Текст книги "Эксгумация"

Автор книги: Тоби Литт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

20

– Похороны были ужасным испытанием, – сказала Джозефин, когда я вернулся в гостиную. – Ты бы пожалел, что был там, если бы смог прийти. Викарий не знал о Лили ничего, кроме, конечно, того, что она снималась в этой рекламе. В результате из его слов можно было заключить, что она посвятила свою жизнь улучшению стула нации. Правда! Я просто не смогла этого вынести. Да и никто не смог. Однако как у тебя-то дела? Тебе, наверное, тоже пришлось несладко.

Еще по тем временам, когда мы с Лили приходили к Джозефин в гости, я помнил, что она обожала эти резкие переходы от агрессии к состраданию.

– Я надеюсь, самое худшее уже позади, – ответил я, усаживаясь рядом с ней на диван.

– Рада это слышать, – сказала она и дотронулась до моего колена. – О чем ты хотел поговорить со мной, дорогой Конрад?

– Ко мне вчера приходил Роберт.

– Правда?

Я понял, что Джозефин была противна сама мысль о том, что Роберт первым нанес мне визит.

– Да, и что его действительно интересовало, так это о чем мы с Лили говорили в ресторане.

– Понятно.

Джозефин никогда еще не была настолько сдержанна.

– Сами знаете, каким занудой он иногда бывает…

– Бог мой, еще бы мне не знать, я ведь была за ним замужем, ты не забыл?

– Он рассказал мне о том, что произошло между вами – о том, что вы опять на какое-то время съезжались.

По-моему, я впервые стал свидетелем смущения Джозефин.

– Мы все иногда ошибаемся.

– Лили любила повторять, что за всю жизнь вы допустили только один ляпсус.

– Нетрудно догадаться, что она имела в виду.

– Вы правы, – согласился я. – Так или иначе, Роберт, похоже, уже многое знал о том, что мы с Лили обсуждали.

– Это естественно. Я все рассказала ему после ее гибели. Когда мы… оказались вместе. Глупо было бы ему не сказать.

– Да, только он почему-то не хотел говорить об этом напрямик.

– Роберт всегда отличался чувствительностью. Ты бы видел, что он вытворял во время родов. Хотя я сама его толком не видела. Большую часть времени он пролежал на полу в отключке.

– Да, было заметно, что ему не по себе.

– Но ведь Лили успела сказать тебе, что все равно собиралась сделать аборт?

Мне удалось выдавить из себя «да».

Джозефин посмотрела на меня.

– Прости, – сказала она, – мне надо было пощадить твои чувства. Но разве тебе не показалось, что Лили отнеслась ко всему этому довольно легко?

Я вспомнил, как спокойно Лили вела себя в ресторане. Спокойнее, чем когда бы то ни было. Невозмутимость – вот подходящее слово. Невозмутимость в отношении моей предстоящей реакции. Лили готовила меня к этой новости, хотела убедиться, что я не стану нервничать. Она готовила меня к шоку.

– Когда она вам сказала? – спросил я.

– Примерно за неделю или около того.

– За неделю до чего?

– До ее убийства, конечно. – Джозефин заговорила с надрывом, прежде чем я успел ее остановить.

– Простите.

– Нам удалось добиться того, чтобы слухи о ее беременности не просочились в газеты. По крайней мере, пока это так. Что ни говори, отличный материал для таблоидов. Мне кажется, полицейские неплохо себя проявили. Но, наверное, они просто придерживают эту информацию, чтобы произвести впечатление на суде. Сам понимаешь, жестокое убийство беременной актрисы.

Мне не удалось выдержать свою роль до конца.

Джозефин в ужасе взглянула на меня:

– Так ты не знал?

– О чем? – спросил я, больше не задумываясь над тем, как я буду выглядеть. – Что в момент гибели она носила ребенка?

