Текст книги "7. Найм"
Автор книги: В. Бирюк
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Глава 150
Как-то раньше никогда не думал, что рабовладельцу бывает полезно своему рабу – льстить. Не в ситуации, когда нож к горлу приставлен, а вот так, «для мобилизации на трудовые подвиги». Как-то про это никто… Ни из попаданцев, ни из историков. Но ведь люди – хоть с ошейником, хоть без – всё равно хомосапиенсы. И похвала оказывается, временами, более дешёвым и более эффективным допингом, нежели бесконечная порка.
Правда, есть необходимое условие: чтобы хвалить – надо знать. Человека, его труд, его проблемы – стоявшие и преодолённые. А вот «на кобылу и двадцать плетей» – любого, даже и совсем незнакомого, положить можно.
Ушёл Хрысь, убежал по срочному делу насчёт «куда сено-то выгружать» – новый-старый управитель. Ушёл, тяжело хромая Яков. Надо мужика срочно тащить к Маре. Как бы он не доигрался до ампутации. Или её сюда? Тоже полезное дело. В смысле пропагандистского эффекта, например. Мы остались с Акимом с глазу на глаз, Сухан у дверей не в счёт.
– Ловок ты, паря. Вон как «пауков» сегодня обратал. Сами на себя и хомут надели, и тебе же кнут дали. Далеко пойдёшь, отрок.
Что-то он официально как-то…
– Аким, раньше ты меня сыном называл. Покуда худо было. Теперь, видать, полегчало?
– Ты!.. Ты мне не сын! Ты – кукушонок приблудный! Я тебя в дом пустил, жить позволил, сжалился над бестолочью плешивой! Пригрел на груди гадюку семибатюшную! Я тебе всё дал! Вон, даже сегодня – ни слова против глупостей твоих… А ты!
Не понял. За «гадюку» я, конечно, могу без разговоров и «фасад подправить». Хоть кому. Но… у деда руки в повязках. И видно, что он их бережёт. Набить морду безмозглому… не проблема. Вон Сухан с еловиной стоит. Чтоб самому не мараться. Но бить безрукого…
– Акимушка, тебя кто-то обидел?
Как он взвился! Аж слюной брызжет. И слов не находит… Нашёл.
Интересно, «хорьком паршивым» меня недавно называли, «соплёй плешивой» – как постоянной рефрен, но что змеи – яйцекладущие – как-то… хотя в школе по зоологии проходили. «Трёхжелтковое протухшее яйцо похотливого криворылого аспида» кто-нибудь себе представляет? Ну не водятся же на Руси эти «ядовитые ужы»! А он такие подробности их повадок выдаёт… Особенно – сексуальных. Поймаю мамбу и обязательно проверю. Как у неё с рылом. И как же она это всё делает. Такие позиции… даже для змей… Надо посмотреть.
– Всё сказал? А теперь ответь на один вопрос: с какого такого испугу ты тут слюнями брызжешь?
Аким, набравший было воздуха для продолжения для своего зоологического монолога, поперхнулся, безнадёжно махнул на меня рукой. И отвернулся в сторону.
«Самый верный способ испортить отношения – начать их выяснять». Уж не знаю – чья эта мудрость, но, неоднократно проверив на личном опыте, подтверждаю – именно так. Однако, если считать предшествующую лекцию о «трёхжелтковых яйцах» – как же они это делают? – искренним выражением духовной сферы данного индивидуума, то портить уже ничего. Можно спокойно уточнить подробности.
– Дед, ты из-за кузни так завёлся?
Умные книги подсказывают, а собственный опыт – показывает: ссору всегда надо переводить из состояния «и вообще» в состояние «а конкретно». Потому что, если я «вообще такой-сякой…», то это явление природы и ничего поделать нельзя. А вот если «конкретно у подруги – новые серёжки, а ты мне…» – то эта проблема решаема и нужно только обговорить детали. Но Аким же, вроде бы, серёжки не носит?
