Текст книги "Отец Джо"

Автор книги: Тони Хендра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Тони Хендра
Отец Джо

Книга посвящается Джуди, Карле, Кэтрин, Джессике, Николасу, Себастиану, Люси, Кристоферу, Тимоти, Джулии и Шарлотте.

Благодарность

Я бы не сподобился написать об отце Джо, если бы не вдохновившее меня шоу «Мотылек» и поддержка Джои Зэндерса, его художественного руководителя, а также тяжкий, самоотверженный труд и безграничная вера Дэна Минекера, Джонатана Лэзира и Уэбстера Янса. Прежде всего я благодарен настоятелям и общине аббатства Квэр – тем, кто еще с нами и кто уже оставил этот мир, – а в особенности настоятелям Катберту Джонсону, дому Мэтью Тайлору, дому Роберту Гафу, а также брату Джону Беннету и брату Фрэнсису Верри. Я признателен за поддержку, и не только духовного свойства, отцу Джо МакНерни. А также отцу Тому Фочеру и Артуру Уэллсу.

И, наконец, я в неоплатном, с дефицит федерального бюджета, долгу у Джорджа Калогеракиса, человека терпеливого, проницательного и просто хорошего друга.

PAX

Пролог

Вот он стоит на небольшом глинистом уступе, спрятав руки от холода под наплечник, и безмятежно улыбается большими гуттаперчевыми губами, глядя на неспокойные свинцовые воды Ла-Манша. Большие уши скрыты капюшоном, виднеется только мясистый, как у сурка, нос и поношенные старомодные очки; на нем черная монашеская сутана – приспособление древнее и мало спасающее от бурных потоков дождя. Ниже сутаны – ноги с безнадежно плоскими ступнями, в черных носках и больших разношенных сандалиях, торчащих из-под забрызганного шквальным ливнем одеяния, под которым – если вам, конечно, повезет – нет-нет, да и мелькнут бледные колени типичного англичанина, бугристые до чрезвычайности.

Его официальное монашеское имя – дом Джозеф Уоррилоу, однако все зовут его отцом Джо. Мне столько раз случалось видеть священника стоящим вот так, на этом самом месте, у меня перед глазами или в моем воображении. И я ни разу не мог удержаться от улыбки. Отец Джо – ну прямо вылитый мультяшный монах. А еще он – святой.

И это некогда веское, а теперь скомканное, затертое и лишенное прежней силы слово «святой» здесь не пустой звук. Оно означает не просто преданность, самоотверженность или великодушие, хотя и подразумевает их. Оно означает не просто вершину религиозного служения, хотя иной раз подразумевает и ее. Существует много набожных людей, верящих в то, что они святые, хотя на самом деле это не так, равно как есть много людей, верящих в то, что они лишены какой бы то ни было набожности, хотя на самом деле они святые.

Святым можно назвать того, кто обладает главной человеческой добродетелью – смирением. Смирением перед изобилием и богатством, ненавистью и насилием, властью, собственной гениальностью либо полным отсутствием таковой, смирением перед смиренностью другого, перед любовью и красотой, болезнями и смертью. Святые смиряют себя перед великолепием и ужасом мира, они видят в нем нечто божественное, пульсирующее и живое под мертвой поверхностью материальных вещей, нечто невообразимо более великое и чистое, чем сами эти вещи.

Этот человек – одно из тех самых созданий, что встречаются крайне редко. От него веет мягкостью и добротой так же, как от других – лосьоном после бритья. Несмотря на свое любопытство и постоянную тревогу за других, несмотря на любовь поговорить, выслушать и снова говорить, он окружен великим спокойствием И это спокойствие окутывает тебя: ты даже не замечаешь, как унимается боль, причиняемая навязчивыми идеями, как смягчаются бальзамом спокойствия сумасшедшие принципы твоего мира.

