Текст книги "Ксеркс"

Автор книги: Уильям Стирнс Дэвис

Соавторы: Луи Мари Энн Куперус
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

Мгновение было слишком ужасным, чтобы подобное откровение могло ошеломить Главкона. Природный эллин, он плавал как утка. Подумав, атлет принял решение:

   – Заберёшься на ту скалу, которая повыше. Волна не покрывает её целиком. Найдёшь какую-нибудь опору для ног. И цепляйся за водоросли. Я вернусь за тобой.

Ответа своего товарища по несчастью он уже не услышал.

Главкон разрезал верёвки, удерживавшие женщину на месте, обхватил её левой рукой и погрузился в прибой. Плавал он как делосец, а лучших пловцов не сыщешь во всей Элладе, однако испытание было сложным даже для его могучих мышц. Два раза смертоносный откат едва не утаскивал его под воду. И вдруг ноги его коснулись желанного песка. Он уже видел, что к берегу бегут случайные рыбаки, и дюжина рук избавила его от обеспамятевшей ноши. Какой-то миг Главкон постоял в воде, стараясь как следует отдышаться, а потом повернулся лицом к морю.

   – Ты безумен? – загудели вокруг голоса, показавшиеся ему такими далёкими. – Ты и так едва выплыл! Предоставь твоего спутника его собственной судьбе. Форкий уже обрёк его на смерть.

Однако поступки Главкона более не определялись разумом. Он вновь пробился сквозь валы прибоя, на сей раз в обратную сторону, сделать это было в три раза сложнее. Лишь муж, одолевший гиганта-спартанца, мог победить и колоссальные валы, стремившиеся погубить его. Главкон ощущал, что все мышцы его напряжены до последнего предела. Ещё немного, и он ослабеет, но, невзирая на это, атлет пробивался вперёд. Вот наконец два проклятых «чёрных камня», выступавшие над вздувшимися валами. Варвар всё ещё держался за самую высокую из двух скал. Почему он, Главкон, рискует своей жизнью ради человека, даже не являющегося эллином, возможно, ради верного приспешника Ксеркса? Самый неподходящий момент для такого вопроса, тем более когда на ответ просто нет времени! На мгновение Главкон ухватился за водоросли возле варвара и, одолевая вой ветра, приказал тому держаться за его плечи. Азиат выполнил распоряжение. И Главкон в третий раз погрузился в бушующие воды. Путь к берегу, казалось, длился бесконечно. Каждая новая волна стремилась утянуть его на дно океана, в глубины морские. Афинянин понимал, что силы оставляют его, и распределил их между гребками, как нищий последнюю корку хлеба, стараясь набрать в грудь побольше воздуха перед каждой волной. А потом, когда и сознание, и сила, казалось, вот-вот должны были оставить его, он вновь ощутил под ногами зыбкий песок, снова услышал дружелюбные голоса, ощутил крепкие руки подбегавших к нему незнакомцев. Они перенесли и Главкона и варвара повыше – на сухой песок, подальше от волн. Никакое другое ложе никогда не было столь желанным его обнажённому телу. Руки Главкона саднило – он изодрал их в кровь об острые камни, – а голова горела в лихорадке. Сквозь полузабытье афинянин увидел подошедшего к нему варвара.

   – Эллин, ты спас нас. Назови своё имя.

Атлет едва мог приподнять голову:

   – В Афинах меня звали Главконом Алкмеонидом, но теперь у меня нет ни имени, ни родины.

Азиат ответил ему земным поклоном, встав на колени, он прикоснулся к земле неподалёку от ног Главкона.

   – Ныне, о избавитель, забудь о том, что ты лишился имени и страны. Ибо ты спас меня и ту, которую я люблю больше жизни. Ты выручил из беды Артозостру, сестру Ксеркса, и Мардония, сына Гобрии, не самого малого среди князей Персии и всего Ирана.

   – Ты Мардоний, свирепейший из врагов Эллады? – с ужасом проговорил Главкон.

И всё пережитое разом обрушилось на него, повергая в забвение. Рыбаки отнесли его в свою деревеньку. Всю ночь он горел в лихорадке и бредил. И пришёл в себя лишь много дней спустя.

