Текст книги "И поджег этот дом"

Автор книги: Уильям Стайрон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Это зрелище было укором ему и огорчило его настолько, что он нашел себе в долине другой уголок для чтения и сна – подальше от женщин, от их мучительных стонов и непосильных нош. Но забыть их не мог. Как ни пытался он – даже здесь, на берегу другого ручья, среди другого луга, – он не мог отделаться от чувства, что каждый день в долину выходят новые тени, что по всей этой Аркадии блуждают зловещие призраки.

А вскоре, в начале мая, тревога вернулась по-настоящему, тяжелая и неотступная. Однажды вечером ему захотелось напиться, и, купив пять бутылок самбукского красного вина, он сел в гостиной перед проигрывателем один – Поп-пи с детьми уже крепко спали внизу – и весело стал лакать. Но после долгих часов, крепленных песнями Ледбелли и нездоровыми грезами о величии, оказалось, что это не так уж весело. К трем часам, постигнув всю красоту мира в том, как лежали его руки в медном озерке света под лампой, он был Ван Дейком (и тоже жил в роскоши и содержал нескольких любовниц); к четырем ослепительные идеи о цвете и форме теснились в голове так, что неизвестно было даже, за какую раньше хвататься, а сам он был революционером в искусстве, легендарным, несравненным; в половине пятого он излагал свои теории Рембрандту на небесах; в пять, когда над морем загорелась заря и он схватил кисть и мазнул по холсту, эйфория его лопнула, как воздушный шар, шлепнулась сморщенной тряпкой, и он заметался по комнате, как по каземату. Нервы были растрепаны, его охватила темная и непонятная паника, и Ледбелли пропел «Бедного Говарда» не меньше ста раз. О сне нечего было и думать. Он схватил последнюю бутылку вина, вышел из дому и при свете прохладной, еще не пробудившейся зари побрел в Трамонти. Он уселся на болотистом своем бережку, поставил между колен бутылку и прикладывался к ней, и отхлебывал, а потом букашки завозились, а потом птицы запели, а потом город далеким звоном сообщил ему, что уже десять. Из всех мыслей, что ворочались у него в голове, пока он сидел у чистого ручья, согнувшись, как зародыш, запомнилась только одна: ловко же умеет Бог помучить человека – подсовывает питье, которое будто бы помогает к нему прикоснуться, но потом, всегда и навеки, уносит его за горизонт – и только ужас дымным следом висит перед глазами. Наконец он встал и бросил пустую бутылку в траву. С остекленелым взглядом, волоча ноги, поплелся к городу, и вдруг на бугре перед ним, словно видения из царства вечного огня, выросли с чудовищной ношей три женщины – опять те же самые, всегда одни и те же? – и безмолвно остановились там на секунду. А потом, на тощих своих ногах, – вниз, набирая разгон, согнувшись в три погибели, зашаркали к нему и мимо, дальше, не издав ни звука… «С добрым утром», – по-идиотски вырвалось у него… и они скрылись. Он застыл на месте, глядя им вслед, на красивую долину и холмик, за которым они исчезли. И в тяжелой тоске побрел домой.

В таком угнетенном состоянии он подходил к городу, но то, что случилось перед самыми городскими воротами, расстроило его еще больше – и злое обаяние этой сцены и его встречи с женщинами долго потом не рассеивались. Перед воротами молча толпился народ. Тут же, еще урча мотором, стоял большой голубой автобус, а люди собрались неподалеку от него неровным кольцом – все наклонили головы, разглядывая какой-то предмет на дороге. Касс подошел и увидел раздавленную собаку: наверно, ее переехал этот автобус, вся задняя часть тела от брюха до хвоста была расплющена. Но, к ужасу и удивлению Касса, собака еще жила. Жила и разевала пасть в немом реве муки. Жили и двигались голова, грудь и передние лапы – животное, напрягая последние силы, скребло когтями по асфальту, а толпа, затаив дух, следила, сможет ли оно оторваться от земли. Подняться собака, конечно, не могла, она уже издыхала, но люди завороженно наблюдали за ее потугами, скалили зубы, как бы помогая ей, и Касс тоже смотрел, словно завороженный, а собака с безумными глазами скребла по асфальту и беззвучно разевала окровавленную пасть, не в силах крикнуть о своей боли. «Ah Dio! [247]247
  Боже!


