Текст книги "Отец Джо"

Автор книги: Тони Хендра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Глава седьмая

Комнату я делил с младшим братом. У него была верхняя кровать, у меня – нижняя. Брат ложился гораздо раньше меня, но я не желал, чтобы родные знали о моей личной жизни слишком много – к примеру, что я имею обыкновение перед отходом ко сну читать повечерие. Даже для восьмилетнего пацана, а может, именно для восьмилетнего пацана, такое оружие стало бы огромным соблазном. Я творил свои молитвы молча, при свете фонарика.

Лучшей частью повечерия был заключительный гимн в честь Девы Марии, который менялся в течение года, но в конце мая звучал восхитительной молитвой одиннадцатого века под названием «Славься, Царица!» – кстати, любимая молитва отца Джо; я читал ее наизусть. Конечно, я бы предпочел читать молитву вслух и нараспев, но приходилось распевать в уме, закрыв глаза и воображая себя в сумрачных хорах Квэра, в окружении умиротворенных людей, к которым я так стремился.

В этот вечер я, как обычно, выключил фонарик, опустился на колени и пропел гимн; потом еще некоторое время постоял, представляя себя юным послушником в аббатской церкви – как я тушу огни, как братья расходятся по своим кельям. И вот церковь пустеет, в ней становится темным-темно, только еле заметно мерцает красный огонек в алтарной части.

Был теплый весенний вечер, но внезапно в мою комнату и мое сердце ворвался порыв холодного ветра, и меня пронзил животный страх – казалось, какие-то неодолимые силы теснятся вокруг и вот-вот набросятся. Я инстинктивно начал молиться об обретении силы или защиты, как вдруг почувствовал, что падаю – будто в лифте с обрезанными тросами, который все стремительней несется в черноту шахты. Я открыл глаза, но падение продолжалось, даже ускорилось – я проваливался в бездонную пучину, темные стены проносились мимо, и я чувствовал, как мою веру отрывает от меня воздушным потоком – я как будто оказался отброшенным от спасительных бойниц.

Зажмурившись, пытаясь хоть как-то остановить падение, я отчаянно взмолился: «Господи, помоги! Замедли падение, сотвори чудо!» Однако ни помощи, ни чуда не последовало: я со свистом устремлялся все ниже и ниже и в то же время видел себя сверху, как это бывает в кошмарном сне – я падал сквозь себя, выпадал из собственной души, все равно никогда не существовавшей, погружался на невообразимую глубину, ниже твердых пород веры и истины, в холодное и мертвое безвоздушное пространство вечности и небытия, туда, где нет ни Бога, ни Христа, ни веры, ни надежды, ни спасения – нет, и никогда уже не будет.

Наконец, падение прекратилось. Я открыл глаза. Вокруг – все та же комната. Слышно было, как тихо посапывает брат.

Значит, это не было кошмарным сном. Ужас, агония утраты, сжигавшая изнутри, чувство крайней опустошенности были настоящими, холодными и твердыми на ощупь. Я обливался потом, меня била дрожь, щеки были мокрыми от слез.

И все же я изо всех сил постарался проснуться – вдруг это один из тех самых снов во сне, когда просыпаешься от того, что просыпаешься. Но нет, я не спал, и меня окружала реальность, новая реальность из ничего, и, что еще хуже, в этой новой реальности я продолжал существовать.

На ум мне пришло ужасное слово, оно эхом отозвалось в окружающей тьме: отчаяние. «Ты впал в отчаяние. Ты проклят. Отчаяние – непростительный грех».

Я молил тьму вернуть мне мою веру. Но тьма безмолвствовала В ней не было никого, кто бы откликнулся на мой призыв. Какой-то замкнутый круг – молиться в никуда о вере в ничто. И я попал в этот круг, мне не выбраться из него.

Я остался один. Никогда еще я не ощущал такого одиночества, одиночества вселенского, одиночества в своей вселенной; меня не отпускало жуткое подозрение в собственном не-существовании. Я испугался еще больше.

Однако вмешалась логика; чтобы задаться вопросом «А существую ли я?», нужно в самом деле существовать. Но я еще больше пал духом, вспомнив о том, что буду существовать дольше самого себя и своей жизни, что существование мое не кончится со смертью, а продлится в вечности, ограниченное небытием Бога, заключенное в темницу самого себя без права досрочного освобождения.

