Текст книги "Ксеркс"

Автор книги: Уильям Стирнс Дэвис

Соавторы: Луи Мари Энн Куперус
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 40 страниц)

   – Вижу, что ты свирепый патриот, Главкон, – заметил Фемистокл, – невзирая на внешность Адониса. Мы уже на просторах залива, подслушать нас могли бы разве что те рыбаки, но и от них нас отделяет уже более десяти стадиев[29]29
  Стадий – единица измерения расстояний у многих древних народов; величина различна, аттический стадий около 185 м.


[Закрыть]. Видите ли вы что-нибудь?

Главкон опустил вёсла, а государственный муж сунул руку внутрь своих одежд. Достав свиток, он передал его гребцу, а тот Демарату.

   – Смотрите хорошо, ибо уж здесь-то нет никаких персидских шпионов. Месяц назад я набросал этот план, вложив всю собственную мудрость. Так станут суда союзного флота, прежде чем сойтись в битве с Ксерксом. Леонид и полководцы поручили мне это дело на встрече в Коринфе. Сегодня работа завершена. Читайте эту записку. Она бесценна. Ксеркс отдаст двадцать талантов за этот привезённый из Египта листок.

Молодые люди принялись разглядывать план. Подробности нескольких схем запомнить было нетрудно: здесь афинские корабли, там эгинские, там коринфские и так далее... Лёгкие пентеконтеры должны были следовать за тяжёлыми триерами. Короткие замечания по поводу вероятной тактики флотоводцев Ксеркса. Знание того, что Фемистокл никогда не писал и не говорил ничего, не обдумав всех подробностей, говорило молодым людям о чрезвычайной значимости листка. Наконец государственный муж вновь укрыл папирус у себя на груди.

   – Ну, видели?! – воскликнул он, гордый своей работой. – С содержанием этого свитка ознакомятся лишь Леонид, а после него Ксеркс. А потом... – Он усмехнулся, сохраняя серьёзное выражение лица. – А потом люди прославят Фемистокла, сына Неокла.

На какое-то мгновение все трое примолкли. Лодка находилась далеко от берега, тени холмов Саламина, мешаясь с тенью Эгалеоса, горы на Аттическом побережье, уже прикрывали их. За островком Пситталия бурые рыбацкие лодки были заняты своим делом на просторах пролива. А за ними раскрывалась окаймлённая синими горами чаша Элевсина, уже начинавшая вспыхивать под лучами вечернего солнца. Вокруг царили покой, тишина, красота. Вновь взявшись за вёсла, Главкон огляделся.

   – А верно сказал мудрец Фалес, – проговорил он. – Ойкумена прекраснее всего сущего, ибо она сотворена богом. Представить себе не могу, что здесь, на тихом море состоится битва, рядом с которой поединок Гектора и Ахиллеса перед воротами Трои покажется смехотворным.

Фемистокл покачал головой:

   – Откуда нам знать, мы всего лишь игральные кости. «Тщетны попытки людей постичь замыслы князя Олимпа». Лучше не скажешь. Остаётся лишь полагаться на природную аттическую сообразительность, а всё прочее вверить судьбе. Удовольствуемся надеждой на то, что на сей раз судьба не будет слепа.

Лодка качалась на волнах.

   – Солнце уже близится к закату, – наконец заметил Демарат, – посему направимся к гавани.

На обратном пути Гермиона встретила их в Пирее, и в сгущающихся сумерках вся компания отправилась к городу, а там каждая группа повернула своим путём. Фемистокл вернулся домой, куда, по его словам, должен был прийти Сикинн. Кимон и Демарат завернули в ближайшую таверну за вечерней чашей вина. Главкон с Гермионой поторопились к своему дому, расположенному в пригороде Колон возле журчащего Кефиса, где в старых чёрных оливах возле ручья звёздной ночью успокоительно пели кузнечики, где сверкали огромные светляки, где пел соловей Филомела, где высокие платаны негромко перешёптывались с соснами. Потом Гермиона уснула и забыла о нашествии персов... Ей снилось, что Главкон был Эротом, а она Психеей и Зевс подарил ей крылья бабочки и увенчал короной из звёзд.

