Текст книги "Отец Джо"

Автор книги: Тони Хендра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

Само собой, у Бена было свое рациональное объяснение такому тевтонскому поведению при половом сношении; во время даваемых мне религиозных наставлений, которые шли своим чередом, он всегда называл физическую любовь «половым сношением». В своих рассуждениях Бен отталкивался от самого Рима воодушевленный примером старика-сексопатолога папы Пия XII. Удовольствие, испытанное при одобренных церковью и свободных от противозачаточных средств половых сношениях, считалось проявлением если и не греха, то уж точно слабости. Ревностному католику, избравшему стезю чуть ли не святого, предписывалось удовольствия избегать. И, поскольку половое сношение служило единственно цели воспроизводства, сам Бен во время любовного акта избегал малейшего удовольствия, делая все для того, чтобы Лили, увлекаемая им по пути спасения, тоже ничего не испытывала. Но чтобы уж совсем быть уверенным, Бен настаивал на молитве перед половым сношением – они просили Господа помочь им побороть удовольствие и дать начало новой жизни.

Откровения Лили дали нашим отношениям толчок, переведя их на другой уровень. Это не было игрой, это было чем-то настоящим, что лишало спокойствия. Я испытывал к Лили сострадание и переживал за нее в той мере, в какой способен был ее понять. Но все эти откровения еще и заводили меня, да так, как ничто другое. Стоило Лили заговорить, как я испытывал сладостную волну непонятных, но явно запретных, непристойных эмоций.

Ощущение вины пришло вместе с осознанием того, что это не чистая и невинная игра в любовь, а опасное, способное утянуть вглубь подводное течение. Отсутствие удовольствия, которое она оплакивала, ясно давало понять о ее желаниях и той степени отчаяния, до которой она дошла. Теперь, когда я понял, с чем играю, я начал побаиваться адского пламени, но возбуждение мое все усиливалось. А что если у меня выйдет лучше, чем у этого парня, ее мужа? Что если я смогу сделать ее счастливой? Мысль о том, что может последовать за этими, хотя и туманными, мечтаниями, опьяняла меня, и мне хотелось, чтобы это поскорее случилось.

Так холодным весенним утром мы оказались в маленькой кухоньке. Рука моя, накрытая миниатюрной ручкой Лили, находилась под ее платьем, в самом низу, ниже тонкой талии, там, где не было больше никаких преград, и касалась разгоряченной, покрывшейся испариной плоти – Господи, мы уже там! – а Лили направляла меня к тому неизведанному, о чем я не мог помыслить… к собственным «тайным волосам»!

– Нет! – вдруг выкрикнула Лили, выдергивая мою руку из-под платья. Она отвернулась от меня, театрально всхлипывая. – Уходи, уходи же… что я наделала… зачем, зачем встретила тебя? Ты демон, дьявол… отойди от меня, сатана!

И тут на пороге показалось лицо Бена, а затем и он сам, огромный, заполнивший собой весь дверной проем. Бен сразу увидел жену – она обернулась и вскрикнула при виде него, прикрываясь верхней частью платья, – потом повернулся ко мне, разглядывая через толстые линзы того, кто прячется в полумраке кухни. Бен в самом деле выглядел огромным. До того момента я как-то не замечал, что на середине трейлера, служившей гостиной, голова Бена едва не упиралась в потолок. Я понятия не имел о том, что теперь последует. Бен не знал, что сказать, его очки поблескивали как-то по-новому, иначе. Но как? Гневом? Ревностью? Жаждой убийства?

Глава вторая

О том, где жил отец Джо.

Наш поезд отправился с лондонского вокзала «Ватерлоо» и покатил до Портсмута, проходя вдоль южного побережья Англии. Впереди были два часа езды по железной дороге и полчаса переправы на пароме до острова Уайт, среднего по размерам островка на расстоянии примерно мили от Большой Земли. А там уже автобусом мы быстро доберемся до пункта назначения – местечка под названием аббатство Квэр.

Бен возобновил свою лекцию на тему того, что за последнее время произошло с церковью во Франции.

