Текст книги "Отец Джо"

Автор книги: Тони Хендра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

Глава семнадцатая

У отца Джо и в мыслях не было приписывать все это себе. Да и не годился он на роль лидера группы поддержки. В его словаре не было таких слов, как удача и неудача. Они подразумевают конечное состояние, а его гораздо больше интересовал сам процесс – как выйти за пределы самости, как найти закон или силу, которую он называл Господом, любить ее и прислушиваться к ней, – процесс, не имевший конечного состояния, не имевший такой точки, в которой его можно было бы измерить и определить как удачу или неудачу.

Отец Джо был на седьмом небе от счастья – я сказал ему, что, возможно, вернусь на путь веры. Но нашел этот путь я сам; теперь, когда я разглядел дорогу – не шире оленьей тропы, через подлесок, но все же, – он отказался приписать заслугу себе, хотя я осыпал его благодарностями. Он лишь поблагодарил в ответ. Я никогда не стану галочкой в его зачетной книжке «там, наверху».

Я знал этого человека вот уже тридцать три года, больше половины всего того времени, какое он провел в монашестве. Через несколько недель наступала шестидесятилетняя годовщина. Шестьдесят лет назад, в 1928 году, в возрасте девятнадцати лет он постригся в монахи, дав торжественный обет постоянства, послушания и духовного совершенствования, записанный на листе пергамента и помещенный на алтарь. Первое и строжайшее правило святого Бенедикта: запиши.

Если не считать Первую мировую, о которой отец Джо почти ничего не знал по причине своего юного возраста он стал свидетелем всех событий этого ужасного, алчного, убийственного века. Что с ним было в Великую депрессию? Жил в бедности. А во Вторую мировую? Пребывал в покое. Как пережил «холодную войну» с ее тиранами-капиталистами (черт их побери) и революционерами-коммунистами (дьявол их забери)? В любви к врагам своим. Даже теперь, когда нелепый конфликт начал рассасываться – благодаря таким людям мира, как Иоанн Павел II и Михаил Горбачев, благодаря упрямым европейцам, моим ровесникам и их родителям, которые, несмотря на свою откровенную легкомысленность и бесконечную вздорность, тем не менее остались поколением мира и не купились на рейгановские карикатуры русских, не спасовали перед его трусливым оружием массового уничтожения. После всего ужаса и угроз, кошмарных сценариев войны и балансирования на грани самое бессмысленное и опасное противостояние за всю историю планеты заканчивалось без единого выстрела. Pax – простое, неподвластное времени слово, пребывавшее в сердце бенедиктинской традиции, которая пережила все муки и судороги Европы, от Карла Великого до Черчилля, победило в «холодной войне». Даже в самый ужасный век всей истории человеческой дух отца Джо возобладал. Может, его вера в силу молитвы не так уж и безосновательна.

Иной раз я размышлял – излюбленное времяпрепровождение моего поколения – о том, что бы случилось, одолей нацисты Англию. Они наверняка бы стерли Квэр с лица Земли, да и отца Джо тоже. Нацисты уничтожали католиков, в особенности католических священников с таким же тщанием, как и остальных своих жертв. Но бенедиктинцы не сдались бы. Другие «отцы Джо» вышли бы из реки черных сутан, чтобы основать другие «Квэры». И раньше изверги, подобные нацистам, уничтожали целые нации; они вырезали монахов, а монастыри сжигали за одно то, что их обитатели отказывались сражаться, укрывали беззащитных, встречали ненависть любовью.

Те могущественные империи, а также алчность, насилие и ненависть, неотъемлемые их свойства, ушли, канули в Лету. Где теперь вестготы, викинги, Золотая Орда, Испанское королевство, венецианцы, моголы, непобедимая Британская империя, в которой солнце никогда не заходило и не зайдет? Где теперь те великие народы, на чьи деяния другие правители взирали с завистью и чьи имена теперь затрудняются вспомнить даже ученые? Все эти аббасиды, франки, ломбардцы, сарацины, мадьяры, оттоманы? Ушли, исчезли.