– Дурак! Причём тут кузня? И из-за кузни тоже. Это ж где такое видано: один сопляк другого притащил, да ещё и чужую кузню ему отдал! Мою кузницу! На моём дворе! Какому-то прыщу безродному, безрукому! Который и не умеет-то ничего, а уже хаять сразу!
– Стоп, дед. Прокуй сегодня своё первое дело для нас сделал – ошейник для Хрыся. Огрехов нет. Чего ты его «безруким» зовёшь?
– Да ни в ём дело! В тебе! Ты ж всё под себя гребёшь! Будто тута всё твоё! Будто меня и вовсе тута нету! Я тебя, по доброте душевной в семью взял, как сына родного принял, а ты, змеюка подколодная, меня же с дома моего и выгоняешь! Кукушонок хитрозлобствующий!
Ну, положим, как твоя «доброта душевная» выглядит – я помню: «пойди, дитятко, да убей. Четверых здоровых мужиков». И в остальном… может, я где и «превысил должностные полномочия» или, там, «пиетет не соблюл»… А Аким молотит дальше:
– Пердуновку – себе забрал, сегодня вот – «пауков» примучил. С меня коней да работников стребовал. Хитрожо…ый сильно – я ж тебе перед смердами отказать не могу. И все эти дурни тебе в рот глядят, только про тебя и балабонят: ах, он волхвов побил, ах, он ведьму извёл, ах, он старого да калечного от смерти спас, из поруба вынул… Герой, твою мать! А что я тут столько лет… что в Елно я – не ты! – железо калёное в руках таскал… что… всем наплевать и забыть. Даже внук родной – только про тебя и спрашивает. Ишь ты – светоч плешивый выискался…
Тю. Так вон оно чего. А я уж испугался. Проверим.
– Аким, ты с Ольбегом помирился?
– Твоё какое собачье дело?! Я ему подарки привёз… три раза мужиков на торг гонял… настоящий шелом воинский… блестящий весь, с еловицем, с переносием… а он… глянул, буркнул да ушёл… Тварь неблагодарная! Я к нему со всей душой… а эта козявка недоделанная…
– Так ты к нему – «с душой», или – «со взяткой»? Ты его любовь за блестяшку купить решил? Как девку гулящую? Ну, ты, Аким Яныч, меня удивил! Ты ж воина растил, достойного внука славного сотника. Разве ж тебя самого цацками переманивали? А Ольбег весь в тебя пошёл.
– Ну уж и весь…
– Весь. Такой же упёртый и вздорный. Только что пока бороду не жуёт – нечего. Ну, это дело наживное. Где он?
– Где-где… Ни к матери, ни ко мне не приходит. После тебя ж всякие штуки на заднем дворе остались. Вот он там и пропадает. Всё через тебя, ирода плешивого…
Вот, Ванюша, запомни и регулярно повторяй перед сном: у тебя – мания величия. По-напридумывал всякого чего – будто Аким из-за тебя озлился. Слава там, авторитет, имение, вотчина… А у него своих забот выше крыши. И руки болят, и дочка вдовой осталась. А главное – единственный внук «глянул, буркнул да ушёл». Вот это – забота. А всё остальное – так, «к костюму бантики».
– Есть в миру один мудрец, звать его Карнеги…
– Не слыхал. Да что ты мне сызнова пустые сказки сказываешь!
– Потерпи. Так вот, этот мудрец сказал: «Тот, кто способен полностью владеть своим рассудком, овладеет всем, что принадлежит ему по праву». А вот ты, Аким, настолько со своим разумом не в ладах, что не только тебе самому «принадлежащее по праву» – не берёшь, так и внука своего – всех прав лишаешь. На кой чёрт ты его «ублюдком» назвал? Наследства лишить собрался? В мою пользу? Так мне, «семибатюшной гадюке» и «яйцу аспида похотливого», оно нафиг не надо. Ладно, пойду-ка я с мальцом поздороваюсь. Ты у себя в опочивальне будешь? Ну и хорошо.