Демарат вернулся домой много позже. После ударившего в голову прамнийского вина вместе с Кимоном и прочими они отправились развлекаться в Керамик – к женщинам, не пользовавшимся репутацией добродетельных. Впрочем, вылазка оказалась неудачной, и Демарат расстался с друзьями. Переполненная всякими мыслями голова его словно бы погрузилась в туман. Ещё бы, в этот день Фемистокл поделился с ним бесценным секретом, о котором ведомо лишь им двоим и Главкону... А Главкон, как полагали в городе, уже посещал купца-вавилонянина и его ковёрную лавку. В эту тему вплеталось сознание того, что даже Елена Троянская не была столь прекрасна, как Гермиона из Элевсина. Впрочем, когда Демарат заявился в конце концов к себе домой, мысли его прояснились буквально в одно мгновение после того, как он прочёл два письма. Первое было коротким: «Фемистокл Демарату. Сегодня вечером я кое-что выяснил. Сикинн, обследовавший Афины, не сомневается в том, что в городе укрывается персидский лазутчик. Схвати его. Хайре».

Второе письмо оказалось ещё короче. Оно прибыло из Коринфа. «Сокий-купец Демарату. Тирренские пираты захватили корабль. Пропали и экипаж и груз. Хайре».

В ту ночь оратору так и не довелось смежить глаза.

Глава 5

Демарата ожидала гибель. Что толку ждать от Сокия описания захвата корабля во всех подробностях? Не сумев разыскать весьма крупную сумму за три дня до праздника Панафиней, он пропадёт. Все узнают о том, что он напустил лапу в корабельные деньги. Его отдадут на пытку. Фемистокл выступит против него. Суд не станет ожидать доказательств. Его заставят выпить ядовитый отвар цикуты, болиголова, а тело кинут на потраву воронам в Баратрум, открытую яму, место погребения афинских преступников.

Был ещё один выход: пойти к Главкону, признаться во всём и попросить взаймы денег. Их у Главкона хватало. Ему могли помочь и Конон и Гермипп. Однако Демарат достаточно знал Главкона, чтобы понять: деньги атлет отыщет, однако внезапное открытие приведёт его в ужас. Главкон спасёт от смерти старого приятеля, но этим вся их дружба закончится. Он сочтёт своим долгом рассказать кое-что Фемистоклу, и этого хватит, чтобы политическая карьера Демарата погибла навеки. Поэтому о Главконе пришлось забыть, и оратор занялся поисками других сильнодействующих средств.

Демарат занимал роскошное помещение на улице Треножников, расположенной к востоку от Акрополя и служившей местом прогулок богатых афинян. Оратора считали законченным холостяком. И посему никто не корил Демарата за то, что две-три темноглазые флейтистки из Фалерона помогли ему расстаться с достаточным количеством мин, ибо делалось всё благородно и без скандала. Ещё Демарата знали как собирателя красивого оружия и доспехов. Потолок его гостиной был украшен шлемами, увенчанными перьями, на стенах поблескивали медные поножи, тонкой работы щиты, кривые инкрустированные мечи из Халкиды и луки с золотыми наконечниками. Ноги оратора ступали по драгоценным коврам. Словом, в художественном вкусе ему никак нельзя было отказать. Даже теперь, сидя в глубоком и мягком кресле, Демарат то и дело обращался взглядом к изваянию Нике. Отлитая из драгоценной коринфской бронзы статуэтка богини стоила крупных денег, и счёт за неё оставался, увы, неоплаченным в шкатулке оратора.

Однако мысли нашего героя были заняты не бронзовых дел мастером, тщетно дожидавшимся оплаты. В тот вечер он услал Биаса, лукавого фракийца, вон из комнаты, собственными руками заложил дверь на засов, а потом украдкой отогнул алый гобелен, за которым в стене обнаружилась небольшая дверца. Поворот ключа заставил её открыться, и Демарат извлёк из потайного шкафа окованную медью небольшую шкатулку, которую осторожно поставил на стол и отпер весьма замысловатым ключом.