А вот отец Джо, великий в своей кротости, все еще жив и процветает, хотя прошло уже полторы тысячи лет других таких «отцов Джо».

Многие годы я видел только своего друга, стараясь не потерять его, как бы при этом ни терялся на своем жизненном пути, и в то же время позабыл о когда-то сильном ощущении великой традиции, в которой Квэр занимал свое место. При всем моем вероотступничестве или атеизме, а еще точнее – элементарном равнодушии к божественному, отец Джо оставался человеком исключительных качеств, чья мудрость и ненавязчивая харизма выходили за пределы религиозных и монастырских норм, определявших его жизнь. Однако Квэр я отодвинул в сторону.

И вот теперь, как будто порывшись на чердаке и наткнувшись на давно забытые сокровища, я начал вспоминать то глубокое волнение, которое испытал, узнавая о его неизменности, о том, что некоторые традиции не канули в Лету, а остались, отказавшись подчиниться бесконечному давлению перемен. Я вспомнил открытие, связанное с историей – что она вовсе не каталог умерших, похороненных и окутанных тьмой веков, а новый безграничный мир, ждущий своего первопроходца, и если подойти к нему непредвзято, если разглядеть в его народе людей, а не факты, таких же современников в своем времени, как и мы в нашем, которые думали и чувствовали, как и мы, то мертвые оживут и предстанут как равные нам, а не темные и безнадежно отсталые. Чтобы узнать человечество целиком и полностью, нужно взглянуть на него как на нечто неизменное и в то же время постоянно меняющееся. Квэр и бенедиктинская традиция стали моими вратами на пути к этим открытиями, необычным живым примером, частью которого я являлся и который показал историю яркой и живой.

В последующие дни я погрузился в чтение, стараясь узнать, что случилось с Церковью за время моего отсутствия. В том, что произошло, хорошего было мало.

Внушительная цепь событий и лиц, растянувшаяся почти на два тысячелетия, какое-то время назад восхитившая даже прыщавого подростка вроде меня, оказалась не просто прерванной, но выброшенной на свалку. Как будто лишь отдельные звенья этой цепи – промахи и грехи официальной Церкви – имели значение, но никак не сотни тысяч остальных звеньев – добрые и великодушные люди, священники и миряне, души, изо всех сил стремившиеся к вере, благим деяниям, наделенные добрым нравом, хоть и не без своих скорбей и разочарований. Они тоже составляют часть Церкви – на протяжении всех двух тысяч лет. Но наши доблестные реформаторы сочли их недостойными – пляской смерти из предрассудков и легковерия, тянувшейся тысячелетия.

Насколько я понял, реформаторы, возглавившие Церковь после Второго Вселенского Собора – в большинстве своем мои ровесники или чуть старше, – с легкостью поддались одному из самых страшных пороков нашего поколения, выросшего среди обломков Второй мировой войны: они осознанно пренебрегли чувством истории.

Я хоть в реформах и не участвовал, и сам был не без греха. Как и мои ровесники, я годами покупался на то, что шло гораздо дальше достойной порицания сентенции Генри Форда о том, что «история – это вздор». По нашей версии, история была не просто вздором, она была подозреваемым, врагом, неисправимым злом, вместилищем вечных неудач, убийственных заблуждений и страшных образцов для подражания. Именно в истории имели место всевозможные ошибки, именно там были совершены бесчинства – теперь-то мы уж знали. История осталась в прошлом, а мы родились вновь для Единственно Истинной Веры, и лишь перемены, благословляя все новое и теперешнее, вели к спасению.

В этом был наглядный урок, шедший гораздо дальше того хаоса, в который оказалась ввергнута Церковь. Отказ от обширного культурного наследия предков ради некоей современной теории был не просто самонадеянностью; это было массовым убийством, совершенным посмертно. Из подобного хода рассуждений и возникает геноцид. Массы – пусть даже они и мертвы – с их жалкими, ничтожными жизнями не идут ни в какое сравнение с великой целью, которая вот она, у нас перед глазами. А значит, сбросить их со счетов. Они никогда не существовали.

