Текст книги "Как потерять друзей & заставить всех тебя ненавидеть"

Автор книги: Тоби Янг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

25
«Мне жаль, сэр, но эта кредитка недействительна»

Тем временем на моем карьерном фронте события развивались не самым лучшим образом. Мой контракт с «Вэнити фэр» закончился 1 апреля 1997 года, и Грейдон, как и обещал, возобновил его, но лишь на три месяца вместо привычных шести. До 1 июля мое имя будет сохранено в выходных данных журнала, но я лишился офиса и мое жалованье сократилось с 5000 до 1000 долларов. Этого мне бы не хватило даже заплатить за квартиру. К счастью, у меня оставалась колонка в «Ивнинг стандарт», но даже в этом случае мне следовало приступить к поиску другой работы.

Я решил начать с самой верхушки и отправил письмо Хоуэллу Рейнсу, бывшему в то время ответственным за редакционную страницу «Нью-Йорк таймс». Сейчас Рейнс – ответственный редактор «Нью-Йорк таймс», это самый высокий пост в газете. В среде американских журналистов страница с обзорными статьями «Таймс» считается наиболее престижной нишей в их бизнесе. Жалованье маленькое – ожидалось, что за честь работать там вы согласитесь это делать за 150 долларов, – но она имела свои дополнительные бонусы, такие как контракты на книги, договоры на написание других вещей и, что самое важное, приглашения выступить на телевидении, которые ценились на вес золота. Я узнал, что Рейнс ищет ведущего юмористической колонки, и вложил в письмо полдюжины своих коротких заметок в надежде, что он посчитает мою кандидатуру подходящей для этой работы. Запечатав все в конверт «Вэнити фэр», по крайней мере так я был уверен, что оно окажется среди его входящих документов, я отправил письмо через почтовую службу «Конде наст».

Через шесть недель мое послание вернулось. Адрес Хоуэлла Рейнса был замаран, чьей-то небрежной рукой было написано «Вернуть отправителю» и нарисована стрелка, указывающая на мой адрес в верхнем левом углу. Разорвав конверт, я обнаружил в нем только свое письмо и шесть статей, сложенных в том же порядке, в каком я отправил их. Не было ни сопроводительного письма, ни даже уведомления об отказе. Но, судя по сделанным красным фломастером исправлениям каждой грамматической ошибки, материал все-таки читали. Выходит, я не подходил для «Таймс».

Я решил отправить Грейдону мою последнюю служебную записку. В конце концов, исполнить последнее желание осужденного – традиция. Может, он разрешит написать мне статью из 1000 слов для «Тщеславия» в качестве моей последней лебединой песни. Стоило попробовать.

Уважаемый Грейдон.

В Лос-Анджелесе мне довелось случайно познакомиться с парнем по имени Абдул, который предлагает довольно необычную услугу мужчинам, отправляющимся на первое свидание. За 300 долларов он делает вид, будто затевает с вами ссору, и позволяет вам его побить. Почему бы мне не позвонить в «Плейбой», и не притвориться, что я хочу написать одну из тех затасканных статей, в которой я должен пойти на свидание с «Подружкой года», и нанять Абдула?

Только я попрошу его напасть на меня не один, а несколько раз. Он будет переодеваться, чтобы его не узнали. Естественно, каждая наша стычка будет заканчиваться тем, что я надираю ему задницу. (Думаю, это обойдется нам больше 300 долларов, но, возможно, он согласится на скидку за оптовый заказ.) Интересно, сколько времени потребуется «Подружке года», чтобы понять, что происходит забавное? Полагаю, довольно много.

Неудивительно, что эта записка не вернулась ко мне с резолюцией «Надо обсудить». К тому времени Грейдон окончательно умыл руки на мой счет. «Тоби похож на жвачку, – сказал он журналисту из «Нью-Йорк таймс» три года спустя. – Он приклеивается к вашей подошве, и от него очень сложно избавиться».

Поскольку моя карьера неумолимо катилась под уклон и на горизонте не предвиделось ни одной подружки, я поступил как каждый уважающий себя англичанин, оказавшийся в подобных обстоятельствах, – утопил свои проблемы в алкоголе. Я никогда не умел быть сдержанным в выпивке, но до сих пор мне удавалось ограничиваться уик-эндами. А теперь, когда мне не было нужды ходить в редакцию каждый день, я начал напиваться и в будни. Медленно, но верно я превращался в запойного алкоголика.

