Текст книги "Ксеркс"

Автор книги: Уильям Стирнс Дэвис

Соавторы: Луи Мари Энн Куперус
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

   – Тем не менее ведущие в Элладу ворота отперты. Пали самые отчаянные из ваших храбрецов. Земля ваша осталась беззащитной. Разве в будущей истории напишут не так: «Эллины с отчаянным мужеством сопротивлялись Ксерксу. Но доблесть их не была вознаграждена. Бог отвернулся от них. Царь Царей победил»?

Главкон вновь поглядел на перса с отвагой:

   – Нет, Мардоний, нет, мой добрый друг, не думай, что мы должны считать друг друга врагами, потому что между государствами нашими разразилась война. Я отвечу тебе. Да, вы сразили Леонида и его горстку отважных, да, вы открыли себе путь мимо горы Эта, и войско царя, наверное, достигнет Афин. Только не думай, что, заняв своей ратью Элладу, вы покорите её. Чтобы овладеть землёй, нужно подчинить себе живущий на ней народ. А пока стоят Афины, стоит и Спарта, и в них хватает храбрецов, чьи сердца и руки не дрогнут. Прежде я сомневался в этом. Но опасения мои рассеялись. Наши боги помогут нам. И твоему Ахуре-Мазде ещё предстоит одолеть Громовержца Зевса и Афину Чистую Сердцем.

   – А на чьей стороне будешь ты? – спросил перс.

   – Что касается меня самого, то я понимаю, что своим поступком отверг все щедроты, пролитые на мою голову и тобой, и твоим царём. Возможно, я заслуживаю смерти от ваших рук. Но пощады просить не буду, потому что и мёртвым и живым я останусь Главконом-афинянином, над которым нет другого царя, кроме Зевса, и нет долга, кроме как перед вскормившей его землёй.

В шатре воцарилось безмолвие. Раненый, часто дыша, откинулся на подушки, ожидая гневной отповеди из уст Мардония. Однако тот ответил без тени раздражения:

   – Друг мой, остры твои слова и высока похвальба. Лишь высший бог знает, верна ли она. Скажу ещё, что ценю твою дружбу и по-прежнему готов видеть тебя своим братом... И не могу сказать, что ты поступаешь неверно. Всякому человеку дарована одна родина, одна вера в бога. Мы не выбираем ни то ни другое. Я рождён, чтобы служить владыке ариев, славить Митру Победоносного. Ты же родился в Афинах. Мне бы хотелось, чтобы всё сложилось иначе. Но мы с Артозострой не сумели сделать из тебя перса. Моя сестра любит тебя. Но судьбу нельзя победить. Итак, ты хочешь вернуться к своему народу и разделить его судьбу, какой бы горькой она ни была?

   – Да, если ты даруешь мне жизнь.

Подойдя к ложу, Мардоний протянул афинянину правую руку:

   – Там, у берегов острова, ты спас меня самого и мою любимую. Да не скажут, что Мардоний, сын Гобрии, способен на неблагодарность. Сегодня я в какой-то мере выплатил тебе свой долг. И, если ты хочешь этого, я предоставлю тебе возможность вернуться к своим – как только к тебе вернутся силы. А там пусть будут милостивы к тебе твои боги, раз уж ты отказываешься от благосклонности наших!

Главкон с безмолвной благодарностью принял предложенную ему руку. Носитель царского лука отправился к жене и сестре сообщить о принятом решении. Говорить было не о чем. У афинянина своя дорога, у них своя, не выдавать же своего спасителя Ксерксу на пытки и смерть. Даже Роксане, сражённой горем, подобное просто не могло прийти в голову.

Глава 9

Осуждённый на смерть город с двухсоттысячным населением – так можно было сказать об Афинах.

Каждое утро солнце во всём золотом величии своём вставало над стеною Гиметта, но немногие воздевали руки к владыке Гелиосу, восхваляя его за новый солнечный день. «С каждым рассветом Ксеркс подходит к нам всё ближе», – об этом не забывали и самые отважные.