[Закрыть]– сказал кто-то. – Избавьте же ее от мучений!»

Но никто не пошевелился. Казалось, люди наблюдают за смертельной схваткой с ужасом и отвращением, но прозревают в ней какой-то темный смысл, затрагивающий их самих, и потому не смеют в нее вмешаться. «Buon Dio, [248]248
  Боже милостивый!


[Закрыть]– произнес все тот же голос. – Прикончите же кто-нибудь несчастную тварь!» И опять никто не шевельнулся. С горящими глазами и пеной на губах, собака еще дергалась, корчилась, била передними лапами по мостовой и, оскаля клыки, беззвучно вопила о своей муке. Наконец вперед вышел дородный мужчина в пиджаке, с толстой золотой цепью на брюхе. В руке у него была трость, и Касс, услышав в толпе слово medico, [249]249
  Доктор


[Закрыть]вспомнил, что этот человек однажды повстречался ему на площади – Кальтрони, местный врач. Он был в пенсне, и лысая голова его блестела, как мраморная. Врач шагнул к собаке, и рука, унизанная кольцами, высоко подняла трость; удар был неверный, он пришелся по носу и морде, голова собаки ударилась о дорогу, а из ноздрей брызнула яркая кровь. Толпа охнула. Собака опять подняла окровавленную голову и продолжала корчиться. Кальтрони, сразу вспотев, снова поднял палку (Во доктор! – как всегда в таких случаях, хихикнул кто-то) и сильно ударил собаку по голове, но палка с громким треском разломилась на две зазубренные половины. Толпа опять болезненно охнула. «Datemi un bastone!» [250]250
  Дайте палку!


[Закрыть]– в отчаянии крикнул доктор, но Касс не стал дожидаться продолжения – душа и желудок взбунтовались разом. Он трусливо бежал – от чего? ведь это была всего-навсего собака – и всю дорогу яростно чертыхался. Последним, что он увидел, была разбитая, окровавленная собачья голова, немо вопящая небесам о своей пытке. И доктор, приверженец гуманного умерщвления, который кричал: «Палку!»

Конец дня и ночь он проспал беспокойным сном и, свернувшись калачиком в темной утробе небытия, все ждал возвращения кошмара – вулканов, залива, гиблого берега. Но снились ему женщины с тяжелой ношей, собаки, которых бьют по головам, и между всем этим существовала какая-то таинственная, нерасторжимая связь, настолько чудовищная, что он проснулся – а проснулся он только на другое утро, поздно, – с криком ужаса. И лежал в полумраке, пропоротый тяжким, быстро расплывающимся образом увечья и терзаний, и вздрагивал с похмелья. Чуть погодя внешний мир вернулся к нему: за окном тараторили садовники Ветергаза, в нос шибануло чем-то рыбным, он повернулся и отпихнул от лица газетный сверток с дарами моря, неизвестно почему положенный сюда женой или кем-то еще.

Он встал, передернулся. Безумие повисло над днем, как мгла. Ощущение, что все сместилось, что из-под действительности выбиты опоры, уж очень напоминало тот страшный день в Париже. Он принял душ, но озяб, и только. Кое-как напялил на себя одежду и на ватных ногах заторопился к площади со слабой надеждой утопить в вине страх, к которому был прикован, как к ядру кандальник.

– Ma la volgarità, [251]251
  Но пошлость.


[Закрыть]– продолжал Луиджи, пока Касс заказывал официанту свое rosso, [252]252
  Красное.


[Закрыть]– пошлость нашего века сосредоточилась не в одной Америке, вот ведь как. Это всемирное явление. Вам приходилось читать знаменитого испанского философа Ортега-и-Гассета? – Он замолк и помешал волосатым пальцем лед в своем кампари. – Нет? Он излечил бы вас от вашей романтической наивности насчет искусства и его разложения. Италия. Это самая бескрылая страна на свете. Так что прекратите ваши сетования, Касс. Девятистам девяноста девяти человекам из тысячи искусство нужно как собаке пятая нога. Искусство – это глупая случайность. Зачем, по-вашему, перебрались в Америку миллионы итальянцев? Чтобы свободно приобщаться к искусству? Нет. Так зачем же?

– За капустой.

– Come?

– За деньгами то есть. – Принесли вино, и Касс трясущейся рукой налил стакан.