Один из непосредственных примеров этих «реформ» можно было наблюдать в церковных хорах аббатства. Если взрастить молодое поколение в презрении к истории, особенно истории собственной Церкви, очень скоро останется всего треть монахов, старых пердунов или молодых чудаков, которым просто-напросто нравится петь лишенные напевности тысячелетние гимны и следовать не имеющему силы, отрицающему самого себя полуторатысячелетнему Уставу.

Квэр не менялся – его меняли. Но зачем? Что, черт возьми, было в нем не так? Если серьезно: раз он распадается уже сейчас, выживет ли вообще?

Я высказал свои опасения отцу Джо. Он был гораздо менее озабочен тем, что мне показалось катастрофой.

– Люди непрерывно меняют себя и свой мир, дорогой мой. Очень немногие перемены в самом деле новы. Скорее, мы путаем понятия перемены и новизны. То, что в самом деле ново, никогда не меняется.

– Почтенный предок, вы говорите загадками.

– Мир боготворит новизну определенного вида. Люди только и говорят, что о новой машине, новом напитке, новой п-п-пьесе или доме… Но ведь все это вещи не новые, правда? Они начинают стареть с того самого момента, как их приобретаешь. Новизна не в материальных вещах. Она внутри нас самих. Истинно новое – то, что ново в вечности. Это ты, я, мы… Каждое утро твоей жизни и каждый ее вечер, каждое мгновение новы. Ты никогда не жил в этот момент и никогда не будешь жить. В этом смысле новое также означает и вечное.

– И если перемены не становятся источником такого вот нового, – продолжал отец Джо, – они бессмысленны, они предпринимаются ради самих перемен. Конечно же, время от времени необходимо очищаться от вредных привычек, от мертвой древесины, от изживших себя обычаев, воспринимая новое. Необходимо вернуть Церковь к ее основам.

Но это совсем не означает фундаментализм, вечный зуд всех реформаторов смести все и вся и вернуться, к «началам» – в случае с ватиканскими реформаторами, к «ранней Церкви». Мудрость, духовность и святость, о которой ранняя Церковь и помыслить не могла, были обретены уже по дороге ко дню сегодняшнему. Их также необходимо сохранить.

Именно дубы помогли мне понять ход мысли отца Джо.

Осенью 1987-го, годом раньше, по Англии и западной части Европы промчались жуткие ураганы. Они нагрянули с Атлантики и принесли с собой большие разрушения, затронув и великолепные лесные массивы. Вековые дубравы Квэра теперь выглядели так, будто попали под «ковровую бомбежку». Могучие деревья повалились друг на друга, напоминая гигантское гнездо из искривленных стволов и веток. Неспокойное серое море теперь виднелось повсюду через просветы в паутине мертвых сучьев. Линия горизонта из величественных дубов, волнистые очертания их крон, летом сливавшихся в величавое серебристо-зеленое облако, необъятных размеров алтарная перегородка, радовавшая изящной вязью зимой – все это исчезло навечно. Но что значит «навечно»?

Дубы стояли здесь восемь столетий назад, когда аббатство Квэр находилось еще у подножия холма. Кое-какие деревья наверняка были внуками тех, что росли в этих местах и раньше. Дети и внуки тех деревьев, что высоко вздымались посреди учиненной расправы, проклюнутся из семян и прорастут. Дубы Квэра останутся на месте – такие же крепкие, надежные, вселяющие уверенность – и никуда не денутся еще долго после того, как перестану существовать я, когда печальные, жестокие, бессмысленные и смехотворные эксперименты двадцатого века останутся только в виде примечаний, а там и вовсе исчезнут. Пали же те деревья, чьи корни не проникли достаточно глубоко под землю или укоренились глубоко в земле предательской.

