Текст книги "Ксеркс"

Автор книги: Уильям Стирнс Дэвис

Соавторы: Луи Мари Энн Куперус
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 40 страниц)

Глава 10

Наконец настал час, которого опасались мудрецы, которым пренебрегали глупцы, час, которого страшились трусы. Варвары находились уже в пяти днях пути от Афин. И жителям города оставалось или преклонить колени перед Царём Царей, или бежать из своей земли.

Наутро прибыл другой гонец, на сей раз не из Фермопил. Он доставил письмо Фемистокла, возвращавшегося от берегов Эвбеи со всем союзным флотом.

«Крепитесь, докажите, что вы достойные сыны Афин. Исполните то, за что так единодушно проголосовали год назад. Готовьтесь оставить Аттику. Ещё не всё потеряно. Через три дня я буду в городе».

Времени для собрания на Пниксе уже не оставалось, но Пятьсот и Ареопаг приняли решение за весь народ. Был отдан приказ переправить всех жителей Аттики с их движимым скарбом через Саламинский залив на территорию дружественного Пелопоннеса, и уже в полдень глашатаи отправились во все стороны возвещать о принятом страшном решении.

Гермиона в последующие спокойные годы вспоминала те мучительные дни как нечто нереальное. Тем не менее одно событие навсегда оставило на них свою незабываемую и несмываемую печать – дни великого похода повсюду – от тихой равнины Мисогии до пологих холмов за Пентеликоном и Парнесом. От сонных деревушек у Марафона до плодородных земель Элевсина звучало:

   – Оставляйте дома, торопитесь в Афины, берите с собой что сумеете, но спешите, если не хотите стать рабами Ксеркса.

И следующие два дня в городе собиралась приунывшая толпа. Четыре сотни жителей следовало увезти от врага. Под окном Гермионы по улице тек нескончаемый поток беженцев: женщины, старые и молодые, деды, помогающие себе посохами, мальчишки, гонящие вперёд стадо коз или ослов, нагруженных домашним скарбом, крохотные девчонки, не выпускающие из рук любимого щенка или курицу. Крепкие мужчины попадались среди толпы нечасто, ибо флот, которому предстояло переправить людей, ещё не обогнул Синиум.

Поместья и сельские дома обезлюдели. Люди оставили засеянные поля, полные созревающих плодов сады, рощи священных маслин. Люди напоследок бросались в святилища, где молились ещё их отцы – в храмы Тесея, Зевса Олимпийского, Диониса, Афродиты, посещали могилы предков, располагавшиеся вдоль священной дороги, протянувшейся к Элевсину, где лежали Солон, Клисфен, Мильтиад и многочисленные прочие дети Афин, удостоенные последнего венка, с любовью уложенного к стенам гробниц. В особенности много людей поднимались на Скалу, чтобы в великом храме воздеть руки к Афине Палладе и дать клятву богине-девственнице, что любое бесчестие, нанесённое ей, будет смыто кровью. Проходя через город, люди оставались на берегу ждать появления флота.

Наконец объявился флот во всей соединённой мощи Афин, Коринфа, Эгины и других союзников. А впереди всех торопилась домой величественная «Навзикая». Три ряда вёсел по обоим бортам её отчаянно взбивали пену. Столпившись у края воды, люди смотрели на мостки, переброшенные на причал с борта огромного корабля, и на появившуюся на них знакомую всем фигуру:

   – Фемистокл с нами!

Он высадился в Фалероне, и многотысячная толпа приветствовала его словно бога. Все видели в нём единственную надежду – некоего Атласа, державшего на своих плечах судьбу Афин. Одним взглядом, негромкими словами он изгнал страх из сердец встречавших его стратегов и архонтов:

   – Зачем паниковать? Мы достойно отразили натиск варваров у Артемизия. И скоро в новой битве мы сокрушим его морскую мощь.