– Совершенно верно. За деньгами. Кажется, вы начинаете понимать. – Он помолчал. – Вы плохо выглядите, Касс. Вам не кажется, что было бы разумнее не злоупотреблять алкоголем?

Касс отпил из стакана: в Самбуко даже красное вино подавали ледяным, но на этот раз оно словно воспламенилось в животе. «Аи!» – вырвалось у него. Перед глазами все поплыло, позолоченная площадь, голубые вершины вдали растаяли в слезах. К горлу подкатил ком.

– Гадство, – прохрипел он. – Проснулась-таки, Леопольда. Теперь я просто не смогу пить, Луиджи.

– Леопольда? – с недоумением переспросил Луиджи. – А-а, Леопольда! Желудок, вы мне говорили. – На его смуглом лице появилось выражение искренней озабоченности, а глаза наполнились собачьей грустью. – Неужели опять, Касс?

– Не знаю, – равнодушно ответил он. Он ждал нового приступа, но боль утихла, ушла. – Не знаю. Причин хватает.

– Надо беречься, – сказал Луиджи. – А не будете следить за своей язвой (он выразился научно: ulcéra al duodeno, [253]253
  Язва двенадцатиперстной кишки.


[Закрыть]и мелодический этот термин прозвучал вдвойне зловеще), у вас в один прекрасный день случится прободение, и кто вас успеет доставить в Салерно? Касс, почему вы не бросите пить? Почему вы, американцы, изводите себя пьянством?

– Да все потому, Луиджи, я вам недавно объяснял. – Вино взбодрило его, прогнало тяжелую хмарь, висевшую над ним с тех пор, как он встал из постели; тепло в груди, знакомое удалое тепло, растапливало тревогу, и от укоров Луиджи ощущение это было особенно приятным. Он посмотрел на площадь. Две тощие, ослепительно черные монашки проплыли по солнечной площади, как два ворона, и живое колыхание черных ряс над позолоченным булыжником чуть приглушило его похмельную тоску.

– Да потому, Луиджи, – продолжал он, – что американцы чересчур богаты. Потому и пьют. Топят в вине стыд за то, что они богаче всех на свете. Черт возьми, оставьте им хоть это удовольствие.

Касс произнес это без желчи, но Луиджи, печальный жандарм, конечно, уловил иронию. Может быть, потому, что при этих словах Касс машинальным движением вывернул карманы. Carabiniere, [254]254
  Карабинер.


[Закрыть]опечалясь еще больше, подался к нему и спросил:

– Что такое, Касс? Вы, по-моему, говорили, что вам переводят деньги почтой. Вы говорили, что от денежных забот избавлены.

– Мы разорились, Луиджи. Мы нищие. Переводов больше не будет.

– Но это ужасно. Касс! Вы же говорили…

– С деньгами – все, Луиджи. Проедаем последние пять тысяч. Гол как сокол Кинсолвинг. – Он отпил из стакана.

– А Поппи знает? – спросил полицейский прищурясь – солнце светило из-за спины Касса. – Ей известно о ваших финансовых… difficoltà? [255]255
  Затруднениях.


[Закрыть]

– Конечно, известно. Но как вы могли убедиться, в практических вопросах она еще беспомощней меня. Поппи! Эх, почему я не родился итальянцем! Тогда бы я не испытывал угрызений оттого, что жена у меня в роли рабыни. Замарашка. Кухонная девка. И неумелая вдобавок. А так я угрызаюсь. А так я просыпаюсь час назад в полном раздрызге и распаде, голова раскалывается, последний кошмар еще стоит перед глазами, – и что же, вы думаете, нахожу у себя на подушке?

– Что? – сказал Луиджи. На лице его были написаны интерес и глубокая серьезность (нимфу? змею?).

– Два кило креветок. До чего неаппетитно. А вонища! Поппи оставила… но почему здесь, убейте, не понимаю. Она… не знаю, как это сказать по-итальянски… она витает в облаках. Грезит. По рассеянности все бросает где попало, и эти креветки, завернутые в страницу из «Оджи» с развесистой кормой какой-то блондинки, она прислонила прямо мне к подбородку. Боже мой, вся комната провоняла, как склеп! Луиджи, она не справляетсябез прислуги. Честное слово, нас было двое, но и тогда мы жили в бардаке – помню эти вечные бумажки от конфет, эти бесконечные коробки от печенья, – но с четырьмя детьми!.. И вот я вылезаю из постели и ступаю прямо на пеленку, полную г… Я просто в голос завыл. Потом принимаю холодный душ, иду наверх. Хаос! Сумасшедший дом! Тимоти пишет на стенах моей пастелью. Фелиция льет молоко на кошку. Ники с мокрыми штанами орет в углу. И посреди всего этого, за столом, – Поппи, солнце светит на русую голову, и она плачет в три ручья.