Одним из наиболее тревожных симптомов приближающегося алкоголизма было то, что я все чаще не мог вспомнить произошедшее накануне. К моменту пробуждения, что, как правило, случалось в полдень, на голосовой почте меня обязательно ожидало сообщение от одного из моих собутыльников – обычно Энтони Хейдена-Геста, – интересующегося, все ли со мной в порядке. Когда я ему перезванивал, наши разговоры мало чем отличались один от другого.

Я. А почему со мной должно быть что-то не так?

Энтони. Ты не помнишь?

Я. Не помню что?

Энтони[гогоча]. Ха-ха-ха.

Плохой знак.

Однажды Энтони позвонил мне рассказать, как прошлой ночью меня нашли в кабинке туалета «Вокс», в ультрашикарном ночном клубе в Сохо. Владелец клуба, закрываясь, обнаружил меня лежащим без сознания со спущенными до лодыжек штанами. Бедняге пришлось натягивать их на меня, а потом, взвалив на плечо, тащить меня до такси. Энтони узнал об этом, потому что владелец позвонил ему в пять утра, чтобы узнать у него мой адрес. Понятно, почему я не мог ничего вспомнить, я был слишком пьян.

Я начал понимать, что ситуация выходит из-под контроля, когда однажды мне неожиданно позвонила Молли Джонг-Фаст, 19-летняя дочь Эрики Джонг. [150]150
  Эрика Джонг – американская писательница, близкая к феминистскому движению. Ее любовный роман «Страх полета» (1973) стал бестселлером.


[Закрыть]«Мне рассказывали, что вы ктото вроде легендарного алкоголика». Она сразу перешла к делу. Оказалось, наш «общий друг» нашептал ей, что я «в общем-то неплохой парень», мне только нужно бросить пить. Не хотелось бы мне вместе с ней посетить «собрание»?

– Что за собрание?

– Собрание в Обществе анонимных алкоголиков.

Боже, только не это, подумал я. В конце концов случилось… Кто-то решил мной заняться.

– Где именно?

– Вы ведь живете в Уэст-Виллидж? Как насчет Перри-стрит?

– Э-э, – ответил я, – могут быть проблемы.

Дело в том, что я снимал квартиру на Перри-стрит, и когда в нее переехал, то узнал, что в здании напротив проводит встречи местное отделение Общества анонимных алкоголиков. После ночного запоя меня и так переполняло отвращение к себе, а вид раскаявшихся трезвенников, каждое утро собирающихся на собрания, был словно соль на рану. Но что раздражало больше всего, так это их привычка усаживаться на скамейку под окном моей спальни и, мешая мне пребывать в царстве Морфея, обсуждать достигнутый ими «прогресс».

Я пытался передвинуть ее несколько раз, но через пару дней она возвращалась на свое законное место. И все же мне удалось найти идеальное решение проблемы: я купил кондиционер и установил его прямо над скамейкой, чтобы капающая из него вода попадала на тех, кто будет на ней сидеть. Вскоре скамейка перекочевала на новое место, а я смог спокойно отсыпаться после бурной ночки.

Я был так рад своей победе, что поведал о ней в своей колонке в «Ивнинг стандарт» – серьезная ошибка. Несколько дней спустя, когда я выглянул из окна спальни, из здания напротив вышел байкер из группы «Ангел из Ада».

– Эй, Тоби, – прокричал он, обвиняюще ткнув пальцем в мою сторону. – Мы пришпилили здесь твою статейку!

Думаю, Молли Джонг-Фаст придется искать другой объект для удовлетворения своего комплекса Флоренс Найтингейл. [151]151
  Флоренс Найтингейл (1820–1910) – английская сестра милосердия, первая из женщин получившая орден «За заслуги перед Отечеством» из рук короля Георга V.


[Закрыть]

* * *

Чем больше я скатывался к алкоголизму, тем чаще пытался найти утешение в теории, что у всех выпивох есть свой ангел-хранитель. Независимо оттого, как сильно я напивался, мне всегда удавалось найти дорогу домой, даже если потом я не помнил, как именно. Это всегда казалось настоящим чудом.