* * *

По прошествии шести дней шедший из Византии корабль с зерном доставил с Аморгоса в Пирей двоих уцелевших моряков «Солона». Только им удалось спастись, когда лодку захлестнуло волнами. Повесть их рассеяла тайну, которой была окутана участь Главкона «Предателя».

   – Боги, – вещали мудрецы на Агоре, – собственными руками погубили изменника.

И вавилонянин со своими коврами, и Хирам бесследно исчезли, Демарат же купался в похвалах, подобающих спасителю отечества в столь трудную минуту. Отец Гермионы отвёз её в Элевсин – подальше от порицаний толпы. Охваченный печалью Фемистокл углубился в свои дела. Кимон расстался с половиной прежней жизнерадостности. Демарат также не скрывал своей скорби.

   – Как он любил своего друга! – восклицали его поклонники.

Демарата же одолевала задумчивость. Быть может, причиной её служило то, что примерно через месяц после исчезновения Главкона он узнал от Сикинна, что князь Мардоний объявился в Сардах... Возможно, Демарату было известно, на каком именно корабле бежал из Афин так называемый торговец коврами.

КНИГА II
НАШЕСТВИЕ ПЕРСОВ

Глава 1

Когда сознание вернулось к Главкону, он ощутил, что силы совершенно оставили его и что он пребывает в абсолютной неподвижности. Тело его покоилось на подушках, мягче которых мог быть только сон, воздух благоухал утончёнными ароматами, золотой свет, пробивавшийся сквозь его полуприкрытые веки, не слепил глаза, а уши угадывали музыкальный ропот фонтана. Он долго лежал не двигаясь, слишком слабый для того, чтобы шевелиться, слишком умиротворённый для того, чтобы расспрашивать о том, где он сейчас находится и не умер ли. Афины, Гермиона, тени тысячи и одного предмета, составлявших суть его прежней жизни, расплывчатыми силуэтами скользили в его мозгу. Он был очень слаб даже для того, чтобы тосковать по своему прошлому. Рядом щебетал фонтан, к голосу которого, как казалось, примешивались вздохи флейт. Возможно, всё это лишь привиделось его утомлённому мозгу. Но глаза его открылись пошире, Главкон даже поднял руку, хотя сделать это было непросто. Он поглядел на свою ладонь. Вне сомнения, она принадлежала ему самому, но какой же бледной, какой тонкой успела стать его кисть! Кости и вены оставались на месте, но вся сила вытекла из них. Неужели эта самая рука повергла могучего Ликона? Сейчас с афинянином легко справился бы и ребёнок. Он прикоснулся к своему лицу. Оно заросло густой бородой, какой не вырастишь и за месяц.

Открытие обескуражило, и Главкон попытался приподняться, помогая себе локтем. Но слабость вновь подвела афинянина. И атлет откинулся на подушки, изучая взглядом комнату. Ему ещё не приходилось видеть вышивки, которые украшали его постель. Алые, сиреневые и золотые нити складывались в сцены охоты, он видел собак, колесницы, пронзённого стрелою оленя и всадников, возвращающихся с добычей. Ему было известно, что подобные вещи способны создать только лучшие мастерицы Сидона. А полотно, такое прохладное, такое мягкое, такое податливое под его головой... Разве не такие же бесценные ткани изготовляют в Борсиппе? Он перевёл взгляд на пол, покрытый ковром, за который можно было бы выкупить из плена афинского аристократа, – роскошный, переливающийся на солнце, являющий новые оттенки при каждом изменении света. Увидев всё это с постели, Главкон ощутил, как пробуждается в нём любопытство. Вновь протянув вперёд руку, он прикоснулся к занавесям, притенявшим ложе. Движение это заставило запеть крохотные серебряные колокольчики, подвешенные под балдахином. Словно бы уловив этот сигнал, флейты засвистели громче, и к их голосу присоединилось чистое бормотание лиры. Полилась ласковая, нежно вздыхавшая мелодия, как бы приглашая его вновь погрузиться в объятия сна. Главкон сделал попытку опереться на локоть. Опять неудача. И, уступая музыке, он закрыл глаза:

   – Или я проснулся в Элизии, или боги перед смертью послали мне сладостный сон.