Со свитой он отправился в город. На Пниксе собралось последнее из собраний. Фемистокл никогда ещё не говорил более красноречиво, никогда голос его не звучал столь убедительно. Собрание единогласно приняло решение не склоняться перед Царём Царей. Если боги не позволят афинянам вернуть себе милую отчизну, тогда все они переправятся в Италию и построят себе новые, лучшие Афины, подальше от всяких персов. По предложению Фемистокла проголосовали за возвращение всех политических изгнанников, особенно за возвращение личного врага Фемистокла, Аристида Справедливого, удалённого из Афин сыном Неокла несколько лет назад. Наконец собравшиеся разошлись – уже не в слезах, ободряя друг друга. Наступила пора оставлять город. Гонцы доносили, что конные разъезды персов уже жгут деревни за Парнасом. Городские власти и флотоводцы направились в храм Афины, воскурили последние благовония. Кимон и прочая знатная молодёжь спустили со стен храма висевшие там щиты. Статую богини с почтением сняли с места, завернули в тонкое полотно и торопливо понесли на корабль.

   – Пошли, макайра! – позвал Гермипп свою дочь, едва войдя в дом.

Гермиона окинула взором разорённое гнездо... Мать её отдавала последние распоряжения стайке бледных, перепуганных служанок, Клеопис взяла было на руки Феникса, но Гермиона забрала у неё дитя. В подобной ситуации мать обязана нести своего сына. Пройдя сквозь редеющую толпу на Агоре, они бросили по прощальному взору на каждое милое сердцу здание. Когда-то ещё им удастся вернуться сюда – невозмутимый бог молчал об этом. А потом повернули к Пирею, к быстрым лодкам, перевозившим афинян через узкий пролив на Саламин – туда, где по-прежнему было безопасно. Весь день, до поздней ночи, суда переправляли людей, пока не завершено было дело, равного которому в истории ещё не случалось. Все афиняне, не желавшие оставаться во власти Ксеркса, получили возможность уехать. Всем заправлял один мозг. Все приказы отдавал единственный голос. Леонид, Аякс Эллады, был отнят у неё. Остался Фемистокл, новый Одиссей, доблестный, как Аякс, и одарённый разумом, достойным бессмертного бога. Неужели этот разум и доблесть сумеют отразить натиск божественного царя ариев?

Глава 11

Лишь несколько дней Ксеркс позволил отдохнуть своему воинству, дорого заплатившему за победу у Фермопил. Экспедиционный корпус, посланный, чтобы ограбить Дельфы, вернулся, не добившись успеха, – как утверждали, благодаря личному вмешательству Аполлона, обрушившего два горных утёса на головы неблагочестивых врагов. Однако никакое чудо не преграждало персам путь на Афины. Беотия со всеми её городами приветствовала царя; Феспии и Платея, стоявшие за Элладу, были сожжены. Войско пелопоннесцев стояло в Коринфе, занятое возведением стены поперёк Истма, и не думало вступать в открытый бой.

   – Клянусь душой отца, – говорил Царь Царей, – я не сомневаюсь в том, что после урока, полученного у Фермопил, эти безумцы побоятся выйти на новое сражение.

   – На суше, конечно, – соглашался Мардоний, постоянно находившийся у локтя своего властелина, – но на море... Бессмертный государь скоро узнает об этом.

   – Неужели они дадут нам морское сражение? – спросил Ксеркс, не обрадованный подобным предположением.

   – Всемогущий, ты убил Леонида, но второй из твоих отъявленных врагов ещё жив. И пока Фемистокл тоже не будет убит, твоим рабам приходится думать о битве с ним.

   – Ах да! Помню его: упрямый негодяй. Ну, если нам придётся сражаться на море, битва должна происходить под моим присмотром. Верные мне финикийские и египетские мореходы не показали себя при Артемизии; доблесть их не смогла проявиться в отсутствие царя...

   – Присутствие которого заставляет верноподданного сражаться за десятерых, – торопливо добавил Фарнасп, носитель опахала.

   – Конечно, – улыбнулся царь. – А теперь я должен спросить у тебя, Мардоний, о здоровье моего красавчика Прексаспа.

   – Без перемен, великий государь.

   – Неужели рана настолько тяжела? Печально. Он долго выздоравливает. Разумеется, ему нечего желать.

   – Нечего, всемогущий.

