Текст книги "Притча"

Автор книги: Уильям Катберт Фолкнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

– Постойте, – сказал он. – Я сам.

Но бутылок в грузовике нигде не было. Взломщик вернулся к носилкам.

– Кликни этого капрала, – сказал один. – Я заставлю его сказать, где они.

– Не дури, – сказал взломщик. – Знаешь, чем это кончится? Он вызовет военную полицию, нас арестуют и возьмут других сопровождающих у адъютанта в Вердене. Здесь мы ничего не можем сделать. Придется потерпеть до города.

– А в городе что? – сказал другой. – Купим выпивку? На какие шиши?

– Мораш может продать свои часы, – сказал четвертый.

– А он продаст? – сказал пятый.

Все посмотрели на Мораша.

– Пока забудьте об этом, – сказал Мораш. – Взломщик прав: сперва нужно вернуться в город. Пошли. Надо уложить покойника в ящик.

Они поднесли носилки к грузовику и подняли туда обернутое брезентом тело. Крышка гроба была не прибита; молоток и гвозди лежали внутри. Они уложили тело, не разбирая, вверх лицом или вниз, закрыли гроб и вбили в крышку гвозди, чтобы она только держалась. Появился сержант с уже пустым саквояжем, влез в заднюю дверцу и снова уселся на гроб; капрал с водителем, очевидно, вернулись тоже, потому что грузовик тут же тронулся, двенадцать солдат сидели, прислонясь к бортам, внешне чинные, как воспитанные дети, но на самом деле неистовые, готовые на все, по пути они негромко перебрасывались фразами, потом грузовик въехал в город и остановился перед дверью, у которой стоял часовой: очевидно, это была комендатура; сержант стал подниматься с гроба. И тут Взломщик сделал последнюю попытку.

– Насколько я понимаю, нам выдали коньяк не только затем, чтобы мы приехали в Валомон и достали труп, но и чтобы привезли его в Париж. Или я неправ?

– Если неправ, кто в этом виноват? – сказал сержант. Он еще какое-то время смотрел на Взломщика. Потом повернулся к дверце, казалось, он тоже признал во Взломщике их главаря.

– Мне нужно подписать кой-какие бумаги. Отвезите гроб на станцию, погрузите в вагон и ждите меня. Потом сходим поесть.

– Ладно, – сказал Взломщик.

Сержант спрыгнул с машины и скрылся; и сразу же, не успел грузовик еще тронуться, вся атмосфера стала другой, будто их личности и характеры преобразились, или, скорее, будто они сбросили маски или личины; речь их сделалась краткой, быстрой, немногословной, загадочной, подчас даже лишенной глаголов, словно они не общались, а пробуждали друг в друге общее таинственное знание.

– Часы Мораша, – сказал один.

– Не спеши, – сказал Взломщик. – Сперва на станцию.

– Тогда поторопи их, – сказал другой. – Сейчас я сам, – и стал подниматься.

– Говорю, подожди, – одернул его Взломщик. – Хочешь познакомиться с военной полицией?

Разговор прекратился, солдаты молча сидели в кузове, неподвижные и мчащиеся, неистовые в неподвижности, как люди, силящиеся сдвинуть пирамиду, они словно подталкивали едущий грузовик своей нетерпеливостью. Грузовик остановился. Они уже вылезали из кузова, первые спрыгнули еще до полной остановки и уже взялись за гроб. Теперь на перроне никого не было, вернее, им так казалось, могло бы показаться, если б они хоть окинули его взглядом, но они, даже не глядя по сторонам, вытащили гроб из грузовика и снова почти бегом потащили его к своему вагону, стоящему на запасном пути; вдруг чья-то рука начала дергать Взломщика за рукав, и чей-то назойливый голос произнес у его локтя:

– Господин капрал! Господин капрал!

Взломщик скосил глаза вниз. Это была утренняя старуха, сын которой погиб в верденском сражении.

– Уходи, бабуся, – сказал Взломщик, вырывая руку. – Пошевеливайтесь. Открывайте дверь.

Но старуха по-прежнему цеплялась за него и продолжала с жуткой настойчивостью:

– Вы привезли кото-то из форта. Может быть, это Теодуль. Я узнаю его. Дайте мне на него посмотреть.