Более сорока лет, еще с тех пор как я был мальчишкой, эта грузная горгулья служила мне духовной опорой, непоколебимой и твердой, как огромный дуб на изгибе холма у монастыря, того самого холма, который сбегает к морю. Я не раз терял отца Джо и вновь находил, порой я сильно отдалялся от этой гавани, но как бы далеко, за какими туманами ни был, никогда не переставал любить его, уважать и жаждать его общества. К его мудрости я стремился, хотя мудрость эта всегда оказывалась не такой, какую я ожидал; лишь его осуждения я страшился, хотя он ни разу меня не осудил.

Всю мою сознательную жизнь он был сильнейшим союзником, заветным привратником моего потерянного Рая, маяком веры, мерцающим в океанической дымке успеха, денег, славы, моим отважным проводником в дебрях человеческой любви, моей путеводной нитью к божественному, моим отцом Джо.

Много лет назад глинистый уступ выдавался гораздо сильнее, однако с тех пор волны неумолимо подтачивали его. Отец Джо смотрит на чаек, падающих вниз и ныряющих в погоне за своим обедом. Он оборачивается ко мне, и его губы растягиваются в добродушной улыбке:

– Тони, дорогой мой, а я как раз вспоминал о тебе. Как твои прекрасные дети?

– Еще прекраснее, чем раньше. По счастью, чем они взрослее, тем меньше похожи на своего отца.

– Ну, а ты сам?

– Все еще один, отец.

– Но, дорогой мой, ты не один. Мы никогда не бываем одиноки.

– Я помню, отец Джо, я помню. Каждый раз, когда вы говорили так, я ощущал присутствие Бога. Но ощущал его в вас, через вас. Теперь же во мне пустота.

Он снова улыбнулся той самой своей улыбкой, означающей «нет» – «нет», которое на самом деле означает «да». Приняв его улыбку за приглашение, я подошел ближе. С надеждой. А вдруг на этот раз…

Но отец Джо, все еще улыбаясь, растворился, исчез в вечном дожде.

С голых, омертвевших деревьев стекает вода и холодит мое стареющее тело. Прилив бьется о неподатливую глину, трудится над ней.

Что нужно сделать, чтобы мой дорогой, добрый друг снова ожил? Отвалить камень с могилы, взять его за руку и вывести на свет. Снова увидеть, как он смеется, наставляет, исцеляет…

Часть первая

Глава первая

Вот как я познакомился с отцом Джо: мне было четырнадцать, и у меня была связь с замужней женщиной.

По крайней мере, так определяла наши отношения она, и она же говорила, что мы любовники, причем не раз повторяла, что любовники обреченные. Я был самым обыкновенным подростком и вполне довольствовался подобными экзальтированными высказываниями, хотя в действительности продвинулся с ней, выражаясь языком бейсбола, всего-навсего до второй базы. Впрочем, тогда я еще не знал, что это называлось «второй базой», так как рос в Англии.

И только много позже, посмотрев фильм «Выпускник», я понял, что моя «миссис Робинсон» была несколько старше того возраста, который называла, – а именно, двадцати двух лет. На мой же взгляд, взгляд неопытного мальчишки, она вполне выглядела на двадцатидвухлетнюю девушку; я был еще так юн, что все женщины с грудью, талией и собственными зубами казались мне одного возраста – то есть взрослыми – и представлялись таинственным вместилищем невероятных удовольствий, заслуживающих…

…невероятных, ужасных мучений. Ложкой дегтя в бочке меда наших отношений было то, что мы оба принадлежали к католической вере. И, по крайней мере, в теории – в теории для меня, на практике для нее – «там, наверху» множился ужасный счет, определявший степень греховности каждого нашего поступка, каждого жеста, слова, не говоря уж о поцелуях. Если вдруг нас настигнет смерть, если зигзаг молнии из-за огромных деревьев неподалеку ударит в наши охваченные похотью тела, если один из тех испытательных сверхзвуковых самолетов, что собирают за холмом, развалится на части и рухнет на землю (как зачастую казалось, когда пилоты заставляли свои машины преодолевать звуковой барьер)… дом-трейлер превратится в огненный шар, мы опустимся на дно, в недра ада – грешники, осужденные на вечные, невыразимые страдания.