Однако ночью 24 июля мой ангел-хранитель меня покинул. Произошло это в баре на Лафайет-стрит под названием «Правда», где по безбожно завышенным ценам подавали икру и водку. Моим собутыльником был Бруно Мэддокс, 27-летний британский редактор «Спай», и, будучи уже довольно пьяным, я предложил оплатить весь счет. Лучше бы я этого не делал. Сумма оказалась гораздо больше, чем мои наличные, а Бруно к тому времени ушел. К счастью, тем утром я получил по почте новую кредитную карточку и решил расплатиться при помощи нее.

– Простите, сэр, – сказал менеджер через несколько минут, – но эта кредитка недействительна. Нет ли у вас другой?

Другой у меня не было. Однако я вспомнил, что в письме, прилагаемом к кредитке, было сказано, что для ее «активации» необходимо воспользоваться банкоматом. И если менеджер будет так любезен и вернет ее мне, я бы выскочил к ближайшему автомату и решил возникшую проблему.

– Простите, сэр, – ответил тот, прижав карточку к груди. – Я должен оставить ее как залог, пока вы не расплатитесь по счету.

– Но я не смогу этого сделать, если вы мне ее не вернете!

– Со всем моим к вам уважением, сэр, но это уже не моя проблема.

Мне бы следовало оставить кредитку у него и вернуться на следующий день с наличными. В бумажнике, который я оставил дома, были и другие кредитные карточки. Но поскольку всю ночь я пил «Столичную», то был не в состоянии прислушиваться к голосу разума.

Шатаясь, я подошел к менеджеру, выхватил у него кредитку и рванул к выходу. Однако забыл, что он находится в конце длинного лестничного пролета, который необходимо преодолеть, прежде чем добраться до заветной двери. Я вскарабкался до половины, когда менеджер схватил меня за брюки, и я с грохотом опрокинулся вниз. Вскочив на ноги, я без помех добрался до выхода, но там меня перехватил вышибала, стоящий на улице. Удар! Он сбил меня с ног правым хуком. Через мгновение к нему присоединился менеджер, и вдвоем они принялись разделывать меня под орех.

Вскоре подъехала полицейская машина, и из нее выскочили двое стражей порядка, которые быстренько затолкали меня на заднее сиденье. Прежде чем мне удалось поведать им свою версию, выглядевшую, честно говоря, довольно неубедительной, за меня это сделали двое моих обидчиков. Естественно, когда полицейские сели в машину, я все-таки попытался рассказать им свою историю.

– Офицер, разрешите мне все объяснить…

– Заткнись, придурок, – прервал меня самый старший из них, развернувшись и тыча своим пальцем в мою грудь. – Ты арестован, ясно?

На короткое мгновение я с ужасом представил, как провожу ночь в «Склепе», самой известной подземной тюрьме Нью-Йорка. Пожалуйста, только не это. Все, что угодно, только не это!

Слава Богу, они просто отвезли меня домой. Дождались, пока я вернусь с бумажником, и снова вернулись к «Правде», чтобы я мог оплатить счет. За все пять лет, что я провел в Манхэттене, это было моим единственным столкновением с нью-йоркскими копами, и вели они себя с похвальным самообладанием. Грейдон же…

– Что, черт возьми, это значит? – спросил он двумя днями позже, сунув мне под нос экземпляр «Нью-Йорк пост». Мои пьяные подвиги появились в его утреннем номере в разделе «Пейдж Сикс».

– Ввязался в пьяную драку, – объяснил я.

– Пьяную драку? – хмыкнул Грейдон, разглядывая мое разбитое лицо. – Ты слишком хлипкий, чтобы ввязаться в пьяную драку.

– Ты бы видел другого парня, – возразил я с гордостью. – На нем ни царапинки.

Он не засмеялся.

– Послушай, Тоби, мне придется убрать твое имя из выходных данных. Такие вещи плохо отражаются на имидже журнала.

Я сглотнул. Мои дни в качестве пишущего редактора «Вэнити фэр» закончились.

– Проклятие, что случилось? – спросил Грейдон. – Я предоставил тебе шанс, который выпадает раз в жизни, а ты лишь поимел собаку. (Позже я узнал, что «поиметь собаку» на языке Грейдона означало, что я ничего не делал.)

– Не понимаю, – признался я, – почему ты вообще меня нанял?

– Я и сам не знаю, – ответил он.

