Ивашко, кончай ругаться. Кафтан – не голова – новый построим. Протрезви пьянчужку быстренько.

Протрезвительная процедура в Ивашкином исполнении выглядит… непрезентабельно. Впрочем, кому как не запойному, в недавнем прошлом, пьянице быть знатоком в части эффективного протрезвления. Берётся кусок нетолстой верёвки. Смазывается. Например, остатками подгоревшего гусиного жира, оставшегося от вчерашних «запоин». И опускается в раскрытое ротовое отверстие пациента. «Раскрытое» – потому что так держат. Вызванные этим рефлекторные сокращения соответствующей группы мышц довольно эффективно освобождают пищеварительный тракт от принятого яда. В данном случае – алкоголя. Правда, что всосалось – то всосалось. В качестве дополнительного бонуса, когда ничего, кроме желудочного сока, уже не наблюдается, в клиента заливается кружка тёплой воды. Как только жидкость усваивается и на лице пациента появляется желание поговорить – хохмочка с верёвкой повторяется. В перерывах, пока клиент судорожно пытается продышаться, его освобождают от ненужной, да уже – и непригодной одежды и обуви. И поливают холодной водой. В конце сеанса мы имеем тощего, мокрого, голого, трясущегося мужичонку. Довольно трезвого, грязного, со стучащими зубами.

Вообще-то, медицина рекомендует отливать таких… перегрузившихся – тёпленькой водой. А то сердце у пациента… сами понимаете, инсульт-инфаркт… Но зачем мне в хозяйстве бычок-производитель – инфарктник? Да ещё запойный?

– Встань.

Не надо трясти головой отрицательно в ответ на мои просьбы. Особенно, когда рядом злой Ивашко в крепких сапогах. И втыкаться лицом в стену избы после пинка – не рекомендуется. Можно нос разбить. Уже разбил. Повторяем. Умываем. Поднимаем… Ещё раз повторяем… Стоит.

– Меньшак, ты мне денег стоишь. Сдохнешь – мне убыток. Ты мне для дела нужен. Но я потерплю и найду замену. А вот глупости я терпеть не буду – сдохнешь сразу. Больно помирать будешь. За то, что забыл – кто господин над тобой. За то, что слова моего – не исполнил. За то, что сам слова невежливые говорил. А ещё – за пьянство. Коли будешь пить – от семени твоего будет вред.

Мне вспомнились вздрагивающие на столе руки Жердяя. Его негромкие, прерывающиеся паузами, слова. Не мне – самому себе сказанные. «Свадьба… неделю пили…».

«В жизни есть два горя – смерть близких и больные дети. Остальное – просто неприятности». Уж и не знаю, чья эта мудрость. Да и мудрость ли? Скорее – крик души.

Ещё дебилов мне в вотчину… или дебилок… – точно не надо. «Дети понедельника»… нафиг-нафиг.

– Поэтому вот тебе моя господская воля: с сей минуты на пять лет всякое хмельное тебе заборонено. Напрочь. Хоть кружечка, хоть ложечка, хоть глоточек. Хоть пиво, хоть бражка. Увижу, узнаю – руки поломаю. Чтобы кружку брать нечем было. Потом – отрежу яйца. Сразу. Без вариантов. Мне уродиц, по пьяни сделанных, не надобно. Вот и решай: что тебе дороже. Всё.

Ну вот, теперь кажется, можно и делом заняться. Я за селищем, на горке присмотрел овин. Хозяин, у которого мы на постой встали, сказал, что овин его и пустой. Пожалуй, можно будет сделать нормальную разминку. Потянуться, покрутиться. Понятно, что в очень ограниченном пространстве. Но – местных не испугаю. Пошли, Сухан, мышцу качать.

Всякому понятно, что быть здоровым лучше, нежели больным. Что проще поберечься и не заболеть, чем заболеть по глупости и после лечиться. А ведь есть болезни человеческие, которые и вылечить нельзя. Кроме сих, каждому понятных истин, есть и иные, понятные более мудрецам. О том, что человек изначально рождается здоровым или больным. Или здоровым, но ко многим болезням склонным. Даже и срок жизни предопределён при рождении.

Процветание державы – в народе её. А какое процветание с болящими да страждущими, да язвами мучимыми, да немочью разной? Не будет доброй державы у хворых да слабых. Не будет здорового колоса от худого зерна. Стало быть, надо чтобы и дети на Святой Руси рождались от здоровых родителей. Кто болезням не подвержен, живёт долго, с руками и с головой в ладу. От таких надобно деток многих. А от прочих – не надобно. То-то и я во всякое время искал мужей добрых да делал так, чтобы семя их по Руси широко разлилось. Чтобы многие русичи от них произошли. Чтобы народ наш от рождения лучше, умнее, здоровее был. Болестями не измучен, долгостью жизни не обижен.