– Говорю, уходи! – сказал Взломщик. – Мы заняты.

И тут не Взломщик, хотя он был главарем, а один из остальных вдруг резко, негромко выпалил:

– Постойте.

Однако в следующий миг та же самая мысль? казалось, осенила и всех остальных, гроб уже стоял одним концом на полу вагона, четверо держались за другой конец, собираясь втолкнуть его полностью, все замерли и обернулись, а тот солдат продолжал:

– Утром вы что-то говорили о проданной ферме.

– О моей ферме? – сказала женщина.

– О деньгах! – сказал другой так же негромко.

– Да! Да! – Старуха полезла под шаль и достала сумку величиной почти с саквояж сержанта. Тут инициативу перехватил Взломщик.

– Погодите, – бросил он и обратился к старухе: – Если мы покажем его, купите нам две бутылки коньяка?

– Три, – сказал третий.

– И авансом, – сказал четвертый. – Она все равно ничего там не сможет определить:

– Смогу! – сказала она. – Я узнаю! Дайте только взглянуть.

– Ладно, – сказал Взломщик. – Несите две бутылки коньяка и глядите себе. Быстрей, пока не вернулся сержант.

– Да, да, – сказала она, повернулась и побежала по перрону напряженно и неуклюже, прижимая к груди сумку.

– Порядок, – сказал Взломщик. – Суйте его в вагон. И кто-нибудь сбегайте, принесите молоток с грузовика.

На их счастье, крышку было приказано не заколачивать, а лишь временно закрепить (очевидно, по прибытии в Париж тело должны были переложить в другой гроб, более изящный или хотя бы соответствующий назначению), чтобы гвозди можно было вытащить без труда. Они вытащили их, сняли крышку и отпрянули от запаха, взвившегося почти зримо, словно легкий дымок, последнего, легкого, прощального дуновения тлена и смерти, словно труп берег его до этой или подобной минуты с ликующим, дьявольским злорадством маленького мальчишки. Потом вернулась старуха с двумя прижатыми к груди бутылками, по-прежнему бегом или по крайней мере трусцой, теперь она тяжело дышала и тряслась, словно совсем выбилась из сил, потому что, подбежав к двери, не могла взобраться на подножку, пока двое солдат не спрыгнули вниз и не подняли ее в вагон. Третий взял у нее бутылки, но, казалось, она даже не заметила этого. Секунду или две она словно бы не видела гроба. Потом увидела, опустилась, почти упала на колени у изголовья и откинула брезент с того, что некогда было лицом. Они тот, кто это говорил, – были правы: она не могла ничего определить по лицу, потому что в гробу находился уже не человек. Потом они поняли, что старуха и не смотрит на него, просто стоит на коленях, одной рукой касаясь остатков лица, а другой поглаживая остатки волос. Она сказала:

– Да. Да. Это Теодуль. Это мой сын.

Внезапно она поднялась, на сей раз энергично, и оглядела их, не отходя от гроба, взгляд ее быстро перебегал с одного лица на другое, пока не остановился на Взломщике, голос ее был спокойным и сильным:

– Я должна его забрать.

– Вы собирались только посмотреть, – сказал Взломщик.

– Это мой сын. Он должен вернуться домой. У меня есть деньги. Я куплю вам сто бутылок коньяка. Или возьмите наличными.

– Сколько дадите? – спросил Взломщик.

Старуха без колебаний протянула ему закрытую сумку.

– Сосчитайте сами.

– А как вы заберете эт... его? Не понесете же на руках.

– У меня есть телега с лошадью. Она стоит за станцией с тех пор, как мы вчера прослышали, зачем вы едете.

– Как прослышали? – спросил Взломщик – Это же секретное дело.

– Не все ли равно? – ответила она с легким раздражением. – Считайте деньги.

Но Взломщик не стал открывать сумку. Он повернулся к Морашу.

– Иди с ней и подгони телегу. Поставишь у окна с той стороны. И поживей. Ландри может явиться в любую минуту.

Все было сделано быстро. Открыли окно; почти тут же Мораш подогнал телегу, грузная крестьянская лошадь ошалело неслась тяжелым галопом. Мораш резко остановил ее; ему подали из окна обернутое брезентом тело. Он бросил вожжи сидевшей рядом старухе, вскочил на сиденье; взял тело, уложил в телегу и спрыгнул на землю; в тот же миг Взломщик бросил сумку из окна на дно телеги.