– Povera Poppy, [256]256
  Бедная Поппи.


[Закрыть]– слегка заквохтав, сказал Луиджи. – La vita è molto dura per la bella Poppy.

– Трудная жизнь у милой Поппи, – эхом отозвался Касс. – Итальянец сделалбы что-нибудь… – начал было он и умолк. Сколько можно хаять свою семью.

Полицейский поджал губы и приготовился что-то изречь.

– У Габлиэле д'Аннунцио, – начал он, – в одной пьесе есть строка, где говорится об извечном конфликте между мужчиной и женщиной. Великолепная строка. Кажется, это из «Il sogno d'un mattina di primavera». [257]257
  «Сна в весеннее утро».


[Закрыть]Впрочем, я сейчас подумал, может быть, из «La città morta». [258]258
  «Мертвого города».


[Закрыть]Там так… – он закатил глаза, припоминая, – так: «La donna е l'uomo…» [259]259
  «Женщина и мужчина…»


[Закрыть]Та-та, та-та, та-та. Черт, не могу вспомнить слова. Речь о том, что мужчине нужно спасаться от женщины, или что-то в этом роде. «La donna e l'uomo…» Я почти уверен, что это «La città». [260]260
  «Город».


[Закрыть]Вы слушаете?

Плохо дело, подумал Касс, все-таки Леопольда. Голодная боль жгла желудок и поднималась кверху, хотелось рыгнуть, но глотку перехватило; закружилась голова, по телу разлилась слабость, но это, он знал, скоро пройдет, и наступит блаженная винная анестезия. Он смотрел на огорченное лицо Луиджи и повторял про себя: Лежать, Леопольда, лежать.

– Я слушаю, Луиджи. Продолжайте.

Но Луиджи уже отвлекся от Аннунцио. Глаза у него вдруг блеснули, он щелкнул пальцами:

– Касс! Вспомнил, у меня есть именно то, что вам надо!

– У вас изобрели пластмассовый желудок?

– Нет, нет. Серьезно. Кто вам поможет по дому. – Он кивнул на заднюю часть кафе. – Здешняя padrona. [261]261
  Хозяйка.


[Закрыть]Синьора Каротенуто. Утром она рассказывала мне про свою тетку. Пожилая обеспеченная женщина, жила в Самбуко, теперь живет в Неаполе и время от времени наезжает сюда – у нее какие-то благотворительные дела с монахинями. А вчера вечером она была в монастыре, и туда случайно зашла какая-то старая карга из Трамонти в невообразимо жалком состоянии. Вы слушаете, Касс?

– Я внемлю.

– Так вот, эта женщина и вся ее семья стали жертвой самых ужасных обстоятельств. Иными словами, – он выдержал драматическую паузу, – иными словами, на нее и на ее семью обрушились жесточайшие бедствия, какие мог измыслить только Данте. По словам синьоры Каротенуто, вернее, ее тетки, которая при этом присутствовала, на эту женщину страшно смотреть. Она утверждает, что ей сорок, но по виду ей вдвое больше, и вчера вечером она пришла к монастырю в истерическом горе и отчаянии. Глаза у нее были мутные, на губах пена, щеки в багровых брызгах крови. Решив, что она подвержена припадкам, сестры взяли ее, уложили на тюфяк, и там, придя в чувство, она пролепетала свою печальнейшую повесть. Лицо обрызгано кровью, как выяснилось, оттого, что она прикусила язык и губы. Понимаете, всю дорогу, все пять километров от долины Трамонти до города, она бежала.

– За каким лешим? – спросил Касс.

– Терпение, мой друг. К этому я и подхожу. Как утверждает тетка синьоры Каротенуто, произошло, по-видимому, следующее. Муж этой женщины, чахоточный крестьянин, который держит одну больную корову и молоко от нее продает здесь, в Самбуко, – этот муж, починяя коровник, имел несчастье упасть с крыши и сломал ногу. Вне себя от страха, женщина оставила детей на попечение старшей дочери и, как я уже говорил, прибежала в Самбуко – за доктором. И тут начинается самое тяжелое. Доктор… вы знаете его – Кальтрони, такой полноватый человек в пенсне?