Невозможно судить о чем-либо в течение такой короткой жизни. Которая служит основанием для современной гордыни: только время, прожитое мной, что-то и значит. Мой жизненный срок – «вечность». Время до меня и после меня не существует. Все, что значимо, должно прийтись на мою и именно мою жизнь. Вот что подпитывает маниакальную страсть к переменам.

Именно из этих соображений у меня и родилась идея. Поначалу практическая: каким-то образом я могу остановить эту ржавчину новизны. Пусть я буду одинок, но должен же кто-то начать.

Вот почему мы с отцом Джо прогуливались вдоль края истерзанного леса.

Я без умолку болтал о том, как возвращаюсь к прежней регулярности молитв, и это несмотря на то беспокойство, ту неприязнь, что вызывали во мне новые порядки; я рассказывал отцу Джо о том, что в мою душу начал просачиваться едва заметный ручеек веры. Конечно, я не мог утверждать, что ко мне вернулась вера во все постулаты без исключения; многое из старых доктрин, казалось, ушло навсегда, сделав мой тест соискателя должности святого гораздо легче.

Но не об этом я хотел побеседовать с отцом Джо в то утро.

За неделю идея оформилась, переросла в уверенность. Чем больше я оглядывался на свою жизнь, на свое поведение за последние двадцать пять лет, тем более я видел в ней то, чего всегда стремился избежать, видел отчетливо, как на ладони – доходило до смешного.

Идея придала осмысленность тому времени, что оставалось у меня. Я всегда держал ее в себе, in profundis, [71]71
  В глубине (лат.).


[Закрыть]я умалчивал о ней в течение обоих браков. Лежащее на супружеском ложе не было Не-святым Духом или Яго. Более того, ему не свойственны были ни злобность, ни кровожадность.

Идея не могла прийти мне в голову раньше. Но сейчас я достиг поворотного момента в своей жизни, того самого, к которому шел все это время. Я мог остановить свой бег. Бегство ничего не решало.

И вот подходящий момент наступил – мы подошли к краю заброшенного леса, откуда через поле открывался великолепный вид на возвышающийся монастырь из желтого и розового кирпича, и я остановился. Весна только-только началась; в еще суровом, прохладном воздухе разлилась синева. Я хотел запомнить этот миг; мне хотелось, чтобы и отец Джо запомнил его.

Я взял святого отца за плечи и развернул к себе. Отец Джо теперь был гораздо ниже меня; он прищурился, глядя снизу вверх, его губы дрогнули в улыбке – он любовался моим загадочным видом, предвкушая сюрприз, который я приготовил для него.

– Дорогой мой отец Джо, я давно уже думаю об этом. Вот почему я здесь, вот почему снова вступаю на путь веры… Собственно, есть еще уйма причин, о которых мы можем поговорить позже… Отец Джо, я на двадцать шесть лет опоздал, но, впрочем, мне никогда и не свойственна была пунктуальность. Я хочу еще раз предстать перед общиной Квэра в роли послушника. На этот раз я готов.

За последнюю неделю я столько раз представлял себе сцену: отец Джо сначала удивляется, но потом его старческое лицо покрывается морщинами, радостно светлея. После стольких лет греха и вероотступничества отбившаяся от стада овца нашлась. Блудный сын возвращается. Отец обнимает своего давно уже потерянного сына, благодарит Господа, в доме великая радость…

В действительности на лице отца Джо проступило выражение огромной усталости. Он тяжело опустился на огромный пень недавно срубленного дуба и похлопал рядом с собой. Я сел.

– Тони, дорогой мой, мы давно уже знаем друг друга. Ты внес в мою жизнь столько радости.

Каждая морщинка на его лице излучала доброту и мягкость. Наконец на нем отразилась печать сосредоточенной благости и спокойствия. Своим проницательным взглядом отец Джо всматривался в меня. Он заговорил не сразу.

– Знаешь, дорогой мой…

Последовала долгая пауза; отец Джо вздохнул.

– …как только я увидел тебя, я уже знал – ты не станешь монахом.