Кто или что бы там ни украло мою вечную свободу, вместе с ней оно украло и мою мечту стать монахом. При падении она тоже разбилась – осколки уплывали в необозримом пространстве, их было уже не достать. Я осознал потерю мгновенно, и она отозвалась во мне щемящей тоской – как будто на глазах у меня убили самого дорогого человека, еще секунду назад полного жизни и такого реального, а теперь молчаливого и безжизненного. Кто совершил эту жестокую бессмысленность? Может, я? Может, я сам виноват в собственном разрушении?

Не знаю, сколько времени я провел на коленях рядом с кроватью, на верхнем ярусе которой виднелись очертания мирно сопевшего брата, – меня охватывал то дикий ужас, то полный паралич. Внезапно в глаза ударил солнечный свет – наступило утро. Я так и спал – сидя на коленях. Кровать брата была пуста, снизу доносились крики матери.

Боль утраты тут же вернулась и молотом ударила по голове. С болью пришло и осознание того, что я проспал на целый час. Может, вселенная и существует без Бога, надежды или веры, однако она определенно вмещает в себя пузатый зеленый автобус, изрыгающий клубы выхлопов во время езды по тихим улочкам Хартфордшира – в нашем городишке, от которого до школы три четверти мили, он должен был появиться ровно через двенадцать минут. Я умылся, оделся, схватил учебники и помчался со всех ног.

Расхожее мнение о том, что бездумная деятельность отвлекает ум от неприятных мыслей, – сплошная ложь. Находясь в прокуренном автобусе, посреди хихикающих розовощеких школьниц в серой униформе, я в полной мере прочувствовал свое поражение в вечной битве со смертью: на одной стороне находился я со своей парализованной волей, на другой – бесконечные сомнения, глумившиеся надо мной. Экзистенциальная агония ночи прошла, теперь меня со всех сторон обстреливали силлогизмами совершенно особого свойства: «Бога не существует. Следовательно, Христос не был Богом Он был глупцом, который дал убить себя ни за что ни про что. Он был „пустышкой“, скользким торгашом, которому грош цена». И эти антихристовы ракеты выстреливали одна за другой.

Автобус шел полчаса, и все это время битва ни на минуту не стихала; я пытался отогнать сомнения, бормоча вполголоса «нет, нет, нет», мотая головой и сжимая кулаки. Рядом со мной сидела полная дама в скромном пальто и старомодной шляпке с перьями, прилепленной набекрень к ее завитым волосам; похоже, она заметила гримасы и бормотание подростка по соседству, однако, когда я во время передышки посреди сражения поднял голову и глянул в окно, эта воспитанная дама смотрела перед собой с застывшей на губах улыбкой. Ну да, конечно, – нехорошо ведь пялиться на умственно неполноценных. Они, бедняги, не в силах совладать с собой.

За окном автобуса вовсю разгоралось весеннее утро, проносились волны цветущего боярышника, воздух был напоен птичьими трелями, из липких почек появлялись цветки, образуя величавые, подобные белым облакам галеоны, проплывавшие на фоне голубого неба.

Невозможно описать тот зеленый цвет, в который одевается Англия весной, ту взрывную массу растительности, тончайшее равновесие между сельской простотой и безудержным буйством новой жизни. В весеннюю пору Англия отбрасывает свойственную ей язвительную иронию, мрачную двусмысленность и промозглую злопамятность – цветущая страна наполняется чистой, ничем не замутненной энергией. Автобус катил по этой обновляющейся земле, но меня сверлила одна мысль – я не могу позволить себе умереть. В этом теперь враждебном и смертельно опасном в своей непредсказуемости мире я мог запросто умереть, точно так же, как недавно умерло все, во что я верил.

А смерть будет означать проклятье.

К тому времени, когда автобус наконец доехал до школы, я совсем обессилел. Невозможно держать оборону против таких сильных врагов, как сомнение и отчаяние после бессонной ночи, да еще и на голодный желудок. В классе царило веселье – закончились пять долгих лет учебы, экзамены позади, а впереди – летние каникулы. С нас уже не так строго спрашивали, да и задания на дом почти не задавали. Все пребывали в состоянии легкой эйфории; я и сам был таким же всего двадцать четыре часа назад. Теперь я то презирал своих одноклассников за их приземленность, ограниченность ума и глупость, то завидовал им, не имея возможности принять участие в их приземленных, ограниченных глупостях.