– Ты поступил очень коварно, выманив у меня признание… Упомянул Роберта…

– Джозефин, пожалуйста, скажите мне. Это был мой ребенок? Что вам говорила Лили?

Джозефин нужен был эффектный жест, и она выбрала долгую, полную неожиданного покоя паузу.

Наше нелепое молчание слишком затянулось.

– Почему ты просто не спросил меня об этом с самого начала? – задала она мне вопрос наконец. – Почему ты посчитал допустимым обманывать меня?

– Роберт отказался мне говорить, и я решил, что вы тоже откажетесь.

Более неудачный ответ трудно было придумать.

– Если бы ты спросил, я бы тебе сказала. Как я могла тебе не сказать? Но поскольку ты не спросил, теперь тебе придется самому обо всем узнавать. Ты сказал мне, что хотел поговорить со мной о чем-то. Я предположила, что ты будешь говорить о своей любви к Лили, о том, что ты не переставал любить ее. Что ты…

– Но я любил.

– Можешь теперь не оправдываться. Мне тебя больше не жалко. Ты меня обидел. Ах, Конрад, почему ты не мог довериться мне?

Она встала, чтобы уйти.

– Джозефин, – сказал я, – я хочу еще поговорить о ней, – не об этом, о других вещах. Сядьте, пожалуйста.

– Нет, извини, не могу. До свидания.

Она, как и ее муж накануне, не стала ждать, пока я провожу ее до двери.

21

Как только мать Лили ушла, в моей голове будто что-то щелкнуло. Я снова получил доступ ко всем своим прошлым переживаниям, в очередной раз осознав, что на самом деле сделали с Лили, – а это осознание пришло через понимание того, что сделали с не рожденным ею ребенком. К тому же ребенок мог быть моим, и это предположение лишь усилило переживания, хотя в любом случае я бы их не избежал. Было совершено отвратительное, чудовищное преступление, половина которого – неудавшаяся, испорченная половина – пришлась на меня. Я оказался воплощением провала, ведь было задумано полное прекращение моей жизни – нечто совершенное в своем роде, нечто такое, что я уже много раз представлял себе. Смерть. Точка. Мои переживания вернулись ко мне, однако не сделались упорядоченнее. Они обрушились на меня грязным водопадом, в котором все перемешалось: твердые предметы, руки и головы падали, ударяя меня по голове и рукам. На меня как будто разом вывалилось содержимое братской могилы. Распотрошенное и расчлененное в морге тело Лили также было частью этого омерзительного потока. Грязь человеческая. Самый тяжелый удар я получил, когда о мою голову стукнулась голова младенца. Даже если это был не мой ребенок, я взял на себя ответственность за него. Я очень хорошо помнил свои чувства в течение тех шести недель, когда у Лили однажды случилась задержка. Мы уезжали в отпуск (в Нью-Йорк), и Лили испытывала сильный стресс. Когда у меня появилось время спокойно поразмышлять об этом, я понял, что стресс как раз и мог быть первой причиной задержки. Но в то время мои чувства можно было выразить только такими словами: Если она беременна, то, даже если я сам не верю, что у эмбриона есть душа, он, если станет взрослым человеком, может поверить, что у него она есть. А значит, даже если я не верю в существование души, я сотворю (или навсегда уничтожу, если Лили предпочтет аборт) вероятность вероятности рождения души. Никогда прежде я не ощущал такой огромной ответственности. И дело было не в моем страхе, что ребенок родится с отклонениями или что нам не хватит денег на его воспитание; для меня это была метафизическая игра вселенского масштаба. Однако тут у Лили начались-таки месячные, хотя она сказала мне об этом только через два дня, забыв, как только они наступили, как сильно она сама переживала (хотя по причинам, имевшим отношение скорее к карьере). Помню, как она сообщила мне, сидя на унитазе, что все в порядке. А я заплакал.

