Текст книги "Эксгумация"

Автор книги: Тоби Литт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

16

За первые две недели после выписки я успел втянуться в своего рода рутину: весь день я проводил дома, распределяя время поровну между чтением (книги по анатомии, огнестрельному оружию, судмедэкспертизе) и самыми жестокими компьютерными играми. В больнице мне не разрешали играть в некоторые игры, особенно если в них фигурировало огнестрельное оружие и проливалась кровь. Вернувшись домой, я провел много счастливых часов в кишащей зомби канализации «Резидент ивл 2». Я как раз расправлялся с особенно живучим биомутантом, когда зазвонил телефон. Я не снял трубку, как обычно. Моя власть над внешним миром сводилась исключительно к отсеву звонков. Я не отвечал даже на звонки друзей, интересовавшихся, как у меня дела.

Заработал автоответчик и воспроизвел мое исходящее сообщение. Запись была цифровой, поэтому мой голос звучал так, будто я тону. В каком-то смысле так оно и было – эта запись была сделана еще до всего происшедшего со мной и Лили. Голос на автоответчике принадлежал одинокому Конраду, который лишь два дня назад переехал в однокомнатную квартирку, потому что его бросила Любимая Женщина. Когда я записывал на свой новый автоответчик брошенного мужчины новое исходящее сообщение брошенного мужчины, это был один из самых тяжелых моментов в моей жизни после разрыва с Лили. Мне потребовалось дважды прослушать «Мьюзик» Карола Кинга, прежде чем я смог налить себе чаю. (Калифорнийский звук всегда действовал на меня терапевтически после разрыва с женщинами – наверное, это был ранний симптом моей будущей зависимости от Больничного радио.) Мое исходящее сообщение закончилось. После шести с половиной резких гудков я услышал:

– Здравствуйте, Конрад. Рад вас слышать. Это Роберт, отец Лили, – я уверен, вы меня помните. По крайней мере, надеюсь… О Боже. В общем, я хотел сказать… я тут подумал, что нам надо… надеюсь, вы не возражаете, что я так вот звоню… ваши родители дали мне… Конрад, нам нужно кое-что обсудить. Позвоните мне по рабочему телефону…

Я снял трубку.

– Конрад, это вы?

Я наплел ему про инвалидную коляску и про то, как трудно мне бывает добраться до телефона.

Мы договорились, что он зайдет на следующий день после работы.

Единственное, что пришло мне в голову: отец Лили хочет поговорить о ее завещании. Она составила его примерно через полгода после нашего знакомства. Она завещала мне все свое имущество. В то время этого имущества (если не считать квартиру) было не так уж и много. Это был символический жест – я точно так же завещал все ей. Но затем она стала делать головокружительную карьеру. Банковский счет Лили теперь содержал достаточно солидную сумму и, наверное, представлял интерес даже для такого состоятельного человека, как ее отец.

Я так и не научился думать о Роберте без того, чтобы не вспоминать о Джозефин, его бывшей жене и матери Лили. Дело в том, что мы с Лили между собой называли его не иначе как Ляпсусом. Лили с самого детства была об отце невысокого мнения, но кличку эту она (с моей помощью) придумала только после одного особенно скандального ужина, на который ее отец явился с очередной любовницей.

– Маме вообще не следовало за него выходить.

– Тогда тебя не было бы на свете.

– Неправда, – ответил она. – Любой ребенок моей матери был бы мной. Мое появление было неизбежно…

– Надеюсь, что так, – сказал я и поцеловал ее, чувствуя себя порождением случая, ведь обо мне она ничего утешительного не сказала.

Мы лежали на ее кровати, полностью одетые; телевизор что-то показывал с выключенным звуком.

– …а он просто какой-то ляпсус, – закончила Лили.

– Но это довольно жестоко. Ты делаешь его похожим на аборт, нежелательную беременность или что-то еще в таком духе.

– Мама редко совершает ошибки. – Лили отправила вверх тонкую струю сигаретного дыма – воздушный поцелуй потолку-счастливчику. – Я бы даже сказала, что отец был ее единственной ошибкой.

– Он – ее единственный ляпсус?

– Да, Ляпсус и есть.

– Прямо так, с большой буквы? – спросил я.

– Именно, – ответила Лили.

Итак, я отдаю ей пальму первенства в изобретении этого прозвища, но, когда она была жива, мы часто спорили, кто первым его произнес. (Это настоящее прозвище ассоциативного типа, которые я постоянно всем придумываю, тогда как Лили обычно просто сокращала слова до самого короткого варианта.) Однако, как бы ни развивались события во время того разговора, с тех пор мы называли Роберта только Ляпсусом.