У меня никак не получалось отделаться от видения – как я, здоровый, спортивный парень вдруг падаю и начинаю хрипеть. Как я лежу, судорожно хватая воздух ртом, и молю озабоченно склонившихся надо мной протестантов о священнике. Который даже если и прибывает вовремя, не может отпустить мне, умирающему, грехи.

Я вспомнил случай, который произошел год назад и которому я не придал никакого значения, – один мой одноклассник вдруг умер во время игры в регби. Он пробежал все поле, успел сделать бросок и упал замертво. Оказалось, у него была редкая легочная болезнь, но ее симптомы ни разу не проявлялись. Тогда случай показался мне любопытным, да и только – к сожалению, в школьном возрасте многое представляется всего лишь любопытным. Теперь же смерть одноклассника послужила лишним подтверждением невероятной хрупкости жизни.

В тот день наша команда должна была соревноваться в плавании с командой другой школы. Я не мог пропустить соревнования, поскольку был капитаном сборной, однако думал о них с ужасом. Бассейн казался мне тем самым местом, в котором запросто может случиться непоправимое. Наши соперники представляли собой жалкое зрелище – сплошь щекастые толстяки – их как будто подбирали с расчетом, что на старте после нырка они непременно вынырнут, а не пойдут ко дну. Я в нашей команде был, что называется, «верняк» по части стометровки брассом, однако во время второго заплыва со мной приключился особенно острый приступ – я закрыл глаза, пытаясь отогнать наваждение, и врезался в бортик бассейна. Весивший в два раза больше парень легко опередил меня.

Дорога на автобусе домой оказалась еще хуже, чем утром. Приступы немного ослабли, но их сменила такая глубокая, всеобъемлющая и необоримая тоска, что я испытывал физическую боль. Сойдя с автобуса, я побрел домой мимо цветущих изгородей и местной церквушки. Церквушка всегда была для меня желанным местом, ее теснота казалась такой уютной – надежная точка опоры в повседневности моей жизни. Еще вчера я заглядывал в церковь, дабы перекинуться парой слов со Святым Причастием Но… теперь?

В светлый год моей жизни ощущение истинного присутствия [19]19
  Учение об истинном присутствии Христа в Евхаристии.


[Закрыть]как непосредственного соприкосновения с божественным стало одним из самых радостных открытий. Я не только верил в это учение; стоя у дарохранительницы, я чувствовал постоянство принимаемого за Иисуса существа так явственно, как нигде и никогда больше. Это не было присутствием человека, скорее, чем-то безличностным или, вернее, надличностным, выходившим за пределы ограничений человеческой личности и все же остававшимся в церкви, наполнявшим ее собой. Порой я растворялся в молитве, и тогда присутствие становилось таким ощутимым, что я буквально выбегал из церкви, иначе оно перехлестнуло бы через край.

Теперь церковь показалась мне уродливой, лишенной основательности, опасной. Что еще подстерегает меня внутри?

В действительности же – ничто. Это ничто мрачной тучей нависло над дарохранительницей. Ничто расселось на алтаре как на чемоданах с вещами, упакованных и готовых к отправке. Ничто торжествующе пялилось на меня со стропил, кафедры, скамей, алтарной ограды. Церковь сделалась пустой, серой и холодной.

Что со мной будет, к кому обратиться? К родителям? Бесполезно. Еще меньше толку от отца Смога, который как раз сейчас в своем доме приходского священника опрокидывает первый за вечер стакан виски. Бен и Лили уехали. Оставался только один человек, но он находился далеко, в четырех-пяти часах езды, а было без малого шесть.

Конечно, мать с отцом с ума сойдут, но что делать? И вот я пошел обратно к остановке Там как раз стоял экспресс, направлявшийся в Сент-Олбанс Добрый знак До Лондона можно было доехать сравнительно быстро – электрички ходили часто. Денег мне хватало – как раз на дорогу. И я пустился в путь за помощью.