Тем не менее Афины никогда ещё не были столь достойны называться фиалковенчанными, как в эти последние дни перед приходом врага. Солнце вставало утром из-за Гиметта и опускалось на ночь за Дафны, соловьи и цикады заливались в оливах возле Кефиса, пчёлы жужжали над сладким горным тимьяном, рдели горы, синевой и огнём плескалось море, весело позванивали на скудных пастбищах козьи колокольчики, смеялись малые дети на улицах – всё вокруг было прекрасно, но ничто не могло поднять чёрное облако с людских сердец.

Торговля на Агоре оскудела. Многие не выходили из храмов. Старые враги мирились перед судьями. Суды, впрочем, закрыли, но на Пниксе одно собрание сменялось другим, и бесконечные речи были посвящены одной теме: как Афинам с достоинством принять свою горькую судьбу.

И почему ей не быть горькой? Аргос и Крит стали на сторону персов. Керкира лишь обещала и ничего не делала. Фивы слабели. Фессалия уже послала персам землю и воду. Коринф, Эгина и несколько городов поменьше ещё сохраняли относительную верность, а великая Спарта скупердяйничала и не высылала помощи своим афинским союзникам. Словом, с каждым новым днём персидская туча становилась всё более грозной.

Лишь один человек не позволял себе слабости, не допускал уныния в окружавших его людях – Фемистокл. Народ охотно слушал его, и Фемистокл никогда не говорил о поражении. Он находил тысячу причин для грядущей погибели захватчиков, начиная с вполне уместного гекзаметра в книге пророчеств старого Бакида и кончая тем, что копья у греков, всё-таки были длиннее. Если ему не хватало сил смотреть в лицо беде и ещё улыбаться при этом, Фемистокл в этом не признавался. Друзья удивлялись его спокойствию. Лишь в очередной раз заметив его сидящим, нахмуренным, гладящим пальцами бороду, они понимали, что его мозг плетёт сеть, которой суждено поймать властелина ариев. Так день сменялся днём, а в сердцах людей одна мрачная мысль сменяла другую.

Оставив Элевсин, Гермипп вместе с женой и дочерью перебрался в свой городской дом. Он был теперь очень занят. Гермипп являлся членом Ареопага, Совета бывших архонтов, людей опытных, знавших, что нужно делать. Собрав свои средства, Гермипп заказал щиты для гоплитов. Он постоянно находился в обществе Фемистокла, а значит, и Демарата. И чем чаще встречался элевсинец с молодым оратором, тем больше тот ему нравился. Конечно, о Демарате рассказывали разное, и не всё к чести его, однако Гермипп повидал жизнь и мог простить молодому человеку редкие, ночные похождения. Теперь Демарат как будто позабыл об ионянках-арфистках. Патриотизм его был очевиден. И элевсинец видел в ораторе наиболее желательного защитника для Гермионы и её ребёнка, личность, способную избавить их обоих от ужасов войны. Неприязнь дочери к якобы погубителю её мужа – в известной мере понятную и, увы, прискорбную – он относил к числу женских фантазий. Юная женщина просто делала из Демарата чудовище, беседа наедине рассеет все её подозрения. Посему Гермипп планировал новый брак дочери и считал, что исполнить его будет несложно.

В тот день, когда флот отправился к Артемизию, Гермиона вместе с матерью побывала в гаванях, где собрался буквально весь город, чтобы благословить в путь «деревянную стену» Эллады.

Сто двадцать семь триер составляли первый отряд, ещё пятьдесят три следовали за ними, и на кораблях этих вышли в море самые лучшие и отважные из афинян. Фемистокл повелевал всем, и в глубине своего сердца Демарат отнюдь не скорбел о том, что не имеет возможности ещё раз причинить ущерб своей стране.

