Текст книги "Отец Джо"

Автор книги: Тони Хендра

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Глава шестнадцатая

Квэр менялся.

Во время первой же прогулки через каштановую рощу теперь уже сплошь возмужалых деревьев к небольшому уступу над Солентом, где мне когда-то открылись бугристые колени отца Джо, я наткнулся на монаха, которого не узнал. Монах стоял на уступе спиной ко мне, ветер развевал полы его рясы; он заряжал револьвер.

Судя по всему, сводить счеты с собственной жизнью он явно не собирался, так что я шагнул назад, за вечнозеленый куст – выяснить, для чего же все-таки ему эта изрыгающая огонь штуковина.

Монах вскинул револьвер и неподвижно уставился в пространство поверх бурунов. Появилась одинокая чайка, она взмывала в порывах ветра, выглядывая пищу в воде. Монах тщательно прицелился, выстрелил, но не попал.

– Черт! – он с отвращением мотнул коротко стриженой башкой.

Потом снова вскинул оружие и снова выстрелил; выстрел прозвучал как будто из глушителя. На этот раз птицу задело: она упала на поверхность воды, отчаянно трепыхаясь в предсмертных судорогах.

– Так те, сволочь!

По акценту можно было предположить, что это африканец; мне тут же вспомнился ненавистный Блэр. Я сделал над собой усилие, пытаясь проникнуться к парню добрыми чувствами. Бесполезно. Я ненавидел его. Возможно, тот это почувствовал. Когда я, окликнув его, поздоровался, он обернулся, но на приветствие не ответил.

– Видали? Получила у меня!

– Но… почему?

– Ненавижу этих сволочей!

И совсем даже не африканец, а британец с дальних рубежей Содружества. Mea culpa. Видно, монах решил, что мирянину надо прояснить насчет револьвера. Все еще держа палец на спусковом крючке, он мотнул оружием в мою сторону.

– Когда вступаешь в монастырскую общину, эту штуковину разрешают взять с собой.

– Вот как. Понятно.

Насколько я помню, личное оружие в Уставе святого Бенедикта не упоминается. Но стрелок уже потерял ко мне всякий интерес – показалась очередная жертва, изучавшая обеденное меню.

Когда я рассказал об этом эпизоде отцу Джо, на его лице вдруг появилось нехарактерное выражение категоричности, и он поджал большие бесформенные губы. Прямо Мэри Поппинс.

– Уверен, Господь знает, что делает, дорогой мой.

После того как у Карлы случился выкидыш, мы перестали драться. Поначалу это казалось благом независимо от того, какова была причина: уважение к умершему ребенку или обоюдное понимание того, что ссоры наши мелки по сравнению с произошедшей трагедией. Было еще и ощущение пустоты, некоторое время выглядевшее естественным, неотъемлемым, как часть траура – маленькая темная пустота на том месте, где раньше теплился огонек надежды.

Однако молчание и опустошенность не проходили, и мой мозг начала сверлить очередная мысль: мы не выясняем отношения потому, что нам попросту нечего больше сказать друг другу.

Драки были одним из способов нашего общения; однако независимо от того, к чему мы приходили, результаты никогда не были окончательными. Иногда наши сражения становились прелюдией к еще большей нежности или активным действиям. Таким мучительным способом мы высвобождались от подавляемого недовольства собственными отношениями, мы периодически окатывали друг друга ледяным душем до поры до времени скрываемой правды друг о друге, которая накапливалась в нас, достигая высокого давления. У других семейных пар были свои способы разрядки: они подначивали друг друга, ходили к психоаналитикам или вымещали зло на детях. Мы же обменивались тумаками. И обходилось без всяких последствий.

Теперь драки прекратились.

Может, мы перестали ссориться после выкидыша Карлы, а может, дошли уже до того, что единственным связующим звеном для нас было зачатие ребенка. И как только стало ясно, что это невозможно, нам стало не к чему стремиться, не о чем говорить, не из-за чего ссориться.