– Полноватый? Жирный, вы хотите сказать? Да, я его знаю. Видел вчера, как он молотил собаку. – Вчерашняя сцена вновь возникла перед мысленным взором и преследовала его на протяжении всего рассказа Луиджи. – Неквалифицированный, я бы сказал.

– Не надо насмехаться над Кальтрони, Касс. Несмотря на свое окружение, доктор Кальтрони не шарлатан. Он знающий врач, но мало зарабатывает, перегружен работой, и многие пациенты не могут или не желают платить ему за услуги. Что, кстати, имеет прямое отношение к моему рассказу. Эта крестьянка пришла к нему и потребовала, чтобы он сейчас же отправился с ней и занялся ногой ее мужа. Он ее прогнал…

– Безобразие.

– Отнюдь нет. Наоборот, он имел все основания, и хотя огорчительно, что человек должен так поступать, и Кальтрони, подлинный гуманист в душе, несомненно сочувствовал ее горю, он, как выяснилось, вот уже десять лет врачует эту несчастную семью, не получая ни лиры. Всему, в конце концов, должен быть предел.

– Не понимаю вас, Луиджи. А если этот горемыка истекал кровью? Где тут ставить предел?

Но капрал не желал углубляться в этические тонкости.

– Разрешите, я продолжу. Подхожу к самому интересному. Крестьянка, как я уже сказал, в отчаянии прибежала к монастырю. Монахини там не занимаются уходом за больными, но, к счастью, оказалось, что у одной из них, высокой грузной женщины, есть медицинская подготовка. Вместе с теткой синьоры Каротенуто и этой крестьянкой она поспешила в Трамонти; крестьянка не преувеличила: муж ее лежал на земле возле дома, корчась от боли и призывая небо – по словам тетки синьоры Каротенуто – положить конец его страданиям. А страдания эти, чтобы описать, сказала она, надо увидеть собственными глазами. Я это прекрасно себе представляю и, хотя не был в тех местах с довоенного времени, помню, что видел в молодости, – картины тамошнего убожества и распада врезались мне в память. Тетка синьоры Каротенуто была совершенно подавлена, когда рассказывала об этом. Оказывается, туберкулезом болен не только отец, а по крайней мере еще двое детей… все кашляют и задыхаются в одной комнатке, которая не больше вашей спальни в Палаццо д'Аффитто. И вот в эту конуру без окон они вносят крестьянина. Монахиня наложила ему шину, и он лежит там до сих пор, беспомощный и, конечно, обреченный.

Луиджи прервал рассказ и откинулся на спинку с печальным видом – но при этом довольный, как сытый кот. В синем небе над площадью все выше поднималось раскаленное белое солнце. На площади началась суета. У фонтана остановился голубой туристский автобус, оттуда, жмурясь, вылезли пассажиры, и на них напал Умберто, зазывала из «Белла висты», остролицый человек в генерал-майорской фуражке, умевший приставать и надоедать на пяти языках. Мимо стремительно прошли две тощие американские студентки с мосластыми ногами, без грудей и ягодиц, на низких каблуках и в мятой одежде своего Wanderjahre; [262]262
  Год путешествий после обучения (нем.).


[Закрыть]одну, услышал Касс, звали Барба, или Бабба, или еще как-то; сквозь густой весенний воздух они пронесли свою невинность, как кубки, и скрылись из виду. Удрученный рассказом полицейского, Касс с досадой спросил:

– Так что я должен делать по этому случаю – голосовать за фашистов?

– Нет, Касс, я веду речь не о политике. – Он помолчал. – Это ехидная шутка в мой адрес, так ведь? Ничего, я человек терпимый, я оставлю ее без внимания, – понимающе подмигнув, продолжал он, – но, кстати, не мешает задуматься, что Трамонти, которой управляли коммунисты и ничего для нее не сделали, попала теперь в руки христианских демократов – американской, как вы знаете, партии – и по-прежнему прозябает в нищете. Конечно, я не говорю, что фашисты…

– Рассказывайте дальше. (Черт бы вас побрал.)