   – Сегодня я пошлю ему хелбонского вина со своего стола. Я уже скучаю по пригожему лицу Прексаспа. Я хочу сыграть с ним в кости. Прикажи ему поправиться, потому что этого желает царь. И если он уже сделался настоящим персом, одних этих слов будет довольно, чтобы Прексасп поднялся со своего ложа.

   – Вне сомнения, он будет растроган милостью вечного государя, – ответил носитель лука, отнюдь не пожалевший о том, что дальнейший разговор на эту тему был прекращён верховным привратником, провожавшим к царю предводителей конницы для обсуждения наиболее практичного маршрута продвижения через Беотию.

На самом деле благодаря крепкой бронзе лаконского шлема Главкон давно уже находился вне опасности. Он уже мог ходить, даже ездить верхом, но Мардоний не разрешал ему оставлять шатра. Афинянина, конечно же, скоро узнают, и, как только Ксеркс пришлёт за ним, Главкон в своём новом расположении духа вполне может устроить перед лицом гневного монарха невесть что. Посему афинянин был в известном роде заточен в шатре вместе с евнухами, слугами и женщинами. Артозостра часто разделяла его общество, Роксана делала это реже. Однако египтянка полностью утратила свою власть над Главконом. Он обращался с нею с холодной любезностью, куда более обидной, чем простое пренебрежение. Раз или два Артозостра пыталась отговорить Главкона от его намерения, но слова её всегда разбивались об один и тот же барьер:

   – Я эллин, моя госпожа. Мои боги – другие боги. И я должен жить и умирать так, как положено моему народу. И после утра, проведённого с Леонидом, я не сомневаюсь в том, что наши боги сильны и даруют нам победу.

После Фермопил войско повернуло на юго-восток, но Главкон ехал в крытой походной повозке, которую охраняли евнухи Мардония. Все считали, что в этом возке передвигается какая-то женщина из гарема носителя лука, царь ежедневно осведомлялся о своём любимце, и каждый день Мардоний отвечал ему: «Состояние Прексаспа не изменилось». Ответ этот, даже на взгляд правдолюбца Митры, был весьма недалёк от истины.

Когда войско остановилось возле Платеи, пришли вести, которые могли бы сокрушить уверенность Главкона, если её вообще можно было сокрушить. Эвбол-коринфянин погиб в стычке сразу же за Фермопилами. Весть эта означала, что никто не мог объявить в Афинах о том, что в день тягчайшего испытания изгнанник связал свою судьбу с Элладой. Леонид погиб. Спартанцы, присутствовавшие при разговоре Главкона с царём, тоже убиты. В спешке, на военном совете, Леонид назвал его имя лишь одному Эвболу. А теперь тот погиб, явно не успев сообщить кому-либо о деяниях Главкона. Итак, соотечественники-афиняне видели в нём по-прежнему предателя, лишь подтвердившего свою вину в трудный час. Если он возвратится к своим, толпа, возможно, растерзает его. Но молодой Алкмеонид не утрачивал решимости. Раз уж он не погиб при Фермопилах, нельзя оставаться и в лагере варваров. Надо лишь довериться владычице Афине, спасшей его от одной смерти, – она избавит и от другой. И потому он копил силы – словно пойманный лев, мечтающий об освобождении, – едва не желая при этом, чтобы персидское войско продвигалось вперёд побыстрее, приближая его тем самым к родному дому.

Главкон надеялся увидеть всё пелопоннесское воинство в боевом строю ещё в Беотии, но надежда эта не осуществилась. Пророчество должно было исполниться: всей «земле Кекропса» надлежало оказаться в руках варваров. Горные проходы были открыты. Продвигавшийся вперёд авангард персов никто не засыпал стрелами, и придворные то и дело уверяли своего господина в том, что ни один грек не поднимет на него руку.