Как только подобная мысль пришла мне в голову – мысль очевидная, но я не хотел признаваться себе в этом, – я не мог отделаться от нее. А с ней пришла еще одна мысль, гораздо более ядовитая – она просачивалась через меня, как смертельный химикат, растекающийся по телу проклятого и приговоренного.

«Наказание».

Я не верил ни в одно ведомство, способное определить наказание такого нематериального свойства В течение долгих лет я видел, как другие нарушали нормы морали почище меня, а наградой им был еще больший успех. Кара полагалось разве что только за тяжкое уголовное преступление, совершенное при свидетелях.

И все же, следуя известной поговорке о том, что тот, кто знаком с грехом, является еще большим грешником, я не мог подавить жуткие мысли – мне казалось, что смерть ребенка рассматривалась высшим судом «там, наверху» как детоубийство. Неужели этому крошечному комочку мертворожденной невинности, несшему в себе семя самости, было отказано в попытке из-за моих грехов, неужели его выкинули по причине тридцати лет эгоизма и вероотступничества?

Мы жили в каком-то угаре. Противозаконные субстанции путешествовали по всевозможным выводящим каналам наших тел. Озерцо субстанций законных проследовало тем же путем. Не было разницы, между каким подходом выбирать: медицинским или религиозным. Они были всего лишь разными маршрутами к одной и той же цели: вине. Была ли вина моей? Или она была нашей?

В прежние времена подобное оружие массового уничтожения не имело сдерживающего фактора. Оно бы взорвалось, породив всевозможные конфликты. Но ничего такого не произошло. Мы с Карлой занялись каждый своими делами, разговаривали редко и еще реже делали что-либо вместе. Мы даже соблюдали вежливость по отношению друг к другу, что уж совсем никуда не годилось. Вежливость, эта сигнализация, оглушительно трезвонила в банке моей супружеской памяти.

Нас с Карлой связывало большое чувство. Но к нашей любви всегда что-нибудь да примешивалось, плетя свой заговор с целью задушить ее. Мы никак не могли избавиться от нашего «третьего лишнего», нашего Яго, этого Не-святого Духа.

Противоречивый, греховный католический писатель и его прекрасная темноволосая возлюбленная достигли… конца своего романа.

Меня как никогда потянуло в Квэр. Нет, то не было привычным желанием скрыться в трудную минуту у отца Джо. На этот раз я испытал тягу стихийную, почти непреодолимую.

Я шел по аллее, бледный после утомительного перелета; с мрачно нависавших огромных елей капал дождь, а монастырь выглядел еще более постаревшим и еще менее приветливым. И тогда мне в голову пришла мысль, которая в ней так и засела, пульсируя в такт шагам по зимней слякоти:

«Дома. Дома. Теперь ты дома…»

– Отец Джо, я хочу вернуть себе свою веру.

– Но не в моих силах дать тебе это, дорогой мой. И потом, уже сам факт твоего пребывания здесь говорит о том, что вера у тебя есть.

– Почему тогда я не могу поверить даже в это? Почему я вообще не в состоянии хоть во что-нибудь поверить? Я так устал от веры в ничто.

– Может… тебе исповедаться?

– Вот чудеса! А я, пока летел в самолете, как раз думал об этом. Мне столько всего придется рассказать. Но если честно… а разве ваши парни еще ходят на исповедь?

– «Наши парни» ходят. Теперь это называется «таинством примирения». Я так понимаю, сейчас в этом особой потребности уже нет.

Я остановился в гостевом доме; мы сидели у меня в комнате. Давненько я здесь не был. Внутри все осталось без изменений: те же коридоры с облупившейся краской, те же вытертые ковры и шаткая мебель, тот же дух набожности в гостиной. «Дома».

Отец Джо сел. Я опустился на колени, забыв, что это не в его обычае. Он жестом попросил меня встать, показывая на стул рядом потом взял мою руку, положил ее на подлокотник своего кресла и накрыл теплой ладонью. Совершенно ничего не изменилось.