– Так вот, Касс. Старшая дочь – ей, кажется, лет восемнадцать – упала на колени и умоляла женщин устроить ее на работу. И что интересно – поэтому, наверно, тетка синьоры Каротенуто и отнеслась к ее просьбе с таким вниманием, – не далее как месяц назад девушка работала в этом самом кафе. Кажется, она хорошо готовит, и вообще хозяйственная, и согласна работать чуть ли не даром. Положение семьи настолько тяжелое, что я не удивлюсь, если она согласится работать только за еду, которую ей позволят уносить домой. Для вас это идеальная…

– Послушайте, Луиджи, все это прекрасно и замечательно. Допустим даже, что произошло чудо и я смогу ей платить. Допустим, я буду платить продуктами. Ради Поппи… то есть ради детей и ради своего душевного здоровья я все на свете готов отдать тому, кто сделает наш дом пригодным для обитания. Но неужели вы хотите, чтобы к бесконечному списку язв, похмелий, колик, насморков, которые осаждают la famiglia [263]263
  Семью.


[Закрыть]Кинсолвинг, добавился еще туберкулез?

– Ах да, забыл сказать, – перебил Луиджи, – эта девка не больна. По словам синьоры Каротенуто, у нее был туберкулез, но два года она работала прислугой в Амальфи и благодаря тамошнему здоровому климату и прохладному воздуху совершенно поправилась. – Он говорил об Амальфи так, словно дело было где-то в Дании. – Говорят еще, она немного знает по-английски, а для Поппи… Вы просто окажете благодеяние, если… Да что там, сейчас я приведу синьору Каротенуто, она сама вам объяснит. – И прежде чем Касс успел ответить, Луиджи встал и отправился за хозяйкой.

Касс посмотрел на стол и удивился: за какие-нибудь полчаса он выпил целый литр вина, причем натощак. Он обернулся к официанту и хотел потребовать еще mezzo litro. [264]264
  Пол-литра.


[Закрыть]Но в этот миг глазам его открылась тягостная картина, омрачившая день, как туча. Не далее чем в десяти шагах от него происходила катастрофа. Оборванная женщина из тех, кого он видел в долине, тяжело дыша, остановилась: существо без возраста, с выпученными от натуги глазами, под вечным грузом хвороста, она сама гнулась, как надломленный сук. Позади нее стояла девочка в лохмотьях и сосала палец. Когда Касс повернулся, женщина отчаянным рывком попыталась поддернуть груз кверху, но плохо сбалансированная, покосившаяся вязанка свалилась со спины и со стуком упала на булыжник. Женщина безмолвно вскинула руки – в этом жесте не было ни злости, ни отчаяния, а только безнадежность, покорность миру, где тяжкая ноша вечно падает с плеч для того, чтобы ее опять поднимали, – и с помощью девочки, кряхтя и выбиваясь из сил, поволокла хворост к стене. А потом произошло нечто такое, отчего у Касса взмокли подмышки и лоб покрылся холодным потом. Женщина, согнувшись, в позе осла, бесформенным своим задом уперлась в стену и стала хрипло выкрикивать команды, а девочка, у которой от напряжения дрожали костлявые руки и ноги, принялась втаскивать груз ей на спину. Ребенок тащил и дергал, женщина прогибала спину, и вот вязанка, словно подтягиваемая невидимыми небесными талями, грозно поползла вверх. Но до плеч не дошла: она накренилась, закачалась, невидимые канаты не выдержали, и хворост с треском обрушился на землю. Девочка заплакала. Женщина топталась возле хвороста, бормоча и размахивая руками. Словно тоже взбунтовавшись против этого зрелища, желудок у Касса сжался от резкой боли. Касс приподнялся было со стула, но одумался и опять сел. Да что он может сделать, что может сказать? Мадам, будьте добры, позвольте мне взять на себя вашу ношу, я готов тащить ее хоть на край света? Он застонал и отвернулся. Филиппоне, официант с покатыми плечами, сутулясь, шел к нему из-под тента. Касс устремил взгляд на стену вдали, стараясь забыть обо всем и не думать, и сквозь сальный отпечаток пальца на линзе очков прочел три белых полинявших слова: VOTATE DEMOCRAZIA CRISTIANA. [265]265
  Голосуйте за христианских демократов.


[Закрыть]

– Un altro mezzo litro, [266]266
  Еще пол-литра.