День выдался в точности такой же, как и тот, когда Главкон со своими друзьями плавал к Саламину. Саронийский залив искрился чистейшей лазурью. Многочисленные островки и мысы Арголиды во всей своей красе вставали из вод. Город опустел. Матери в последний раз обнимали уходящих к Пирею сыновей, друзья обменивались рукопожатиями и обещали, что тот из них, кому удастся уцелеть, не позабудет о жене и детях погибшего. Лишь Гермиона, стоявшая на вершине Мунихия, высившегося над всеми тремя гаванями, не пролила ни слезинки. Она уже давно проводила свой корабль, и Фемистоклу никогда не привести его назад из сражения. Гермипп находился на причале, провожая флотоводца. Возле Гермионы стояли её мать и старая Клеопис, державшая на руках младенца. Юная женщина обратила взгляд к далёкой Эгине, над самой вершиной которой повисло пёрышком облако, и тут голос матери отвлёк её от размышлений:

   – Они уходят.

На передней мачте «Навзикаи» затрепетали вымпелы, запела флейта на флагманском корабле, задавая ритм гребле. Тройная линия вёсел ритмично заколыхалась, окунаясь в синюю воду. Длинный чёрный корпус скользнул от причала. Остальные корабли по очереди последовали примеру флагмана. Собравшаяся на причале и холмах многотысячная толпа разразилась приветственными воплями, с кораблей ей ответил хор мужских голосов, не то восхвалявших повелителя морей Посейдона, не то молившихся ему: правду не знали и сами мореходы. А потом люди на берегу умолкли, провожая корабли взглядом, пока последний чёрный корпус не исчез за южным мысом, и тогда лишь в полной тишине все отправились по домам. Сила и юность оставили город. Так началась война для Афин.

Гермиона и Лизистра ждали Гермиппа, чтобы вместе пойти домой, однако элевсинец задерживался. Флот ушёл. Гавани опустели. Кроха Феникс заплакал на руках Клеопис. Мать его заторопилась домой, когда на почти опустевшем склоне перед ней появилась мужская фигура. И буквально через мгновение Гермиона оказалась перед Демаратом, с улыбкой протягивавшим к ней руку.

Оратор был облачен, как подобало стратегу. Плащ с пурпурной каймой, лёгкий шлем с миртовым венком на нём, короткий меч у пояса – все эти принадлежности очень шли ему. И если теперь морщины на лице Демарата стали глубже, чем в день их последней встречи, даже врагу оратора следовало признать, что у вождя афинян были все основания для задумчивости. Лизистра тепло приветствовала стратега, которого вовсе не озадачил угрюмый кивок Гермионы. Поклонившись женщинам, Демарат с улыбкой повернулся к Клеопис и её ноше.

   – А вот и новый афинянин! – проговорил он непринуждённым тоном. – Однако боюсь, что мы далеко прогоним Ксеркса, прежде чем мальчику удастся проявить свою доблесть. Впрочем, опасаться нечего: и ему представится когда-нибудь возможность в полной мере показать свою отвагу.

Гермиона с неудовольствием качнула головой:

   – Благословенна будь Гера, ребёнок мой ещё слишком мал, чтобы воевать. И если нам удастся пережить эту войну, разве благословенный Зевс не избавит нас от будущих кровопролитий?

Демарат, ничего не ответив, подошёл к няне и Фениксу, который, руководствуясь мотивами лучше всего известными ему самому, вдруг прекратил плакать и улыбнулся оратору.

   – Глаза и лицо матери! – воскликнул Демарат. – Клянусь всеми совами Афины, что сам юный Гермес, лежавший в пещере своей матери Майи на горе Килена, не был прекраснее и соблазнительнее, чем этот малыш. Весь в мать, и лицом и глазами, скажу я.

   – В отца, – поправила Гермиона. – Разве имя его не Феникс? Разве не в своём сыне Главкон Прекрасный обретёт новую жизнь? Разве не вырастет он, чтобы отомстить за своего убитого отца?