Лицо у отца Джо оставалось все таким же подвижным, оно подергивалось и перекашивалось, набирая внутреннюю силу, однако не так резво, как во время оно. Отцу Джо исполнилось семьдесят девять, совсем недавно он перенес несколько операций – у него обнаружили рак простаты. Природа не наделила его атлетическими данными, он всегда казался слабым, но выглядел не так уж плохо. Видимо, наступило полное выздоровление – раковая опухоль не смогла перебороть жизненные силы отца Джо.

– Итак, дорогой мой, когда ты исповедовался в последний раз?

– Двадцать восемь лет назад.

– В чем ты хочешь признаться?

Я много размышлял над этим. Во время перелета мне не спалось – я все думал. Я думал в течение последних двух дней. И теперь в голове у меня образовалась пустота.

– Ну… В том, что я часто напивался и баловался наркотиками. Вступал в связь со многими женщинами, с которыми… в общем, по-всякому бывало. Подробности рассказывать?

– Нет, положимся на мое воображение.

– Значит… частенько богохульствовал… написал много чего такого, что причинило боль другим… и работал не так, как вы завещали: беззаветно и благодарно… потом, гордыня… много гордыни… и еще – чревоугодие… гнев, ярость и все такое в крупных масштабах… Про богохульство я уже говорил?

Отец Джо слегка сжал мою ладонь, останавливая.

– Хорошо, Тони, хорошо, дорогой мой. Понимаю – ты давно не исповедовался. Итак, ты причинил кому-нибудь боль? Взял ли у кого что-нибудь, представляющее ценность? Может, совершил преступление?

– Да, отец Джо, все это было. Я думаю… это я виноват в смерти ребенка. Мы с Карлой пытались… но ничего не получилось – ребенок умер. Мне кажется, это все алкоголь, наркотики… всякое зло во мне, которому конца-края не видно.

– Увы, дорогой мой, у женщин иногда случаются выкидыши.

– Какие-то женщины тут не при чем. И потом, такое случается не в первый раз. То же самое я сделал с Джуди, когда она была беременна. Тот ребенок тоже умер. Две смерти, отец Джо! И в обоих случаях причина тому – я!

– Дорогой мой, ты слишком суров к себе. Впрочем, ты всегда был таким. А это, знаешь ли, не добродетель.

– Погодите, отец Джо, я вам расскажу. В оба раза весть о смерти ребенка приносила мне… радость! До сих пор верится с трудом. А ведь я так хотел мальчика И сейчас хочу. Я мечтаю о сыне. Но когда мои маленькие сыновья умирают, я испытывают облегчение! Отец Джо, скажите, кто я после всего этого? И было же время, когда я готовился в святые!

Отец Джо не спешил открывать глаза, проверяя входящую почту «оттуда, сверху».

– Все это великие несовершенства, дорогой мой. Но ведь на самом деле они не то, за что ты пытаешься их выдать, правда?

И он был прав. Он слушал, а я – нет. Вдалеке маячило то, до чего я никак не мог дотянуться.

– А теперь, дорогой мой, скажи мне, что тебя гложет в самом деле.

– Отец Джо, мне кажется, я не способен любить. Совершенно неспособен почувствовать любовь, представить ее. Какое там, я не способен даже пожелать ее. Впрочем, нет – я очень хочу любить, очень. Но любовь никак не приходит. А вот в ненависти я поднаторел. Тут я стал настоящим специалистом. Сначала с Джуди. Теперь с Карлой. Прямо не знаю, где она угнездилась во мне, эта ненависть. Я повстречал две самых добрых и великодушных души; не сомневаюсь – они любили меня. А я… я проклинал их, ненавидел и отрицал. Не раз, а дважды – как будто хотел доказать, что первый раз не был случайностью. Да-да. Такой вот я. Я ненавижу любовь… Очень похоже на то, как действует грех. Как будто ты ребенок, и тебе дарят подарок, а ты вдруг ни с того ни с сего разбиваешь его вдребезги… и тебя, понятное дело, запирают одного, потому что именно одиночеством наказывают порок. Ты как-то сказал что-то подобное, помнишь: ад – это пребывание в вечном одиночестве? Когда ты один, никем не любимый и никого не любящий?