Задолго до этого эпизода Лили рассказала мне, как познакомились ее родители. Все произошло в 1967 году, в сентябре. После выхода «Сержанта Пеппера» все стали носить одежду, стилизованную под старинную военную форму – ярко-красные с золотом куртки времен бурской войны, темно-синие костюмы прусских военных оркестров и тому подобное. Форма Ляпсуса отличалась от всех прочих и тем самым придавала его внешнему виду оригинальность. Он носил костюм в тонкую полоску и котелок. Кроме того, когда бы он ни сел в пригородный поезд до Лондона, у него всегда были самые блестящие черные кожаные ботинки, самые отутюженные брюки в тонкую полоску и наиболее аккуратно сложенный зонтик. Ляпсус принадлежал к тому поколению британских мужчин, которое однажды вдруг осознало, что недавно коронованная Елизавета II – самый эротичный объект их социальной галактики. Когда Ляпсус появился среди приятелей Джозефин, – молодой аукционист, который запросто встречался с художниками, знакомившими его с фотографами, мелкими поп-звездами и начинающими оперными певицами, – она приняла его за опасного революционера. Джозефин подумала, что костюм, осанка и откровенно консервативные взгляды Ляпсуса – это не что иное, как сатира на истеблишмент. Каждое его реакционное высказывание она считала необычайно точной карикатурой. Такую ужасную ошибку с определением человеческого характера можно было сделать, наверное, только в тот момент предельного социального хаоса. На какой-то короткий период классовые границы – размытые пародией и парадами – утратили былую четкость. Люди, подобные Джозефин, продолжали думать, что все на самом деле меняется. В то время она воображала, что он специально внедрился в гущу «правильного» общества, чтобы через несколько лет взорвать его изнутри контркультурной диверсией, – нужно было только дождаться революции, которая, как ей казалось, вот-вот должна была, просто не могла не произойти.

Они стали жить вместе, купив по договорной цене квартиру в Ноттинг-Хилл, которая впоследствии перейдет к Лили.

В 1968-м они поженились по полному католическому обряду. Джозефин пришлось принять католичество.

Их брак начал рушиться почти сразу после свадьбы. Ляпсус отказался принимать ЛСД во время их медового месяца в Сан-Франциско. Джозефин не отказалась, и ее соблазнил хиппи, продавший ей наркотик во время марафона по расписыванию тел светящимися красками. Ляпсус поначалу присоединился к затее, даже нарисовал вокруг пупка перевернутый британский флаг. Но это уже было началом конца. Они еще несколько лет прожили вместе – после того как стало ясно, что их отношения могут закончиться только катастрофой. Зачатие Лили было их главным промахом 1972 года. К тому моменту они практически уже не жили вместе, но алкоголь и желание Джозефин исправить Ляпсуса, дав до некоторой степени свободу Роберту, снова привели их в постель. Несмотря ни на что, их влечение друг к другу сохранялось.

В 1974 году они развелись. Джозефин оставила себе Лили. Ляпсус не возражал.

С тех пор он стал человеком, которым можно было только восхищаться, хотя его и нельзя было уважать. Он рос и менял аукционы на оценку недвижимости, страхование на ценные бумаги. Он точно знал (в рамках своего ограниченного мировосприятия), как все должно быть на самом деле. Он ходил к лучшему портному на Савил-роу, доверяя тому во всем, что касалось одежды (выбор ткани, покрой, цена), и выходил от портного если не стильным, то, по крайней мере, очень хорошо одетым мужчиной. Он любил самый изысканный и редкий сорт мыла, знал, где оно продавалось, помнил, сколько оно стоило, когда он впервые купил его в 1965 году, и умел рассказать два-три неплохих, хотя и немного risque – рискованных – анекдота о мыле. Когда в его кенсингтонский дом, перестроенный из старой конюшни, приходили гости, то на подоконнике в ванной они могли обнаружить полный набор «Хоффнунгов» первого издания. Он сам был почти начисто лишен чувства юмора, но если воплотить в себе нелепость целого поколения – это значит быть лишенным чувства юмора, то жизнь – излишне жестокая штука, как иногда говорят.

Он был идеальным хозяином – со всеми недостатками, которые подразумевает это звание.