На четвёртый месяц после перехода через Геллеспонт Ксеркс вступил в Афины; ворота были открыты настежь. Персы шли по безмолвным улицам вымершего города. Пришельцев приветствовали лишь немногие беглые рабы. Только горстка суеверных старцев и хранителей храма запёрлись на Акрополе и обороняли свою священную гору. Несколько дней они защищали кручу, сбрасывая вниз огромные камни, но конец был предрешён: персы обнаружили тайную тропу. Защитники Акрополя были застигнуты врасплох и либо погибли под мечами захватчиков, либо попрыгали вниз с утёсов. Индийский копейщик бросил факел, и дом богини-хранительницы охватило пламя. Огненный столп, поднявшийся над храмом, оповестил о том, что Ксеркс овладел всей Аттикой.

Главкон смотрел на горящий храм, скрипя зубами. Мардоний поставил свои шатры в восточной части города, возле фонтана Каллирои, столь памятного Алкмеониду. Здесь он впервые встретил Гермиону, вместе со служанками пришедшую за водой, и отсюда ушёл в тот день, видя перед собой встающую из моря Афродиту. Часто сиживал он возле крохотного водоёма и с Демаратом, а кипарисы над головой напевали свою успокоительную, монотонную песню. Перед Главконом высилась Скала Афины – вроде бы такая же, как и прежде, но совсем другая. Храм его отцов погибал, превращаясь в дым и пепел. Афинянин повернулся к Артозостре с горькой улыбкой:

   – Вот, госпожа, твой народ вершит свою волю. Но не думай, что Афина Никефория, Афина Победительница, забудет день нашего сражения.

Артозостра молчала. Главкон знал, что многие из знатных персов не советовали Ксерксу совершать подобное святотатство, чтобы не доводить греков до отчаяния, однако факт сей мало чем мог утешить Алкмеонида.

На следующий день Мардоний позволил ему в сумерках проехать по опустевшему городу под надзором двух евнухов. Персы в основном стояли за городскими стенами, грабить город было запрещено. Лишь Гидарн со своими Бессмертными остановился на Ареопаге, а сам царь выбрал Агору в качестве своего стана. Главкон словно попал в страну мёртвых. Всё было знакомо и всё переменилось.

Евнухи держали в руках факелы. Они проходили улицу за улицей, их покрывал мусор, брошенный горожанами, двери домов были открыты. Главкон уже знал от перебежчика о смерти отца, и его не удивило, что дом, в котором он родился, оказался пустым и заброшенным. Как, впрочем, и всё вокруг. Ему оставалось только вспоминать дни, которым не суждено возвратиться. Вот школа, где старый Полихарм вдалбливал им с Демаратом азы «чтения, письма и музыки», перемежая наставления затрещинами. Вот на углу герма, которую он сам освящал в день, когда завоевал свой первый венок на играх. Вот дом Кимона, где ему неоднократно приводилось весело пировать. Главкон шёл по Агоре, мимо портиков, под которыми так часто, оставив борцовскую площадку в гимнасии Киносарге, он болтал с друзьями о войне и царе в дни, когда Персия казалась совсем далёкой. Наконец инстинкт – он не мог усмотреть в своём порыве желание – привёл его к дому Гермиппа.

Дверь пришлось взломать. Уже первый взгляд на внутренность дома засвидетельствовал, что Эвмолпид ждал врага в Афинах, а не в Элевсине. Двор был завален вещами, брошенными обитателями, – горшками, одеялами, стульями. Ручная перепёлка вспорхнула с треножника, стоявшего посреди охладевшего очага. Главкон протянул руку, и птица уселась на его ладонь, ожидая найти на ней какое-нибудь зёрнышко. Пичуга была любимицей Гермионы. Сердце изгнанника забилось.

Возле входа остался открытым сундук с одеждой. Главкон принялся извлекать из него содержимое – женские платья и наконец белое воздушное одеяние из Аморгоса, казавшееся облачком в его ладонях. Из складок его выпала пара белых сандалий с золотыми застёжками. Платье, которое было на Гермионе в последний день Панафиней, завершившийся его изгнанием. Он отбросил платье. Евнухи поглядывали на него. Главкон не мог позволить, чтобы они следовали за ним дальше.

   – Дайте мне факел. Я сейчас вернусь.