– Поезжайте, – сказал Мораш старухе. – С глаз долой. Побыстрее.

Она уехала. Мораш поднялся в вагон.

– Сколько там? – спросил он у Взломщика.

– Я взял сто франков, – ответил Взломщик.

– _Сто франков_? – изумленно переспросил другой солдат.

– Да, – ответил Взломщик. – И завтра меня будет мучить совесть, что взял так много. Зато выйдет по бутылке на каждого.

Он протянул деньги тому, кто говорил последним,

– Сбегай принеси. – Потом обратился к остальным: – Закройте гроб. Или ждете, чтобы пришел Ландри и помог вам?

Они положили крышку на место и воткнули гвозди в старые отверстия. Абсолютный минимум рассудительности заставил бы их или по крайней мере надоумил положить в гроб какой-нибудь, все равно какой, груз, но им было плевать на рассудительность. Вернулся ганимед, держа у груди ветхую корзину; ее выхватили у него, прежде чем он успел влезть в вагон, владелец штопора стал торопливо откупоривать подаваемые бутылки.

– Корзину он просил вернуть, – сказал ганимед,

– Ну так отнеси, – ответил Взломщик, и больше никто к этому не возвращался; солдаты хватали бутылки, едва из них была вынута пробка, и вернувшийся через час сержант был потрясен – не разгневан: потрясен до глубины души, Но тут уж он был бессилен, потому что теперь они были поистине в коматозном состоянии, валялись и храпели в смеси соломы, мочи, блевотины, пролитого коньяка и пустых бутылок, неуязвимые и свободные в этом забвении; к вечеру паровоз подцепил вагон, отвез его в Сен-Мишель и поставил на путь по другую сторону станции: проснулись они лишь благодаря яркому желтому свету, льющемуся в окна, и стуку молотков по крыше, потревожившим Взломщика.

Голова у него раскалывалась, он стиснул ее ладонями и поспешил зажмурить глаза от невыносимого света, ему казалось, что такого яркого восхода никогда не бывало. Свет очень походил на электрический; он не представлял, как может пошевелиться в нем, чтобы встать, и, даже уже будучи на ногах, пошатываясь, пока не собрался с силами, он не представлял, как совершил этот подвиг, потом, опершись рукой о стену, стал пинками приводить одного за другим в чувство или по крайней мере в сознание.

– Вставайте, – сказал он. – Вставайте. Нужно убираться отсюда.

– Где мы? – спросил один.

– В Париже, – ответил Взломщик. – Уже завтра.

– О господи, – раздался чей-то голос.

Потому что пробудились уже все и к ним вернулась даже не память, потому что и в коматозном состоянии они ничего не забывали, а ощущение опасности, словно к лунатикам, проснувшимся на оконном карнизе сорокового этажа. Они уже протрезвели. У них даже не было времени отлежаться.

– Да, господи, – произнес тот же голос.

Они поднялись, дрожа и пошатываясь на нетвердых ногах, кое-как вышли наружу и столпились, щурясь от яркого света, пока не привыкли к нему. К тому же свет был электрическим, еще стояла (нынешняя или завтрашняя, они не знали, и пока что им было все равно) ночь; два прожектора из тех, какие были во время войны у зенитчиков, освещали вагон, в их лучах люди на лестницах обивали черным крепом свесы вагонной крыши. Это был не Париж.

– Мы еще в Вердене, – сказал второй.

– Значит, станцию перенесли на другую сторону путей, – сказал Взломщик.

– Все-таки это не Париж, – сказал третий. – Выпить бы...

– Нет, – сказал Взломщик. – Получишь кофе и чего-нибудь пожевать. – Он повернулся к ганимеду. – Сколько денег осталось?

– Я отдал их тебе, – сказал ганимед.

– Черт возьми, – сказал Взломщик, протягивая руку. – Выкладывай.

Ганимед выудил из кармана несколько монет и скомканных бумажек. Взломщик взял их и быстро сосчитал.