В немногословных беседах – а чаще всего между нами устанавливалось долгое, мучительное молчание, которое она называла «экзистенциальным», – речь заходила о том, следует ли нам вообще беседовать, да и быть вместе, если уж на то пошло, нам, проклятым любовникам, охваченным муками безнадежной, порочной связи, противостоящим неодолимому соблазну сосуществования в одном городе, графстве, стране, на одной планете, в одном измерении. «То, что происходит между нами… это так скверно, – говорила она, – такой жуткий грех, мы как будто играем с огнем! Ах, зачем только мы встретились, зачем нырнули в этот котел кипящих чувств, из которого никак не выбраться!»

Все эти охи-ахи были для меня в новинку. Они походили на какой-то бред, ну да много ли я понимал? Я смутно отдавал себе отчет, что постепенно расстаюсь с детством и мне предстоит на собственном опыте учиться вести себя по-взрослому. Так что лучше не обрывать этот лепет – как говорится, нечего раскачивать лодку. Да и шутка ли – такое дело заварилось! Вот уж кем-кем – а дурнушкой миссис Бутл точно не была. Как знать, может, женщины всегда выражаются экзальтированно. Единственным моим гидом были книги, и до сих пор все шло как по писанному – прямо «Поющие в терновнике» в исполнении религиозной Кристины Россетти.

Но первый робкий поцелуй случился уже давно, и с тех пор мы целовались не раз. Я испытывал все большее беспокойство и с тревогой ждал, каким окажется следующий «котел кипящих чувств, из которого никак не выбраться».

И вот однажды, промозглым субботним утром, в самом начале весны, пришедшей в зеленый-презеленый Хартфордшир Англии на планете Земля нашей Вселенной, в год 1956-й от Рождества Христова мне выпало узнать это.

Она стояла в дальнем конце трейлера, служившем кухней, перед раковиной с горой немытой посуды. У нее за спиной было широкое окно, в котором виднелся залитый участок земли. Участок тянулся до самой реки, угрюмой и вздувшейся под струями дождя; в огороде пробивались жалкие верхушки беспорядочно натыканной растительности.

– Стоит ли? – претерпевая невыразимые мучения, сдавленно всхлипнула она.

– Думаю, стоит, – ответил я, не имея ни малейшего понятия, о чем речь.

– Но… но… – она никогда не ограничивалась одним «но», вставляя два, а то и больше. – Это же конец, мы не сможем повернуть назад, мы все потеряем!

– Ну тогда, – произнес голос взрослеющего разума, – наверно, не стоит.

– Да! Да! Нет! Нет! Разве мы в силах удержаться?! Я вся горю! Отбросим предосторожности! Отвернись!

Я так и сделал – отвернулся и закрыл глаза; меня охватило сумасшедшее возбуждение, целиком, от пяток до ресниц. Чтобы это ни было, вот оно! У меня за спиной слышались таинственные шумы; шорох одежды, расстегиваемых крючков и молний, горячее, натужное пыхтение…

«Повернись», – хрипло прошептала она. Я повернулся. «Открой глаза». Я открыл. Она стояла с закрытыми глазами, склонив голову набок, длинные волосы откинуты на белые, хрупкие, обнаженные плечи – Мадонна Мороси в раме из залитого дождем широкого окна. Я нервно опустил взгляд на ее груди. Они оказались маленькими, слегка разными по размеру и плосковатыми. По правде говоря, очень плоскими. И соски выглядели какими-то чересчур большими. Наверняка ребенок, с виду милый малыш, был тем еще обжорой.

Впервые в жизни я увидел груди живьем. Если не считать соответствующие журналы. Интересно, у всех такие? Я как раз прочитал «Четыре квартета», [1]1
  Поэма Т. С. Элиота.


[Закрыть]и образ старика Тиресия с морщинистыми грудями все стоял перед моим мысленным взором.