Он как раз размышлял над тем, какая версия событий является правильной, когда внимание его привлёк новый звук – шелест одежд женщин, приближавшихся к его кровати. Он попытался встретить их взглядом, но обе незнакомки как бы возникли перед ним, прекрасные, как Афродита, восстающая из пены морской, высокие, наделённые истинно царственным изяществом, в безукоризненно белых лёгких одеждах. Волосы одной из них буквально светились золотом, так что глаза Главкона едва различили покоившуюся на них диадему. На лице, подобном белой розе, сияли синие глаза. Волосы второй отливали цветом воронова крыла. Их украшал венок из алых маков, а над нежным лбом изумрудными глазами смотрела вперёд золотая змейка – египетский урей, священный змей, знак княгини с берегов Нила. Глаза её были черны, губы алели истинным тирским пурпуром, а руки...

Но прежде чем Главкон успел досыта наглядеться, первая из вошедших, золотоволосая, притронулась ладонью к его лицу, и ласковое прикосновение этой тёплой руки, казалось, влило в него силу и счастье. Потом она заговорила на ломаном греческом языке, однако Главкон понял её:

   – Пробудился ли ты, дорогой мой Главкон?

Атлет глядел, не зная, что сказать, однако золотоволосая богиня как будто бы и не ждала ответа.

   – Прошёл уже месяц после того, как мы привезли тебя с Астипалеи. Ты скитался у самых ворот царства мёртвых, и мы боялись, что Мазда слишком возлюбил тебя, что он не позволит тебе проснуться, дабы мы получили возможность воздать тебе хвалу. Денно и нощно мы с мужем возносили за тебя молитвы Митре Милостивому и Хаурватату, Подателю Здоровья. Каждое утро по нашему повелению маги возливали за тебя хаому, священный сок, чтимый Благими Бессмертными. Аменхат, мудрейший из врачей Мемфиса, не отходил от твоего ложа. И вот наконец молитвы наши услышаны и искусство его вознаграждено: ты проснулся и готов радоваться жизни.

Главкон лежал в растерянности, не зная, что отвечать, понимая лишь половину сказанного, и тогда заговорила темноволосая богиня – на более чистом греческом языке, чем её подруга:

   – О, Главкон Афинянин, позволишь ли ты мне припасть с поцелуем к твоим ногам, ибо ты вернул к жизни мою сестру и брата?

Подступив ближе, она взяла его руку в свои ладони.

Тут наконец дар речи возвратился к атлету:

   – О, милостивые богини, ибо другого подходящего имени для вас найти невозможно, простите мой растерявшийся ум. Но вы говорите, что я оказал вам великую помощь. Но видит премудрый Зевс, мы незнакомы!

Золотоволосая тряхнула ослепительной головкой и улыбнулась:

   – Дорогой Главкон, помнишь ли ты азиатского мальчика, которого спас от спартанцев на Истме? Вот он! Вспомни бирюзовый браслет – первый знак моей благодарности. Потом ты ещё раз спас меня, но уже вместе с мужем. Ибо я и есть та женщина, которую ты вынес на берег острова сквозь прибрежные буруны. Я – Артозостра, жена Мардония, а это Роксана, его сводная сестра, мать которой была княгиней Египта.

Главкон провёл пальцами по лицу, припоминая былое. Оно стало таким далёким и незнакомым: бегство, буря, кораблекрушение, качающаяся на волнах мачта и битва с прибоем.

   – Моя голова ослабела. Я не могу ничего вспомнить.

   – И не пытайся. Лежи, набирайся сил, радуйся и позволь нам учить тебя.

   – Где я? Разве мы не на том каменистом островке?

   – Ты в Сардах, – ответила Роксана, склоняясь к нему. – Ты находишься во дворце сатрапа.

   – А Афины... – проговорил он в растерянности.

   – Афины далеко, – сказала Артозостра, – со всеми их горестями, лживыми друзьями и мерзкими воспоминаниями. Теперь тебя окружают искренние друзья. Посему лежи и наслаждайся покоем.

   – Значит, вам известно всё, что случилось со мной?! – вскричал Главкон.