В этот раз я тоже заплакал. Даже самая хорошая психотерапия в таких случаях не помогает. Я рыдал навзрыд, выплакивая подступившие с новой силой эмоции: горечь, бешенство, ненависть, отвращение к самому себе.

Однако тяжелее всего мне пришлось, когда я ощутил откровенное, явное, неприкрытое, не вырезанное цензурой желание. Прежде мне не приходилось сталкиваться с этим ужасным ощущением: желание без всякой спасительной иронии. Если в этой ситуации и были признаки иронии (если! если бы они там были, хоть в какой-то степени, но…), они все относились ко мне: я не мог себя контролировать. И адекватного выражения своему желанию я найти не мог.

Мое горе многократно умножилось: ребенок мертв и был мертв еще до того, как я узнал о его существовании, и был бы мертв, валялся бы в тазу какой-нибудь гинекологической клиники, даже если бы Лили не застрелили; он был мертв даже для моей скорби, пока я бы не убедился, что он был моим ребенком.

Следующие пятнадцать минут я провел так, как если бы Лили была жива – и способна на новые, удивительные поступки.

(В каком-то смысле даже теперь я не освободился от чувства, которое впервые охватило меня в тот день в квартире Лили. Сегодня, когда моим мукам, я надеюсь, пришел конец, я все равно не могу быть уверен, что Лили исчерпала способы причинить мне боль. Все, что случилось и случается, почти разуверило меня в существовании смерти, или, что называется, в исчезновении личности. Поступки Лили, совершенные ею еще при жизни, обрушиваются на меня (через многие месяцы после того, как ее сердце навсегда остановилось) столь же ощутимо и внезапно, как если бы она была жива. Этот так называемый мертвец способен на месть и презрение не хуже живого человека. Лили и в смерти сохраняет свое актерское чувство времени, неизменно выбирая самый неподходящий момент, чтобы сбить меня с ног. Я почти верю в то, что ее нервная система по-прежнему функционирует. Если я причиняю ей боль, она рефлекторно дергается, а затем отвечает мне тем же.)

Когда я очнулся от своих раздумий, я был совершенно уверен в одном: мне нужно выяснить о ребенке как можно больше.

Пуля № 3

Третья пуля попала Лили в живот, задев перед этим ближний к ней край стола. Пуля прошила платье, топ, кожу, слой жира (еще раз прости меня, Лили) и устремилась вниз, к тазу: входное отверстие располагалось правее и немного ниже пупка.

Подвздошная кость, лобковая кость, крестец – ilium, pubis, sacrum – пуля проникла в латинский мир ее нежнейших внутренностей, как бы вернувшись в прошлое, в Древний Рим, а затем прошла в этом пути вспять через его падение и закат и достигла колыбели медицины, Греции, и клятвы Гиппократа… Подлинно «классический» образец разрушения – кости с такими точными названиями столкнулись с грубым напором безжалостного предмета! Это было святотатство, осквернение, надругательство. И самое настоящее изнасилование.

Ударившись о край стола, пуля № 3 начала кувыркаться, быстрее потеряла кинетическую энергию, и поэтому входное отверстие получилось больше, чем обычно. Ранение же получилось слепым, а не сквозным. Пуля устраивалась поудобнее в теле Лили, нацелившись на матку. А там, внутри, уже обитало живое существо, мягкое в мягком. Как медуза в околоплодных водах. На этой стадии оно напоминало перевернутого головастика без глаз, веточку дерева или свернутый в трубочку вокруг будущей мощи его позвоночника лист папоротника.

Возможно, оно уже умело смеяться и складывать ручки на груди, погружаясь в сон. Возможно, в него, обреченного на смерть, уже была заложена любовь к итальянской кухне или боязнь пауков. Или способность забить решающий гол на последней минуте матча за кубок английской лиги. Или талант к виртуозному исполнению «Тоски».