[Закрыть]– произнес он вполголоса, не отрывая глаз от стены. Но что-то заставляло его помучить себя еще, и, когда он наконец оглянулся, женщина уже взвалила на плечи свой громадный груз. Под башней хвороста, согнутая, искореженная, словно пришелица из другого века, она шлепала босыми подошвами по булыжнику, а за ней на тонких, как щепки, ногах тащилась девочка.

Далеко в долине, со стороны Скалы, нестройно, перебивая друг друга, словно кастрюли и миски в небе, загремели, забренчали колокола. Филиппоне ушел и вернулся. Касс выпил залпом вино, и, когда кромка стакана оторвалась от носа, половины бутылки как не бывало; он почувствовал, что опять пьян, но словно со вчерашнего, похмельно, устало, неприятно пьян, – и день посерел от знакомой тревоги. Недавняя ясная приподнятость подевалась неведомо куда. На него как будто взвалили тяжелый груз. Взгляд его скользнул по опустевшей площади, ища чего-нибудь ободряющего – яркого цветового всплеска, живого движения, – но не нашел ничего… только толстый, без подбородка Саверио задумчиво жамкал в горсти приподнявшийся орган. Умберто свистнул ему, подзывая к чемоданам, сваленным у автобуса, и он, как ожившее чучело, снялся с места, набухая в шагу и напевая магические пеаны. Площадь лежала пустая и ровная, как сонное озеро. На зеленом языке за долиной, чуть ли не в километре, кто-то засмеялся, и женский возглас: «Non fa niente!» [267]267
  Все равно!


[Закрыть]– прозвучал серебристо и звонко, словно у него над ухом. Снова все стихло, Касс перевел взгляд на море, и отражение солнца, карабкавшегося к зениту, ударило по глазам, так что на мгновение он ослеп, как крот. И в тот же миг с колокольни над площадью, точно пернатые ракеты, взвились голуби, и черный воздух вокруг наполнился хлопаньем крыльев. Галлюцинация! Сердце сжалось от тупого отчаянного ужаса. Незрячий, он слышал вокруг шорох множества крыльев; рот наполнился желтой, сернистой горечью, и во мраке ему почудились громовые шаги, приближавшиеся по морю. Неподалеку опять как будто бы мелькнула согнутая женщина… «Shpinga!» [268]268
  Пихай!


[Закрыть]– хрипела она девочке на почти непонятном диалекте, а воздух благоухал цветами, каких он не нюхал никогда в жизни. Внезапно в голове у него пронесся со скоростью света холодный сквозняк: шаги, цветы, птицы, ужас – все исчезло, и вместо них осталось знакомое белое, чистое, чистое, как вода, пространство бескрайнего покоя.

Голова его не успела удариться о стол – он очнулся и выпрямился рывком. Заморгал. Во время этого обморока очки свалились и теперь висели, зацепившись одной дужкой за ухо. Он поймал их дрожащими пальцами, посадил на нос и уставился на площадь. Чудо из чудес: как тогда в Париже, прошло не больше пяти секунд; Саверио еще скакал к автобусу; голуби бутылочно-зеленой трепещущей пеленой только что спланировали к фонтану. Чья-то рука хрястнула его промеж лопаток. «Ой! – вскрикнул он, задохнувшись от ужаса. – Дьявол».

– Все улажено, друг мой, – бодро сообщил Луиджи.

Касс собрался с силами, пошире открыл глаза, заставил себя слушать – он боялся выдать свое состояние. Далеко в море ошметками галлюцинации возникли водяные смерчи – черный лес уносился к горизонту, море под ним сводила немощная судорога. Потом все улеглось. Сердце у него стучало за ребрами, как перегруженный насос.

– Все улажено. Синьора Каротенуто видела сегодня девушку – она сейчас где-то в городе. За ней пошлют Саверио.

– Но вы… – Кассу трудно было говорить. – Саверио?

– Да. Я и сам предпочел бы более приличного гонца. – Луиджи запнулся. – Саверио, так сказать… – хмуро начал он, но не кончил фразы.

– Что?

– Да просто Саверио… Ничего. Когда-нибудь я вам расскажу. Боге ним.