Потом она поцеловала меня. Ее губы, да и все лицо, горели, как у моего младшего брата, когда тот лежал с температурой. Она придвинулась ближе. Сквозь ткань рубашки я почувствовал тепло ее кожи, потом – прикосновение чего-то, должно быть, сосков. Я сунул руку под платье – между животом и бедрами. «Нет! Нет!» – зашептала она, накрыв мою ладонь. Но в то же время едва заметно подтолкнула ее вниз. Когда же я внял ее побуждающим толчкам, она воспротивилась, однако снова начала подталкивать мою руку, с еще большей настойчивостью. «Нет, ты не должен! – всхлипывала она. – Это грех, смертный грех, вечный огонь в аду!» И опять передвинула ладонь ниже. Прямо учебник с разбором примеров «нет» в значении «да», хотя я был слишком молод, чтобы воспринять подобные фокусы психологии. Я спустился чуть ниже – вслед за ее рукой. Снова сопротивление. Мы поднялись. Но невысоко – все-таки прогресс был налицо. Вниз… вверх, вниз… вверх, вниз… Теперь уже моя ладонь целиком скрылась под платьем, шаг за шагом неумолимо продвигаясь вниз. Я ощущал шелковистость кожи и приятную мягкость плоти. Которая становилась все мягче. Куда же мы проникли? Далеко вниз, уж это точно. Я содрогнулся от незнакомых ощущений, волнами накатывавших на меня. От возбуждения закружилась голова – Тиресий наверняка воспользовался пудрой…

Впервые Бен и Лили появились в местной католической церкви год назад. Она – миниатюрная и стройная, он – большой и мускулистый, на голову выше жены. Несмотря на порядочный срок беременности, она надела длинное облегающее платье-сорочку, подчеркивавшее налитые груди и выпирающий живот. Открытые кожаные сандалии демонстрировали крохотные стройные ножки. Среди собравшихся воскресным утром прихожан – большей частью старомодно одетых вдов-англичанок, страдавших от похмелья рабочих-ирландцев и пепельно-серых матерей с шумными выводками – Лили выделялась своим нарядом, не лишенным богемности.

Глядя на Бена, можно было подумать, будто тот всю ночь подвергал себя действию электрошока. Густые жесткие волосы топорщились клочьями, одежда всегда была мятой и точно где-нибудь расстегнутой, а на носу сидели видавшие виды очки с невероятно толстыми стеклами в черепаховой оправе.

Похоже, у них не было друзей, и они держались особняком; о том, где живут, не знал никто и меньше всех – наш древний, пропитый приходской священник отец С. Мог (Сэмюэл Мог: мы, мальчишки, прислуживавшие в алтаре, прозвали его отец Смог).

В положенное время на свет появился малыш Бутл; Лили носила младенца в какой-то нарочито крестьянской манере – с упором на бедро. Пол ребенка оставался загадкой, на младенце не было стандартных опознавательных знаков розового или голубого цвета; в любое время года его заворачивали в нечто, что моя мать язвительно называла «этими пеленками». Про Бутлов мало что знали, разве только то, что Бен занимался какими-то секретными исследованиями – как-то связанным с ракетами или реактивными самолетами. Поскольку церковь была тем единственным местом, где они встречались с нами, мирянами, выяснилось также, что Бен весьма набожен. Кроме воскресной мессы он посещал и необязательные службы, к примеру, вечерний розарий, во время которого молились за советских безбожников.

Вообще-то мы нигде не пересекались, но в мои обязанности входило прислуживать во время мессы. Эту свою обязанность я ненавидел не только по причине зубодробительной латыни, но и потому, что отец Смог в последний раз чистил зубы в честь победы над кайзером Вильгельмом и своим дыханием сразил бы наповал самого святого Франциска не гнушавшегося ухаживать за прокаженными. Во время омовения рук, когда алтарнику полагалось окропить руки священника помазанное лицо святого отца приближалось к моему почти вплотную, и это было похоже на газовую атаку в окопах французского Вердона.