Никогда еще всего несколько слов не били с такой силой. Задыхаясь, я судорожно вдохнул.

– Я все заставлял себя не думать об этом Я все твердил себе: «А вдруг это ошибка?» Нельзя же знать наверняка. Необходимо проявлять смирение. А в тебе была такая убежденность, даже после того ужасного видения ада, ты был так уверен в своем предназначении… И это совсем сбило меня с толку.

Отец Джо уставился в землю; он сидел, сложив ладони – как на исповеди, как будто заглядывая в свою душу.

– Иной раз я старался отвратить тебя от избранного пути. А иногда потакал своей эгоистичности, поощряя тебя в твоем стремлении. Потому что любил тебя, дорогой мой, и сейчас люблю, потому что очень хотел, чтобы ты влился в нашу общину. Вот почему, Тони, дорогой мой, все эти дни ты оставался в гостевом доме. Я не мог решиться на то, чтобы представить тебя как послушника. Хотя очень хотел, видит Бог. Но то я, понимаешь? Не Господь.

Я же не слышал отца Джо. Пока тот погрузился в самоанализ, у меня было время, чтобы собраться с новыми силами.

– Отец Джо, погодите! Это все из-за моего брака? Так он…

– Нет, Тони, дело не в канонических принципах. Ведь ни первый, ни второй брак не были освящены Церковью.

– Ну, тогда и не вам решать. Это мой выбор!

Глаза отца Джо увлажнились. Я вдруг подумал, что никогда не видел этого в общем-то эмоционального человека плачущим.

– Знаешь, Тони… в тот вечер, когда позвонил твой отец и сказал о Кембридже… мне показалось, Господь тогда сурово обошелся со мной, очень сурово. Но оно и к лучшему. Уже тогда я понял, что после университета мы тебя не увидим…

– Но я должен был вернуться! Именно тогда, в университете я и оступился!

– Если бы ты вернулся, дорогой мой, рано или поздно ты бы взорвался…

Улыбка искривила старческие губы.

– …и причинил значительный в-в-вред о-о-окружающим.

– Отец Джо, тому человеку недоставало зрелости, он запутался, впал в заблуждение, ему не было доверия, он стал безбожником! Я начал все сначала…

– Знаю, дорогой мой, знаю. Ты вырастешь, наберешь силу и расцветешь. Но… не здесь.

– Отец Джо, на этот раз вы ошибаетесь! Давным-давно вы оказались правы, когда думали, что ошибаетесь. Частичка Квэра навсегда осталась во мне. Все дело в моих неудачных браках. Вот почему я поломал жизни тем, кто оказался возле меня. Даже в самые бездуховные времена я ощущал тоненький ручеек истины. Мое место – здесь, в аббатстве. Мой дом – Квэр!

Видимо, слова вышли хлесткими. Отец Джо совсем выдохся. Он едва заметно покачал головой.

– Тот тоненький ручеек вовсе не монашеское призвание, дорогой мой. А твое нежелание понять свое истинное назначение.

– Какое же?

– Тони, ты – муж и отец. Я давно уже понял это. Ты был еще мальчишкой, но в твоих словах о Лили, в твоем отношении к ней было столько нежности и великодушия. Господь уготовал тебе роль мужа и отца. Это твое призвание, и святости в нем не меньше, чем в нашем.

– Отец Джо, я потерпел неудачу – и как муж, и как отец. Причем не раз – дважды!

– Да, ты боролся с Господом Можно даже сказать, что в первый раз ты п-п-победил. Но, Тони, дорогой мой, безграничная любовь дает тебе еще одну попытку.

– Отец Джо, дорогой мой отец Джо! Пожалуйста, не надо!

В ответ священник обхватил мое лицо старческими ладонями и поцеловал – поцелуй мира, как в самый первый день нашего знакомства.

Карла была осторожна. Если ей и было любопытно, она это тщательно скрывала. Я подстегивал ее любопытство молчанием о том, что произошло. Карла с ее острой, как скальпель, интуицией, видимо, решила что это было нечто значительное и что до поры до времени об этом лучше не говорить.