   – Мардонию ведомо всё, что происходит в Афинах, Спарте и каждом городе Эллады. Но не пытайся ничего рассказывать. Мы и так утомили тебя. Видишь, Аменхат вошёл и просит нас удалиться.

Занавеси вновь раздвинулись. К кровати приблизился смуглый бритоголовый человек в чистых белых одеждах. Он протянул вперёд золотую чашу, обод которой поблескивал агатом и сардониксом. Он явно не умел говорить по-гречески, но Роксана взяла чашу из рук пришедшего врача и поднесла её к губам Главкона.

   – Пей, – приказала она, и атлет вынужден был покориться.

Густая, насыщенная пряностями жидкость подчинила его своей власти. Афинянин прикрыл глаза, хотя ему не хотелось отводить взор от красавиц. Чьи-то нежные ладони ласково прикоснулись к его щекам. Музыка сделалась ещё более томной. Главкону уже казалось, что он погружается в блаженную смерть, что жизнь оставляет его посреди дивного сна. Однако сегодня гостем афинянина был не холодный Танатос, а бог, дарующий здоровье, – Гипнос. В следующий раз он проснулся, уже окрепнув умом, и посмотрел вокруг более ясными глазами.

Золотые Сарды, прежняя столица лидийских царей, ныне отданная во власть персидским сатрапам, оправилась от опустошений, причинённых ей злосчастным бунтом, предпринятым ионийцами семнадцать лет назад. Город этот располагался на просторах плодородной Сардианы, одной из цветущих равнин Малой Азии. С юга нависали вечно окутанные облаками вершины Тмола. С севера протекал благородный Гебр, а над богатым городом, над жужжащей и деловитой Агорой, над гигантским храмом лидийской Кибелы, поднималась цитадель Мелы, крепость царей и сатрапов. Хмурым замок казался лишь снаружи, однако изнутри даже крытые золотой черепицей дворцы Экбатаны и Суз не могли похвастаться большим великолепием, чем сооружение, прежде являвшееся домом лидийских владык. Потолки просторных пиршественных залов поддерживали колонны из яркого египетского малахита. Стены покрывал оникс. Крылатые быки, достойные самой Ниневии, охраняли ворота, а трон в парадном зале держали львы, отлитые из чистого золота. Зеркала в женской части дворца были не стальными, а серебряными. Великолепные ковры благоухали розовой водой. Приказания гостей дворца исполняла целая армия сирийских евнухов и гибких статных девушек. Лишь неспешное приближение хвори и смерти могло напомнить обитателям сего чертога о том, что они ещё не боги.

У Артаферна, сатрапа Лидии, был свой совет, свои министры, он принимал гостей с царским величием. Однако истинным владыкой Малой Азии являлся князь, сейчас гостивший у сатрапа. У Мардония была собственная свита, он занимал целое крыло дворца. На плечах его лежала ответственность за все армии, уже размещавшиеся в Сардах, и он без устали исполнял свои обязанности, к числу которых относились сооружение плавучего моста через Геллеспонт, постройка кораблей, сбор провианта. Ежедневно в ворота Сард влетал на коне гонец, несущий очередное послание Царя Царей своему доверенному приближённому. На приёмах и торжественных общественных церемониях властвовал Артаферн, но рука Мардония чувствовалась повсюду. Он не медлил с решениями и постоянно поддерживал контакт со сторонниками мидян в Элладе. У него не было времени на любимые персами игры в кости и винопитие, однако Мардоний всякий день находил хотя бы час, чтобы провести его с женой Артозострой, сводной сестрой Роксаной и своим спасителем Главконом.

Зимние месяцы неторопливо возвращали здоровье афинянину. Целыми днями он покоился в сонном забвении, внимая напеву флейт и фонтанов. А когда пришла тёплая весна, евнухи вынесли его в крытом кресле в дворцовый сад, откуда Главкон мог глядеть на равнину, город, одетые снегом горы и считать себя Зевсом-олимпийцем, со своего трона осматривающим землю. За это время он освоил персидскую речь – непринуждённо, ибо учили его Артозостра и Роксана. Язык этот оказался нетрудным и не столь уж далёким от греческого, в отличие от головоломных наречий, которыми пользовались собиравшиеся в Сардах иноземные купцы. Обе женщины не оставляли его. Мужчинам обычно не подобало пребывать на женской половине персидского дома, однако Мардоний смотрел на это нарушение сквозь пальцы.