Третья пуля не поразила средоточие всех этих возможностей напрямую. Ирония судьбы состояла в том (хотя я уже не уверен, что сохранил способность различать иронию), что эмбрион (ребенок) и пуля были примерно одинакового размера. Что это, ирония? Или простое совпадение? В теле Лили вдруг встретились два снаряда – один был бомбой замедленного действия, которую она собиралась ратинировать хирургическим путем, а другой исследовал и взорвал ее изнутри раз и навсегда.

Ребенок был грязью на ковре, с которой предстояло разделаться при помощи пылесоса; пуля – косметическим ремонтом, от которого рухнуло все здание.

Пуля № 3 застряла в мышцах спины Лили боком вперед, и вокруг нее образовалась полость, постепенно затягивавшаяся.

22

Мне хватило нескольких минут, чтобы понять, что в квартире Лили я больше находиться не могу.

Я вышел на улицу и поймал такси. Было одно место, куда я просто не мог не съездить.

Лили похоронили на том самом Хайгейтском кладбище, где я ее впервые увидел. Интересно, мог ли кто-нибудь еще знать об этом действительно уникальном совпадении? И кому до этого могло быть дело?

День был солнечный и душный. Я шел по широкой дорожке, похрустывая гравием и повторяя про себя указания сторожа.

По центральной аллее. Мимо могилы Маркса. Пройти еще немного. Направо.

Я обнаружил с дюжину свежевырытых, но пока еще пустых могил, прикрытых сверху досками. Около каждой ямы высилась груда комковатой глинистой земли, которой вскоре предстояло застучать по крышке гроба.

Наконец я нашел нужную могилу – в самой середине ряда с небольшими, элегантными надгробиями. У Лили плиты пока не было, зато вся площадь могилы, шесть на три фута (при росте Лили пять футов и десять с четвертью дюймов), была покрыта, как и следовало ожидать, невыносимо белыми лилиями, которых практически не было видно под серебром осевшего на их целлофановой упаковке конденсата.

Из расположенного по соседству парка до меня донесся гогот гусей. Сквозь черные прутья железной ограды я видел, как две мамаши катят мимо свои коляски.

Возле соседней могилы стояли пустая бутылка из-под виски и полупустая бутылка оливкового масла.

Я любил Лили до последнего, пока эта любовь еще во мне оставалась. Мне не в чем было себя винить – я любил ее так сильно и так долго, как только мог.

Я в очередной раз осознал, что Лили мертва, и истинное значение этого факта накрыло меня с головой.

Я хотел опуститься на колени, прямо на землю, скрывавшую ее, но стеснялся. Слишком уж часто я видел это со стороны и в результате лишился способности к естественным реакциям. Моя скорбь была обесценена мыльными операми, телесериалами, Голливудом. Я чувствовал себя слишком англичанином, слишком чопорным, чтобы дать выход своему горю: нужен был человек, который сказал бы мне, что я могу позволить себе вульгарные слезы, китчевые позы и картинные стенания.

Но рядом никого не было.

23

Возвращаясь домой на такси, я пытался разложить по полочкам все произошедшее. Было похоже, что в моем распоряжении имелось несколько очевидных фактов, с которых можно было начать. В нашем последнем телефонном разговоре Лили упомянула, что ее кто-то «обломал», отказавшись в последний момент от ужина в «Ле Корбюзье».

Тут же мне вспомнились другие подробности того вечера, которые это подтверждали: к примеру, платье Лили, ведь она ни за что не надела бы новое платье от «призрака» только ради меня. Раньше я никогда его не видел, поэтому, скоре всего, оно было куплено уже после нашего разрыва. Такие платья надевают только по особым случаям – чаще всего на свидания с любимым. Лили явно хотела предстать перед кем-то в самом шикарном виде.

Перед кем-то, кого в конечном итоге заменил я.

Она позвонила мне с мобильного телефона. Это значит, что, скорее всего, она была где-то в городе. Возможно, в связи с новой постановкой. И у нее не было времени, чтобы заехать домой и переодеться в платье попроще.