В голосе Гермионы не слышалось гнева, однако горькие нотки заставили Демарата воздержаться от улыбки. Он отвернулся от младенца.

   – Прости меня, госпожа, – поклонился он Гермионе. – Быть может, я лучше разбираюсь в афинянах, чем в детях, однако в этом ребёнке я вижу не Главкона, а только его красавицу мать.

   – Прежде, Демарат, память не подводила тебя, – укорила Гермиона стратега.

   – Я не понимаю тебя.

   – Я хочу сказать, что после смерти Главкона прошёл лишь один короткий год. Неужели за столь короткий срок ты успел забыть его лицо?

Тут в разговор вмешалась Лизистра, движимая самыми добрыми намерениями:

   – Гермиона, милая, какая ты глупая... Подобно всем юным матерям, ты готова сердиться, если никто не замечает черт отца в лице твоего первенца.

   – Демарат знает, что я имею в виду, – печальным голосом ответила молодая женщина.

   – Поскольку госпоже угодно разговаривать загадками, а я не прорицатель и не ясновидец, признаюсь, что всё равно ничего не понял. Однако зачем спорить из-за крохи Феникса? Достаточно и того, что он вырастет прекрасным, словно делосский Аполлон, и станет радостью для своей матери.

   – Единственной её радостью, – ледяным тоном поправила его Гермиона. – Клеопис, закутай ребёнка. А вот и отец. До города идти далеко.

Зашелестев белыми одеждами, Гермиона первая, не дожидаясь матери, направилась вниз по склону, вовсе не обрадовав этим ни Гермиппа, ни Лизистру. Итак, дочь их сохранила своё предубеждение в отношении Демарата. И выказанное ею холодное презрение разочаровало их куда сильнее, чем припадок ярости, случись он.

Оказавшись дома, Гермиона взяла маленького Феникса на руки и всласть наплакалась. Неужели именно ради ребёнка своего покойного мужа ей придётся по воле родителей идти за Демарата? В то, что именно оратор погубил Главкона своими кознями, она верила непреклонно. Впрочем, она могла обосновать свою уверенность лишь чисто по-женски – слепой интуицией. Но она не разговаривала на эту тему ни е матерью, ни с отцом, ни с кем другим, кроме одного странного знакомца, Формия.

Она познакомилась с рыботорговцем на Агоре, куда пришла вместе с рабами купить макрели. Торговец удивил всех присутствующих, скостив целый обол с цены внушительной рыбины, а потом предложил посмотреть редкого беотийского угря и поманил в свою лавочку, где шепнул на ушко несколько слов, от которых лицо Гермионы пошло красными пятнами, и, подав торговцу драхму, она сбивчивым голосом назначила ему встречу вечером у садовой калитки.

Формий от драхмы отказался самым решительным образом, однако обещание своё выполнил. У Клеопис был ключ от садовых ворот, и ради своей госпожи она была готова устроить буквально всё, что угодно, тем более что все Афины знали Формия как человека пусть и языкастого, но безвредного. Там вечером Гермиона и услышала правдивую повесть о бегстве Главкона на «Солоне». Когда рыботорговец завершил свой рассказ, она склонила голову.

   – Значит, ты спас его? Благословляю тебя за это. Но, возможно, палач был бы милостивее к нему, чем море?

Формий ещё более понизил голос:

   – Демарат расстроен. Что-то отягощает его совесть. Он боится.

   – Чего?

   – Его раб Биас вчера опять приходил ко мне. Поступки хозяина нередко кажутся ему странными. Неясного ещё много, но главное уже понятно. Хирам вновь приходил к Демарату, невзирая на все прошлые угрозы. Биас подслушал их разговор. Всего он не понял, однако имя Ликона звучало неоднократно, а потом он разобрал такие слова: «Торговцем коврами из Вавилона называл себя князь Мардоний... вавилонянин бежал на «Солоне»... князь благополучно прибыл в Сарды». Если Мардоний сумел пережить и бурю и кораблекрушение, почему этого не мог сделать Главкон, царь пловцов?