Смирился ли я с приговором отца Джо? Ни на секунду! Я поспешил уйти, оставив старика сидеть на пне в одиночестве. До меня далеко не сразу дошло, что он страдал не меньше моего; что он наверняка хотел избежать подобных слов, надеясь, что я не поставлю его в такую ситуацию, когда он вынужден будет признаться в своих истинных чувствах. Я не сразу осознал, что он так же, как и я, испытал в ту минуту горечь конца, также оплакивал то, что могло бы быть, но не случилось.

Будучи уже в таком почтенном возрасте, отец Джо мог бы и скрыть свои истинные чувства, приняв меня с распростертыми объятиями – если бы и в самом деле думал, что мое общество доставит ему немало приятных минут и станет утешением. Однако вместо этого он, как всегда, выбрал путь не легкий, а наиболее бескорыстный, уводя меня от жизни, которая, как он чувствовал, не была моей, которая так или иначе повредила бы мне, пусть даже я стремился к ней всей душой. Отец Джо никак не мог допустить, чтобы я повторил ошибку.

Понимание пришло ко мне уже потом, когда стихли гнев и боль. Сначала же у меня возникло желание – и это единственный раз за все то время, что я знал отца Джо – не послушаться его. Он был неправ. И я знал это. Он рассудил неверно. Может, это что-то личное. Квэр же отчаянно нуждался в новобранцах. Даже если им было сорок семь. Я был нужен. Меня призывали.

В любом случае отец Джо не был последней инстанцией. Совсем нет. И вообще, его освободили от занимаемой должности. Надо было сразу же идти к старому доброму другу дому Элреду, теперь уже давно аббату – важной птице в монастыре, чье слово обсуждению не подлежало.

В течение целых двух дней я не мог добиться аудиенции у аббата, а значит, все эти сорок восемь часов я накручивал себя. Однако ради последующей жизни в мире и покое я готов был потерпеть.

Дом Элред, ни секунды не колеблясь, подтвердил: Джо абсолютно прав. Если он считает, что монашество – не мое призвание, значит, так оно и есть. Значит, я никогда не был предназначен к этому и никогда не буду. Если же мне трудно смириться с подобным решением и я все же хочу следовать монашескому пути, мне следует руководствоваться наиглавнейшим из положений Устава святого Бенедикта, краеугольным камнем монашеской жизни – послушанием. Духовник уже говорил мне о моем истинном призвании. И я должен послушать его. Все это дом Элред постарался сказать мягко, по крайней мере, настолько, насколько способен был на мягкость, хотя от его поцелуя мира отдавало холодом, как от прикосновения к мороженой рыбине. Возраст и высокое положение не смягчили натуру дома Элреда.

Его резкость обозначила другой, еще более резкий вопрос, которого отец Джо с ею мягкостью, возможно, и избежал. Все верно, Церковь не признавала мой брак. Но солнечным сентябрьским днем перед сотней свидетелей я дал слово, что буду любить свою жену и заботиться о ней до тех пор, пока смерть не разлучит нас. Если бы стороны решили расторгнуть договоренность, ничего сверх взятого на себя долга от них бы не потребовалось. Это по законам штата Нью-Джерси. Но, возможно, от того, кто тянулся к довольно высокой планке Устава святого Бенедикта, и потребовалось бы. Вопрос о моем призвании был спорным. Я уже сделал свой выбор.

Я двинулся обратно в Нью-Йорк вразумленный – как и всегда после посещения Квэра; у меня появилось гораздо больше пищи для размышлений, чем я предполагал. Я основывался на том, что всю свою жизнь стремился в Квэр. Что отец Джо мягко направлял меня обратно, сначала к вере, затем – к моему истинному предназначению, монастырской обители. Что мое монашеское призвание вечно вступало в конфликт с узами брака, и в результате страдало и то, и другое.