Дальше, слава богу, без приключений. Поутру, затемно – назад. Дорогой с Ивашкой и Николаем дела всякие обговорили. А как-то оно по жизни будет… ну, наверное, одному богу известно. Сейчас быстренько соберём в Елно обоз и на Угру поведём. Я хоть представление теперь имею – что почём и как чего. И вообще – мне домой хочется, в эту мою… вотчину.

И сколько я себя не уговариваю, типа: Иван Юрьевич, да что ж Вы такую смешную глупость придумываете? Какая такая у Вас, продвинутого специалиста по сложным системам начала третьего тысячелетия и всякое бла-бла-бла… может быть – «вотчина»? С Вашим-то критическим отношением к иллюзорным этикеткам, да с пониманием виртуальности всякой социальности, да в Пердуновку… А и плевать – дом мой там. Как-то там мои управляются…

В Елно, к удивлению моему – все целы, ничего не разбито, не поломано. На подворье Гостимил кривится, будто кислицы наелся, а его супруга – птичкой порхает.

«– Говорят, ты к моей жене гуляешь. Не нравится мне это.

– Ей – нравится, тебе – не нравится. Вас, Петровых, не поймёшь».

Я сперва на Чарджи подумал – нет, без него обошлось. «Коростель»-то этот… видать, неплох по этому делу. Ну и ладно: «чем бы баба ни тешилась, лишь бы потом дитя не плакало».

Мара уже не муркает, но пока ещё не злобствует. Так только – кышнет, если кто близко подойдёт. Так к ней никто и не подходит. Даже смешно: как Мара – на двор, так мужики – со двора. Как цыплята от коршуна: врассыпную и быстро.

С Прокуева двора почти всё вывезли. Но вот это «почти»…

Мараны майно с болото вывезти… Ну, это вообще – дурдом. Ивашко на то место идти – ни в какую, Чарджи… выразился насчёт болот и места торка в них. В общем – сам. Всё – сам, всё – везде, всё – своими ручками…

У Николая ещё куча забот – он довольно много моих заказов среди здешних мастеров по-размещал – надо получить. А за ляпы да разгильдяйство взыскать. Дурней баловать – себе во вред. Пошли взыскивать. Мда… Не «Святая Русь», а зыбун-песок.

– А котлы большие где?

– Дык… завтрева…

– «Завтрева» ещё и маленькие должны быть. И где?

– Дык… ну…

– А серпы? Где серпы обещанные?

– Дык… сосед заходил, ему слышь-ка, спешно надо. Ну, кум же мой…

Выбирать не из кого, монополисты хреновы. Все друг с другом в свойстве-родстве. Цены ломят… Как в «Штокмане».

Тут вот в чём прикол: почти все магазины в Европе торгуют примерно одним и тем же товаром. Всё тот же Вьетнам, Тайланд… Но одни пытаются привлечь покупателей низкими ценами, как «Лидл», другие – рекламой, как «Штокман». Надувают рекламу – надувают цены. Но это – для приезжих. А местные на рекламу не реагируют – притерпелись. И тогда вводится система скидок. «Вы наш постоянный клиент», «только сегодня – сумасшедшая распродажа»… Чужак, который в этот магазин попадает раз в год – платит и цену вещи, и цену рекламы. А аборигену – дешевле. Кстати, этот принцип «соседям – полцены» был одним из краеугольных камней американской системы розничной торговли ещё в начале 20 века.

На «Святой Руси» – это норма. Иначе и не понимают. И по ценам, и по срокам, и по качеству. А мне это… будто у меня серебро второго сорта. Вам нравиться чувствовать себе негром в условиях сегрегации и апартеида? Или нормальным советским человеком в советской, насквозь блатной, торговой системе? «Чужак? – В конец очереди». Дискриминация, однако.

– Вон у тебя кадушки добрые стоят. Продай с десяток.

– Не. То куму, свату, брату, деверю, шурину…

– Так эти же стоят попусту. Продай мне. Им новых сделаешь.

– Не – низя. Чего будет – про то только господь бог знает. А ежели что… обидятся они. Не по обычаю. Ты закажи да недельки через две забеги. Глядишь – и поспеют.

Через две недели я за сто вёрст буду вокруг другого дерьма плясать. Даже и представить не могу – вокруг какого.