Не люблю я это дело – быть миротворцем в семейных делах. Сначала – они тебя попинают, потом, если примирение получится – о тебе забудут. Раскол, ссора в семейных отношениях – дело… стыдное. Вспоминать об этом не любят и не будут. И, соответственно, радоваться миротворцу… вряд ли. Но – надо. Мне Аким нужен в мирном состоянии, а не в «спонтанно самонаводящемся». Да и как-то… жалко их обоих. Что старого, что малого.
Вот я и пожалел. От души.
Чему меня «Святая Русь» уже научила – по щекам людей бить. Как-то в первой жизни… не, кулаком – бывало. А вот чтоб наотмашь… В моё время это считалось чисто женской манерой. А здесь – аристократической. Кстати, и «Русская Правда» даёт расценки на такие действия – «заущение» – как за обидные, оскорбительные. «Ущерб чести».
Ольбег и вправду был на заднем дворе. Висел на турнике. Не за шею подвешенный, слава богу, а на руках. Но подставка из-под ног у него свалилась, как при нормальном повешении.
Турник мы ставили для взрослых мужиков, для Ивашки моего – в первую очередь. Ольбег притащил откуда-то лавку, поставил её «на попа» и забрался по ней до перекладины. Как он в перекладину вцепился, так лавка и завалилась. Теперь она лежит под ним, спрыгнуть – ноги поломать. Перекладина толстая, обхватить ладонями нормально не может. Болтается как… ну, воды вокруг нет – не в проруби.
Подскочил, поймал чудачка поперёк пуза. А тяжёленький у меня племянничек вырос.
– Ну что, сестрич, со свиданием.
Сын сестры – «сестрич». Последнее на тему родства, что я от Акима сегодня слышал, что я ему не сын. Тогда Марьяша мне – не сестра. А Ольбег – не племянник… Если я каждой дурости Акима следовать буду – совсем без родни останусь. Не очень понятно – зачем мне такая родня, но вот так, по вздорному делу, от своего отказываться… Не, я – жадный. Пусть у меня будет «сестрич».
Мальчик от неожиданности сперва испугался, но, узнав меня, обрадовался чрезвычайно. Хоть я и поставил его на землю, но отцепляться от меня он не спешил, а радостно защебетал:
– Ваня! Ты! Откуда! А я думал – ты и не заглянешь… а я тут вот… а оно высоко… так я приставил… а оно упало… а ты как? Говорят, ты там себе острог строишь. А можно я к тебе? А как узнал, что я здесь?
Я неопределённо махнул головой в сторону господского дома, через который я прошёл насквозь, добираясь из поварни сюда, на задний двор. Ольбег вдруг резко переменился в лице. Вид его стал угрюмым и озлобленным, он сильно оттолкнул меня обеими руками и дрожащим голосом, от непонятно отчего воспылавшей ненависти, произнёс:
– Тебе эта сука мерзкая сказала?
Ребята, я как-то за вами не догоняю. Я как-то при такой скорости ваших эмоций… Что дед, что внук. Чегой-то вы? Резкие вы… как забродивший квас. Может, съели чего? Такого… сильно взбрыкивающего…
– Ты к ней заходил? К курве этой? К матери…
Точно – не догоняю. В смысле лингвистики и повествовательно-описательного фразосложения. А вот в части мордобоя – реакция у меня нормальная.
Пощёчину я выдал Ольбегу чисто автоматически. Просто чтоб он заткнулся. За последнее время меня самого несколько раз пытались накормить оплеухами. Разница между оплеухой и пощёчиной – есть. Но у меня это как-то так естественно получилось. Чуть короче замах и кисть чуть сильнее отклонить и расслабить… Ольбег ахнул, отлетел в куст, повозился, но – боец растёт! – ухватил там какое-то полено – не убрались мы тогда перед уходом из Рябиновки до конца – и кинулся на меня с воем.