Он в одиночестве поднялся на верхний этаж, в женскую половину. Там тоже царило смятение: наиболее ценных вещей не было, хотя многое осталось. В углу стоял ткацкий станок, на котором была натянута ещё не оконченная шаль. Яркая шерсть складывалась в рисунок: Ариадна ждала возвращения Тесея. Неужели жена или нареченная невеста Демарата станет заниматься подобным делом?

Во второй комнате, окружённая ещё большим беспорядком, в уголке стояла бронзовая статуя – изваяние Аполлона, натягивавшего лук, дабы обрушить свой гнев на ахейцев, – подаренная Гермионе Главконом. У подножия статуи висел венок из пурпурных астр, Главкон протянул руку и прижал его к груди.

В третьей комнате почти ничего не было. Разочарованный Главкон уже намеревался уйти, когда заметил подвешенную между двумя столбами плетёную колыбель. В ней оставалось шерстяное одеяльце. Маленькая подушка ещё сохраняла отпечаток детской головки. Главкон едва не выронил факел из рук. Он приложил ладонь ко лбу.

   – Зевс милосердный! – простонал изгнанник. – Сохрани меня в здравом уме! Как смогу я служить Элладе и любимым мной людям, если ты лишаешь меня разума?

Он обвёл всё помещение тревожным взором. Поиск оказался ненапрасным: Главкон едва не наступил на деревянную погремушку – игрушку постарше самих египетских пирамид. Схватив её, Главкон пригляделся, и прочёл грубо вырезанную надпись: «Феникс, сын Главкона».

Его сын. У него есть сын! А значит, его жену ещё не отдали Демарату. Охваченный бурей чувств, Главкон принялся целовать игрушку.

Наконец, взяв себя в руки, он направился вниз, к евнухам, которых уже волновало его долгое отсутствие...

   – Перс, – сказал Главкон Мардонию, вновь оказавшись в шатре носителя царского лука, – или позволь мне вернуться к своему народу, или убей меня. Моя жена родила мне сына. И я должен быть там, где смогу защитить его.

Нахмурясь, Мардоний кивнул головой:

   – Ты знаешь, что я хочу другого. Но я дал слово. А слово князя ариев неизменно. Ты тоже знаешь, что тебя ждёт среди своих смерть, и притом не за собственные проступки.

   – Я знаю это. Как и то, что Эллада нуждается во мне.

   – Чтобы сражаться с нами? – вздохнул носитель лука. – Тем не менее, ступай. Иран не столь слаб, чтобы один враг помешал ему одержать победу. Завтра ночью для тебя будет приготовлена лодка. Воспользуйся ею, а там пусть тебя хранят боги, ибо власть моя на этом кончается.

Весь следующий день Главкон сидел внутри шатра, глядя на окутавшее Акрополь дымное облако и на персов, вырубавших священные оливы Афины, деревья, которым под страхом смерти не мог причинить вреда ни один из эллинов. Однако атлет более не проклинал захватчиков: ещё немного, и он сумеет отомстить им.

Сплетники-евнухи сообщили ему волю царя. Ксеркс находился в Фалероне, обозревая свой флот. Корабли эллинов ожидали его у Саламина. Персы держали военный совет, и всякую ночь, напившись, принимали решение, которое отменялось на следующее же утро. Они требовали битвы. Если царь уничтожит врагов при Саламине, он сумеет высадить своё войско у ворот Спарты, обойдя сразу становящуюся бесполезной стену на Истме. Но разве победа не очевидна? Разве на один эллинский корабль не приходится два персидских? Вассальные царьки-финикийцы уверяли в этом своего властелина. Лишь Артемизия, царица-воительница, правившая в Галикарнасе, утверждала иначе, но её никто не слушал.

   – Завтра война закончится, – в присутствии Главкона изрёк виночерпий, даже не заметив, что, глядя на опалённые колонны Акрополя, афинянин то сгибает, то разгибает подкову своими изящными пальцами.