– Может, и хватит, – сказал он. – Пошли. Напротив станции находилось небольшое бистро. Он повел их туда – там была маленькая оцинкованная стойка, у которой стоял человек в крестьянской вельветовой куртке, и было два столика, за которыми остальные посетители в грубой крестьянской или рабочей одежде сидели со стаканами кофе или вина, играя в домино; все они обернулись, когда Взломщик вошел со своей компанией и повел ее к стойке, где громадная женщина в черном спросила:

– Messieurs? {Господа? (фр.).}

– Кофе, мадам, и хлеба, если он у вас есть, – ответил Взломщик.

– На кой мне кофе? – сказал третий. – Я выпить хочу.

– Не волнуйся, – сказал Взломщик негромким, яростным голосом, даже чуть понизив его. – Побудь здесь, пока кто-нибудь не придет и не поднимет этот ящик или даже откроет его. Я слышал, что перед подъемом по лесенке всегда дают выпить.

– Может, удастся найти другой... – начал четвертый.

– Замолчи, – сказал Взломщик. – Пей кофе. Мне надо подумать.

Тут послышался новый голос:

– В чем дело, ребята? Что-нибудь стряслось?

Этот человек стоял у стойки, когда они вошли. Теперь они уставились на него – перед ними был крепкий, коренастый мужчина, очевидно фермер не такой уж старый, как им сперва показалось, с круглым, жестким, недоверчивым лицом, на отвороте куртки у него была орденская ленточка – не из высших, но вполне достойная, под стать той, что носил Взломщик; возможно, именно поэтому он и подошел к ним, они с Взломщиком быстро оглядели друг друга.

– Где получил орден? – спросил Взломщик.

– Комбле, – сказал незнакомец.

– Я тоже был там, – сказал Взломщик.

– У вас какая-то беда? – спросил незнакомец.

– С чего ты взял? – сказал Взломщик.

– Слушай, приятель, – заговорил незнакомец. – Может, когда вы уезжали из Парижа, у вас и было секретное предписание, но после того, как ваш сержант днем вышел из вагона, уже никакого секрета не существует. Он что, вроде проповедника-реформата, какие, говорят, есть в Англии и Америке? Был прямо-таки вне себя. Ему вроде было наплевать, что вы напились. Похоже, его беспокоило, как вы раздобыли двенадцать бутылок.

– Днем? – сказал Взломщик. – Значит, еще сегодня. Где мы?

– В Сен-Мишеле. Ночь вы простоите здесь, ваш вагон должны обить черным крепом, чтобы он походил на катафалк. Завтра утром специальный поезд подцепит вас и отвезет в Париж. Так в чем дело? Случилось что-нибудь?

Взломщик неожиданно шагнул от стойки.

– Иди сюда, – сказал он.

Незнакомец последовал за ним. Они чуть отошли от других к углу стойки и задней стены. Взломщик кратко, но обстоятельно рассказал обо всем, незнакомец спокойно слушал.

– Вам нужно взять другой труп, – сказал он.

– Ты подскажешь, где?

– Почему бы нет? У меня на поле лежит один. Я наткнулся на него, как только начал пахать. Сообщил о нем, но пока никто не приезжал. У меня здесь телега с лошадью; путь в оба конца займет часа четыре.

Они поглядели друг на друга.

– У вас впереди целая ночь – пока что.

– Ладно, – сказал Взломщик. – Сколько?

– Скажи свою цену. Тебе лучше знать, какая у вас в нем нужда.

– У нас нет денег.

– Ты разбиваешь мне сердце, – сказал незнакомец.

Они поглядели друг на друга. Не отводя взгляда, Взломщик чуть повысил голос:

– Мораш.

Мораш подошел.

– Часы, – сказал Взломщик.

– Какой ты прыткий, – сказал Мораш.