– В конце века французское правительство укрепилось в своих антицерковных настроениях, и в 1901-м был принят закон, согласно которому все монахи должны были сделать выбор: либо нарушить обет, либо покинуть страну.

В таком духе Бен вещал все два часа до Лондона – пока мы ехали сначала на автобусе, а затем на поезде. «Сохраняй ясность, вежливость, непричастность» – видимо, таким принципом руководствуются тевтонцы – по крайней мере, их цивилизованное британское ответвление – в щекотливой ситуации, когда вынуждены ехать в общественном транспорте в компании подростка, который если и не наставил им рога, то наградил двумя приличными шишаками на черепе. Меня подобное поведение удивило, но, впрочем, реакция Бена, застукавшего нас с Лили почти что flagrante delicto, [7]7
  На месте преступления (лат.).


[Закрыть]тоже показалась странной. Конечно, я, в этом плане неопытный, не знал, как должен реагировать муж, заставший жену до пояса голой в присутствии другого мужчины, но все же подозревал, что он не скажет: «Ну, здорово!». Не спорю, определенная натянутость в этом есть, но все же…

Вообще-то у меня не было никакого желания обзаводиться практическим опытом. Стараясь протиснуться между роялем и угрожающе нависшей тушей Бена как можно незаметнее, я сказал, что мне, наверно, пора Бен, в голосе которого прозвучали первые раскаты грома, ответил что да, пожалуй.

Всю оставшуюся неделю я ходил ни живой, ни мертвый. Мне не с кем было поговорить, не у кого узнать о возможных последствиях содеянного. И вот настала суббота, а значит, подошло время причащения, однако я не собирался исповедоваться через ржавую решетку о том, как мистер Бутл застал меня с рукой под платьем миссис Бутл. Я опасался, что в таком случае завеса над тайной исповеди может чуть приоткрыться в сторону родителей. Если же не пойти на исповедь, следующим утром придется сделать вид, будто заболел и пропустить воскресную мессу – не мог же я причащаться с бессмертной душой, запятнанной смертным грехом. С другой стороны, отсутствие на мессе без уважительной причины считалось все тем же смертным грехом. Я не мог признаться маме, что пропустил причащение из-за того, что совершил прелюбодеяние, совсем как Скоби в «Сути дела», романе Грэма Грина. Наше затруднительное положение Лили часто сравнивала с отношением полицейского Скоби к таинствам исповеди и причащения. В то время я не видел никакой связи.

Зато теперь понял. Мои долговые обязательства в перспективе жизни вечной росли, как долги игрока в казино. Как знать, может, священники правы. До чего докатился! А ведь всего двадцать четыре часа назад и горя не знал. Правы те, кто говорит: только ступи на дорожку похотливого вожделения, бесы так и облепят, как пчелы соты.

Помимо прочего имелась еще и угроза уголовного преследования. Новостная колонка в газете, которую читал отец, пестрела сообщениями о тюремных заключениях, и заключения эти почти всегда были связаны с преступлением на почве страсти – прелюбодеянии с чужой женой или мужем. Что если я превратился в закоренелого преступника-малолетку: поначалу тырил мелочь из чужих карманов, а после взялся за чужих жен? Может ли Бен настоять на моем аресте?

В воскресенье ближе к вечеру я получил записку – повестку явиться в трейлер. Телефона у Бутлов не было, так что записку принес мальчишка с ближайшей фермы. Выглядело это до того официально, что мои родители удивились. «Хотел бы я прийти к ним на ужин?» Вообще-то нет, не очень. Но обычно я с живостью откликался на приглашения Бутлов, и это вопреки неизменно тошнотворной стряпне Лили, так что мой отказ наверняка вызвал бы у мамы подозрения.

Долго же я плелся к трейлеру. В последний раз – казалось, это было давным-давно – я, великолепный любовник, летел на крыльях к своей возлюбленной с ее многообещающими намеками на новые, немыслимые наслаждения. Теперь я, уже беспомощный подросток, с жаром корил себя за то, что наделал.