Увы, было и кое-что еще, имевшее большое значение – мои заблуждения в отношении монашеского призвания, вступавшего в конфликт с узами брака. Даже в пору злостной ереси я в потайном кармане души хранил мысль о том, что могу выйти из любого положения, сделать выбор при любой ситуации. У меня был запасной маршрут – Квэр. Тони-монах, мое второе «я», выдумывал оправдания и рациональные объяснения своей эгоистичности в течение тридцати лет.

Поскольку у Тони-монаха была гораздо более высокая миссия, он не обязан был соблюдать нормы, которыми руководствовались обычные миряне, эти маленькие люди. Тони-монах топтал других на бумаге и на людях, не обращая внимания на разрушения, не глядя на последствия, даже для себя, потому что обладал contemptus mundi – отрешенностью от мира. И – что гораздо менее возвышенно – потому что он всегда мог укрыться в святилище, избежав возмездия. Тони-монах стоял так высоко над неубедительной системой моральных ценностей других смертных, что ему дозволялось совершать проступки безнаказанно – обращаться с другими, с их женами, детьми, друзьями или врагами с величайшим презрением и жестокостью. Такое право даровали ему за его чистое сердце.

То самое «кое-что еще», всегда находившееся подле нашей с Карлой любви и замышлявшее, как бы эту любовь убить, то, от чего мы никак не могли избавиться, наш «третий лишний», наш Яго, Не-святой Дух, так вот, все это был… я.

Теперь в нашей совместной жизни мы могли сдвинуться с мертвой точки. И сдвинулись. Проходили месяцы, и мудрость отца Джо, подобно лекарству, правильно подобранному после многочисленных неверных диагнозов, начала оказывать благотворное воздействие. Нет, трения не исчезли – особенно между такими супругами, как мы с Карлой, – однако не было больше Тони-монаха, с которым приходилось считаться. Теперь это было соглашение между мужчиной и женщиной, а не женой и мужем, считавшим себя в духовном плане гораздо выше своей половины.

Отец Джо оказался прав, говоря, что моя вера будет расти и вызревать. Вряд ли я стал католиком в полном смысле этого слова, хотя ощущение божественного ко мне определенно вернулось. Духовные мышцы, которыми я не пользовался в течение десятилетий, обрели тонус, и, поскольку это были мышцы еще и католические, возникла естественная потребность подыскать для их тренировки подходящую церковь.

Что оказалось непросто. Какое бы жуткое варварство ни сотворили с ритуалом церковной службы, оно было ничем по сравнению с осквернением ритуала светского. Латинский исчез полностью – его заменили монотонным, тягостным английским в стиле телеведущих, на который с рабской покорностью перевели звучный источник, сделав его как можно более «прямым» и доходчивым. Видимо, благонамеренным вандалам, которые вместе с водой выплеснули младенца, а также уронили и саму купель, даже в голову не пришло, что ритуал – это проникновение в непознаваемое, и оно может произойти только минуя путь познавательный: через пробуждение, аллюзию, метафору, заклинание – инструментарий поэта.

Месса не отправлялась на языке той области, в которой ее проводили. Как и политика, богослужение теперь стало местным, и благородства в ней осталось не больше, чем в политике. До «реформ» собственные причуды священника – будь он святым, отъявленным головорезом или посредственностью вроде старого отца Смога – отступали перед вневременными ритмами универсального письма. Теперь же у священников появилась огромная свобода действий в отношении того, как служить «современную» мессу, в результате чего из ровного прежде строя теперь торчали «индивидуалисты» всех мастей.

В одной церкви, куда я по ошибке заглянул, священник развел болтовню на целый час; похоже, главной его целью было, как он это себе представлял, веселить добрых прихожан до упаду. Несколько совершенно неуместных высказываний, которыми священник сдабривал проповедь, были слово в слово содраны с монолога Леттермана, [72]72
  Дэвид Леттерман – американский комик, ведущий ток-шоу, режиссер-постановщик.