Касс увидел возле автобуса хозяйку кафе: толстая женщина с узлом волос на затылке что-то втолковывала полоумному, помогая себе руками. Саверио повернулся и затрусил по мощеной улице. В это время на площадь выплыл бордовый «кадиллак», за рулем которого сидел молодой мужчина в летней рубашке, а рядом блондинка, оба в темных очках. С резким двухтонным, очень громким гудком машина проехала мимо фонтана. Вертясь и извиваясь, как пескари, ее стайкой окружили горластые мальчишки. Молодой американец, красивый и щеголеватый, еще раз включил свой хроматический, надменный сигнал. Би-и!Подрагивая от почти неслышимой мощи, машина стала посреди площади.

– Еще один соотечественник, – проворчал Касс, немного опомнившись. – Все, уезжаю в Россию.

– Касс, я принес вам mozzarella, [269]269
  Мягкий сыр.


[Закрыть]– сказал Луиджи и сел рядом. – Поешьте. Вам надо есть, друг мой. Вы уморите себя вином.

– Я еду в Россию.

– До чего вы похожи, американцы и русские!

– Come?

– Нет, в самом деле, Касс. Сходство между вами гораздо сильнее бросается в глаза, чем различия. Но ни они, ни вы, кажется, этого не сознаете. А общих черт у вас сколько угодно. И ваша увлеченность материальными вещами. Вы говорили об искусстве в Америке. Не хотел бы я быть художником ни там, ни там. У русских, пусть пока под спудом, есть запас духовности, которая в Америке вообще не развилась. Они будут образованным народом с холодильниками и ванными. Вы будете темным народом с холодильниками и ванными, и образованный народ возьмет верх. Capito? [270]270
  Понятно?


[Закрыть]

– Хм. – Почти не слушая его, Касс откусил большой кусок сыра: свежий, сливочный, восхитительно вкусный, он нырнул в желудок и сразу утихомирил гложущую язвенную боль, которую Касс уже и замечать перестал. Но он был крепко, опасно пьян. Голова все время норовила лечь на стол. Бродячее облако в форме Африки плавно нашло на солнце, угол площади покрыла ностальгическая тень, пронесся озорной ветерок; Луиджи схватился за голову, но поздно: его зеленая фуражка улетела с клубом пыли. Он погнался было за ней, но ветер тут же улегся, площадь снова затопили яркий свет и тишина.

– Булка, дорогой, – произнесла высокая блондинка, вылезая из машины, – скажи ему, чтобы сперва отнес зеленую шляпную коробку.

– Но там свободно, – услышал Касс собственный голос и хихиканье, отраженные мокрой крышкой стола. – Там демократия. Все едят. Свободно.

Ему показалось, что он просидел, уронив голову на руки, много минут. А почему ему показалось так долго, он сам потом понял: виноват был сон, который внезапно застлал ему глаза, – подробное, достоверное повторение ночного кошмара, вновь зарядившее его мозг тем же отчаянным страхом, какой он пережил десять минут назад, когда потерял сознание.

– Касс, – глухо донесся сверху голос Луиджи, – Касс, шли бы вы домой, поели бы, легли спать.

Но Касс не слушал, почти не слышал – черный парад сна разворачивался перед ним, и он не мог оторваться, цепенел от ужаса и удивлялся предательству хмеля, который не затушил тревогу и страх, как должен был, а, наоборот, довел до пыточной остроты все самые тяжкие предчувствия. Он вдруг понял, почему обморок вызвала женщина с хворостом. Он поднял голову и мутным взглядом уставился на Луиджи.

– Женщина, – сказал он. – Которая дрова несла. Кто она?

– Какая женщина? – Недоумение на лице. – О какой женщине вы спрашиваете?

– Да знаете о какой, – нетерпеливо сказал он. – Тощая, заезженная, хворост несла. С девочкой. Кто она?

– Iddio! [271]271
  Бог мой!


[Закрыть]– воскликнул Луиджи. – Кто же их упомнит, этих крестьян! Они все на одно лицо, – добавил он примерно так, как на родине у Касса говорили о неграх сонные лавочники. – Касс, я в самом деле не знаю, о ком вы говорите.

Но он уже понял, сам! Эта женщина просто похожа на женщину из сна, и правильно сказал Луиджи – все они на одно лицо. В любом случае такие ничтожные подробности не могли бросить тень на всеобъемлющую правду сна – правду, казалось ему, настолько бесспорную и ясную, настолько вросшую всеми корнями в существование, что, рассказывая капралу свой сон, он не мог сдержать радостного смеха. Полицейскому уже не сиделось на месте.