   – Благородный афинянин, – объявил князь, впервые посетив больного Главкона, – считай меня своим братом, мой дом твоим собственным, друзей моих твоими друзьями.

Силы с каждым днём возвращались к Главкону. Он уже занимался с тяжестями и поднимал всё больший и больший вес. С наступлением лета он сумел выехать в «Парадиз», охотничьи угодья сатрапа, и присутствовать при травле оленя. Тем не менее теперь Главкона нельзя было назвать юным счастливчиком, каким он был в Афинах. Даже сам он отчасти понимал, насколько полным был разрыв со всей его прежней жизнью. Тот жуткий час в Колоне оставил в его душе отпечаток, удалить который не смог бы и сам Зевс. Вне сомнения, прежние друзья считали его мёртвым. Но по-прежнему ли верит в него Гермиона? Не сказала ли она «виновен», хотя бы вторя другим? На этот вопрос мог бы ответить Мардоний, постоянно получавший письма из Греции, однако князь всякий раз словно проглатывал язык, когда речь заходила о событиях, вершащихся на противоположном берегу Эгейского моря.

День за днём действие Востока, вкушение лотоса, сладостного плода забвения, заставляющего мужей радоваться чужим землям[35]35
  Лотофаги - мифический народ, питающийся лотосом («поедатели лотоса»).


[Закрыть], забывая о возврате домой, овладевало Алкмеонидом. Афины, прежняя боль, даже лицо Гермионы появлялись перед ним лишь изредка. Главкон боролся с этими чарами. Однако легче было повторить свой обет, поклясться вернуться в Афины, загладив позор, чем разорвать эти путы, крепчавшие с каждым днём. Теперь, освоив персидскую речь, атлет целыми днями не слыхал греческого слова. Даже внешность его переменилась. Главкон отпустил волосы и бороду на персидский манер. Плечи его покрывала свободная лидийская хламида, голову венчала высокая шапка, подобающая знатному персу. Причудливые коленопреклонения азиатов больше не смущали его. Он научился восхищаться мужественными и великодушными владыками Персии. И Ксерксом, царём, издали правившим всей этой мощью, истинным богом на земле, заместителем самого владыки Зевса.

   – Забудь, что ты эллин. Мы будем разговаривать о Ниле, а не о Кефисе, – отвечала Артозостра всякий раз, когда он заводил речь о доме.

И она принималась повествовать о Вавилоне и Персеполе, Мардоний рассказывал ему о походах вдоль берегов широкого Каспия, Роксана о девичьих годах, проведённых в Египте, когда Гобрия был там сатрапом, о волшебной реке, текущей сквозь эту страну, об Изиде и Осирисе, о фараонах, о великой пирамиде, о царстве мёртвых. И золотой Восток открывался афинянину во всём своём блеске, великолепии и колдовском обаянии. Теперь он молчал, даже когда хозяева начинали откровенно рассуждать о грядущей войне, о том, что скоро власть Персии распространится от Столпов Геракла до Инда.

Тем не менее однажды он всё-таки воспротивился, доказывая, что в жилах его по-прежнему течёт эллинская кровь. Они находились в саду, под гранатовым деревом, ловкие руки женщин вышивали на зелёном ковре алой нитью сцену битвы. Появившийся Мардоний рассказал о пленении и распятии вождей неудачного восстания против власти Царя Царей в Армении. Артозостра захлопала в ладоши:

   – Дураки! Дураки, которых ослепил злой Ангро-Манью, дабы погубить их.

Сидевший у её ног Главкон запротестовал:

   – Мужественные безумцы, моя госпожа, ибо каждый муж вправе поработать мечом за честь собственной страны.

Артозостра тряхнула ослепительной головой:

   – Мазда дарует победу лишь царю Персии. Сопротивляться Ксерксу – значит противиться не человеку, но самому Небу.

   – Ты в этом уверена? – спросил афинянин. – Неужели боги персов превыше всех остальных?