Моя набожность была скорее вынужденной. Я появился на свет в так называемом «смешанном браке» – от католички и не-католика; впрочем, в случае с моим отцом ничего занимательного вроде мусульманина или сатаниста не предполагалось – он был всего-навсего агностиком, «ни во что особо не верующим». Ирония заключалась в том, что он расписывал витражи, так что по роду службы проводил много времени в церквях и знал о католической иконографии больше, чем кто бы то ни был из его братьев по вере.

Моя мать была, как выражаются священники, доброй католичкой. Она посещала мессу каждый воскресный и праздничный день, раз в месяц ходила на исповедь, при необходимости жертвовала небольшие суммы, однако, на мой взгляд, не позволяла евангельским предписаниям и их главному выразителю вмешиваться в свою повседневную жизнь, состоявшую из сплетен, склок, задаваемых детям взбучек, перебранок с соседями, мелкой мести и прочих грешков средней тяжести.

Однако кое-что в поведении матери виделось мне проступком куда как более серьезным, если вообще не смертным грехом, – она разделяла с местными не-католиками предубеждение против ирландских разнорабочих, появлявшихся в нашей деревне, как и по всей стране, в огромном количестве, чтобы принять участие в шедшей полным ходом реконструкции послевоенной Британии, особенно в строительстве новых дорог. Разнорабочие эти были католиками.

Все они, спасаясь от хронической безработицы, бежали из новой республики толпами и привозили привычки бедноты, раздражавшие заносчивых, энергичных протестантов-бюргеров юго-восточной Англии: они пьянствовали и заунывно горланили на улице (что, в общем-то, естественно), приноравливались справлять нужду в каждой подворотне и обходиться только одним пиджаком и одними брюками, которые надевали по утрам – на стройплощадку, по вечерам – в паб, по воскресеньями – в церковь и в любое время – когда собирались на боковую.

По большей части их ненавидели за то, что они были ирландцами. Трудно преувеличить ненависть британцев к народу, который они же восемьсот лет порабощали, обкрадывали, морили голодом и уничтожали; нечто подобное я испытал на себе, когда пришлось прятаться от ватаг местного хулиганья, кричавших мне «Эй, католик, а ну вали домой!» и швырявших камнями. Все верно, предубеждение британцев против католиков уходит корнями аж в семнадцатый век и выражается в разных формах, однако вряд ли эти троглодиты с их крошечными мозгами ратовали за правое дело Якова II, ярого приверженца католицизма: им что «католик», что «ирландец» – все одно.

Я всех этих тонкостей тогда еще не улавливал – дети в этом отношении обычно спокойней и обзаводятся предубеждениями уже по дороге во взрослую жизнь. В тот момент я не очень-то понимал, что к чему, и мое отношение к подобным вещам сводилось к компромиссу, а то и к откровенному их неприятию.

Вот вам пример: каждый год пятого ноября в Англии отмечается День Гая Фокса – заговорщика из католиков, который в начале семнадцатого века чуть было не взорвал Палату Лордов. В этот день тысячи чучел Фокса сжигаются по всей стране. И хотя этот Гай Фокс, гнусный террорист и противник демократических сил, получил по заслугам, обычай вот уже несколько столетий воплощает собой предубеждения против католиков, снова и снова подогревая страсти. Так что каждое воскресенье перед Днем Гая Фокса католические священники осуждали этот обычай и призывали католиков воздержаться от участия в нем. Для меня же, любителя пиротехнических эффектов, перспектива остаться в стороне от огромного костра сама по себе была огромным несчастьем, означавшим также и то, что я пропущу поистине грандиозную часть праздника – фейерверки.

В семьях со смешанными браками подобное здорово отравляло жизнь. Мой отец принял следующее решение: фейерверкам – да, дети имеют право на фейерверки, небольшому костру – да (я же всегда умудрялся пробраться ночью к костру и подкинуть дров, а то и сунуть резиновые покрышки), чучелу – нет, чтобы никаких там «парней» («парнем» называли чучело мистера Фокса). Когда же мать возражала – дескать, все равно мы, хоть и символически, но сжигаем католика – отец отвечал ей, что да, сжигаем, но ведь и каждый фейерверк означает, что мы символически взрываем Палату Лордов.