Так с кем она должна была встретиться? Кто отменил встречу в последний момент?

Главным подозреваемым был ее партнер по рекламе, игравший Геркулеса. Этот Геркулес просто шагу не давал ей ступить. Если бы Лили захотела быстро найти себе любовника, он был бы вполне реальной кандидатурой. Кроме того, это мог быть какой-нибудь новый мужчина, о котором я никогда не слышал. В таком случае он, вероятно, имел отношение к ее новой роли в театре, которую она как раз начинала репетировать: продюсер, режиссер или даже автор пьесы.

Мне нужно было еще об этом поразмыслить.

Киллер сразу узнал Лили – наверное, видел ее по телевизору. Тот факт, что он стрелял сначала в нее, свидетельствовал о том, что она была главной целью преступника – фокусом его эмоционального напряжения. Но убийца стрелял также и в меня, а значит, преступник ревновал Лили к тому, с кем она должна была ужинать, то есть необязательно ко мне.

Я допускал и другое, менее комфортное для себя объяснение.

Мы с Лили относились к тем парам, которые не перестают заниматься любовью, когда дело идет к разрыву. Скорее наоборот. Мне кажется, что в те несколько последних месяцев мы делали это гораздо чаще и гораздо более спонтанно, в самых необычных местах: лифтах, переулках, туалетах, стенных шкафах. Мы впервые попробовали секс на свежем воздухе всего за месяц до завершения наших отношений (дело было в парке Хэмпстед-Хит). Однако наш последний раз оказался вполне традиционным – дома, в постели, при свечах, с кокаином. Это было за десять дней до того, как она меня бросила.

Лил пользовалась противозачаточными препаратами, но часто забывала принять их. Еще в самом начале мы договорились, что если один из нас переспит с кем-то без презерватива, то обязательно расскажет об этом другому, и мы будем пользоваться презервативами, пока оба не сделаем анализ на СПИД. Во время нашего финального разговора (диван, слезы, дурацкие попсовые песенки) я спросил Лили, спит ли она с кем-то еще. Ее ответ меня просто убил: «Не в этом дело».

Но для меня дело было именно в этом. Если она могла позволить себе такое легкомысленное отношение к нашему соглашению, я сам не собирался с ней оставаться.

Итак, хотя я вполне мог быть отцом ребенка, им с таким же успехом мог быть кто-то другой.

Насколько я понял, Лили решила сделать аборт примерно через пять недель после нашего разрыва. В последний раз у нас был секс (за десять дней до расставания) сразу после ее месячных. Если отцом был я, она должна была заметить их отсутствие примерно через три недели после разрыва. Но Лили не стала бы утруждать себя тестами на беременность. Она бы подождала еще один срок и лишь тогда начала бы беспокоиться.

Таким образом, отцом почти наверняка был я или кто-то, с кем она трахалась, пока мы еще были вместе. Иначе у нее просто не оставалось времени на то, чтобы забеременеть и начать волноваться по этому поводу за шесть недель, прошедших между нашим разрывом и ее смертью.

Было совершенно очевидно, что я должен больше узнать о ребенке.

24

Вернувшись домой, я обнаружил на автоответчике сообщение от Энн-Мари. Она приглашала меня встретиться где-нибудь, попить кофе. И оставила все свои телефоны: рабочий, домашний, мобильный.

Мне необходимо было отвлечься. Мне не хотелось оставаться одному. И мне казалось, что Энн-Мари идеально подходит в этом случае.

Когда мы встречались с ней еще при жизни Лили, у меня всегда возникало ощущение, что мы стоим на палубах двух кораблей, идущих параллельным курсом, и пытаемся подавать друг другу сигналы разноцветными флажками, не имея ни малейшего представления о такого рода сигнализации. Так мы и стояли, отчаянно дергаясь друг перед другом, и наши нелепые жесты выражали, как минимум, определенное желание общаться.