– Привет, Ежик, – радушно, как ни в чем не бывало крикнул Бен; он стоял в дверном проеме и глядел на приближающийся силуэт. Вот уж чего мне хотелось меньше всего, так это чтобы меня по-прежнему звали Ежиком. – Давай, входи!

Внутри был необычный порядок. Лили нигде не было видно. «Она отдыхает, – сказал Бен, – она убиралась и устала». Зловещий знак. Бен спросил, голоден ли я? Особого голода я не испытывал, но подумал – неплохо оттянуть неминуемое.

– Голодный как волк, – ответил я.

– Поедим потом, – коротко бросил Бен. – Пожалуйста сядь.

Мы сели друг напротив друга за шаткий стол, на котором лежал катехизис В животе у меня урчало. Я даже не догадывался, что последует дальше. Кто мы: учитель и ученик или двое сохатых, сцепившихся рогами? Бен, похоже, вообще не испытывал никаких эмоций. Скорее, наоборот – глядел благожелательно и отстраненно, пребывая в своем привычном трансе.

– Возьмем четки, испросим божественного наставления, – нараспев произнес Бен.

Встав из-за стола и опустившись на колени, он достал свои большие, сделанные монахинями деревянные четки.

Я замешкался.

– У тебя нет с собой четок? – раздраженно заметил Бен, как будто четки были неотъемлемой частью вооружения, с помощью которого разрешались особо сложные случаи адюльтера.

Я покачал головой и, не говоря ни слова, тоже опустился на колени.

Мне никогда не нравились моления с четками – приходилось бесконечно бубнить все эти «Богородице, дево, радуйся» или «Аве Мария». «Аве Мария» делится на две части: первую произносит нараспев священник или ведущий, а вторую – община, то-бишь я. Первая часть светлая и радостная, воздающая Деве хвалу за ее якобы божественные свойства и заслуги в рождении Иисуса без мужниного участия; во второй, «святой» части, так же как и в других молитвах, где отрывки произносятся общиной, говорится о грешниках, нуждающихся в серьезной помощи – «сейчас и в час нашей смерти».

Мы прочитали скорбные тайны розария – пять «декад» по четкам, то есть пятьдесят «Аве Мария». Мне пришлось пятьдесят раз повторить, что я грешник и нуждаюсь в серьезном божественном вмешательстве, сейчас и на смертном одре. Не знаю, может, в том, что это все более принимало форму, граничащую с сумасшествием, и был недобрый умысел. Но все же сомневаюсь. Потому как, хотя со мной за время этих наставлений ничего особенного и не произошло, на Бена штука явно подействовала. Закончил он на подъеме, после чего снова сел за стол.

– Итак, мы столкнулись со злополучной ситуацией, – обратился Бен к парню у линии горизонта. – Ты и я… мы должны разрешить ее.

Что бы это значило? Сразиться на дуэли?

– Придется обратиться к священнику, – продолжал Бен.

Меня охватило беспокойство. Если мы вынесем нашу злополучную ситуацию на суд отца Смога это не только не принесет нам добра, но и неизбежно приведет к родительскому возмездию.

– Но не к обычному, – продолжал Бен.

Оказалось, на юге Англии есть монастырь, где обитает монах, к которому они с Лили обращались за советом в трудной ситуации, касавшейся их брака. Мы, то есть он и я, должны будем отправиться туда как можно скорее. В школе как раз начались пасхальные каникулы, так что можно выехать уже завтра-послезавтра Бен брался все организовать. И готов был сказать моим родителям ложь во спасение – что наше путешествие является частью религиозных наставлений.

– Монах этот, – Бен впервые посмотрел на меня в упор; его глаза, искаженные линзами очков, холодные, серые, чужие показались еще более холодными, серыми и чужими, – подскажет, как нам разрешить это дело.

«Суть дела», – подумал я. Враждебность Бена, которую он в себе подавил, холодом пронзила мое нутро. Под «делом» подразумевался я.