Однако Роксана, оставив шитьё, протянула к нему руки в умиротворяющем жесте:

   – Не сердись, Главкон. Разве теперь ты не один из нас? Напомню тебе слова пророчицы из древней Халдеи. Ашшур Ниневийский, Мардук Вавилонский, Тирский Баал и Мемфисский Аммон уже преклонили колени перед Маздой Великолепным и Митрой, Губителем Дэвов. Неужели ты считаешь, что ничтожные и слабые боги Эллады окажутся сильнее тех, кто уже признал своё поражение?

Главкон поглядел на неё с отвагой:

   – У вас свои боги, у нас свои. Молитесь на здоровье своим Мазде и Митре, но мы не усомнимся в Громовержце Зевсе и в Сероглазой Афине, опоре наших отцов. Судьба покажет, кто из них сильнее.

Персы качали головами. Пора было возвращаться во дворец. Вся мощь варваров, с которой Главкон сумел познакомиться после своего пробуждения в Сардах, свидетельствовала об одном: судьба Ксеркса – править и покорять. Тут ему вдруг представился и Акрополь, и его храмы, и богиня-хранительница. Главкон мгновенно изгнал из головы все свои неверные мысли. Князь шествовал рядом со своей женой, Главкон рядом с Роксаной. Она всегда казалась ему прекрасной, но такой несравненной, как в тот вечер, он ещё не видел её. Догадывался ли Главкон, куда ведёт их Мардоний?

Глава 2

Всё имеет конец, и наслаждение лотосом тоже. Гонец за гонцом сообщали, что Ксеркс покинул Вавилон, что он собирает войско в Каппадокии, что идёт по равнинам и горам Малой Азии в Сарды. Мардоний со своими спутниками вернулся в этот город. Чуть ли не каждый день десятки тысяч воинов входили в Сарды. Теперь Главкон видел, что Восток не ради пустой похвальбы десять лет готовился к выступлению против Эллады, что вся мощь двадцати сатрапий одним ударом поразит Грецию.

На равнине около Сард вырастал второй город из шатров и палаток. Рать час от часу становилась огромнее. Шли чернокожие, в леопардовых шкурах, лучники из далёкой Эфиопии, бактрийцы с боевыми секирами, ехали конные скифы с северо-востока, арабы на высоких верблюдах, а за ними сирийцы, киликийцы, чернобородые ассирийцы и вавилоняне, полногубые египтяне и много самых разных, вовсе не знакомых Главкону народов.

Однако ядро войска составляли стройные ряды арийских пехотинцев и конников, светловолосые, голубоглазые персы и мидяне, ветераны, закалённые в двадцати победоносных битвах. Мышцы их были подобны стали, а не ведающие усталости ноги прошли не один парасанг[36]36
  Парасанг – персидская мера длины, равная 5549 м.


[Закрыть]. Среди них были и лёгкие пехотинцы с плетёными щитами и могучими луками, но числом их превышали всадники в вызолоченных пластинчатых доспехах, ехавшие на выкормленных конях, способных обогнать самого Пегаса.

   – Лучшая конница мира! – горделиво утверждал Мардоний, и гостю было нечего возразить ему.

В город прибывали сатрап за сатрапом. И когда гонец, влетевший в крепость на взмыленном арабском коне, объявил, что на следующее утро владыка всего мира вступит в Сарды, Главкон не мог уже ожидать более величественного события, кроме явления самого Зевса Кронида.

Мардоний, как «носитель царского лука» – должность эта предоставлялась лишь особам царской крови, – выехал навстречу Царю Царей, чтобы приветствовать властелина. Улицы Сард убрали цветами. Тысячи копейщиков сдерживали толпу. Афинянин стоял возле Артозостры и Роксаны у окна в доме лидийского князя.

Обе женщины были как никогда хороши в этот миг – сердца их устремлялись навстречу своему царю. Теперь и Главкон ощущал над собой власть царственной личности. Он понимал, что окружавшие его люди ожидают не владыку Ксеркса, а Ксеркса Всемогущего, воплощённого бога, чья воля является волей Небес. И афинянин не мог не разделить охвативший их трепет.