Я вспомнил одно связанное с ней происшествие, которое и на происшествие, по сути, не тянуло – так, небольшой эпизод.

Мы смотрели кино (не помню какое), а затем ужинали в ресторане (не помню каком). Нас было четверо: Лили, я, Энн-Мари и ее давний бойфренд. Мы сидели рядком в вагоне подземки. Лили и бойфренд развалились на сиденьях, вытянув ноги. Мы с Энн-Мари сидели прямо, закинув правую ногу на левую. Мы все немного выпили. Расслабились. О чем-то разговаривали. И я заметил, что наши ступни (мои и Энн-Мари) двигаются абсолютно синхронно, вместе с вагоном, наклонявшимся на поворотах туннеля и подскакивавшим на стыках рельс. Я сделал похожее открытие в детстве, когда скрепил резиночкой два карандаша и обнаружил, что ими очень удобно чертить параллельные линии (которые я тут же принялся везде после себя оставлять). Было интересно наблюдать, как наши ступни подскакивают, опускаются и снова подскакивают, будто в танце с нечеловечески идеальной хореографией, и мне казалось, что ни одно наше иное физическое движение не может быть таким отточенным, изящным и интимным. Отметив это, я сразу же очень смутился. Подумал, что каким-то непонятным образом я изменил Лили уже тем, что обратил внимание на это совпадение. Я быстро снял правую ногу с левой и положил левую ногу на правую. Но я не знал, что Энн-Мари все это время тоже следила за движением наших ног. И тоже обратила внимание на его синхронность. И тоже скрестила ноги иначе.

– Правда смешно они подскакивают? – спросила она.

Лили никогда ничего такого не заметила бы. Лили жила в мире другого масштаба.

Вот почему, когда бойфренд (по-моему, его звали Уилл) спросил «Кто подскакивает?» и Энн-Мари объяснила ему, Лили была слегка озадачена – пока мы не продемонстрировали им, что имели в виду, и они не присоединились к нашему развлечению.

(Энн-Мари явно не страдала от комплекса вины. Я бы, например, скорее умер, чем выдал подобный секрет.)

Так мы и просидели рядышком до конца поездки – Лили, я, Энн-Мари, Уилл, – наблюдая, как подска-ки-ва-ва-ва-ют наши ноги.

Я чувствовал себя отвратительно: сначала, породив эту интимность, я изменил Лили с Энн-Мари; Энн-Мари же с удовольствием открыла нашу тайну; и наконец мы вчетвером исполнили грубую пародию на эту интимность – пародию, которая все испортила.

Я набрал рабочий телефон Энн-Мари.

Она отреагировала на мой голос радостным восклицанием, а на мое предложение – безусловным согласием.

– Сегодня вечером?

– Э-э-э, – протянула она. – Ого! Быстро ты. Да.

Когда я пожаловался ей, что в центр мне ездить пока трудно, Энн-Мари ответила, что с превеликим удовольствием отведает со мной карри где-нибудь в моем районе.

– Ладно, пока, – сказала она.

Мое первое свидание после разрыва с Лили. Спустя полгода с хвостиком.

Интересно, как долго бы я воздерживался от новых знакомств, если бы Лили была жива. Подозреваю, что гораздо дольше. Я даже телевизор не мог смотреть, опасаясь увидеть рекламу с ней и услышать ее коронный вздох разочарования.

Как я слышал, фирма, производившая витаминизированные хлопья, один раз показала последний ролик с Витой и Геркулесом, помянув Лили траурной черной рамкой, после чего свернула всю рекламную кампанию. В целом смерть Лили мало повлияла на объем продаж ее продукции.

Энн-Мари приехала сразу после семи.

Она сделала шаг мне навстречу, намереваясь чмокнуть в щеку, но, заметив мою инвалидную коляску, которую я специально поставил так, чтобы ее было хорошо видно, заменила поцелуй на долгое объятие, как бы призванное защитить меня от всех напастей.