Но путешествие обернулось очередным кошмаром. Сомнения набросились с новой силой, они били уже прицельным огнем А вдруг отец Джо окажется не скалой, на которой я выстроил свою церковь, а мультяшным персонажем, полностью соответствующим своей внешности, клоуном-святошей в черной рясе? Каким мне увидится Квэр, когда я доберусь до него? Домом? Или вместилищем таких же клоунов?

Время ползло черепашьим шагом, каждый отрезок пути, когда-то заполненный радостными ощущениями, скрадывавшими ожидание, теперь все тянулся и тянулся. Похоже, мои недруги овладели и временем, научившись замедлять его до предела.

Один момент мне запомнился особенно. Я должен был сделать пересадку в Уэст-Энде; толпы театралов оттеснили меня на самый край платформы. К станции с шумом подъехал поезд. Центральные шпалы с желобом посередине извивались гигантской серебристой змеей.

Мне вспомнилось, как незадолго до того мама рассказывала, будто мой дед по отцовской линии совершил самоубийство. Я тогда ужаснулся – ведь дед попал в ад! Но кроме ужаса испытал любопытство: неужели можно дойти до такой крайности, когда не на что надеяться и единственный выход видится в добровольном уходе из жизни?

Теперь я понял. Я не сомневался, что нахожусь в точно таком же положении, как и дед, – сижу в камере без двери, откуда меня никто не вытащит. Самоубийство не было выходом, неся с собой проклятие, однако я и так уже совершил страшный грех – поддался отчаянию, так что теперь мне было все равно. По крайней мере, избавлюсь от терзаний умственных и физических…

Мать со злорадством невестки вспоминала о том, что свекровь всем говорила, будто бы дед, ее муж, свел счеты с жизнью, бросившись в метро под поезд. В то время как на самом деле он повесился в погребе. Согласно регламентированным до мельчайших деталей ценностям низшей прослойки среднего класса, к которой моя бабка принадлежала, расстаться с жизнью под колесами поезда было несравненно более изящным и благородным способом, чем вздернуть себя на веревке.

Для меня рассказ матери вдруг обрел смысл. Прыжок со стула в надежде, что веревка сделает свое дело, был чреват риском остаться в живых. Тут же только и надо было что упасть. Упал и готово: тело раздроблено и размазано до неузнаваемости, да еще через останки пропущено неимоверное количество вольт. Так, на всякий случай.

«Давай, падай! Обними эту серебристую змею! И все будет кончено. Давай! У тебя доля секунды в запасе! Решайся!»

Но я не решился. Не то чтобы совсем, просто долго колебался, и поезд медленно прошел мимо, а момент канул в теперь уже объяснимое прошлое. Новая пища для орд сомнений, на которую те набросились. Разве не вознамерился я совершить поступок, но остался в живых благодаря обстоятельствам? А поскольку намерение все равно грех, теперь я виновен не только в отчаянии, что само по себе уже непростительно, но и в самоубийстве – грехе совсем уж непрощаемом.

Я втиснулся в битком набитый узкий и душный вагон; от близкого соприкосновения со смертью и проклятием я весь покрылся липким, холодным потом То был ад, и я все еще находился в нем.

Впервые я приехал в Квэр так поздно. Шел уже двенадцатый час, миновало несколько часов с момента вечернего богослужения. В кромешной тьме я топал по подъездной аллее; громадина монастыря чернела, неразличимая для страждущей утешения души. Место казалось совершенно безлюдным, населенным разве что привидениями; нигде никакого движения, только луна передвигалась между верхушками деревьев, едва различимая за плывущими облаками. И вот я, путник, постучался в освещенные лунным светом ворота.

Ответа не последовало. Я снова постучался. Тишина. Я не решался позвонить, так как понятия не имел, где раздастся звонок, у кого и как громко, но ведь я столько ехал, да к тому же потерял веру.

Как только я нажал на звонок, над моей головой открылось окошечко. И раздраженный голос трижды спросил: «Кто там?» Я узнал дряхлого монаха, который повстречался мне в первое посещение аббатства и которого я больше не видел Монах уставился сверху вниз на меня, глядевшего на него снизу вверх.

– Надо же, Тони! – воскликнул он, безмерно удивив меня. – Ты!

И исчез. Заскрипели болты, и монах появился, открывая огромную дверь гостевого дома.

– Входи, входи. Что-то случилось?

Я не мог ему все рассказать. Слишком многое пришлось бы объяснять, слишком много слов потратить.