Это были швейцарские часы в золотом корпусе, он давно мечтал о таких, и однажды ночью, отделясь от группы, посланной отыскать живого, пусть даже умирающего, но способного говорить немца, наконец обнаружил эти на руке раненого немецкого офицера, лежащего в снарядной воронке. Он бросился в воронку перед самой вспышкой ракеты и в мертвенном свете магния увидел сперва заблестевшие часы, а потом человека – полковника, очевидно, раненного в позвоночник, так как он, казалось, был парализован, в полном сознании и даже не очень страдал от раны; это был бы прекрасный "язык", если бы не часы. И Мораш прикончил его ножом (выстрелом он мог бы навлечь на себя настоящий артобстрел), снял часы и лежал у своей проволоки, пока его группа не возвратилась (с пустыми руками) и не нашла его. Однако на другой день он, казалось, не решался надеть часы, даже взглянуть на них, пока не вспомнил, что лицо его в этот миг находилось в тени, и немец не смог бы определить, был это негр или белый, тем более опознать его; к тому же немца уже не было в живых.

– Какой ты прыткий, – сказал он. – Подожди.

– Все ясно, – сказал Взломщик. – Жди в вагоне, пока не придут за тем ящиком. Не знаю, что с тобой сделают тогда, но знаю, что сделают, если ты сбежишь, потому что это будет дезертирство.

Он протянул руку.

– Давай их сюда.

Мораш расстегнул ремешок и отдал часы Взломщику.

– Возьми уж и хоть немного коньяка, – сказал он. Незнакомец потянулся к часам.

– Нет, смотри оттуда, – сказал Взломщик, держа часы на открытой ладони.

– Само собой, я дам на коньяк, – сказал незнакомец. Взломщик сжал руку и опустил ее.

– Сколько?

– Пятьдесят франков, – сказал незнакомец.

– Двести, – сказал Взломщик.

– Сто.

– Двести.

– Давай часы, – сказал незнакомец.

– Давай телегу, – ответил Взломщик.

Проездили они чуть больше четырех часов ("Все равно вам придется ждать, пока они не обтянут вагон крепом и не уйдут", – сказал незнакомец), их было четверо ("Еще двоих – и хватит, – сказал незнакомец. – Мы подъедем прямо к месту"). Взломщик и незнакомец сидели на сиденье, Мораш и еще один позади них в кузове, путь их лежал к северо-востоку от города по темной проселочной дороге, лошадь сама, без поводьев, свернула на нее, понимая, что возвращается домой, в потемках мерная рысь неторопливой лошади, стук и дребезжание телеги представлялись шумом и тряской, а не движением, поэтому казалось, что придорожные деревья, словно бы возникающие из темноты, проплывают мимо них на фоне неба. Но телега двигалась, хотя и казалось (Взломщику) целую вечность, внезапно деревья вдоль дороги превратились в беспорядочно торчащие столбы, и лошадь, по-прежнему без поводьев, резко свернула влево.

– Сектор обстрела? – спросил Взломщик.

– Угу, – сказал незнакомец. – Американцы устроили в сентябре. Там вон, – указал он, – Вьенн-ла-Пуссель. Били по нему. Досталось городку. Теперь уж недалеко.

Но было не так уж близко, однако в конце концов они добрались до места – к неосвещенной ферме с темным двором. Незнакомец остановил лошадь и отдал Взломщику поводья.

– Я схожу за лопатой. Захвачу и какой-нибудь саван. Вернулся он быстро, отдал саван с лопатой сидящим сзади, взобрался на сиденье и взял вожжи; лошадь тронула и сделала решительную попытку свернуть во двор, но незнакомец резко повернул ее. Показались ворота в живой изгороди; Мораш спрыгнул и распахнул их.

– Не закрывай, – сказал незнакомец. – Закроем, когда поедем обратно.

Мораш вскочил в телегу, когда она проезжала мимо; теперь они были в поле, на мягкой пахоте, лошадь по-прежнему сама безошибочно находила дорогу, уже не прямую, а вьющуюся, иногда чуть ли не поворачивающую назад, хотя Взломщик не мог разглядеть ничего.

– Невзорвавшиеся снаряды, – объяснил незнакомец. – Пока их не извлекли, обнесены флажками. При пахоте их приходится огибать. Как говорили женщины и старики, жившие тогда здесь, война после майского перерыва началась вновь на том поле. Фамилия его хозяев Дюмон. Муж умер прошлым летом; видно, две войны с недельным перерывом у него на поле доконали беднягу. Вдова теперь сама трудится там с работником. Могла бы и без него обойтись; плуг она ведет не хуже, чем он. У нее есть сестра. Слабоумная. Та стряпает.