Да что ж они все такие психованные! Мальчик – шустрый. Но – маловат. Сработал автоматический «милицейский» залом. Перехват кисти с последующим выводом её за спину и подниманием к плечу атакующего. Попавшийся – сгибается, ручонка – разжимается, полено – изымается и выкидывается. Традиционно, в акустике сперва раздаётся вскрик от боли в руке, потом должен следовать поток ругательств.
«Потома» я ждать не стал, развернул рывком Ольбега к себе лицом и влепил вторую пощёчину – наотмашь, по другой щеке. Мальчик снова улетел. Но уже в другие кусты.
«И если тебя ударили по одной щеке – подставь другую». Настоящий христианин будет. Мордобой как освящённый самим сыном божьим метод воспитания высокой духовности и неприкрытой моральности. Господу угодно видеть только битые мордасы. Но запас щёк, вроде бы, исчерпан. Уже можно переходить к разумной деятельности?
Бить детей – ну очень не хорошо. Просто… смерть педагогике. Если это делает педагог. А я – нет. Я тут не педагог, а старший «святорусский» родственник. Вроде бы как. И поэтому не только имею право, но и обязан… Как там, в «Изборнике»: «не ослабевай бия младенца»… Хотя… стыдно как-то. Ребёнок же! Но рассуждать он вздумал о делах взрослых. «За базар надо отвечать» – это я хорошо запомнил. «По всей строгости» действующих исконно-посконных патриархальных нормативов.
– Гадина плешивая!
– Ты ещё на меня попрыгай – ещё получишь. Первая плюха – за Марьяшу. Она тебе мать. Хоть какая бы она не была – тебе она – мать родная. Она тебя родила – теперь терпи. Поносные слова на неё говорить – не смей. А второй раз – снова за неё. Она мне – сестра. Я тоже терплю. Заруби на носу – лаять при мне родичей – никому не позволю. Хоть каких. Зарубил? Вот здесь.
Я подошёл к сидящему на земле Ольбегу и ткнул пальцем ему в нос. Он ошарашенно свёл глаза, пытаясь рассмотреть кончик собственного носа. Плохо: косоглазие у лучника – смерть профессиональной карьеры. Пока, правда, вроде бы, слабо выражено. А как исправить? Очков корректирующих здесь нет. Может, какие-то местные способы найдутся?
– Ладно, давай руку. Пойдём к Акиму.
– Чегой-то? Я с ним мириться не буду! Ты знаешь – чего он про меня сказал?! Я вырасту – я его вообще…
– Ты только что – мне тоже много чего сказал. Мне что, тебя тоже – «вообще»?
– Он сказал, что я – приблуда! Что я ему не внук…
– А мне он только что сказал, что я «гадюка семибатюшная». Я как, похож? А в профиль? А вот так?
Я старательно изобразил танцевальную волну. Сначала горизонтальную – руками и плечами, затем вертикальную – от головы до пяток. Вторая получилась плохо – дочка показывала несколько раз, но у меня уже к тому возрасту позвоночник был уже здорово закрепощён. Вернусь в Пердуновку – утренние разминки прямо с завтрашнего дня – обязательно.
– А ещё он назвал меня паршивым ублюдком!
– Гос-с-поди, Ольбег! Ну, ты как дитё малое! У тебя же нет парши? Значит – ты не паршивый. А «ублюдок»… Меня вот постоянно называют «Ванька-ублюдок». Так что мы с тобой – «два сапога – пара». Или ты мной брезгуешь? Нет? Тогда пошли. Сапожник-напарник.
«А ещё они называли тебя земляным червяком». Я мудрее мудрого Каа – кушать этого владетельного «бандерлога» не буду.
Приобнял Ольбега за плечи, пошли к Акиму в опочивальню.