Так что мы праздновали то же самое предубеждение, благодаря которому в меня по дороге из школы швыряли камнями. То же самое, из-за которого добрые сельчане бормотали проклятия в адрес ленивых пропойц-ирландцев, отказываясь сдавать им жилье и обслуживать в магазинах. Я считал такое отношение оскорбительным как со стороны сельчан, так и со стороны матери, к которой это относилось ровно в той степени, в какой она соглашалась с ними. Конечно, мне бы хотелось представить все так, будто в четырнадцать я уже отличался недюжинным умом и до всего додумался сам. Однако на самом деле я где-то вычитал о порицании дискриминации людей, которые ничего не имели за душой и выполняли работу, на которую никто другой не соглашался.

Однако я и не подозревал, что дело тут было далеко не только в альтруизме, – оказалось, что встать на сторону ирландцев меня побудили куда более крепкие узы.

Мама внушала, чтобы мы держались от парней за углом подальше, но, припертая к стенке, оправдывалась тем, что лишь оберегает нас, детей. (Вот уж в церкви это ей удавалось – она держалась как можно дальше от поддатых собратьев по вере, пересаживаясь на ряд или два, если те садились слишком близко.) И все же за материнскими протестами скрывалось нечто гораздо более занятное.

Мама всегда твердила о том, что ее девичья фамилия, МакГоверн – шотландская, хотя приставка «мак» пишется на самый что ни на есть ирландский манер. Поскольку мама и четверо ее сестер родились в Глазго, то какая-то доля правды в этом была. Но старшая сестра, не такая щепетильная в вопросах происхождения, как-то сказала ей: «Если у кошки котята в духовке, что же получается, они – печенья?» И все же мама стояла на своем – мы шотландцы и гордимся этим, och awa’ the noo. [2]2
  Здесь: а то как же! (шотл.)


[Закрыть]Конечно, к шотландцам британцы испытывали чувства немногим более теплые, чем к ирландцам, однако мама со своим англо-саксонским предубеждением против кельтов рассудила, что пусть уж лучше ее высмеивают как шотландку, нежели презирают как ирландку.

Однажды, когда мне было что-то около десяти, отец принес домой книгу о шотландской клетке – он с дотошностью выверял всевозможные геральдические и рыцарские символы для росписи витражей – и меня очень заинтересовали эти роскошные узоры древних аристократических родов. С такими-то глубокими корнями у нас наверняка есть свой? И мы могли бы носить килт, och awa’ the noo. Приставая к матери с расспросами, я совсем сбил ее с толку. «Э-э… вот этот», – сказала она, ткнув в клетку клана Кэмпбелл. Я возразил: «Ведь это клан Кэмпбеллов». «Ну и что, – нашлась мать. – Мы, МакГоверны – ответвление клана Кэмпбеллов».

И только позже, когда я переехал в Нью-Йорк, где повидал немало МакГовернов, каждый из которых был чистой воды ирландцем, мне стало ясно – мое «шотландское ответвление Кэмбеллов» по материнской линии никогда не выбиралось за пределы ирландского графства Лейтрим.

Если бы я с самого детства знал, сколько во мне ирландской крови, я бы не обрадовался. Однако и принадлежность к католикам особой радости не вызывала. И дело было не столько в неприятии католиков, сколько во все углублявшейся пропасти между тем, что я слышал в церкви, и тем, чему нас учили в школе. Нельзя сказать, что мама не пыталась воспрепятствовать этому. Согласно брачному контракту, Церковь обязывала «неверную» сторону подписаться под тем, что отпрыски, рожденные в браке, должны будут воспитываться в истинной вере. И по возможности посещать католическую школу.