Он встал на ноги и вгляделся в темноту; еле различимый на фоне неба, он постучал себя по голове. Вдруг он резко свернул лошадь в сторону и вскоре остановил ее.

– Вот и приехали, – сказал он. – Метрах в пятидесяти, на том валу, что разделяет наши поля, рос крупнейший во Франции бук. Мой дед говорил, что даже при его деде он был уже большим деревом. Наверно, тоже погиб в тот день. Ладно. Давай доставать покойника. Вам тоже незачем терять здесь время.

Он указал место, где под лемехом плуга обнаружил труп и снова засыпал его землей. Слой земли был тонким, они ничего не видели и почти не ощущали запаха, потому что успели к нему притерпеться, или, может быть, потому, что труп был один. Вскоре длинный, сплошной ворох легких костей и тряпья был вынут, уложен в саван, а потом в телегу; лошадь, решив, что в этот раз она, несомненно, попадет в конюшню, даже пыталась снова бежать легкой рысцой по мягкой пахоте. Мораш закрыл ворота в живой изгороди и был вынужден догонять телегу бегом, потому что лошадь теперь неслась тяжелым галопом, не обращая внимания на поводья, и снова попыталась свернуть во двор, однако незнакомец, на сей раз взявшись за кнут, заставил ее повернуть на дорогу в Сен-Мишель.

Прошло чуть больше четырех часов, но, возможно, это было и к лучшему. В городе все уже спали, и бистро, откуда начинался их путь, было лишь бесформенной тенью, от него отделилась толпа теней и рассыпалась на девять отдельных фигур, окруживших телегу, телега не останавливалась, а медленно ехала туда, где обтянутый черным крепом вагон сливался с темнотой. Но он был на месте; оставшиеся в городе даже снова вынули гвозди, нужно было только снять крышку, втащить саван с трупом в окно, положить в гроб, закрыть его и воткнуть гвозди на место.

– Забейте их, – сказал Взломщик. – Теперь стучать можно. Где коньяк?

– Все в порядке, – послышалось в ответ.

– Сколько бутылок распили?

– Одну.

– Считая с которой?

– Иди сосчитай, если не веришь, – ответил тот же голос.

– Отлично, – сказал Взломщик. – Вылезайте оттуда и закройте окно.

Они спрыгнули на землю. Незнакомец не слезал с телеги, и теперь уж, несомненно, лошадь должна была вернуться домой. Но они не ждали отъезда. Все, как один, повернулись, уже на бегу, у двери образовалась легкая давка и толкотня, но в конце концов они скрылись в своем темном катафалке, словно в материнской утробе. Теперь они были в безопасности. У них был труп, было достаточно выпивки и до утра можно было ни о чем не заботиться. Их, разумеется, ждали завтрашний день и Париж, но об этом они предоставили заботиться Богу.

Мария, младшая сестра, уложила в передник собранные яйца и теперь словно бы плыла через двор к дому на мягком, нежном облаке белых гусей. Они окружали, обступали ее будто с каким-то трогательным и ревностным обожанием; два гуся шествовали рядом с ней, прильнув длинными вытянутыми шеями к ее бедрам, запрокинув головы и приоткрыв твердые желтые клювы, будто рты, их застывшие, неподвижные глаза были подернуты пленкой, словно в каком-то упоении: гуси дошли с ней до самого крыльца и, когда она поднялась, открыла дверь, быстро юркнула туда и закрыла ее снова, скучились, сгрудились вокруг него, на ступеньках и у самой двери, они жались к ее непроницаемым доскам, вытянув шеи и запрокинув головы, будто на грани обморока, издавая своими грубыми, хриплыми, немелодичными голосами негромкие, трогательные крики страдания, утраты и невыносимого горя.

Дверь вела в кухню, уже насыщенную запахом обеденного супа. Мария даже не остановилась; выложив из передника яйца, она торопливо приподняла крышку кипящей на плите кастрюли, затем торопливо собрала на стол бутылку вина, стакан, тарелку, буханку хлеба, салфетку и ложку, потом прошла через весь дом и вышла в переднюю дверь к тропинке и лежащему за ней полю и сразу же увидела их – лошадь с бороной, человека, ведущего ее, работника, нанятого четыре года назад после смерти мужа ее сестры, и сестру, шествующую по земле, словно исполняя обряд, она запускала руку в свисающую с плеча сумку, а потом совершала ею широкий взмах, второе по древности из незапамятных телодвижений или деяний человека; Мария побежала к ней, петляя меж старых воронок, огражденных красными флажками и поросших буйной, унылой над невзорвавшимися снарядами травой, уже на бегу зовя ее, крича своим ясным, безмятежным и звучным голосом:

– Сестра! Молодой англичанин приехал за медалью. Их двое, они идут сюда по тропинке.