Наконец солнце просыпало последнее вечернее золото. Евнухи позвали Главкона в шатёр Артозостры, явившейся вместе с Роксаной, чтобы он мог попрощаться с ними. Обе женщины были в алых, царственных одеждах, аметисты, сверкавшие в их волосах, обошлись, должно быть, носителю лука в месячный доход всего Коринфа. Переодевшийся в простой греческий наряд Главкон низко склонился перед обеими женщинами и поцеловал край платья каждой из них. Поднявшись, он сказал:

   – Тебе, моя княжна и благодетельница, желаю всякого счастья и благословения. Да доживёшь ты до зрелых лет, пусть имя твоё затмит славу Семирамиды, сказочной царицы и победительницы. Пусть боги не исполнят лишь одно твоё желание – да сохранят Афины свою свободу. Пусть весь мир достанется вам, персам, а нас предоставьте собственной воле. Прощай и ты, о, сестра Мардония, – он повернулся к Роксане. – Я причинил тебе боль, и это вдвойне горько мне. Увы, я любил тебя лишь в мечтах. Мне суждено жить не среди роз Бактрии, а на голых камнях Аттики. Да пошлёт тебе Афродита другую любовь и счастье большее, чем если бы ты связала свою судьбу с моей.

Женщины протянули Главкону руки. Он по очереди поцеловал их. На длинных ресницах Роксаны блеснули слёзы.

   – Прощай, – проговорила она.

   – Прощайте и вы, – сказал Главкон, отворачиваясь. За спиной его прошелестел полог шатра.

Мардоний проводил его на всём долгом пути от фонтана Каллирои до берега моря. Главкон пытался спорить, но носитель лука даже не желал слушать.

   – Афинянин, ты спас мне жизнь, – ответил он, – и теперь мы расстаёмся уже навсегда.

Луна уже вставала из-за мрачного кряжа Гиметта, рассыпая своё бледное золото по всей аттической равнине. Скала Акрополя поднималась к небу над головами Главкона и Мардония. Глянув вверх, Главкон заметил, как блеснули под лучами луны наконечник и щит персидского воина, стоявшего на страже возле разрушенного святилища богини-девы. Алкмеонид вновь оставлял родные Афины, но на сей раз "голова его была полна совершенно иных мыслей, чем в ту ночь, когда он шёл рядом с Формием. Двое, перс и эллин, покинули опустевший город и спящий стан. Последние отблески дневного света давно погасли на западе, когда перед ними оказался холм Мунихия, усеянный шатрами, за которыми плескалось черно-фиолетовое море. Гавани заполнял целый лес мачт – флот Царя Царей, готовый с восходом солнца вступить в бой. Мардоний повёл Главкона не к гаваням, а на юг, где за небольшим мысом Колиада простирался песчаный берег. С юга задувал тёплый ветерок. Где-то вдали грохотали якорные цепи, скрипели блоки. За Пиреем поднимались тёмные горы и мысы, а у подножия их мерцала россыпь огней.

   – Саламин! – воскликнул Главкон. – Там корабли Эллады.

Мардоний спустился на самый берег. У воды лежала небольшая, но крепкая лодка с вёслами.

   – Что возьмёшь ещё? – спросил носитель царского лука. – Золота?

   – Нет. Возьми лучше ты. – И Главкон снял с себя золотой пояс, которым оделил его в Сардах Ксеркс. – Эллином я родился, эллином и вернусь к своим.

Он нагнулся, чтобы поцеловать край одежды перса, но Мардоний не позволил ему этого сделать.

   – Жаль, что ты не захотел стать моим братом, – проговорил он.

Перс и эллин обнялись.

Прощаясь, Мардоний произнёс два слова:

   – Берегись Демарата.

   – Что ты хочешь сказать?

   – Большего я не скажу. Будь умным: берегись Демарата.

Верные слуги Мардония, бывшие свидетелями всего происходящего, уже тащили лодку на воду. Прощание было недолгим. Оба знали, что новой встречи не будет и что Главкон может и не пережить утра. Последнее рукопожатие, и лодка закачалась на волнах. Главкон поглядел на оставшиеся на берегу фигуры, обдумывая странное предупреждение Мардония. А потом он взялся за вёсла и направился на запад, через пролив к Саламину, огибая флот варваров, многочисленный, выстроенный к битве.