Сцена примирения… Как обычно: обоюдное смущение, куча невнятных слов: «это… значиться… вишь ты такое дело… я уж конечно… но и ты ж ведь тоже…». В какой-то момент Ольбег неудачно зацепил руку Акима, дед охнул от боли, мальчик перепугался, заволновался. Наконец, дед с внуком обнялись. Радостно-смущённое воркование, счастливое лицо внука, уткнувшегося со слезами деду куда-то в живот, и там чего-то извинительно-упрекательного произносящего. Размякшее лицо деда, гладящего ребёнка по голове, по спине, «ну ты ж понимаешь… ну я ж не со зла…». А у самого – слёзы в глазах стоят. Оба сморкаются от полноты чувств и боятся. Боятся сказать что-то, что может показаться обидным другому, боятся оторваться друг от друга.
Люди, которые любят друг друга, называются любовниками. Вот тут у меня перед глазами два очень любящих человека – дед с внуком. Они успокаивают друг друга своим малосвязным лепетом, прикосновениями, собственным теплом. Боятся прервать соприкосновение тел, соприкосновение взглядов, звуков, дыханий. Потому что боятся потерять соприкосновение душ. Наверно, именно соприкосновение душ – самое большое удовольствие в жизни. «Счастье – это когда тебя понимают». Даже завидно.
Как-то мы слово «любовь» очень усечённо понимаем. Как синоним слова «секс». Как при этом можно быть христианином, если «бог есть любовь»? А не – «бог есть трах».
Это, скорее, типично для язычников: Венера, Кибелла… Интересно было наблюдать в 21 веке, как люди и народы, продолжая называть себя христианами, всё более и более становятся, по сути своей, – язычниками. Как постепенно меняется само это язычество. Если в 20 веке говорили о поклонении Маммоне или Золотому тельцу, то в 21 – богу Секса.
Легенда гласит, что когда правитель древнеегипетского города Коптос собрался на войну, он взял с собой всех мужчин и только один инвалид без руки остался в городе. Когда они вернулись из похода – все их жены были беременны. Выяснилось, что все жены и неженатые девушки забеременели от одного человека, от того инвалида, который остался в городе. За это правитель приказал отрубить инвалиду ногу, чтоб тот не мог ходить и прелюбодействовать. В следующий раз отправился правитель в поход и опять остался в городе только один этот инвалид. Когда войско вернулось, все женщины снова были беременны, причём даже те, которые до этого никак не могли забеременеть. Гневу правителя не было предела, ибо и его собственные жены тоже ожидали потомства. Но калеку нигде не могли найти. Что очень странно, ведь вокруг города пустыня и там некуда скрыться. И тогда все поняли, что только Бог мог сделать такое и потом исчезнуть.
Итого: идеальный сексуальный партнёр – это одноногий однорукий штатский «ходок-казанова», пренебрегающий противозачаточными средствами и обладающий способностью безвозвратно рассасываться в окружающем пространстве. Политкорректно говоря – антропоморфный псевдочеловек с некоторыми ограниченными физическими возможностями. И неограниченными – другими. Какая-то… зоофилия с осложнениями.
Но к язычеству древнеегипетскому в третьем тысячелетии добавляется куча других способов. Дошло до того, что Россию в Европе называют «последним бастионом натурализма».
Впрочем, рассуждать о наступлении язычества в России вообще сложно – оно никуда и не уходило, всегда было второй верой, подкладкой под тонкой глазурью христианства. В начале 21 века почти половина россиян, называющих себя православными, сомневались в том, что мир создан богом. С другой стороны, каждый десятый из атеистов предполагал акт божественного творения.
Нет, последовательное логическое мышление – не наша национальная черта. Нам бы как-то попроще. И мы, для простоты, обрезаем понятие «любовь» так, что это становиться уже не обрезанием, а кастрацией сущности.