Я почувствовал, как мои слезы упали отцу Джо на руку. «Господи, что за придурок! Вздумал жалеть себя!» До меня не сразу дошло, что я это не только подумал, но и произнес вслух.

Но отец Джо, казалось, не услышал меня. Он не проронил ни звука. Его лицо оставалось неподвижным, глаза закрыты – он все еще оставался в режиме приема.

– Тони, дорогой мой, ты сможешь полюбить только тогда, когда поймешь, как сильно тебя любят. А тебя действительно любят, дорогой мой… любовью бесконечной… непостижимой… всеобъемлющей.

Отец Джо ничего не сказал про Бога. Тогда кто же? Он сам?

Вдруг, сметая волнорезы здравого смысла, меня окатила приливная волна: этот старый, медленно усыхающий эльф с огромными ушами и есть… Бог.

Или его тело, в которое Бог время от времени вселяется.

Но я не верил в Бога.

Отец Джо прошептал отпущение грехов. Я закрыл глаза, и он перекрестил мне лоб большим пальцем – время повернуло вспять, к тому моменту, когда мальчик четырнадцати лет сидел на этом же самом месте, в этой же самой келье, и этот же самый священник отпускал ему грехи, крестя этим же самым большим пальцем. Только теперь я знал, что произойдет с тем мальчиком, ничего еще не подозревавшим.

Отец Джо снова накрыл мою руку ладонью, и мы посидели молча.

Кожа на руке сморщилась и высохла, но рука оставалась все такой же большой, костлявой и теплой. Я долго сидел так, чувствуя, как покой вливается в руку и растекается по моему стареющему телу.

Я много лет не посещал ни ежедневные молитвы, ни мессу. В Квэр я обычно приезжал всего на день. Если я и оставался переночевать, то снимал номер в гостинице. Монастырская церковь и гостевой дом пугали меня и вгоняли в тоску – там среди потолочных балок еще бродило эхо моей юности. За запертой дверью обители все еще простирался путь, по которому я так и не пошел. Но тревожила меня не сама даль, а осознание того, до чего недавно все это было. Словно все, что я делал между «тогда» и «теперь», не имело значения, легко забывалось и не стоило того, чтобы о нем помнить. Слово «быстротечный» современным не назовешь, но оно здесь в самый раз – быстротечный ход времени, умирающего в процессе.

В тот самый вечер, впервые за последние двадцать восемь лет исповедавшись, я решил пойти на повечерие и отбыть его in toto [67]67
  Здесь: от начала до конца (лат.).


[Закрыть]– тоже впервые за все те же двадцать восемь лет. Мне было любопытно – какие чувства я испытаю после столь долгого перерыва.

Был уже конец февраля – светало поздно, а темнело рано. В церкви не было видно ни зги, только вдалеке, перед алтарем, мерцал крошечный красный огонек. «Спаситель… у себя». Шутка алтарника. Когда я думал так в последний раз, мне было двенадцать.

Зазвонили в колокола, созывая общину; все затекли внутрь. Вернее, притащились, шаркая и хромая. До чего же мало их осталось. Когда я еще регулярно посещал службы, монахов было человек шестьдесят, а то и больше – худых и толстых, высоких и низких, старых и молодых. Теперь же присутствовало не больше двадцати пяти, в подавляющем большинстве древних, седых и согбенных. Да, аббатство явно нуждалось в новобранцах.

Но ничто так не поразило меня, как псалмы. Звучные модуляции латыни исчезли – их заменила однообразная вязкость английского. И вовсе даже не достославная поэзия короля Якова, а современный перевод, призванный заполнить собой слишком большой зазор между серединой девятнадцатого века и концом двадцатого – не то проповедь ранних методистов, не то диалог из мыльной оперы. Песнопения все еще напоминали григорианские, но поскольку изначально мелодии были написаны для латинского, они ложились на английский как-то странно – монахи помоложе со своим «новобританским» выговором иногда не вписывались в строку.

Я совершенно не следил за теми катаклизмами, которые сотрясали Церковь после Второго Вселенского Собора. Поэтому поначалу решил было, что волею некоего экуменического плана церковь на время преобразовалась в протестантскую.