В полдень толпы заметили первый знак приближения царя. Из ворот города вышел человек с непокрытой головой, босой, одинокий, – это Артаферн, повелитель всей Лидии, отправился встречать своего владыку. Скопцы, служившие жрецами Кибелы, ударили в кимвалы и завели приветственный гимн. Под грохот барабанов в ворота въехала отборная тысяча всадников, за которыми выступали столько же пехотинцев – Бессмертные – телохранители Царя Царей, рослые, великолепные воины: шлемы и наконечники их копий искрились золотом. За ними ехала вызолоченная повозка, влекомая восемью священными молочной белизны лошадьми, на ней находился алтарь, посреди которого пылал вечный огонь Мазды. За ним, каждый в блиставшей великолепием колеснице, ехали «шесть князей», главы великих родов державы Ахеменидов. Две сотни конюхов вели лошадей в великолепном убранстве, а за ними спустя долгое время, чтобы улеглась поднятая войском пыль, на вороном коне в город въехал один-единственный всадник, Артабан, дядя и советник царя. Он провозгласил, обращаясь к народу:

   – Устрашитесь, лидийцы, ибо податель дыхания всего мира грядёт к вашим воротам!

Шеренги копейщиков уронили своё оружие и опустились на колени. Народ последовал их примеру. И тут появилась колесница, запряжённая четырьмя священными нисейскими конями, шкуры их искрились как свежевыпавший снег, гривы были переплетены золотыми нитями, поводья, дышла и упряжь сверкали драгоценными камнями и царским металлом. Колеса сияли как солнце. Алые поводья сжимал в руках похожий на деву юноша, второй держал высокий зелёный зонт над головой Царя Царей. Главкон постарался вглядеться внимательнее. Перед ним находился Ксеркс, человек, способный сказать миллионам людей: «Ступайте на смерть», а потом ждать, пока они покорно исполнят его приказ... Воистину воплощённый бог.

Внешностью Ксеркс, сын Дария, вне всяких сомнений, соответствовал своему титулу: облегающий фигуру алый кафтан подчёркивал его царственный рост, пурпурная шапка лежала на чёрных кудрях. На рубины и топазы, украшавшие ножны и рукоять его меча, можно было бы купить целую сатрапию. Царь Царей горделиво держал голову. Неправильные черты его лица были помечены достоинством и красотой. С оливкового чела смотрели чёрные, задумчивые глаза. Если очертания рта и говорили о слабости, линии его скрывала чёрная борода. Царь Царей смотрел прямо перед собой, не тронутый покорностью коленопреклонённого люда, однако, оказавшись напротив балкона, он случайно обратил свой взгляд вверх. Быть может, именно красота Главкона заставила его улыбнуться. Улыбка бога пьянит. И захваченный общим восторгом Главкон закричал, присоединяясь к общему приветствию:

   – Победы Ксерксу! Да правит он вечно!

Колесница проехала дальше, за нею следовала огромная свита: повара, евнухи, конюхи, охотники и многочисленные носилки с царскими наложницами, – но и они успели проехать мимо, прежде чем Главкон сумел отойти от обаяния Царя Царей.

* * *

В ту ночь Ксеркс пировал во дворце перед новым походом. Незачем описывать великолепие царского пира. Серебряные светильники, ковры на полах – настоящие, керманские – пение тысячи лютней и море драгоценного хелбонского вина, чаши, вырезанные из финикийского хрусталя, столы, стонущие под тяжестью зажаренных целиком диких кабанов, полураздетые танцовщицы – всё можно было найти в этом великолепии. Главкон, невольно сравнивавший пышность этого празднества с очаровательной сдержанностью Панафиней, дивился, но не испытывал удовольствия. Персы ни в чём не соблюдали умеренности. В битве герой, на пиру бражник. Не хочется описывать многие из сцен, происшедших до того, как гости осушили последний высокий серебряный кубок.

Ксеркс, Царь Царей, восседал на высоком помосте над ревущим залом, достойный восхищения, зависти и... жалости.

Виночерпий Спитама, поднося царю кубок, опускал долу глаза, не смея глянуть на лицо грозного властелина.