Если у вас в доме есть маленький ребёнок – не забывайте прикасаться к нему. Просто погладить, поправить волосы или одежду. Даже если вам самим это не нравится. Впрочем, если не нравиться – вы моральный урод и вам, в самом деле, лучше держаться подальше. Все мы немного обезьянки, и тактильный контакт точно так же необходим хомосапиенсам для ощущения полноты эмоционального общения, как и мартышкам. Эмоциям, чувствам, выражению своих и восприятию чужих, нужно учиться, подобно тому, как мы учимся использованию другого средства человеческого общения – языку. Только начинать надо раньше – с самого рождения. Младенец, растущий без ласкового прикосновения, вырастает в человека, неспособного любить – просто не умеет.
Что-то я расчувствовался. Но Аким, наконец, прокашлялся и заговорил:
– К Марьяне заходить будешь?
Мда… Марьяша… Была у меня… не то чтобы мысль…. Богатая женщина… Как мы с ней… пока сюда бежали… Да и здесь уже…
Видимо, приятные воспоминания отразились на моей физиономии. Потому что умильно-счастливое выражение лиц собеседников заменилось напряжённым. Ольбег инстинктивно убрался под локоть Акима и посматривал оттуда. А на первом плане белели повязки на руках деда.
Яков, на постели которого я сидел, выспрашивая о его здоровье, тяжело вздохнул. Но даже не шевельнулся, не потянулся к мечу у изголовья. Он уже понял расклад – остановить меня они не могут. Будет так, как я захочу.
Захочу – пойду к ней, захочу – мы и «поиграемся» там. А они будут сидеть здесь, переживать и ожидать… «завершения процесса». Или можно её сюда притащить и здесь, у них на глазах, разложить. И отыметь всеми предпочитаемыми способами. Для однозначности восприятия и контроля обратной связи.
Они будут отворачиваться, будут ныть и мявкать, но их можно заткнуть. Старика-калеку и мальчишку-сопляка. Чтобы приучить к послушанию, к покорности. Чтобы «знали своё место». Под рукой «Зверя Лютого».
Аким медленно опустил голову и как-то со всхлипом вздохнул. Ольбег немедленно высунулся из-под локтя вперёд, вывернул головёнку и вопросительно уставился в лицо деда. Мал ты ещё, Ольбежка. Эмоции ловишь, а смыслов не понимаешь. Аким сдался. Внук для него дороже дочери. Ради счастья примирения, ради «соприкосновения душ» с тобой, он готов отдать мне и душу, и тело твоей матери. «Делай что хочешь…». Бог с ней, с её душой, а вот…
– Как она поживает? Поздорову ли?
– Чего-то приболела. По-женски. Из опочивальни своей почти не выходит. Сидит там одна. Служанок-то у неё нынче нету. Вчерась про торка твоего выспрашивала.
Аки-и-м… Ну ты как ребёнок – болячками отпугиваешь да неприязнь в форме ревности пытаешься возбудить. Примитив. Мы такие интриги ещё в первом моём детстве проходили, в пионерском лагере.
Э-эх… Марьяша… «Конэшно – хочу!». Но как это воспримет Чарджи… ссориться с ним… Меня-то он… перетопчется. Но следом полезут Ивашко с Николаем. По старой памяти, по нахоженной тропке. В команде будет свара. И ещё вот эти двое, что у меня перед глазами сидят… Вот так вот, рывком об колено ломать? Жалко? – Да.
А ещё глупо и неправильно. Я так чувствую. Только… Могу ли я доверять здесь, в «Святой Руси» собственному чувству правильности? Представлениям, сформировавшимся в эпоху «торжества социализма, гуманизма и демократии» и подправленным во времена «торжества демократии» уже без всяких сдерживающих факторов?
Можно придумать какое-то сложное обоснование, какую-то хитроумную, «макиавеллевскую» аргументацию. Но себе-то можно и правду: мне просто их жалко. Ломать им момент счастья… Поманить и втоптать… Для воспитания покорности, преданности – обязательный элемент.