Квэр определенно менялся. Но вообще-то я предпочел бы, чтобы монахи встретили подобную карикатуру во всеоружии.

Однако стало очевидно, что община все также пребывает в лоне Церкви: под конец службы латынь вернулась. В заключительном гимне, славящем Деву, произнесли не Salve, [68]68
  Храни вас, Господь! (лат.)


[Закрыть]а сообразное времени года Ave Regina Caelorum, [69]69
  Радуйся, Царица Небесная! (лат.)


[Закрыть]безмятежное и исполненное силы. Гимн вознесся к сводам – наполовину молитва, наполовину баллада, – адресованный духовной матери, а может, и тайной возлюбленной этих тихих людей.

Что-то во мне ожило, вспыхнуло сигнальной лампочкой, спичкой, зажженной в сумеречной дали.

Я вышел на улицу. Во всем монастыре я был единственным гостем. Двор перед входом в церковь был темным и пустынным, в гостевом доме тоже светились всего два окна мое и общей комнаты.

Я задрал голову к ночному небу – ветер дул, выметая его до блеска.

Оно не было éclat, [70]70
  Здесь: великолепный (фр.).


[Закрыть]как когда-то давным-давно. Вселенная наверху, вокруг меня и внутри мельчайшего атома казалась все такой же безличной, такой же безмерной.

Я прислушался. Так, как когда-то советовал отец Джо: «Просто слушай, дорогой мой». В оглушительной тишине я услышал голос; казалось, это был мой собственный голос, хотя, конечно, голос всегда кажется собственным:

«Обдумай еще раз то, что когда-то отбросил. Обдумай то, что уже привык отбрасывать недолго думая. Обдумай, только и всего. Отмотай до нулевой отметки и снова нажми на старт».

Вряд ли это было откровением, скорее, меня посетила простая, очевидная мысль – она тихонько протиснулась в дверь моего сознания. Звезды, сияющие на черном куполе вселенной, не могли бы находиться там сейчас, как не мог бы пребывать здесь я, или клочок остывающей тверди подо мной, или все до единого атомы, составляющие ее, силы, удерживающие их вместе, если бы существование всего этого не поддерживалось. Чем-то. Каким-то изначальным законом, или силой, или вещью, лежащей в основе всех остальных законов, сил и вещей.

Иначе ничего бы не было. А почему бы и нет?

Витгенштейн как-то сказал: «Загадка вот в чем – почему вселенная вообще существует?»

Как и многие моего возраста и окружения, я пришел к смутному, основанному скорее на чувствах, нежели логике выводу о том, что вопросы происхождения Вселенной и, следовательно, ее существования в основной своей массе уже утряслись. Исследования и открытия в рамках всевозможных теорий одним только своим весом отодвигали вопросы вроде «А почему бы и нет?» к самому концу научной повестки дня.

Я даже испытывал некую причастность ко всем этим делам, потому что сидел рядом с великим умом, Стивеном Хокингом, центральной фигурой прогресса. Конечно, я не мог добиться расположения «великого ума», заставляя его делать за себя домашние задания, однако в какой-то момент я все же был в его команде, а он – в моей.

В свете непостижимого возраста и широты времени и пространства, а также непостижимой малости его квантов вопрос вроде «А почему бы и нет?» не требовал ответа, ну или мог подождать. Вопросы о причинах существования материи, энергии, времени и пространства, о том, как они появились, что ими движет в настоящее время – все они по большому счету бессмысленны. Вселенная попросту существует и все тут. Наблюдаемый факт существования материи, энергии, времени и пространства, а также сил, управляющих ими, – вот все, что нам надо знать.

С другой стороны, мне всегда доставляло удовольствие смущать подкованных в науке друзей своими утверждениями о том, что стоит только копнуть эту теорию Большого взрыва, как тут же обнаружатся нестыковки – как у всякого мифа о сотворении мира.