Это оказалось последней каплей. В период расцвета «Вэнити фэр», в шумные 1920-е, пьяные скандалы и драки были неотъемлемой частью имиджа его журналистов. Люди, чьи имена стояли в выходных данных, были печально знамениты своей любовью к спиртному. Например, Фрэнк Крауниншельд, легендарный редактор «Вэнити фэр» того времени, нанял Роберта Бенчли и Роберта Шервуда, потому что из-за пьянства их отказывался нанимать кто-либо еще. Теперь же это превратилось в ужасное преступление. Точно так же в 1925 году «Нью-Йорк таймс» поступил с Германом Манкевичем. Он вернулся в газету после просмотра «Школы злословия», чтобы написать на нее рецензию, но был настолько пьян, что заснул за пишущей машинкой на середине работы. В результате на следующий день «Таймс» вышел без традиционной рецензии на премьерный показ. Тем не менее Манкевичу удалось уговорить помощника главного редактора не увольнять его, подарив тому бутылку шотландского виски.

Слава Богу, у меня была моя колонка в «Ивнинг стандарт»! До тех пор, пока я держусь за нее, со мной все будет в порядке. К тому времени я проработал в газете уже два года и действительно показал себя с лучшей стороны. И хотя лишь однажды получил похвальную телеграмму от редактора газеты Макса Хастингса, но у меня не было причин считать, что он чем-то недоволен. Ради всего святого, они ведь даже запихнули меня на постер для лондонского метрополитена. Уверен, здесь я в полной безопасности.

– У меня для вас плохие новости, – сказала редактор отдела газеты, позвонившая мне из Лондона несколькими неделями позже. – Нам урезали расходы на полосу. Это решение связано исключительно с проблемами бюджета. Мы просто не в состоянии продолжать вам платить. Мне очень жаль.

Клик. Короткие гудки.

26
Алекс сквозь подзорную трубу

Однажды в конце сентября я проснулся в полдень после основательного запоя накануне ночью и обнаружил, что Алекс де Силва оставил мне сообщение на голосовой почте: «Приятель, немедленно позвони мне. У меня отличные новости». С неохотой я набрал его номер. Он никогда не звонил, если не хотел чем-нибудь похвастаться, – Алекс принадлежал к той категории людей, которые обожают говорить, но не любят слушать.

Алекс. Привет, дружище. Что с твоим голосом? Такое ощущение, что у тебя похмелье.

Я. Нет, нет, я простудился.

Алекс. Как скажешь. Представляешь, я продал свой сценарий!

Что?

Этого не может быть! Он лишь несколько месяцев назад закончил курсы сценаристов в Южно-Калифорнийском университете. Так как же он мог так быстро продать сценарий?

Я. О чем ты говоришь?

Алекс. Помнишь, я говорил тебе, что объединился с ____?

____ был комедийным актером из Уэльса, который неожиданно добился успеха в американском комедийном сериале. Алекс с ним подружился, и они договорились о совместной работе над киносценарием. Но насколько мне было известно, они за него еще и не принимались.

Я. В общих чертах.

Алекс. В общем, мы написали комедию о гее из Уэльса, который занимается уходом за собаками и отправляется в Лос-Анджелес, чтобы принять участие в соревновании между собачьими парикмахерами. Она называется «Гав-гав!». Короче, шесть недель назад мой агент…

Я. Минуточку, у тебя есть агент? С каких это пор?

Алекс. Целую вечность, дружище. Тебе тоже стоит обзавестись. Я не шучу. В общем, мой агент разослал сценарий, и поначалу к нему не проявили особого интереса. Он всем очень нравился и все такое, но, ты понимаешь, кому захочется снимать небольшой чудаковатый фильм о собачьем парикмахере-гее из Уэльса. Но после того как в прокат вышел «Мужской стриптиз», догадайся, что произошло? Он стал хитом сезона! И чудные британские комедии стали модными. Неожиданно «Гав-гав!» стал выгодным вложением денег. О нас говорят безостановочно. [И о нем тоже?] И вот уже каждая чертова студия в городе желает с нами сотрудничать.

Я. Ты шутишь?

Алекс. Это правда, приятель, чистая правда! Моя жизнь стала сюрреальной! Ты не поверишь, но у нас с ____ состоялось совещание по телефону с Харви Вайнштайном, [152]152
  Харви Вайнштайн – продюсер, на счету которого такие фильмы как «Влюбленный Шекспир», «Банды Нью-Йорка» и «Чикаго».