Содержимое шкатулки могло бы показаться загадочным для непросвещённого взгляда. В ней хранились не деньги, не самоцветы, не свитки исписанного папируса, а предметы, которые оратор принялся изучать внимательным взглядом, – некоторое количество твёрдых черепков, на которых проступали оставленные печатями оттиски. Демарат прикасался к ним, ощущая острый страх и ещё более острое удовлетворение.

   – Такой коллекции не найдётся во всей Элладе... Что там, во всей Ойкумене, – бурчал он себе под нос. – Вот печать Гигия из Фессалии, вот фиванского беотарха, а вот и царя аргосского. Я сумел получить оттиск печати Леонида, когда был в Коринфе. А это печать Фемистокла, и как просто она мне досталась! А эта – безусловно, не столь дорогая – принадлежит моему возлюбленному другу Главкону. А вот и ещё двадцать. Теперь перейдём к свиткам. – И он принялся любовно, по одному разворачивать их. – Драгоценные образчики. Ах, клянусь Зевсом, должно быть, я действительно милосердный и благочестивый человек, иначе бы я давно воспользовался дарованной мне ужасной силой, а не заплывал в те опасные проливы, которые теперь ждут меня.

О том, что именно представляет собой эта «сила», которую ощущал в себе Демарат, он не стал упоминать вслух даже шёпотом. Вдруг настроение его переменилось. Торопливо захлопнув шкатулку, он запер её.

   – Проклятый ящик! Как было бы здорово, если бы Форкий, владыка глубин, принял бы его в свои руки. Тогда я был бы избавлен хотя бы от скверных мыслей.

Вернув шкатулку на место, он достал из шкафа вторую, похожую, отпер её и извлёк какие-то записки. Выбрав две из них, он разложил перед собой папирус, поставил чернил а и принялся переписывать с лихорадочной быстротой. Вдруг рука Демарата остановилась, и он едва не побросал всё написанное в шкатулку. Потом глянул на заметки, приготовленные для обвинения вора-подрядчика, и скривился. На этом колебания закончились. Дописав последний листок, он вернул шкатулку на место, запер шкаф и прикрыл его гобеленом. Спрятав начертанное на груди, Демарат призвал Биаса:

   – Я ухожу. Но приду не поздно.

   – Не следует ли мне и Гилу проводить тебя с фонарями? Прошлой ночью на улице ограбили.

   – Не надо, – резким голосом возразил его хозяин.

Он спустился на едва освещённую луной улицу и погрузился в лабиринт узких переулков, охватывавший все Афины. Демарат знал дорогу. Только один раз он заметил свет фонаря – это какой-то раб освещал дорогу своему господину, возвращавшемуся со званого обеда. Все прочие скользили мимо, ничего не замечая и стараясь остаться неузнанными. Лишь оказавшись напротив дома «киприота», Демарат увидел свет в противоположной двери и понял, что является объектом наблюдения. Формий допоздна засиделся со своими друзьями. Однако Демарат решил, что отвага послужит ему лучшей защитой, и, пройдя сквозь полосу света, направился прямо к лестнице «киприота». Разговор немедленно смолк.

   – Опять Главкон, – услышал Демарат. «В конце концов, – отметил он, – в подобной ошибке нет ничего плохого».

Комната по-прежнему блистала индийским великолепием. «Киприот», улыбаясь, пошёл навстречу своему гостю.

   – Приветствую тебя, любезный афинянин. Мы заждались тебя. И нам не терпится исцелить тебя от душевной тревоги.

Демарат отвернулся:

   – Итак, тебе уже всё известно. О, Зевс, я – самый несчастный человек во всей Элладе.

   – Почему же несчастный, мой добрый друг? – «Киприот» заставил своего гостя сесть на диван. – Напротив, ты должен ликовать оттого, что с этого дня будешь находиться среди помощников моего благодетельного царя и господина.

   – Не дразни меня! – Демарат скорчился от душевной боли. – Я в отчаянии. Бери эти папирусы, читай их, плати, и пусть мы никогда не увидимся снова.