[Закрыть]вышедшего несколькими днями ранее. Музыку взяли из нового сборника католических гимнов, сменившего августейшую, тысячелетней давности церковную музыку, которая в семидесятых-восьмидесятых была снабжена лишенной мелодичности бессмыслицей, боготворимой клерикальными ничтожествами, чьими музыкальными кумирами были Джон Денвер и Эндрю Ллойд Уэбер. Все это сопровождалось живенькой какофонией из гитары, скрипки и саксофона, С гимном к святому причастию было получше – я узнал джазовую композицию «Raindrops Keep Falling on My Head».

В конце концов мне попалась аккуратная церквушка – церковь Тела Христова – неподалеку от Колумбийского университета на 121-й улице; служил в ней суровый монсеньер, который не замарал себя надругательствами над литургией, читал проповеди краткие, наполненные глубокой мудростью, а по воскресеньям служил полную праздничную мессу на латыни, сопровождаемую григорианскими песнопениями. С этой церковью меня связывали и другие, более прочные узы: в 1938-м в ней принял католическую веру Томас Мертон, тот самый, который потом стал цистерцианцем, руководствуясь в жизни Уставом святого Бенедикта. В сороковых годах в этом же квартале вырос мой старинный приятель Джордж Карлин; его дом находился всего в двух шагах от церкви, которая вне всяких сомнений вдохновила его на кое-какие идеи, однажды прозвучавшие в его первой, вызвавшей фурор комедии «Клоун в классе».

Даже если бы я не набрел на эту церквушку, я бы нашел способ отделаться от уродливой практики новой, реформированной Церкви. В качестве демонстративного неповиновения отцу Джо я утащил из Квэра полный сборник молитв на каждый день на латыни, которые и проговаривал, практически все, семь дней в неделю – последний раз я это делал еще первокурсником в Кембридже.

Трудно было скрыть от Карлы тот факт, что несколько раз в неделю я тайком сбегаю на мессу. Поначалу мне было неловко – ведь раньше я вовсю высмеивал подобную набожность. Но, как; ни удивительно, Карла отнеслась к этому с уважением. Однако я скрыл от нее то, что до сих пор взращиваю в себе монаха В обстоятельствах, подобных нашим, такое было бы равносильно неверности.

Молитвы вновь укрепили меня, вернули к традиции, в которой я чувствовал себя как дома И неважно было, монах я при этом или не монах. Мне давно уже открылась сила постоянного чтения молитв, магическая власть псалмов. Но теперь они подействовали еще сильнее. Когда я был молод, чтец псалмов казался мне каким-то далеким, а сами псалмы – затянутыми молитвами, которые иногда возносились до великой поэзии, но чаще их приходилось стоически выслушивать. Теперь, вступив в средний возраст, я стал улавливать настроение и чувства чтецов. Один из голосов очень напоминал мне голос современного нью-йоркца – меня самого или тех, кого я знал, – маниакально-депрессивной, самоуверенной личности, иногда в приподнятом настроении, иногда в унынии, но чаще в раздражении, на чем свет поносящей своих подлых врагов и беспомощных друзей, всегда скулящей Господу, что ее, мол, обделили. Все с тем же, хорошо узнаваемым постоянством.

Покой и счастье медленно, но верно возвращались, осеняя наш брак. Атмосфера перестала быть напряженной. Все шло так хорошо, что мы даже начали задираться – так, всего пара-тройка пробных выпадов, – чтобы проверить себя. Проверка прошла успешно.

Отец Джо в который уже раз оказывался прав. Оглядываясь, я могу сказать, что ко всему прочему в своих действиях он обнаружил завидную последовательность. Когда я еще школьником исполнился уверенности в своем монашеском пути, он старался исподволь увести меня от него. Все эти ремарки «в сторону» о супружеских парах, равняющихся в святости монахам и монашкам… замечание о том, что Франческу и Петрарку не оставили без надежды… настоятельный совет пойти на свидание с хорошенькой девушкой… постоянные увещевания о том, чтобы спасти Джуди от ее родителей, женившись на ней…