Гермиона закрыла лицо руками:

   – Не мучь меня. Я уже давно живу, не ведая надежды. Но почему он не прислал мне даже весточки за все эти горькие месяцы?

   – Переправить письмо через Эгейское море в дни войны не так-то легко.

   – Не могу поверить твоим словам. А что ещё слышал Биас?

   – Немногое. Хирам на чём-то настаивал, Демарат только твердил: «Невозможно». Хирам ушёл с кислой миной на лице. А потом Демарат застиг Биаса за подслушиванием.

   – И выпорол его?

   – Нет. Биас выбежал на улицу и закричал, что побежит прямо в храм Тесея, служащий убежищем рабам, и потребует, чтобы архонт продал его более доброму господину. Тут Демарат вдруг простил его, подарил пять драхм и велел обо всём молчать.

   – И он тут же проболтался тебе? – Гермиона не сумела сдержать улыбку, но в глазах её промелькнуло отчаяние. – О, отец Зевс, против Демарата лишь свидетельство раба... Я слабая женщина, а он один из влиятельнейших людей в Афинах. Пошли же мне силы узнать горькую правду.

   – Успокойся, кирия, – проговорил Формий рассудительным тоном. – Алетейя, владычица правды, дама терпеливая, однако она всегда говорит своё слово. Вот увидишь, надежда ещё не утрачена.

   – Не смею надеяться... Если бы я только была мужчиной! – воскликнула Гермиона.

После этого она не один раз поблагодарила Формия, не позволила ему отказаться от денег и попросила заходить почаще и приносить ей с Агоры самые свежие новости о войне.

   – Мы друзья, – заключила она, – лишь мы с тобой знаем, что Главкон ни в чём не виновен. Разве это не основание для дружбы?

Формий заходил частенько, быть может, радуясь возможности побыть подальше от докучливой супруги. Иногда он рассказывал Гермионе о продвижении Ксеркса, иногда передавал сплетни Биаса о своём господине. Новостей, собственно, было немного, однако разговоры эти придали уверенности Гермионы твёрдость адаманта. Каждую ночь она повторяла над колыбелькой спящего Феникса:

   – Расти быстрее, макайре, расти сильным, у тебя есть дело. Отец твой взывает к отмщению, пусть даже из Аида.

После ухода флота в Афинах воцарилась тишина. На улицах можно было встретить лишь рабов и седобородых стариков. Лавочки на Агоре опустели, но кучки старцев сидели в тени портиков, дожидаясь появления архонта, ежедневно зачитывавшего объявления о продвижении Ксеркса. Пникс опустел. Гимнасии закрылись. Суеверные люди то и дело возводили очи к небесам, пытаясь по полёту коршунов определить счастливое или несчастное предзнаменование. Жрицы весь день и всю ночь напролёт распевали свои молитвы на вершине Акрополя, а на огромном алтаре Афины чадили всё новые и новые жертвы.

   – Леонид бьётся у Фермопил. Флот сражается у Артемизия, возле берегов Эвбеи. Первое нападение варваров отражено, но судьба Эллады ещё не решена.

Такими были скудные новости. Сильное войско Спарты вместе с её союзниками всё ещё торчало на Истме, вместо того чтобы поспешить на помощь отважной горстке храбрецов Леонида. Старики качали головами, алтари принимали новые жертвы, а женщины оплакивали своих детей.