[Закрыть]Арнольдом Рифкином [153]153
  Арнольд Рифкин – продюсер фильмов «Малыш», «Война Харта», «Бандиты», «Крепкий орешек-4» и т. д.


[Закрыть]и президентом «Парамаунта». Представляешь, мы сидели в моей дерьмовой маленькой квартирке и разговаривали с тремя самыми крупными воротилами Голливуда! Это было чертовски нереально. Нам даже пришлось попросить их подождать, так как мы буквально лопались от смеха. Невероятно!

Я[ошеломленно]. Ты прав. Я этому не верю.

Алекс. Поверь. Это было словно в кино или что-то в этом роде.

Я. И кому ты, в конце концов, продал свой сценарий?

Алекс. «Парамаунт». Они не предложили больших денег, но, судя по всему, понимают, что мы пытались сделать в этой вещице.

Вещице? Боже, он уже начал говорить как эти идиоты из Голливуда.

Я. Так сколько тебе заплатили?

Алекс. Дело не в деньгах, приятель. Мы могли бы продать сценарий и за миллион, но для нас важнее сотрудничество с нужными людьми. [Мистер Честность!] «Парамаунт» действительно развернула перед нами красную ковровую дорожку. Это то, что нам нужно, понимаешь?

Я. Да ладно тебе. Сколько?

Алекс. Не скажу.

Я. 50 000?

Алекс[смеясь]. Послушай, я и правда не могу тебе сказать. [Пауза.] Но сумма больше 50 000.

Я так и знал. Паршивец умирал от желания сказать мне.

Я. 100 000?

Алекс. Больше.

Я. 150 000?

Алекс. Больше.

Проклятие! Похоже, он получил больше, чем я зарабатывал в самые лучшие свои времена.

Я. Просто скажи сколько.

Алекс. Около 250 000 долларов, но я и не собирался на этом разбогатеть. Главное – исполнение мечты. Я приехал в Голливуд, чтобы попробовать стать киносценаристом – бинго! – я сразу попал в джек-пот.

Я. Ты спутал метафоры.

Алекс. Ты о чем?

Я. Ты не можешь попасть в джек-пот. Чтобы выиграть джек-пот…

Алекс. Какая разница, дружище? Разве ты не рад за меня?

Я. Э-э, конечно, конечно, я рад.

Господи Иисусе! Что такого есть в Алексе, чего нет у меня? Мы оба прожили в Америке два с половиной года, и в то время как я был уволен – дважды! – он умудрился продать свой сценарий. Такое впечатление, что наши судьбы загадочным образом переплетены, и каждый раз, когда меня постигала очередная неудача, его осыпало словно из рога изобилия. Интересно, что произойдет, если случайно выяснится, что я ВИЧ-инфицированный? Выиграет в лотерею?

Алекс. Ведь это же замечательно, правда? По моему сценарию действительно снимут фильм. Актеры будут произносить написанные мной реплики. В это трудно поверить!

Я. Очень трудно.

27
Забыт, но не похоронен

Хорошие новости от Алекса заставили бы меня погрузиться в депрессию и при более благоприятных обстоятельствах, но, получив их сразу после моего двойного поражения, я чувствовал себя просто раздавленным. Я находился в финансовом центре мира, когда тот переживал биржевой бум, но сам был абсолютно нищим! Как же это произошло? Я не успел и глазом моргнуть, как лишился офиса, двух счетов на оплату текущих расходов, общего жалованья в 85 000 долларов в год и оказался простым внештатным журналистом без постоянного дохода. Мне исполнилось только 34, но от моей карьеры остались одни воспоминания. У меня не было ни наследства, на которое я мог бы опереться, ни имущества, вверенного попечителю. Ничего. Моей единственной собственностью была маленькая квартира на Шепардс-Буш, да и та уже не раз перезаложена. Моим единственным достижением за эти два с половиной года в Нью-Йорке оказалась проблема с алкоголизмом. Если дела пойдут еще хуже, мне грозит оказаться в совершеннейшей нищете.

К концу 1997 года Манхэттен был не самым хорошим городом для безработного. Количество денег, заработанных на Уолл-стрит в тот год, было ошеломляющим. [154]154
  1997 год стал знаменательным в истории Уолл-стрит, американский рынок ценных бумаг заработал 12 миллиардов долларов.