– С ним друг? – спросила Марфа.

– Нет, не друг, – сказала Мария. – Этот ищет дерево.

– Дерево?

– Да, сестра. Ты не видишь его?

И, уже стоя на тропинке, они увидели обоих – несомненно, это были люди, но еще издали было видно, что один из них движется не совсем по-людски, а по мере приближения – совсем не по-людски в сравнении с широкой, неуклюжей поступью второго; он шел, Неторопливо пригибаясь и выпрямляясь, словно какое-то громадное насекомое, идущее вертикально, и, казалось, совсем не продвигался вперед, потом Мария сказала: "Он на костылях"; единственная его нога двигалась размеренно, неустанно, даже неукротимо, шаги ее чередовались с ритмичными выпадами костылей; упорно, даже неукротимо, и он явно приближался к ним; вскоре они увидели, что у него нет не только ноги, что рука с той же стороны отнята почти по локоть и (уже совсем вблизи) что это вообще полутруп, потому что видимая половина его тела представляла собой ужасный желтовато-коричневый шрам; начинался он у измятой фетровой шляпы и охватывал половину лица, идя через переносицу, рот и подбородок к воротничку рубашки. Но это впечатление сразу же исчезло, потому что голос его был сильным и нежалостливым, французский язык, на котором он к ним обратился, был беглым и правильным, и неприятен был лишь его спутник – высокий, тощий, живой труп, отнюдь не полу, похожий на бродягу, но с противной, наглой, мерзкой физиономией под грязной шляпой, из-за ленты которой ухарски торчало длинное перо, доводившее его рост до восьми футов.

– Мадам Дюмон? – спросил первый.

– Да, – ответила Мария с открытой, нежной, нежалостливой улыбкой.

Человек на костылях повернулся к своему спутнику.

– Все в порядке, – сказал он по-французски. – Это они. Говори, что там у тебя.

Но Мария, не дав тому сказать ни слова, обратилась к человеку с костылями:

– Мы ждали вас. Суп готов, а вы, должно быть, проголодались, идя от станции.

Потом она обратилась ко второму, но не по-французски, а на старом балканском языке своего детства:

– И вы. Еще какое-то время вы будете нуждаться в пище.

– Что? – неожиданно и резко сказала ее сестра и обратилась к человеку с пером в шляпе на том же языке: – Вы зеттлани?

– Что? – громко и грубо сказал по-французски человек с пером в шляпе. Я говорю на французском языке. И тоже не откажусь от супа. Я могу заплатить за него. Ясно? – спросил он, сунув руку в карман. – Смотри.

– Мы знаем, что у вас есть деньги, – сказала по-французски Мария. Проходите в дом.

И уже на кухне они полностью разглядели первого: желтовато-коричневый шрам от ожога не кончался у шляпы, а охватывал той же страшной омертвелостью половину черепа; на той стороне не было ни глаза, ни уха, уголок рта тоже был омертвелым, словно это было лицо не того самого человека, который только что говорил и вскоре будет есть и пить; его грязная рубашка была схвачена у горла затертой, выцветшей полоской материи; они не знали, что это английский полковой галстук; слева на груди грязного, пыльного смокинга висели две медали; одна штанина обтрепанных грязных твидовых брюк была подогнута и закреплена у бедра кусочком проволоки; англичанин постоял посреди кухни, опираясь на костыли и оглядывая помещение пристальным, спокойным, нежалостливым взглядом, а его спутник, с опустошенным, наглым, беспокойным лицом, стоял позади, не снимая шляпы, ее перо почти касалось потолка, словно он был подвешен к нему.

– Значит, он жил здесь, – сказал англичанин.

– Да, – ответила Марфа. – Как вы узнали? Как вам удалось найти нас?