Монахи для меня были загадкой. Скорее всего, таковыми они были для большей части англичан-католиков, за исключением горстки католической аристократии, чьи сыновья посещали бенедиктинские школы. Самые престижные – Даунсайд и Эмплфорт – считались своего рода католическими Итоном и Хэрроу. В одном из завлекательных буклетов Эмплфорта сообщалось, что школа была «тем, чем когда-то, то есть до Реформации, был Итон: школой для сыновей джентльменов католического вероисповедания».

Но даже если кому и выпадала честь быть лично знакомым с возглавлявшими эти заведения бенедиктинцами, он убеждался, что преподаватели не были монахами в строгом смысле этого слова, поскольку никто из них не практиковал затворничество.

Затворники, жившие в кельях и почти не имевшие контактов с внешним миром, более соответствовали образу монаха, известному с незапамятных времен. Я, воспитанный в традиции англоцентристской истории, как мои сверстники, да и большинство остальных сограждан, воображал себе безликих, в огромных капюшонах монахов, этих прирожденных интриганов и предателей, бесшумно проплывающих по темным галереям веков – римско-католические оккупационные силы на территории страны, стремящейся к свободе и протестантизму.

Неизвестная сторона монашеской жизни, проходящей за закрытыми дверями, ее извечная тайна, а также несметные сокровища, накопленные монастырями в течение столетий, неизбежно порождали чудовищные небылицы о том, что творилось «там, внутри». Ходили слухи, что монахи – пьяницы, обжоры, развратники, мужеложцы, а то и похлеще. На декоративных панелях в английских холлах и ванных комнатах частенько изображали сатирическую репродукцию девятнадцатого века, на которой монахи, чаще всего жирные, занимаются всякими непотребствами. Одним из первых готических романов эпохи романтизма стал «Монах» Мэтью Льюиса Монашки изображались либо жизнерадостными, либо наивными, они даже играли сами себя в своих собственных популярных фильмах. Большинство придерживалось того мнения, что монахи-затворники остались в прошлом, что эти редкие особи совсем вымерли – и слава богу!

Этот же монах был затворником, а в самом монастыре имелись кельи. Но о чем думал Бен? Чем монах может помочь нам? Чем вообще может помочь тот, кто обязан большую часть своих жизненных сил тратить на то, чтобы сознательно вытеснять из головы всякую ерунду вроде адюльтера, женских платьев и того, что под ними скрывается? В довершение ко всему монастырь оказался французского происхождения, основанный французскими монахами в начале столетия. И поскольку – если верить Бену – злополучная ситуация возникла, в общем и целом, из-за импульсивного, галльского темперамента Лили, почему мы должны отправляться к монаху, который очень даже может оказаться обладателем такого же импульсивного, галльского темперамента? Не разумнее ли поехать в Германию?

Будь я на год-другой старше, я бы, может, и воспротивился тому путешествию. Однако я был мальчишкой, к тому же сельским мальчишкой, и в моем мире ограниченных представлений все карты сосредоточились в руках Бена. Он являлся той «пострадавшей стороной», его мощный интеллект все также оказывал на меня влияние. К тому же у него имелся неожиданный козырь: если бы я отказался от его наставлений, он бы просто-напросто рассказал обо всем моим родителям. Одному богу известно, что за последствия я бы пережил – в плане физическом или каком еще. Можно выразиться и более туманно, нагнетая обстановку: в чем заключалась моя моральная ответственность? Какова тяжесть совершенного мною греха?

Полвека спустя легко судить о скрупулезной классификации грехов в католицизме времен пятидесятых. Но добро, зло и собственное местонахождение между ними все же волновали меня, как волновали и многих других.

Дух времени в культуре сделал душевные терзания естественными. Надгробный камень уже похороненного немецкого милитаризма отбрасывал длинную тень на все, что было сделано, написано и прочувствовано в Европе, каким бы оптимистичным оно ни казалось. Непостижимые страдания, причиненные кучкой твердолобых вместе со счастливо-пассивным населением, в своем молчаливом согласии претендовавшем на действия ради Добра и против зла, все еще были свежи в памяти, шестьдесят миллионов пустот все еще бередили души живых, фотокарточки все еще не выцвели.