Меня так самого в Киеве обрабатывали. Ощутить запах колодезной воды перед носом, чувствовать мираж вкуса на иссушенном языке… и не мочь напиться. Умирать от жажды и молить уже не о воде, но о милости господина своего, о благоволении и снисхождении к ничтожному рабу его. Ибо всё – в воле его. И оттого лишь, от воли его – может случиться и мечтаемое: дозволение прикоснуться к воде, разрешение жить ещё…
Вот так воспитываются преданные слуги, «холопы верные» – основа всякого аристократического дома. Именно они – «сержанты аристократии» и удерживают порядок в поместьях и вотчинах. Готовые исполнять господскую волю «не щадя живота своего», и уж тем более – чужого, за «прирождённого господина»…
По-здешнему вот так – правильно.
Здесь ещё нет «богопомазанника» – государя. Нет «божественного права» аристократии и духовенства и, соответственно, «божественного бесправия» всех остальных сословий. «Здесь» – на «Святой Руси». В Европе-то – уже. В Реймсе освящённый елей – ручьём бежит. Очередной лобик – «богом мажут». Опять они нас обгоняют. Сейчас «европейских дух» – дух почти всеобщего рабства. Во Франции и Германии – почти все крестьяне – крепостные. Кто не помнит – городского население здесь: 3–5%.
Через шестьсот лет Вольтер напишет: «Я поверил бы в божественное право аристократов управлять крестьянами, если бы дворяне рождались со шпорами на пятках, а простолюдины – с сёдлами на спинах».
Вот прямо сейчас у этих двоих прорастают «сёдла». Не для «дворян» вообще – для меня персонально. Они уже взнузданы. Своей взаимной любовью. Счастьем её обретения. И страхом её потерять. Это только их свойство, только их дело. Но они не смогли разобраться со своей проблемой сами, им потребовался посредник, миротворец. И теперь им кажется, почему-то, против всякой логики, что их счастье, их «соприкосновение душ» – в моих руках, в моей воле. Потом это пройдёт, очень скоро они поймут, что могут вполне обойтись без меня. Поэтому их нужно доламывать сейчас. «Примучить», унизить, «нагнуть» так, чтобы существование вне моей воли было бы невозможно, страшно, стыдно.
Но мне их просто жалко. А пожалеть здесь кого-то… Жалость моя – убийственна. Сколько раз я в этом здесь уже убеждался. Но…
– Раз приболела – не буду беспокоить. Пойду я. Поклон передайте.
То, что милосердие моё – смертельно, я в очередной раз убедился очень скоро. А тогда, поговорив ещё чуток с Акимом, отправился домой, в Пердуновку.
…
Прокуй всю дорогу от Рябиновки до Пердуновки толкал монолог: то – ругал кузню «как там всё плохо», то – строил планы, как он всё переделает и «как там будет хорошо».
Как интересно всё связано в мире: дело идёт к жатве. Значит, нужен кузнец для ремонта инвентаря. Кузнецу нужна кузня. В кузню нужен молотобоец. Опаньки! Остальное у меня есть – мастер, железо, инструмент, уголь… А вот «пресс самоходный средневековый»…
Нужен здоровый сильный мужик. Неженатый, бесхозяйственный. Потому что у хозяйственных – собственные наделы, которые надо убирать. Бестолковый. Потому что толковым и другие дела есть – жатва, заготовки на зиму, стройка моя… И получается, что в кузню к Прокую надо ставить… да выбора-то нет – надо ставить Жердяевского дебила.
Факеншит! Те же грабли! Эту конструкцию я уже проходил. Но… но то, что она здесь возникла – закономерно: олигофрения часто связана с большим ростом. Пострадавшие мозги сдерживают изменение гормонального фона, что обеспечивает более продолжительный период роста тела. Дебилоидность великанов отмечена во многих эпосах и сказках. От Полифема из «Одиссеи», до горных троллей из «Туда и потом Обратно и что случилось После».