Бросив оба свитка на колени князя, он застыл, погрузившись в собственное горе.

Собеседник его неторопливо развернул свитки, медленно проглядел их и подозвал к себе Хирама, приступившего к чтению с кошачьей сосредоточенностью. За всё это время не было произнесено ни слова. Князь заговорил:

   – Хорошо... Ты доставил мне, должно быть, личные заметки Фемистокла о вооружении и строе афинского флота. Но это всего лишь копии.

   – Копии. Я не располагаю оригиналами. К тому же передать их означало бы погубить себя самого.

Князь обернулся к Хираму:

   – И как, по-твоему, подлинные ли эти заметки, если судить по всему, что ты знаешь?

   – Подлинные. Так утверждают скудные познания самого низкого среди твоих рабов, высочайший.

Азиат поклонился и немедленно выпрямился, напомнив тем самым Демарату змею, только что развернувшую свои кольца и вновь свившуюся в клубок.

   – Хорошо, – отметил князь. – Тем не менее я должен попросить нашего доброго гостя поклясться в их подлинности.

Оратор застонал. Подобного унижения он не ожидал; однако, будучи вынужденным пить сию чашу, осушил её до дна. Он поклялся Зевсом Орсием, Свидетелем Клятвы, и Дикэ, Вечной Справедливостью, в том, что доставил князю верные копии, и, чтобы исключить упрёки в лжесвидетельстве, призвал в таком случае проклятие и на себя, и на своих потомков. «Киприот» выслушал клятву со спокойным удовлетворением, а потом протянул Демарату половину разломанного на две части серебряного шекеля:

   – Покажи эту вещичку Мифону, банкиру, который обитает в Фалероне. Он хранит вторую половину. Человек, который дополнит её до целой монеты, получит от банкира десять талантов.

Приняв вещицу, Демарат вспомнил о собственном достоинстве.

   – Я дал тебе клятву, незнакомец, ответь мне подобием её. Почему я должен верить этому Мифону?

Вопрос пробудил в «киприоте» льва. В глазах его вспыхнул огонёк, а голос сделался громче:

   – Эллин, оставим клятвы купцам и поставщикам, людям, склонным к хитростям и обману. Знатному персу подобает делать три вещи: бояться царя, напрягать лук, говорить правду. И он навсегда запоминает это. Я сказал своё слово, считай его клятвой.

Афинянин отодвинулся подальше, но князь успокоился почти немедленно. Голос его вновь стал непринуждённым и умиротворяющим:

   – Вот так и нужно понимать моё слово, мой добрый друг. Однако то, что ты услышал от меня, надёжнее клятвы. Погляди сюда и скажи: может ли человек, носящий на пальце это кольцо, позволить себе солгать?

Он протянул вперёд правую руку. На безымянном пальце её оказался перстень с огромным бериллом. Демарат нагнулся к руке, рассматривая врезанную в камень печатку.

   – Два сидящих сфинкса и над ними крылатый керуб... Печать царского рода Ахеменидов. Итак, ты послан самим Ксерксом. Твоё имя...

Предостерегая, князь поднял палец:

   – Тихо, афинянин. Думай что хочешь, но не называй моего имени, хотя скоро оно прогремит над всем миром.

   – Да будет так, – отозвался Демарат, стискивая в руке половинку монеты, способную избавить его от смерти. – Только знай, хотя я и не желаю тебе добра. Фемистокл что-то подозревает. Его слуга Сикинн, лукавый кот, ищет тебя. Днём, в Пирее, Фемистокл собирался догнать тебя на лодке и допросить. Если тебя разоблачат, я не сумею спасти тебя.

Князь пожал плечами:

   – Добрый Демарат, я происхожу из народа, верящего во всемогущего бога, творящего справедливость. Долг требует моего присутствия в Афинах. Со мной может случиться лишь то, что угодно Ахуре-Мазде и Митре[30]30
  Митра – бог дневного света, чистоты, податель жизни и пр. в религии Древнего Ирана.