К примеру, откуда стало известно, что первоначальные размеры сверхплотного вещества не превышали диаметр бейсбольного мячика (именно такие сведения доверительно сообщают популяризаторы теории), а не мяча для гольфа или, скажем, арбуза? Как этому самому бейсбольному мячику удалось за такой короткий промежуток времени (точнее, три минуты) создать девяносто восемь процентов всего вещества, составляющего на данный момент нашу Вселенную, размеры которой в поперечнике – как минимум миллиарды световых лет?

Или вот хотя бы взять время. Если верить общепринятой теории о том, что Большой взрыв произошел 13,7 миллиардов лет или 5 000 500 000 000 дней назад, не логично ли предположить, что этот самый момент имел свое время, точную дату? Поскольку методы вычислений становятся все более изощренными, скоро нам сообщат время Большого взрыва с точностью до дня недели. Но как же тогда можно утверждать, что до Большого взрыва времени не существовало? Если было «после», то было и «до». Так ли уж отличается эта теория Большого взрыва от калькуляций епископа Ашера, который в семнадцатом веке определил, что Господь – вот умора! – создал Вселенную 22-го октября 4004-го года до Рождества Христова?

Предположим, вы являетесь сторонником более мудреного понятия расширяющейся Вселенной и обходите подобные вопросы, называя бейсбольный мячик центром «черной дыры», содержащей в себе не просто все вещество, но и пространство, время, а также энергию будущей Вселенной. Если энергия еще не существовала, как же могла она взорваться? Существует мнение, что после первоначального взрыва из центра «черной дыры» через «ничто» произошел выброс пространства и вещества – для того, чтобы материальной Вселенной было чем и куда расширяться. Но что все это значит? Разве фраза «создание пространства из ничего» не кажется лишенной смысла? И если до того ничего не было, где же находился центр «черной дыры» за мгновение до взрыва? Когда она была, эта «нулевая точка времени», то самое мгновение, когда все и должно было произойти? Или «нулевая точка времени» была не-моментом, существовавшим до начала времени? Если так, когда же началось время? Через мгновение после «нулевой точки времени»? В таком случае, что включило таймер?

Забавнее всего ответ: ничто из этого не требует объяснений, потому что существовала предыдущая Вселенная, которая расширялась точно так же, как и наша сейчас, но потом достигла своих пределов (где бы они ни находились), снова сжалась до размеров бейсбольного мячика (иными словами, центра «черной дыры»), и все началось по новой. Эта последовательная цепочка – взрыв-расширение-сжатие-взрыв – будет тянуться вечно или, выражаясь языком современной «космической» терминологии, будет «незатухающей». Уж больно знакомо, аж мурашки по коже.

Если отойти в сторону от слепой веры в то, что наука способна объяснить все, эти понятия начинают казаться не более правдоподобными, чем огромные змеи, выползающие из моря спариться с гигантскими слонами, или божество, неизвестно с чего вдруг состряпавшее Вселенную в течение иудео-христианской рабочей недели. Может, причина такого неправдоподобия в том, что первым теоретически допустившим вероятность Большого взрыва был Жорж Леметр, католический священник из Бельгии?

Но это все так, игры в бирюльки. Хотя и захватывает, в конце концов становится тоскливо. Неправдоподобие теорий было еще одним тупиком, еще одним не-ответом на не дающую покоя головоломку из «почему?» и «как?». Мне ненавистно было соседство с такими вопросами, не нравилось, что они вообще приходили мне в голову, оставляя после себя туман подавленности и отчаяния.

И теперь, когда я запрокинул голову вверх, уставившись не на слово из игры, а на неожиданно осязаемую и реальную Вселенную, ко мне пришла новая мысль, освежив своей простотой, – прохладная вода, орошающая иссушенное поле.

Что, если в теории Большого взрыва вовсе не было нестыковок, что, если она была исключительно верна, точно отображая то, что произошло определенное, хоть и не поддающееся исчислению количество дней назад? Что, если теория была не только исключительно верна, но и представляла собой последний горизонт науки, за которым находилось единственно логичное заключение: разум, сила, закон, благодаря которым горизонт появился?