– Как ты себя чувствуешь? Все нормально?

Я пригласил Энн-Мари войти, желая до ресторана разделаться с подобными вопросами.

Некоторое время мы сидели на диване, и я описывал ей, что происходило с моим организмом в последние несколько месяцев.

Энн-Мари рассказала мне, что вокруг моего имени буквально из ничего возникло несколько городских мифов. По слухам, самые различные части моего тела были повреждены или отстрелены. Говорили, что я больше никогда не смогу ходить и/или трахаться. Что мне требовался постоянный уход, на который тратит все время моя мать. Что я спятил, и меня поместили в психушку за нападение на врача.

– Пожалуйста, пойди ко всем этим людям, – попросил я, – и скажи им, что эти их домыслы – чистая правда. Каждому так и скажи: чистая правда.

– Зачем? Они за тебя переживают. Я сама понятия не имела, что увижу, когда ехала сюда.

– Неужели мой голос по телефону звучит настолько отвратительно?

– Похоже, у тебя прекрасное настроение.

– Не дай себя обмануть, как другие.

Мы пешком дошли до ресторана «Раджа», который полностью соответствовал ожиданиям британца в отношении индийской кухни: фирменные виды карри подавались в псевдороскошном интерьере под аккомпанемент ситары, звуки которой доносились из потрескивающего радио.

Я сел лицом к двери, и на какое-то мгновение меня вдруг сковал приступ иррационального страха. Что, если Лили погибла только из-за того, что сидела за столиком напротив меня? Что, если все это произойдет еще раз – со мной, с Энн-Мари?

Для начала мы взяли по пинте «Кингфишера» и порцию чечевичных лепешек на двоих, которые макали в три разных соуса. Затем я заказал себе жареные баклажаны, креветки со специями и овощное карри, а Энн-Мари – курицу под острым соусом и традиционный индийский хлеб в форме слезинок. Мы решили разделить пополам порцию риса басмати.

Потом мы перешли к самому интересному.

– Сказать по правде, мы с Уиллом расстались сразу после того, как вас…

– …расстреляли. Не бойся об этом говорить, я переживу. Лучше уж услышать это от тебя, чем от кого-то еще. Когда об этом говоришь ты, мне кажется, что через три месяца я окажусь на обложке «Вог».

– Да, – продолжала она, разламывая чечевичную лепешку. – Думаю, что отчасти именно это убийство, а не я сама, послужило причиной нашего разрыва. Уиллу казалось, что непонятно как, но Лили сама на это напросилась. – Она помолчала. – Нет, все же нам не стоит об этом говорить. И так достаточно… для одного раза.

– Энн-Мари, – произнес я, – мне все равно, с кем об этом говорить, и здорово, что ты к такому разговору готова.

Теперь ее бойфренд не стоял у меня на пути, вот что было действительно здорово.

Как только я это понял, я тут же начисто забыл о всех своих переживаниях. Мне было безразлично, плача или смеясь Энн-Мари ляжет со мной в постель, главное, чтобы легла. Я вспомнил, что всегда вел себя так во время свиданий – концентрировался на одной простой задаче: добиться секса. Ничего другого в этот момент для меня не существовало.

– Уилл думал, что Лили на это напрашивалась, потому что была красивой и известной женщиной. Для него вся трагедия была просто пиаровской акцией, нацеленной на то, чтобы завоевать признание, которого на самом деле Лили не заслуживала.

– Интересно, что он говорил обо мне?

– Это не секрет. Он сказал: «Свяжешься с такими, как она, и обязательно рано или поздно попадешь под шальную пулю».