Советник Артабан, приблизившийся с докладом, пал на колени и облобызал ковёр перед помостом.

Гидарн, начальствовавший над телохранителями, подступил к своему господину, прикрыв рукавом рот, дабы его дыхание не оскверняло повелителя мира.

И всё же среди всех видов кажущегося благоденствия, которые судьба может обрушить на человека, не было проклятия горшего, чем лежавшее на Ксерксе. Быть смертным, недолговечным и называться богом; иметь не друзей, а рабов; не располагать возможностью пожелать чего-либо, ибо все прихоти его немедленно исполнялись; жить, когда даже случайное твоё слово возводится в веление божества; не иметь права признать ошибку, какой бы ни оказалась её цена; стоять над всеми человеческими слабостями – такие жестокие требования предъявляла неограниченная власть властелину двадцати сатрапий.

Ибо царь Ксеркс был человеком – средним во всех своих устремлениях, способностях, склонности к добру и злу. Бог или гений сумел бы стать над столь страшной изоляцией. Ксеркс не был ни тем ни другим. Церемониал персидского двора не оставлял ему почти никаких удовольствий. Любая новизна – редкое ощущение, возможность изменить сонное великолепие, проявив удивительную щедрость или потрясающую жестокость, – не важно, что именно, – была запрещена владыке. В ту ночь Ксеркс находился в непривычно благосклонном настроении. Возле локтя сидевшего на престоле царя стоял единственный человек, которого, пожалуй, можно было назвать другом, а не рабом царя, – Мардоний, сын Гобрии, носитель царского лука, знатнейший среди всех персидских князей и наиболее близкий из них к владыке.

Спитама подавал вино, а царь, сочувственно кивая, внимал повести о приключениях князя в Элладе. Ксеркс даже пожурил своего зятя за пренебрежение к собственной безопасности и жизни жены среди племени, которому скоро предстояло испытать на себе всю арийскую мощь.

   – Служа тебе, всемогущий, – невозмутимо отвечал князь, – я буду рад сгинуть, и не только я, но и тысячи знатнейших персов и мидян охотно пойдут на смерть, чтобы прославить своего властелина.

   – Благородное слово, Мардоний. Ты – верный слуга. На пепелище Афин я вспомню тебя.

Царь протянул десницу и благосклонно прикоснулся к руке носителя своего лука; жест этот заставил хранителя табурета, держателя зонта, носителя колчана и ещё дюжину высокородных вельмож прикусить губы от зависти. Гидарн, дожидавшийся удобного мгновения, решил преклонить колени на нижней из ступеней престола.

   – Всемогущий, спешу доложить, что в твоём стане пойманы некие жалкие эллины, лазутчики, явившиеся, чтобы разведать твои силы. Что велишь? Насадить на кол, распять или бросить в клетку с гадюками?

Царь был настроен великодушно:

   – Они не умрут. Покажи им войско, всю мою силу, и отошли назад к собратьям-мятежникам, чтобы бунтовщики поняли: лишь безумец способен противостоять моей мощи.

Подобно волне, рождённой брошенным в пруд камешком, улыбка разбежалась от Ксеркса по лицам вельмож. Послышались славословия:

   – О, океан милосердия и мудрости! Счастлив Иран под рукой своего мудрого и милостивого владыки!

Не обращая внимания на крики, Ксеркс вновь повернулся к Мардонию:

   – Итак, ты рассказывал о том, что сумел подкупить одного из самых влиятельных афинян. А потом тебе пришлось бежать. И по пути домой ваш корабль потерпел крушение.

   – Я писал об этом в Вавилон, вечный государь.

   – И какой-то беглый афинянин спас тебя вместе с моей сестрой? И ты привёз его в Сарды?

   – Так я и сделал, всемогущий.

   – Конечно, он сейчас присутствует на пиру?

   – Сам Мазда подсказывает слова царю. Я оставил своего спасителя с друзьями и поручил им заботиться о нём.

   – Пошли за ним. Я хочу поговорить с этим человеком.

   – Должен предупредить великого царя, – проговорил Мардоний. – Этот афинянин упрям, он воспитан в ненависти к нам, персам. Боюсь, он не сумеет должным образом почтить владыку.