– Пожалуйста, разрешите мне остаться на ночь.

Монах прищурился, глядя сквозь свои видавшие виды очки с недоуменным, но озабоченным видом; все его брюзжание куда-то делось.

– Конечно, оставайся. По-моему, в номере четвертом все готово. Если не возражаешь, я…

– А можно мне повидаться с отцом Джозефом?

Монах хотел было уже отказать, напомнив о позднем часе, но не отказал. Только чуть слышно вздохнул, столкнувшись с такой, прямо скажем, неортодоксальной просьбой. А еще подумал о том, что придется карабкаться по лестнице.

– Я сообщу ему.

Взобравшись по скрипучим ступенькам гостевого дома, пройдя по выкрашенному коричневой краской коридору до номера четвертого, я повалился на кровать. Я все еще вздрагивал и скрипел зубами, но это скорее по привычке – меня уже не атаковали, наступило затишье. Здесь орды уже не так хозяйничали. Прошло время – на мой взгляд, прилично, даже слишком, чтобы отец Джо пришел. Я не мог заснуть. Меня как будто контузило, но несмотря на порядочную измотанность, я, тем не менее, оставался начеку. Мне просто нельзя было заснуть.

Где-то вдалеке открылась дверь. Кто-то начал медленно взбираться по лестнице. Внутри у меня все так и ухнуло – старый монах! Сказать, что отец Джо не может прийти. Тогда мне придется вынести целую ночь. Я уже чувствовал, как в пространстве между мной и приближающимся монахом закопошились темные воинства. «О Господи!.. Они идут…»

– Тони, дорогой мой, ты спишь?

Передо мной возникло вытянутое лицо, которое все также подергивалось, а глаза за все теми же кое-как напяленными очками все также часто моргали. Вот только лицо это не улыбалось, а из-под торопливо надетой рясы торчал воротник старомодной ночной рубахи.

Все, что накопилось во мне за последние сутки, хлынуло потоками слез. В перерывах между всхлипами и рыданиями я пытался рассказать, что потерял веру, впал в отчаяние, совершил непростительный грех. Но вскоре горечь сменилась огромным облегчением – отец Джо оказался не персонажем из мультфильма и не клоуном-святошей в черной рясе, а огромной скалой, тихой гаванью, укрывающим крылом, моим отцом Джо.

Все это время он только слушал Он даже не попытался успокоить меня, остудить жар безумного ребенка, в чьей безумной жизни произошел новый поворот. Он не попробовал объяснить, почему я испытывал такие чувства, почему то, что казалось мне катастрофой, на самом деле было явлением нормальным, обычным для подростка, что всему виной гормоны, бушующие во мне. Он не попытался вывести меня из паники при помощи шока, не стал говорить как мужчина с мужчиной, обходясь со мной сурово для моего же блага. Он не призвал высшие силы, чтобы они вмешались в битву на моей стороне, не предложил помолиться вместе. Он не сделал ничего, чтобы дать понять: все не так плохо как кажется.

Он воспринял мою ситуацию так, как воспринял ее я сам – со всей серьезностью. На следующий день он мог отреагировать и иначе – доходчиво объяснить мне все, что со мной произошло. Но не в тот вечер. В тот вечер перед отцом Джо был лишь отчаявшийся мальчик, на хлипкой дощечке пересекающий холодную, бессмысленную вселенную, мальчик, который, пребывая в кошмаре наяву, проехал добрую часть Англии с твердой убежденностью в том, что виноват.

После того как я выплакался и сидел, устало всхлипывая и полный благодарности, отец Джо сказал:

– Тони, дорогой мой, нет такого греха, который нельзя было бы простить. Господь прощает все и вся.

Он настоял на том, чтобы я снял куртку, ботинки и лег. Когда я уже улегся, он сел на край кровати, подтянул одеяло к моему подбородку и положил свою теплую руку мне на лоб. Та мягкая сила, которая перетекла в меня во время моей первой встречи с отцом Джо, теперь заструилась по телу, заполняя холодные, пустые уголки. Не знаю, как долго он сидел так – может, две минуты, а может, и два часа. Покой пушистым снежным покрывалом окутал меня. Ужас мало-помалу отступил – далеко в открытое море. Темных орд нигде не было видно. И я забылся сладким сном.