Но всего несколькими годами раньше – вот первая новость, в самом деле задевшая меня, – другая кучка твердолобых, уже в Вашингтоне, начала самозабвенно разглагольствовать об убийстве за какие-то несколько часов стольких мирных граждан, сколько их полегло за всю Вторую мировую, а еще одно счастливо-равнодушное население восхищалось этой мыслью (многие лишь потому, что верили – Христос одобрит, уже одобрил). Новый милитаризм отбросил еще более длинную тень на будущее по сравнению с милитаризмом, оставшимся позади, снова утверждая, что одна сторона несет добро, а другая – зло. А это – абсурд с точки зрения уже одной только истории, достаточно вспомнить о невероятных жертвах русских, остановивших и уничтоживших вермахт.

Однако русские, несмотря на не успевшие остыть могилы, предали свою память, обойдясь с соседями так же жестоко, как и в свое время нацисты, погнавшись за разработками самого трусливого оружия в истории войны, заявляя, что если и не бог, то уж добро точно на их стороне, а зло – на противоположной.

Двое самых авторитетных для меня людей, отец и Бен, смотрели на коммунистическую угрозу с диаметрально противоположных точек зрения. Для отца социализм составлял надежду всей его жизни, силу, которая возвысила его с положения рабочего до уровня художника и которая, ведомая лейбористской партией, возвысит меня, моих сестру и брата до еще более высокого уровня. Отец отдавал себе отчет в том, что Сталин был чудовищем, однако коммунизм в его понимании оставался все же социализмом, о котором нельзя было судить по имевшим к нему отношение предателям.

Детство отца пришлось на время после Первой мировой, он рос, окруженный жуткими свидетельствами того, что оголтелый милитаризм вкупе с оружием по последнему слову техники (скромно именуемой современными боевыми средствами) сделал с теми несчастными, кто выжил. Так что он стал пацифистом. Когда нацизм уже вовсю наступал, социалист в отце пересилил пацифиста и он записался в королевские воздушные силы; однако его мучило какое-то глухое отчаяние, не оставлявшее потом всю жизнь. Как и большинство рабочих, он не доверял героическим призывам высокомерного, склонного возвеличивать себя Черчилля, однако смирился с его руководством как с неизбежным злом. Если будущее социализма могло быть обеспечено победой над фашизмом, истинным врагом века, приходилось идти на уступки. Единственная радость, которую отец испытал с приходом победы, и та оказалась омрачена – им с напарником выпало делать в Вестминстерском аббатстве «Битву Британии» – витраж, посвященный своим же товарищам, павшим в воздушных боях.

Бену коммунизм виделся через призму исключительно религиозную – враг с точки зрения интеллекта, духовности и политики. Коммунисты не только отрицали существование Бога, но и утверждали, будто духовное начало всего лишь один из инструментов капитализма, позволяющий эксплуатировать трудящихся, держа их в страхе и повиновении. Они были непримиримыми материалистами – отрицали божественное происхождение человека и вселенной и обещали, что материальный рай, в котором все люди получат величайшие блага, достижим. Для Бена коммунизм был зеркальным отражением католичества. Как только рывок в сторону неверия – абсолютного отсутствия Бога – был совершен, все остальное взяло свое начало от этого утверждения с точностью, характерной для лучших традиций философской школы томизма. Коммунизм был Единственной Истинной Верой материального мира, Не-святой Вселенской Церковью. Бен невольно восхищался его стройной теоретической базой, ее диалектической чистотой.

Бен целиком принял католическую доктрину, а значит, борьба Добра со злом виделась ему как нечто абсолютное, существующее над миром этим и следующим. Если не забывать о противостоянии во время «холодной войны», мгновенная победа казалась всего лишь красивой мечтой, едва забрезжившим восходом на горизонте. Пока же приходилось бороться с помощью молитвы. И поскольку действенность молитвы была прямо пропорциональна качеству взаимоотношений человека с Богом, непременным условием являлось самосовершенствование. Чем лучше вы становились, тем большее давление оказывалось на дьявола и его коммунистических болванов. Внешняя борьба добра со злом ушла внутрь, и стало крайне важно, в какой точке вы находитесь.