Закончился первый день, принёсший весть о сражении. Второй был подобен ему во всём, только оказался ещё более напряжённым. Гермиона даже не представляла, что улитка, имя которой время, способна ползти столь неспешно. Никогда ещё не осуждала она в такой мере нерушимый обычай, заставлявший знатных афинянок сидеть безвылазно в доме, словно рак-отшельник в своей раковине, даже в дни всеобщего смятения и тревоги. Вечером второго дня явился ещё один пропылённый гонец. Леонид удерживает ворота Эллады. Варвары гибнут тысячами. У Артемизия Фемистокл и предводители союзных флотов одолевают выставленную Персией армаду. Однако ничто ещё не было решено. Спартанское войско не желало уходить с Истма, и Леонид вынужден был оставаться в одиночестве. Село солнце, и тысячи людей молили бога о том, чтобы он побыстрей выехал на своей колеснице на небо. Едва засерел рассвет, все Афины были уже на ногах... Люди ждали, забывая о еде. Истинно необходимыми были лишь новости.

Наступил уже полдень, когда пора было закрывать лавки, если только в Афинах могли отыскаться открытые, когда Гермиона сердцем почувствовала, что с поля битвы прибыли новости, и новости злые. С самого рассвета она сидела вместе с матерью у верхнего окна и то и дело поглядывала в сторону Агоры, куда должен был спешить вестник. В каждом окне вдоль всей улицы видны были женские головы. Когда маленький Феникс запищал в колыбельке, Гермиона впервые сердито прикрикнула на него. Клеопис, единственная из служанок, не занятых другими делами, тщетно соблазняла свою юную госпожу фигами и пином. Гермипп ещё не пришёл с совета. Улица совсем опустела, если не считать то и дело выглядывавших женских голов. А потом всё вдруг преобразилось.

Сперва к Агоре, тяжело дыша, пробежал мужчина. Сбившийся гиматий развевался за его плечами, однако он не останавливался, чтобы привести в порядок свою одежду. Потом послышались крики – сперва одиночные, они слились в общий хор, подобный не реву, но заунывному ропоту морских волн, словно тысячи людей, собравшихся на рыночной площади, дружно застонали от мучительной боли. Пронзительные и жуткие голоса ледяной рукой стиснули сердца ожидающих женщин. На улице появились бегущие, и наконец вся улица, рабы и старцы, дружно заторопились к Акрополю. Выглядывавшие из окон женщины тщетно обращались к валившей по улице толпе:

   – Что случилось? Во имя Афины, скажите нам, что случилось?

Ответ пришлось ждать долго, и вот на улице показался бегун, направлявшийся не к Агоре, а от неё. Впрочем, всё было ясно и без его криков.

   – Леонид погиб! Фермопилы захвачены! Ксеркс наступает!

Гермиона отшатнулась от окна. Феникс проснулся в своей колыбельке; заметив, что мать рядом, он приветливо загукал и замахал ручонками. Гермиона подхватила его на руки и не сумела удержаться от слёз.

   – Главкон! О, Главкон! – взмолилась она мужу, словно некоему богу. – Услышь нас, где бы ты ни находился сейчас, даже в блаженной стране Радаманта! Возьми нас к себе – свою жену и ребёнка, – ибо нигде на земле мне не найти покоя!

Увидев, что по дому заметались поражённые паникой женщины, она взяла себя в руки. Смахнув слёзы, Гермиона отправилась помогать матери и успокаивать служанок. Бойся или надейся, но рыданиями своей судьбы не изменить. Скоро зловещие стоны на Агоре стихли. Над домом совета затрепетал голубой флаг, знак, что Пятьсот созывают срочное заседание. Густая колонна дыма вдруг повалила вверх с рыночной площади. Архонты приказали сжечь все лавки на Агоре, чтобы дать знать всей Аттике: случилось худшее.

После невыносимо долгого ожидания явился Формий, а следом за ним и Гермипп с самыми свежими новостями. Леонид погиб со славой. Имя его бессмертно, однако горная стена вокруг Эллады взломана. Во всей Беотии не было ни одного спартанца. Филы и Декелей, проходы более лёгкие, защитить невозможно. Ничто не может преградить Ксерксу путь в Афины. Нетрудно было предвидеть беспорядки, однако предвидеть не значит предупредить. Той ночью в Афинах не спал ни один человек.