– Ну, сестра, – сказала Мария. – Как бы он приехал за медалью, если бы не знал, где мы живем?

– За медалью? – сказал англичанин.

– Да, – ответила Мария. – Но сперва поешьте супу. Вы голодны.

– Спасибо, – сказал англичанин. Он указал головой на стоящего позади. Он тоже? Вы приглашаете и его?

– Конечно, – сказала Мария. Она взяла со стола две тарелки и пошла к плите, не предложив ему помощи, и не успела Марфа подойти, чтобы помочь ему, как он перекинул ногу через деревянную скамью, сел, поставил костыли рядом и уже стал откупоривать бутылку вина, прежде чем второй, стоящий у двери, двинулся с места. Мария сняла крышку с кастрюли и, чуть повернувшись, чтобы видеть второго, сказала ему, на этот раз по-французски:

– Присаживайтесь. Поешьте тоже. Никто уже ничего не имеет против.

– Против чего? – спросил человек с пером в шляпе.

– Мы забыли об этом, – сказала Мария. – Только сперва снимите шляпу.

– Я уплачу, – сказал человек с пером в шляпе. – Вы ничего не даете мне. Ясно?

Он полез в карман, вынул руку, уже рассыпая монеты, и швырнул их на стол, часть монет пролетела мимо и зазвенела на полу, а он сел напротив англичанина и жадно потянулся к бутылке и стакану.

– Подберите свои деньги, – сказала Мария.

– Подбирай сама, если не хочешь, чтобы они валялись там, – сказал он, торопливо наливая вино, наполнил стакан до краев и тут же поднес его ко рту.

– Подождите, – сказала Марфа. – Дай ему супу.

Она подошла, не очень близко, и встала не возле англичанина, а как бы над ним, ее суровое лицо высокой горянки, когда-то по-мужски смелое и красивое, склонилось к нему, а он налил себе вина, поставил бутылку, поднял стакан и взглянул на нее.

– Ваше здоровье, мадам.

– Как же вы узнали его? – спросила Марфа. – Как познакомились с ним?

– Я его не знал. И ни разу не видел. Я услышал о нем – о них, – когда вернулся на фронт в 1916 году. Потом я узнал, в чем дело, и мне нужно было не видеть его – только ждать и не мешать ему, пока он не будет готов совершить необходимое...

– Неси суп, – грубо сказал человек в шляпе. – Этих денег хватит, чтобы купить весь ваш дом.

– Да, – ответила Мария от плиты. – Потерпите. Уже скоро. Я даже соберу их для вас.

Она принесла две тарелки супа, человек с пером в шляпе не стал ждать, пока она поставит их на стол, выхватил у нее одну, поднес ко рту и стал жадно хлебать через край, глядя мертвыми, наглыми, неприятными глазами, как Мария ползает у их ног, под столом и вокруг стола, собирая рассыпанные монеты.

– Только двадцать девять, – сказала она. – Не хватает еще одной.

Не отрывая тарелки ото рта, человек с пером в шляпе достал из кармана монету и резко бросил на стол.

– Хватит с тебя? – сказал он. – Налей еще.

Мария налила у плиты супа и поставила перед ним тарелку, а тем временем он снова поспешно, нетерпеливо наполнил вином свой стакан.

– Ешьте и вы, – сказала Мария человеку с костылями.

– Спасибо, – ответил он, но не взглянул на нее, а продолжал смотреть на высокую, спокойную сестру. – Однако тогда, в то время, в те дни, для меня все кончилось тем, что я очнулся в Англии, в госпитале, и лишь год спустя я убедил их отпустить меня во Францию, отправился в Шольнемон, отыскал там в конце концов того старшину, и он сказал мне, где вы живете. Только вас тогда было трое. Была молодая женщина. Его жена? – Высокая сестра смотрела на него спокойно, холодно, совершенно непроницаемо. – Может быть, невеста?

– Да, – сказала Мария. – Вот именно: невеста. Вы правильно сказали. Ешьте суп.

– Они должны были пожениться, – сказала Марфа. – Она была марсельской шлюхой.

– Прошу прощения? – сказал англичанин.

– Она бросила это занятие, – сказала Мария. – Она училась хозяйствовать на ферме. Ешьте суп, остынет.