[Закрыть], его славному помощнику, нахожусь ли я у себя в безопасных Экбатанах или в вашей Элладе. Так наказал всевышний, написав своё повеление звёздами. И я не стану противоречить ему.

Слова эти были произнесены с трепетом и почтением к богу. Демарат отступил к двери, и присутствовавшие в комнате не изъявили намерения задержать его.

   – Как тебе угодно, – проговорил афинянин. – Я предостерёг тебя. А ты можешь верить своему богу. И не надо называть меня своим другом, пусть я только что продал себя. Да не пересекутся никогда более наши дороги!

   – Пока мы снова не ощутим нужду в твоих услугах, – проговорил князь, не требуя от своего собеседника обещания.

Демарат распрощался и направился вниз по тёмной лестнице. Свет в доме Формия уже погас. Похоже, за ним не следили. По пути домой Демарат утешал себя тем, что, хотя он и продал персам подлинные заметки, Фемистокл нередко менял свои планы и что следует постараться поскорее убедить его внести изменения в те из них, которые касались военного флота. Тогда он не нанесёт никакого вреда Элладе. Половинка шекеля оставалась в руке оратора, магический талисман, способный избавить его от гибели. Лишь вспомнив о Главконе и Гермионе, Демарат скрипнул зубами, не единственный раз успев утешить себя тем, что внимательные соседи непременно решат, что именно Главкон дважды посетил приехавшего из Вавилона торговца коврами.

Когда дверь закрылась за спиной оратора, князь, ступая по коврам, подошёл к окну и сплюнул, выражая крайнюю степень презрения:

   – Дурак, вор и мерзавец! Говорить с ним – значит поганить собственные губы.

Слова эти были произнесены на чистейшем персидском языке, который можно услышать при дворе царя. Красавец «немой», вдруг обретший дар речи, подошёл к князю и изящным движением опустил руки на его плечи.

   – Тем не менее ты разговариваешь с этими изменниками и обращаешься с ними любезно, – прозвучал мелодичный голос.

   – Да, поскольку этого требует необходимость. Увы, эти бесчестные, алчные и неверные эллины принадлежат к самому проницательному и хитроумному народу из всех обитающих под лучами славного Митры. И нам, персам, приходится заигрывать с ними, чтобы они помогли нам стать господами всего мира.

Князь снял с головы девушки расшитую серебром красную шапочку. Копна золотых волос – настолько золотых, что в цвете их чудились отблески дариков, – рассыпались по её плечам. Она припала лбом к груди князя. Сейчас, когда свободные одежды обрисовали линии её тела, никто не мог бы усомниться в её поле. Прикоснувшись к спине девушки, князь ласково привлёк её к себе.

   – Какое отчаянное приключение устроили мы себе, – проговорил он. – Тебя наверняка разоблачили бы на Истме, если бы не молодой афинянин! Малейшая ошибка Хирама, несчастливый поворот судьбы, и мы можем погибнуть. Как далеко, о, роза Ирана[31]31
  Иран - здесь Древний Иран – объединённое государство, занимавшее большую часть Иранского нагорья (отсюда общее название); известно с 3-го тыс. до н. э., состояло из многочисленных племенных союзов (персидский, мидийский и др.); до 1935 г. называлось Персией.


[Закрыть], от Афин до милых рощ Суз и искрящегося Коаспа!

   – Однако приключение уже заканчивается, – проговорила она с улыбкой. – Мазда сохранит нас. Ты сам говорил, что мы в его руке – и здесь, и во дворце твоего брата. И мы повидали Грецию и Афины, землю и город, которые тебе предстоит покорить, прежде чем ты начнёшь править ими.

   – Да, – ответил князь, поворачиваясь к озарённому луной Акрополю. – Какой благородный город! Ксеркс обещал сделать меня сатрапом[32]32
  Сатрап – в Древнем Персидского царстве наместник провинции (сатрапии), пользовавшийся всей полнотой административной и судебной власти.


[Закрыть] всей Эллады. Афины станут моей столицей, а ты, о, возлюбленная, будешь госпожой этого города.