Так что с пяти до восьми лет я ходил к монахиням, в моем случае доминиканским – последовательницам неустрашимого испанского проповедника Доминика де Гусмана (он же святой Доминик), «кары господней» катаров, сыгравшего свою роль в формировании духа Инквизиции. Имена добрых сестер озадачивали меня: сестра Мэри Джозеф, сестра Мэри Фредерик, сестра Мэри Мартин… И хотя до приговора нас, первоклашек, к аутодафе дело не дошло, сестры вне всякого сомнения пользовались кое-какими инквизиторскими приемчиками, дабы привить нам единственно истинную веру; надо признать, что в этом они преуспели. («Для чего Господь сотворил тебя?» – «Господь сотворил меня, дабы я знал о нем, возлюбил его, служил ему в этом мире и счастливо пребывал с ним в мире ином».) Это всего несколько положений из катехизиса; пусть они и были выше понимания шестилетнего ребенка, спустя полвека я без запинки повторю их, разбуди меня хоть среди ночи.

После добрых сестер я попал к добрым братьям.

Эти суровые парни заведовали притоном, носившим кроткое имя святого Колумбы, и квартировали в развалинах старинного викторианского особняка. Названия их ордена я не знал, но мне нравилось думать, что это, скажем, орден святого Алоизия Колосажателя, хотя скорее всего они именовались какими-нибудь братьями святого Франциска Ассизского. Братья все как один были ирландцами; за все время отношений с Церковью, когда я то возвращался в ее лоно, то отходил, я не встречал более нечестивого сброда. Они одевались в светскую одежду, носили светские прически и, что было заметно любому, не соблюдали никаких религиозных обрядов. Они даже не скрывали свою истинную сущность – либо подпольной ячейки ИРА, либо банды организованной преступности, отличавшейся особой жестокостью.

Они избивали нас ремнями, избивали металлическими линейками, и не плашмя, а ребром. На мальчишек, забиравшихся к ним в комнаты, они спускали собак, во время заутрени от них разило пивом. Они науськивали старших парней, особенно тех, у кого были ирландские имена, чтобы они выбивали дурь из младших ad majoram Dei gloriam. [3]3
  К вящей славе Божией (лат.).


[Закрыть]Все это должно было закалить нас, мальчишек семи-восьми лет, превратить в добрых солдат Христовых. К религии они прибегали только затем, чтобы запугать; адское пламя грозило в случае любого нарушения или проступка, особенно сурово карался смертный грех пребывания в непосредственной близости от святого брата с похмельной головой. Однако страх проклятия имел ограниченную силу – мне было ясно, что я и так уже в форменном аду.

Споры между нами, мальчишками, разрешались тут же, на месте, посредством боксерских поединков, но не в мягких тренировочных, а в тяжеленных перчатках для ринга. В первый раз я со слезами на глазах возразил, что не умею боксировать, и попросил заменить боксирование на соревнования в беге. На что брат Кольм, [4]4
  Голубь (ирл.).


[Закрыть]наставник, прорычал: «Ты уладишь спор в перчатках, как то предписано Христом». Я мысленно пробежался по страницам Евангелия в поисках эпизодов, где Иисус пару раз выходит на ринг против фарисеев и саддукеев. Но ничего подобного не припомнил Тем временем другой мальчик, мой противник, ударил меня и отправил в нокаут.

Каждый раз я являлся домой то с расквашенным носом, то с задницей в рубцах от ремня, то с перебитой рукой, замотанной носовым платком – в заведении святого Колумбы медсестер не было, и солдаты Христа оказывали первую помощь как могли, и родители решили, что контракт там или не контракт, а моему католическому воспитанию пришел конец.

Первое протестантское заведение, куда я попал, было небольшой приготовительной школой при англиканской церкви; школа претендовала на статус первоклассной, но по своему местонахождению – в населенном нуворишами спальном пригороде к северу от Лондона – до статуса явно не дотягивала. Школу я недолюбливал и, возможно, в качестве расплаты некий поборник образования с небес наслал на меня демона мелкого бытового преступления – я превратился в малолетнего преступника, как нельзя лучше вписавшегося в стереотип коварного ирландца-католика.