[Закрыть]Моя 32-летняя знакомая, с которой я учился в Гарварде, сказала, что с начала 1997 года сумма ее капитала в ценных бумагах выросла на 65 %, что принесло ей чистой прибыли 40 миллионов долларов. Однако она заверила, что в тех сферах, где она вращалась, ее 40 миллионов считались мелочевкой, или «чаевыми», как она сама их называла. Например, только в 1996 году Тэдди Форстманн из фирмы «Форстманн Литтл энд компани» заработал 100 миллионов долларов, Том Ли из «Томас X. Ли компани» – 130 миллионов, а Генри Крэвис из «Колберг Крэвис Робертс энд компани» – 265 миллионов, а в 1997 году их дела обстояли еще лучше. Но больше всех заработал Джодж Сорос, его чистая прибыль достигла полмиллиарда.

Куда бы я ни посмотрел, повсюду видел ньюйоркцев, разбрасывающихся деньгами в неистовом безумии шопингомании. Многие товары, входившие в число того, чем, по их мнению, они должны были обладать, например, кашемировые кардиганы за 3200 долларов от Дольче и Габбана, с приближением Рождества были буквально сметены с прилавков. Один мой коллега слышал, как в открывшемся недавно ресторане «Патрун» трое представителей Уолл-стрит, отмечая окончание сделки, заказали бутылку «Шато Марго» 1953 года за 1725 долларов, большую бутылку «Шато О-Брион» того же года за 2325 долларов и бутылку «Шато Петрюс» 1961 года за 5800 долларов. Если не считать того, что они прикуривали сигары от стодолларовых купюр, их расходы не так уж и выделялись на общем фоне. Я чувствовал себя нищим евнухом в мире, изобилующим деньгами и сексом.

Говоря словами Джорджа Кауфмана, я был забыт, но не похоронен.

Мои страдания усугубились телефонным звонком от Криса Лоуренса, который сообщил, что ему дано жесткое указание не подписывать мне пропуск для прохода в здание. «Грейдона беспокоит, что ты можешь стащить офисные принадлежности», – объяснил он. Однако прежде чем я подумал, что Крис перешел на другую сторону, он добавил: «Не смей и на секунду допускать, что я собираюсь его слушать. Если тебе надо будет попасть в здание, не важно зачем, я тебя проведу».

Грейдон волновался, что я стащу степлер? Еще недавно я был доверенным сотрудником, а теперь меня держат за мелкого воришку? Получается, раз тебя вышвырнули из первой комнаты – вопрос времени, когда ты окажешься в тюрьме на Рикерс-Айланд. Признаюсь, именно тогда я затосковал по английской классовой системе. Я жаждал социальной безопасности, которую мне давала моя принадлежность к образованной буржуазии. В Лондоне благодаря моему акценту и тому факту, что я учился в Оксфорде и Кембридже, я еще мог рассчитывать на определенное уважение, даже если моя карьера оказалась спущенной в унитаз. Благодаря происхождению я обладал положением в обществе, на котором не отражалось то, как идут мои дела. Мой общественный статус не зависел от моего профессионального.

Неудачи, постигшие меня в конце 1997 года, стали настоящим откровением, показавшим мне, что мнение ньюйоркцев очень сильно зависит от того, насколько хорошо или плохо идут ваши дела. Когда я впервые оказывался на вечеринке и говорил своим новым знакомым, что работаю в «Вэнити фэр», их поведение менялось на глазах. На какое-то мгновение они переставали пялиться поверх моего плеча и впервые окидывали меня взглядом. Иногда даже удостаивали меня разговором. Без сомнения, я был тем, кого стоило узнать получше. Но как только мое имя убрали из выходных данных журнала, я просто исчез с экранов их радаров. Не обладая ни деньгами, ни успешной карьерой, ни красивой внешностью, ни тем более хорошими связями, я не стоил того, чтобы тратить на меня время. Как только я говорил: «Я внештатный журналист», мой собеседник торопливо отстранялся, пытаясь сообразить, как бы повежливее забрать свою визитку. Это подействовало на меня отрезвляюще. Я считал, что нравлюсь людям тем, кто я есть, а не тем, чем занимаюсь, но в Манхэттене вы являетесь тем, чем вы занимаетесь.