   – Госпожой этого города... – повторила она. – Но ты, господин мой и муж, достоин более славного титула, чем сатрап, глава рабов великого царя.

   – Правит Ксеркс, – напомнил князь жене.

   – Он восседает на троне Кира Великого и Дария Неустрашимого. Я – верная арийка: царь сейчас действительно находится в Сузах или Вавилоне. Однако для меня истинный владыка Мидии и Персии находится здесь. – И она поглядела на мужа гордыми глазами.

   – Ты отважна, роза Ирана, – улыбнулся князь, нимало не рассерженный намёком, – куда более осторожные слова, чем эти, познакомили многие шеи с петлёй. И почему Митра Сокрушитель Дэвов не сделал тебя мужчиной?! Тогда твоя мать Атосса действительно родила бы Дарию наследника, достойного двадцати царств.

Она негромко усмехнулась:

   – Всевышний всем распоряжается наилучшим образом. Разве мне досталось не нечто лучшее? Или я не твоя жена?

Он усмехнулся в ответ:

   – Тогда мой удел лучше, чем у Ксеркса. Я больше его люблю собственную державу. О прекраснейший из городов, мы захватим тебя. Видишь, как лунный свет преображает в серебро бурые скалы! Видишь, как ясно сверкают звёзды над равниной и горами! А какими слугами станут эти греки, умные, красивые, хитрые, когда, сделавшись их господами, мы научим своих новых подданных арийскому повиновению и любви к истине! Ибо нам суждено победить. Мазда даровал нам не имеющую пределов державу, рубежи которой пролягут от Инда до Великого Западного Океана... Весь мир станет нашим, ибо мы – персы, народ-повелитель.

   – Мы победим, – произнесла женщина, не менее мужа заворожённая красотой ночи.

   – Начиная с того дня, когда твой дед Кир низверг мидянина Камбиза, Всевышний не разлучался с нами. Египет, Ассирия, Вавилон – все склонили свои головы под наше ярмо. Мидянин из золотых Сард, скиф из своих сухих степей, индус от своей священной реки – все теперь присылают дань нашему царю, и Эллада... – уверенным движением князь протянул вперёд обе руки, – Эллада станет самой яркой звездой в персидской тиаре. Когда умирал твой отец Дарий, я поклялся ему: «Господин, будь спокоен. Я отомщу за тебя Афинам и всем грекам», – и через какой-нибудь год, о фраваши, душа сердца моего, я исполню обет, данный великому мужу. Я научу этих неукрощённых эллинов кланяться царю.

Со сверкающими глазами внимала она этим горделивым и властным речам.

   – Тем не менее, теперь, когда мы увидели всю Элладу, увидели, как живут эти люди, обходящиеся вообще без князей, или же владыки их имеют немного власти, иногда я замечаю удивительное. Этот народ, извращённый, непокорный, лживый и разъединённый, порой способен совершать великие вещи, такие, какие непосильны даже нам, арийцам.

Князь отрицательно качнул головой:

   – Этого не может быть. Мазда устроил так, чтобы царь правил, а остальные повиновались. Всем остроумцам Эллады придётся заучить этот урок. Я сам присмотрю за этим.

   – Тогда, когда объявишь себя их царём? – спросила женщина.

Князь, ничего не отвечая, стоял рядом с женой, вглядываясь в темноту ночи. Лунный свет во всех подробностях обрисовывал колонны и изваяния великого храма, расположенного на Акрополе.

Глаза могли заметить всякую впадину и выступ на Скале. Плоские крыши спящего города распростёрлись под ней словно тёмное, мирное море. Окутанные тенями горы застыли в безмолвии. Вдалеке на волнах моря серебрилась лунная дорожка. Такое можно лицезреть только в Афинах. Оба чужеземца, муж и жена, были восхищены увиденным. После долгого молчания заговорил князь:

   – Через двадцать дней мы прибудем в Сарды, и приключение закончится. Далее меня ждёт война, слава, победа и... ты. О, Ахура-Мазда, – обратился он к звёздам, – отдай эту землю своим героям! Ибо, сделав это, ты получишь в своё распоряжение всю землю!