Что, если сверхплотный бейсбольный мячик или центр «черной дыры», этого «яйца Фаберже» появились вовсе не таинственным и нелепым способом из ниоткуда и тем же таинственным и нелепым способом расширились, а были инициированы невероятно гениальным, лучезарным и изобретательным умом? Даже если незатухающая цепочка – взрыв-расширение-сжатие-взрыв – Вселенной была моделью правильной и Большой взрыв был не рождением, а воскресением, почему они не могли быть целенаправленными, закладывая в фундамент существования движущие силы рождения, смерти и воскресения? Короче, что, если эта сила, стоящая за всеми другими силами, этот свет, стоящий за всем остальным светом, этот ум, находящийся за всей материей и существующий во времени, до времени были не чепухой какого-то мракобеса или квинтэссенцией примитивизма, не отчаянным цеплянием за какое-нибудь коллективное фрейдистское заблуждение, а очевидным и неизбежным следствием всего, что удалось открыть науке?

Что, если то же верно как для невероятно малого, так и для невероятно большого? Как она изящна, как прозрачна и совершенна, эта идея о сотворении, заключавшаяся в том, что все сущее должно опираться на бесконечно малый кирпичик – атом, что каждый из непостижимого количества атомов Вселенной существует все время, бесконечно строясь и перестраиваясь с непостижимым количеством других атомов, складываясь во что угодно – от галактик до Галилея или меня! Что за чудесная мысль! Представить только – какая-то частичка нас, несколько атомов моего тела, моей плоти и крови были частью звезды, стегозавра или Данте, а может, первой рыбины, которая выбралась на сушу, а то и вообще Будды или Иисуса Назареянина! Вдруг я, мы, были не только в плане духовном, но и в самом деле, всамделишно едины со всем сущим?

Что, если вечно ускользающая великая теория единства, мечта любого физика, – вот она, лежит прямо передо мной? Что, если сила, стоящая за всеми остальными силами, без всяких усилий объединяет непостижимо великое с непостижимо малым? Эта великая теория единства совсем не отменяла три столетия блистательного научного гения с его ошеломляющими откровениями, сделанными космологами, астрофизиками, теоретиками квантов, исследователями атомов, всеми теми, чьи Нобелевские премии были ничем в сравнении с теми неизмеримыми глубинами, которых они достигли в изучении Вселенной, такой прекрасной, простой, необъятной и в то же время ограниченной, совершенной и вызывающей благоговение. Нет! Все, что они сделали и все, что еще предстоит, заслуживает уважения.

Возможно, вопрос «А почему бы и нет?» был тем самым вопросом, на который наука не могла ответить. Она только могла подготовить человека для ответа. Вопрос «А почему бы и нет?» был вне, за пределами хаотических сомнений материального. Вопрос, который мог быть сформулирован и понят только теми, кто изучает и поверяет это уникальное свойство человеческого ума: умение осмыслить собственное существование. Вопрос, на который может ответить только поэт. Или святой.

Я понятия не имел о том, что это была за сила или закон, который вдруг показался таким реальным и осязаемым, – неважно, реальность ли это в плане человеческой личности или в плане истины, присутствующей во Вселенной. Очевидно, это было тем самым, что люди подразумевают, когда говорят «Бог», однако ни одно определение Бога из всех тех, которые мне доводилось слышать – неважно, относились они к личности, родителю, роду – не имело для меня смысла, пусть даже в качестве метафоры.

Я не любил эту силу или там закон и не чувствовал ответной любви. Я не связывал эту силу или закон с тем, чему был свидетелем в церкви, каким бы прекрасным, трогательным или духовным оно ни было.

Вот отец Джо смог бы показать мне эту связь. Как-нибудь, когда-нибудь, но смог бы. Я слепо верил в его способности. Этот вопрос находился в его компетенции, а в своей области отец Джо был ученым мирового класса.

Однако дело подождет до завтра. Сейчас же, подумалось мне, эта штуковина – Бог, сила, закон или что там еще – хочет, чтобы я заглянул в ближайший паб и отметил событие.

Что я и сделал.