Тут я почему-то не на шутку взбесился:

– Передай, пожалуйста, Уиллу, если когда-нибудь его увидишь (хотя я искренне надеюсь, что этого не случится), что в меня попало три пули, каждая из которых предназначалась именно мне, – в меня целились и в меня стреляли. Не было там никаких шальных пуль. Однако я бы и сам бросился под пистолет, если бы знал, что это способ избавить тебя от такого засранца.

Энн-Мари не отреагировала на комплимент.

– Он вел себя как настоящий женоненавистник. Как будто никакого убийства не было. И будто, выйдя из кинотеатра, он жаловался, что сцены насилия сняты недостаточно реалистично.

– Поверь мне, – сказал я, – твой бойфренд вел бы себя совсем иначе, если бы увидел настоящее насилие своими глазами.

– Но в том-то и дело… Мне кажется, что ему и вправду нравится насилие. Я потому и бросила Уилла, что он стал проявлять какой-то болезненный интерес к убийству – записывал новости на кассету, собирал газетные вырезки…

– Моя мама тоже их собирала. Что ж, по-твоему, мне теперь с ней не разговаривать? Неплохой, кстати, был бы повод.

– В конце концов я его спросила: «Ты жалеешь, что не стал свидетелем этого убийства?» И он знал, что я имела в виду: что ему хотелось увидеть, как расстреливают именно Лили, а не тебя.

Она замолчала, опустив решающую фразу.

– И что же он ответил?

Энн-Мари отпила «Кингфишера».

– Он соврал – начал все отрицать. Но было ясно, что я попала в точку. С той секунды все мужчины с их кровожадностью и патологическим вуаеризмом мне просто опротивели. Мне, например, трудно даже представить, как можно интересоваться такими вещами. Вот почему мне захотелось тебя проведать.

– Только поэтому?

– Ну нет, конечно же, нет, Конрад. Мне нужно было убедиться, что ты в порядке. Однако ты прошел через все это. И если есть на свете мужчина, который должен был утратить эту брутальность, так это ты. Ты же сам сказал, что в реальности он бы ни за что не захотел увидеть это убийство своими глазами.

– Мне он никогда не нравился, – сказал я.

– Я замечала.

– Я ему завидовал.

– Пожалуйста, скажи мне, что тебе это не доставило удовольствия. Скажи мне, что не все мужчины такие.

Мне нужно было добиваться своего, к тому же ситуация требовала от меня, чтобы я защитил честь своего пола, поэтому я решил соврать. Я видел такое, что не пожелаешь увидеть и врагу. Но в глубине души я получил от убийства удовольствие, притом немалое. А что остается человеку, когда на его глазах убивают женщину, которая его бросила, испортила к чертям всю его жизнь и при этом ничуть не страдает? Конечно, он неизбежно испытает известное удовольствие. Трудно отрицать, что убийство Лили произошло в удачнейшее время. У всех нас есть порожденные бессилием фантазии, в которых мы кому-то мстим. Лили вышвырнула меня. Приятного в этом было мало. И я бы вовсе не возражал, если бы и она в свою очередь немного пострадала. Что совсем не значит, что мне так уж хотелось увидеть, как ее мозги брызгают и растекаются по стене, зеркалу, столу и полу. Я хочу сказать, что все не так просто. Когда мы говорим о мужчинах вообще. Конечно, если мужчина знает, что должно произойти что-то подобное и это можно будет увидеть, он непременно захочет посмотреть. Все мужчины такие.

– Нет, – сказал я, – не все мужчины такие.

Энн-Мари блаженно улыбнулась. У нее сразу полегчало на душе. В ее мире появился хоть один достойный мужчина.

Вторая половина ее пинты была выпита вдвое быстрее. Она заказала еще одну. Мы ели, болтали, смеялись, флиртовали. Мы тщательно избегали болезненной темы. Энн-Мари прикончила пиво. Мы съели манговое мороженое из одной розетки. Я заплатил. Мы отправились домой. Я пригласил ее войти.

Секунду поколебавшись, она сказала, что да, с удовольствием.