Почему же ньюйоркцы придают такое большое значение вашей карьере? Для характеристики друг друга они оперируют такими обычными демографическими категориями как пол, национальная и религиозная принадлежность и т. д., но все это бледнеет на фоне их профессионального статуса. Словно это единственное, что определяет то, кем вы являетесь. В частности, им не важно, к какому классу принадлежит человек. Ньюйоркцы более заинтересованы в том, куда вы стремитесь, чем в ваших корнях. И они не делают из этого секрета. Если вы занимаете положение, которое может быть им полезно, они будут рады помочь вам, приглашая на вечеринки, знакомя со своими друзьями, включая вас в число своих знакомых. Но если вам нечего им предложить, вы для них не существуете.

Для Токвиля главное отличие Америки от Британии заключалось в отсутствии классовых различий, к чему он в целом относился с одобрением, но его беспокоило, что это может закончиться переоценкой ценностей, когда преувеличенное значение приобретут такие вещи как, например, профессиональный статус: «В демократических государствах, где между гражданами не существует каких-либо серьезных различий, из-за чего им постоянно грозит опасность смешаться в общую массу, создается множество искусственных и случайных классификаций, с помощью которых каждый из них пытается отделить себя от других из страха оказаться невольно затерянным в толпе».

Разумеется, в глазах большинства ньюйоркцев это лишь малая плата за жизнь в бесклассовом обществе. В современной Америке меритократия [155]155
  Аббревиатура от лат.meritus – достойный и греч.kratos – власть, букв.: власть наиболее одаренных.


[Закрыть]считается «первым священным принципом», [156]156
  См.: Леманн Николас. «Большой тест: тайная история американской меритократии».


[Закрыть]а Манхэттен очень часто приводят как ее блестящий пример. Вот почему в Нью-Йорке людей оценивают по их успешности. В отличие от Британии, где классовая система затрудняет продвижение по общественной лестнице, в Америке нет механизмов, препятствующих работягам забраться на верхушку мира или праздным лентяям скатиться на дно общества. Самыми преданными сторонниками подобного убеждения являются наиболее успешные представители Манхэттена, поскольку оно недвусмысленно дает всем понять, что своим положением они обязаны исключительно собственным заслугам. Они даже называют себя «меритократами». С их точки зрения, лишь те, у кого дела идут хорошо, достойны похвалы. Тем же, кого постигают неудачи, некого винить, кроме себя.

К меритократии я всегда испытывал двойственные чувства, не только потому, что английская классовая система мне выгодна. Находясь в Нью-Йорке, мне нравилось шокировать людей, говоря им, что слово «меритократия» изначально придумано, чтобы осудить это явление, а не одобрить его. Разумеется, они тут же начинали со мной спорить, пока я не выкладывал перед ними свой главный козырь – это понятие придумал мой отец.

Он создал этот неологизм, чтобы описать кошмарное общество будущего в своем бестселлере 1958 года «Возвышение меритократии». С точки зрения отца, равенство возможностей является ловушкой и заблуждением, поскольку не гарантирует равных результатов, единственной «неопровержимой» формой равенства, в которую он верит. Если бы каждый начинал на равных условиях, тогда результаты распределения благосостояния, даже несмотря на их неравенство, можно было бы назвать справедливыми. По его словам, меритократия ничуть не лучше аристократического общества, так как оно основано на той же иерархии. Но на самом деле меритократия значительно хуже, поскольку богатейшей части населения даже не приходится страдать от чувства вины. В отличие от получивших богатство по наследству они считают, что свое полностью заслужили. В книге отца, написанной в стиле тезисов докторской диссертации студента-социолога из 2030 года, отсутствие в меритократическом обществе будущего noblesse oblige [157]157
  Букв.: «положение обязывает»; идея, согласно которой богатые люди должны помогать тем, кто беднее их (фр.).


[Закрыть]в конечном итоге приводит к кровавой революции, когда рабочие свергают своих новых хозяев.

Как и обреченный правящий класс из «Возвышения меритократии», правящий класс современной Америки доволен собой и всячески выставляет напоказ собственное самодовольство. Например, жители из так называемой «трифекты» – Нью-Йорка, Вашингтона и Лос-Анджелеса – называют остальную Америку «проходными штатами», а себя относят к «естественной аристократии» Томаса Джефферсона. Они верят, что достигли положения благодаря своему невероятному таланту, считая всех, кто живет вне трифекты, низшими существами. Мои коллеги из «Вэнити фэр» очень часто смеялись над теми, кто живет в проходных штатах, говоря, что те и стареют быстрее, и лысеют раньше, и с большей вероятностью умрут от рака.