Меня освободили от присутствия на ежедневных утренних молитвах и религиозных наставлениях, проходивших по нескольку раз в неделю, – все это время, отведенное для духовных размышлений, я тратил на то, чтобы шарить по карманам висевших в раздевалке курток и пальто одноклассников. Таким манером я добывал изрядные суммы, до десяти-пятнадцати шиллингов в день – совсем немало для подростка времен пятидесятых. Выручка спускалась в местном кинотеатре «Гомун».

Я смотрел кино с такой регулярностью, что мама в самом деле верила, будто дорога из школы домой на автобусе занимает у меня не час, а три с половиной. Раз пять я попадал на комедии производства студии «Илинг», видел «Генриха V» с Лоуренсом Оливье, «Бульвар Сансет» Билли Уайлдера и многочисленные слащавые картинки раннего Голливуда, в основном безвкусные библейские эпосы, которые стареющие магнаты 30-х выдавали на-гора дабы на корню пресечь нарождавшееся телевидение (а иногда и неосознанно поддержать заявления молодого Израиля с его отсылками к священному писанию). Неизменным фаворитом у меня был «Самсон и Далила» с очаровательной Ивонн де Карло, гурией, отрезавшей волосы богатыря, и могучим Виктором Мэтьюром, игравшим Самсона Мое внимание привлекла грудь Самсона – она была почти такой же большой, как у Далилы. Одним из моих первых кризисов полового созревания были гнев и растерянность – мне казалось, что я не смогу зачать ребенка – но грудь мистера Мэтьюра, как ни странно, утешила меня.

Я превратился в заправского воришку – совершал рейды лишь время от времени и оставлял монеты в карманах жертв, чтобы те обнаруживали пропажу не сразу, а когда уже выходили из школы – в таком случае они все списывали на собственную беспечность. Уверен, школьная администрация всеми силами старалась сохранять христианскую терпимость, не решаясь признаться, что единственный на всю школу католик воровал у одноклассников-протестантов.

В конце концов благонамеренные остолопы догадались выставить у раздевалки охрану, но к тому времени демон оставил меня так же внезапно, как и овладел мною – у меня пропал всякий интерес к злодеянию. Я получил высокий балл и прошел по конкурсу в лучшую школу графства а затем, ко всеобщему удивлению, в том числе собственному, выиграл в нескольких соревнованиях по легкой атлетике, проходивших в конце семестра. Отличник и спортивная звезда едва ли мог быть вором Так что добрые протестанты не только обеспечили меня небольшим состоянием из краденых вещиц и солидными познаниями в голливудской фильмотеке, но и, снаряжая в путь, наградили серебряным кубком.

Воровство, насилие, Голливуд – все это заклятые враги набожного католика. К тому времени как я, мальчик одиннадцати лет, приехал в школу Сент-Олбанс, я уже отдалялся от Святой Матери-Церкви. Официально в Сент-Олбансе исповедовали протестантизм; это была самая древняя уцелевшая школа в Англии, основанная монахами-бенедиктинцами аббатства Сент-Олбанс в 948 году после рождества Христова Вот и получалось, что католическая история школы гораздо длиннее – с 948-го до самого роспуска монастырей, примерно шестьсот лет, а протестантская насчитывала всего какие-то жалкие четыре сотни. До Второй мировой школа была частной, но когда я поступил туда, идея социального равенства, преображавшая британское образование, смела большую часть религиозного и классового прошлого. За отлично успевающих учеников школе выделяли средства из правительственных фондов, так что академическая успеваемость была всепоглощающей заботой администрации.

Мне там пришлось туго. Если в приготовительной школе легко было выбиться в лучшие ученики, здесь я затерялся среди безликого большинства середнячков. Моей единственной целью стало учиться: чем голова ниже, тем отметки выше. В расписании присутствовали латынь и греческий, но упор делался на естественные науки, а уж английский с французским и вовсе задвигались на третий план.