На фоне такого радикализма трудно было утверждать, что грех – личное дело каждого. Грех играл на руку врагу, грех сводил усилия Христа и Девы Марии на нет. Бен не уставал повторять, что грех не просто ведет в ад после смерти, но и в ад коммунизма в этой жизни; настойчивость Бена повлияла если не на мой ум, то уж на моральные качества точно. Ни родители, ни монахини, ни святые братья, ни регулярное причащение, ни даже превосходное либеральное образование не приняли такого участия в формировании моего духовного облика; Бен же расставил на переднем и центральном плане моей внутренней сцены декорации добра и зла, воспользовавшись зарекомендовавшим себя во времени католическим приемом – страхом. Или, как мы, бесстрашные современные люди, предпочитаем называть это – виной. Меня не убеждало суровое доктринерство Бена, однако под его опекой я выработал в себе внушительные запасы вины, миллиарды баррелей – резерв, которого хватило бы на всю жизнь.

Итак, мои очистительные заводы работали на полную мощность; мы сошли с поезда и пересели на ржавый паром, отчаливавший к острову Уайт. Когда-то, во времена королевы Виктории, остров служил южным оплотом государства; однако королевская милость, несмотря на пасторальные пейзажи, гарантировала удушливую затхлость. И маленькое прибежище для уютных пенсионерских коттеджей с названиями вроде «Тихой гавани» представляло собой угрюмую английскую действительность – угрюмей не бывает.

Садясь на паром, шедший к туманным берегам острова, я чувствовал, что нахожусь очень далеко от дома, я, как Данте, подошел к берегам зловещей Леты и сел в скорбную ладью, которой правил мой личный Харон – Бен.

Перво-наперво у меня возникла мыль: что они сделают со мной, этот монах и этот монастырь? Когда мне случалось представлять церковного служителя, перед глазами возникали лишь святые братья, так что я опасался сурового наказания. Причем физического. Вдруг монахи заживо замуровывают людей в кирпичные стены? Или оставляют на ночь в кишащей привидениями крипте, с руками, разведенными на манер распятого Христа?

От Бена толку было мало. Не справляться же мне у пострадавшей стороны о вероятном наказании за ущерб, причиненный вышеозначенной стороне. В любом случае Бен демонстрировал «ясность, вежливость, непричастность». В своей лекции он подошел к ордену бенедиктинцев, основанному в 534 г. н. э. святым Бенедиктом, молодым римским аристократом, которому опротивел загнивающий Рим. Бенедикт скрылся на холмах Умбрии, чтобы жить там отшельником, но вышло так, что он стал основателем первого общеевропейского монастырского ордена.

Монастыри существовали и раньше – это были отдельные общины мужчин или женщин, а в Ирландии и мужчин, и женщин, живших отдельно от мирян, чтобы глубже постичь их мирские недостатки и увеличить шансы на спасение. В основном монастыри основывались Восточной Церковью – в Греции, Малой Азии, на Среднем Востоке – и представляли собой группки людей, избиравших себе самые суровые, аскетичные условия в самых неподходящих для жизни местностях. Традиция отшельничества параллельно возникла и в Северной Африке, там она отличалась еще большей аскезой и самоотречением; из всех отшельников самыми ревностными считались Отцы-пустынники.

В условиях общественного и духовного хаоса, царившего в Италии послеримского периода, существовал огромный интерес к жизни вдали от мира однако Отцы-пустынники итальянцам не приглянулись.

Святой Бенедикт избрал совсем иной путь. Будучи харизматической личностью и талантливым организатором, он совершил два ловких хода – первое: настоял на том, что монашеская стезя к спасению пролегает через общину, и второе: закрепил это на письме. Устав святого Бенедикта, а в действительности свод правил, регламентировал все стороны общинной жизни, от возвышенно-духовной до обыденно-приземленной.