И то, что американские плутократы без стыда похваляются своим богатством, не оставляет сомнений в том, что обладание им не вызывает у них ни малейшего чувства вины. Вам достаточно посетить Хэмптонс, эксклюзивный летний курорт в 70 милях к востоку от Манхэттена, чтобы своими глазами увидеть триумф буржуазии в его наиболее обнаженном виде. Наблюдая за чередой миллионеров, проезжающих мимо вас в своих «Порше-911» с откидным верхом и с сидящей в каждом из них красивой блондинкой, вам начинает казаться, что еще немного, и эти «хозяева Вселенной» вытатуируют сумму своих капиталов у себя на лбу. По словам Тома Вульфа, Хэмптонс существует лишь для того, чтобы дать ньюйоркцам возможность устроить такого рода показуху. «Лето в Хэмптонсе имеет то огромное преимущество, – признался он журналисту из «Санди телеграф», – что это самый простой способ сказать каждому в офисе, что вы будете там, а не здесь».

До приезда в Манхэттен я с подозрением относился к желанию британской верхушки преуменьшить значение своего привилегированного положения. Почему такая скромность должна быть синонимом хорошего вкуса? С моей точки зрения, далеко не новой, этот утилитарный стиль изначально развился в среде британской аристократии, чтобы ослабить возмущение, вызванное ее процветанием. К тому времени, когда власть оказалась сосредоточенной в руках тех счастливчиков, что удачно родились во влиятельных семьях, аристократы благоразумно усвоили нормы, не позволяющие им хвастаться своим благосостоянием. На такую хитроумную уловку они пошли, чтобы избежать участи, постигшей их кузенов по ту сторону Ла-Манша. Конечно, британская аристократия уже давно утратила большую часть власти, но общественные нормы оказались необыкновенно жизнеспособными, повлияв на поведение ее буржуазных преемников. [158]158
  «По сравнению с аристократией Испании, Австрии и Франции британские аристократы в основной своей массе принимали активное участие в жизни общества и возлагали на себя обязательства перед ним. А в отличие от прусских юнкеров были менее склонны преследовать классовые интересы за счет нации. В этом смысле британская аристократия и в самом деле заслужила панегирик Токвиля, называющего ее самой либеральной аристократией в мире». Дэвид Каннадин. «Закат и падение британской аристократии».


[Закрыть]

Однако, увидев своими глазами альтернативу – правящий класс, считающий, что, несомненно, заслужил свое благосостояние, – я задумался. Независимо от исторических корней, разве стремление держаться в тени не кажется более привлекательным, чем желание выставить себя напоказ? Абсолютно, – решил я в конце 1997-го.

Нескромность наиболее процветающих жителей Нью-Йорка не вызывала бы возражений, если бы они действительно заслужили успех. Вопрос в том, насколько меритократическим является американское общество? Если это слово было использовано, чтобы указать на равенство возможностей, то Америка не слишком в том преуспела. У 20 % богатейшей части ее населения доходы в 15 раз превышают доходы 20 % ее беднейшей части, поэтому перед детьми богатых родителей раскрыты возможности, не доступные детям из бедных семей. Возьмем самый очевидный пример: считает ли кто-нибудь, что Джордж Буш оказался в кресле президента США только благодаря своим способностям? Интересно, что одним из первых деяний Буша в качестве президента была отмена налога на наследство, что дало возможность состоятельным людям передавать свое имущество детям, не отчисляя ни копейки государству. Неограниченная передача капитала одного поколения другому с трудом способствует созданию меритократии. В отличие от Америки в Британии с аристократии взимается десятая часть доходов согласно налоговой политике, введенной лейбористским правительством 1945–1951 годов. Оно повысило налог на наследование на 75 % для тех, чье наследство превышает миллион фунтов, вынудив тем самым огромное число аристократов передать свои дома Национальной организации по охране исторических памятников. До сих пор, даже после 18-летнего правления Консервативной партии с 1979 по 1997 год, налог на наследование составляет 40 %.