По энерговооружённости имбецильный «пресс самоходный» – подходит. А вот по управляемости… Ладно, каждое утро сбегать в Рябиновку до света и ласково рявкнуть ему три раза на ухо: «Фофаня. Подъём»… А потом он будет рядом с Прокуевой головой целый день молотом махать? Один раз – «не рядом» и… опять какого-то нового кузнеца «об коленку ломать»? Нужно самому там оставаться. Не, я – не против, «третьим – буду». Посижу в кузне, присмотрю за обоими, подучусь кузнечному ремеслу… Ага. А остальное кто делать будет?
Снова, как уже случалось в моих рябиновских делах, я ощущал себя застрявшим в раскорячку. Не могу быть одновременно везде, где надо. Почему Балу у Киплинга радуется, что бандерлоги не разорвали его на сотню маленьких медвежат? Ведь вокруг столько нужного и интересного! Одновременно в разных местах… Я бы не отказался.
Решение проблемы никак не находилось, пока не явилось живьём прямо перед моими глазами. Мы уже сидели за общим столом на дворе усадьбы деда Пердуна, ужинали, когда я его увидел. Решение вполне классическое. Называется: «Девочка и чудовище».
Чудовищем, естественно, был дебил Фофаня. Здоровенный, с топором на плече, с кудлатой нечёсаной головой, засыпанной древесным мусором, в какой-то драной грязной овчинной безрукавке, с полуоткрытым ртом, в уголках которого мокро поблёскивали слюни, он топал на ужин к общему столу под открытым небом, ведомый за руку маленькой девочкой. Особенно маленькой рядом с этой горой мяса, овчины и опилок. Девочка ему негромко что-то проповедовала, а он, наклонив голову к плечу, напряжённо слушал.
Девчушка подняла голову, и я узнал… Твоюмать! Идиотка безмозговая!
Ессесно – Любава. Кто ж ещё? У этого здоровенного придурка – на плече топор. Одного взмаха достаточно, чтобы развалить дурочку от темечка до… до того места, откуда ноги растут. Да он просто кулаком хлопнет и вгонит её в землю по маковку!
Спокойно. Спокуха, Ванюха. Глаза – не пялить, взгляд – отвести, вдох-выдох, резких движений… и таковых же звуков… Тихо. Спокойно. Хлебаем… хлёбово.
Любава усадила своего спутника в стороне от общего стола на брёвна, пробегая мимо нас в поварню мимолётно вежливо улыбнулась, и скоро вернулась с миской в руках. Чего-то приговаривая, расстелила на коленях у дебила рушник, поставила миску похлёбки, положила краюху хлеба, выдала ложку и сама уселась рядом. Потом, оглядев соседа, всплеснула руками, вскочила, забрала у него из руки топор, поставила аккуратно рядом – надо бы в торец бревна загнать, девочка, ну да ладно – сил у тебя маловато, снова уселась на прежнее место, поёрзала, устраиваясь основательнее, и достав собственную ложку, запустила её в миску. Всё это время дебил смотрел на неё, не отрывая глаз. Его мусорная голова, медленно, казалось – со скрипом, непрерывно поворачивалась за ней.
Любава уже поднесла ложку ко рту под внимательным взглядом Фофани. Да он вообще ничего вокруг не замечает! Весь в ней, в её «ужимках и прыжках». «Хоть кол на голове теши» – вот про такое состояние. Но в последний момент Любава снова что-то заметила. Какой-то непорядок. Вывернула ложку назад в миску, сунула миску в руки дебилу, сдвинула рушник у него на коленях. И, заставив его опустить голову, придавив затылок этой ходячей горе безмозглых мускулов своей маленькой ручкой, вытерла ему мокрый слюнявый рот концом полотенца. Затем вернула всё в исходное положение, снова зачерпнула ложку и, поднеся ко рту, начала, похоже, учить здоровенного мужика-идиота дуть на горячее. Офигеть! Он что, не умеет?! А как же он до таких лет дожил?! Или она что-то такое интересное про это, всем хорошо известное – рассказывает?