Устав умалил значение самоотречения: «…поскольку в наше время монахов невозможно убедить [не пить вино], давайте сойдемся на том, чтобы пить умеренно, не излишествуя…». Умерщвление плоти святой Бенедикт заменил молитвой и четким внутренним распорядком. Монахи должны были давать обеты нестяжания и безбрачия, а также, что важнее всего, послушания. Вместо эксгибиционистских демонстраций самобичевания и практики поста до впалых щек Бенедикт настаивал на работе. День монаха был поделен между трудом и молитвой, причем под «трудом» подразумевалось что угодно – от высокого искусства и научных изысканий до изготовления вина, дежурства на кухне или ухода за коровами.

Однако труд в понимании бенедиктинцев – неважно, в радость он или нет, значительный или скромный – не противоречит духовной практике. В самом деле, это ведь тоже молитва, и лучше всего данное положение выражено в классическом бенедиктинском изречении «Laborare est orare» – «Трудиться – значит молиться». Не существует деления работы на обыденный, монотонный, тяжелый труд и духовный, возвышенный, легкий. Бенедиктинцы были первыми, кто объявил труд священным.

Исторический экскурс Бена перенес нас через неспокойные серые воды Солента – пролива, отделяющего остров Уайт от Большой Земли, – волны которого вперемешку с проливным дождем и порывистым ветром раздраженно накатывали мимо запачканных в масле окон рубки. Но по мере приближения нашего путешествия к концу погрузился в молчание и Бен. Зеленый двухэтажный автобус полз вверх по узким улочкам, по обе стороны которых тянулись чайные магазины и аптеки; в магазинах было полно пенсионеров, в аптеках – протезного оборудования, мозольных пластырей, а также ходунков и прочих устройств, с помощью которых пенсионеры могли доковылять до магазинов.

Автобус выехал на окраины городка с пенсионерскими домиками, бесконечными глухими переулками меж серых, каменной кладки жилых домов, от одной стерильной чистоты которых уже хотелось удавиться. Каждый коттеджик носил какое-нибудь миленькое названьице, почерпнутое из кладезя всевозможных сентиментальностей: «Тихая гавань», «Приют на склоне лет», «Уютное гнездышко» или, уже в колониальном стиле, «Килиманджаро», «Бангалор», «Сидней»… Несколько домиков назывались «Ракитник», и почти в каждом саду рос этот кустарник, только-только зацветавший – набухшие от воды кисти свешивались поверх аккуратных заборов и опрятных стен.

Мы выехали на открытое пространство и помчались вдоль покрытых буйной растительностью полей и густых рощ. Почти сразу с правой стороны я увидел выросший среди огромных дубов и темных елей странный круглый шпиль из кирпича – нечто среднее между шляпой гнома и ядерной боеголовкой. Автобус залихватски тормознул у длинной подъездной аллеи, уводившей к шпилю. Дальний конец ее, темный от густых влажных зарослей, казалось, что-то скрывал.

Вокруг не было ни намека на то, что ожидало меня там, в конце дороги. Это вполне могло оказаться тюрьмой в сельской местности. Или современной версией инквизиторского заведения для несовершенных прелюбодеев. С таким-то шпилем здание запросто могло быть зарубежным представительством Кремля.

Внезапно я ощутил непреодолимое желание убежать, вернуться к родителям и знакомому мне миру, объявить сумасшедшего, стоявшего рядом со мной, лжецом, обманом втершимся ко мне в доверие. Я совсем не обязан слушаться его. Да и вообще, я его не знаю. Вдруг этот тип тронется умом и набросится на меня, поощряемый теми, кто находится там, в конце подъездной аллеи? Если я пойду дальше, произойдет катастрофа, моя жизнь изменится или же ей и вовсе настанет конец.

Но я был послушным мальчиком, воспитанным в лучших британских традициях. А послушные мальчики не устраивают сцен на людях.

Так что я двинулся вверх по подъездной аллее, к аббатству Квэр.