Когда я встречался с Лили, мы очень редко виделись с ее отцом, и нам с ним всегда приходилось пробиваться друг к другу сквозь джунгли неловкости и смущения. Но сколько бы мы ни орудовали словесными мачете, эти джунгли неизменно оказывались для нас непреодолимым препятствием: нам так и не удалось, по крайней мере у меня было такое чувство, встать лицом к лицу.

Мы только кричали друг другу, как заблудившиеся в лесу странники: «Где-е-е ты-ы-ы?» – «Я зде-е-есь, сюда-а-а!»

17

Когда на следующий день после нашего телефонного разговора я открыл Ляпсусу дверь, оказалось, что он ничуть не изменился.

Мужчина высокого роста, с огромными ступнями и кистями рук, он, как и раньше, слегка сутулился. Его волосы были напомажены каким-то доисторическим средством, которое сохраняло след от каждого зубчика расчески. Лицо Ляпсуса напоминало рыжевато-розовый шар и обычно имело такой вид, как будто человек не знал, какое выражение ему придать (если только, как в данном случае, оно не выражало традиционное чувство наитрадиционнейшим образом). На Ляпсусе был один из его темно-синих костюмов в тонкую полоску.

– Конрад, – обратился он ко мне, косясь с высоты своего роста на мою инвалидную коляску, – я рад вас видеть.

Сейчас я думаю, что он, возможно, даже заготовил для меня объятие, которое было призвано символизировать наше отмеченное печалью воссоединение. Но когда для объятия настал, казалось бы, подходящий момент, он просто наклонился, взял мою руку и неторопливо ее пожал.

Войдя в гостиную, он огляделся в поисках повода для комплимента – какой-нибудь оригинальной мебели или удачного дизайнерского решения.

– Да уж, – сказал он, так и не обнаружив ничего подходящего. – У вас тут тепло и уютно. Наверное, центральное отопление.

Я предложил ему сесть.

Все необходимое для чаепития было заранее приготовлено мной на журнальном столике. Когда я предложил Ляпсусу чай, он ответил:

– Да-да, с удовольствием.

И я налил ему чашечку.

– Похоже, дела у вас идут на поправку, – сказал он.

– Это не навсегда, – ответил я, имея в виду инвалидную коляску.

– Нет-нет, я надеюсь, что нет, – сказал он.

В последовавшей затем тишине он довольно шумно отхлебнул чай из чашки.

– Как ваши кошки? – спросил я.

Прямо перед нашим разрывом Лили купила двух черно-белых котят. Наверное, мне нужно было истолковать этот поступок как намек, вроде «собирай манатки и отваливай», причем намек далеко не первый. Лили всегда любила кошек и не удовольствовалась бы всего одной. Когда котята только появились, они умудрились исцарапать когтями всю мебель в квартире, поэтому мы назвали их Порча и Хаос. Они чувствовали себя до конца счастливыми, только если им удавалось вскарабкаться по спинке черного кожаного дивана Лили ровно до половины – они носились друг за другом безумными, душераздирающими кругами, пока мы с Лили пытались сосредоточиться на видео или сексе. Порче особенно нравилось присоединяться к последнему нашему занятию. Ей все время хотелось запустить коготки в волосы на наших половых органах. Наверное, ей казалось, что это еще не сформировавшиеся или слишком робкие сородичи, которым нужно немного кошачьей заботы, чтобы они обрели себя.

Ляпсус поставил чашку с блюдцем на коричневую стеклянную поверхность столика.

– Хотите забрать их – я имею в виду кошек?

– В таком состоянии я вряд ли смогу с ними справиться, – ответил я. – Возможно, как-нибудь потом.

– Я уверен, что Джозефин с радостью их вам вернет.

– А разве они не у вас?

– Я должен вам кое-что объяснить.

И он объяснил. Его рассказ занял довольно много времени, однако если отбросить многочисленные эвфемизмы и уклончивые выражения, суть сводилась к следующему: связанные с похоронами Лили хлопоты естественным образом вынудили Ляпсуса и Джозефин общаться больше обычного. Впрочем, встретились они только в день похорон. И хотя у обоих были друзья и любовники, которые могли их утешить, они обнаружили, что их, как всяких убитых горем родителей, влечет друг к другу сила, порожденная общей бедой. Вскоре они расплакались, обнялись и к концу того ужасного дня оказались в постели.

(Воссоединение родителей в сентиментальном танце на свадьбе дочери было одним из самых частых ночных кошмаров Лили, однако я не стал прерывать Ляпсуса, чтобы сообщить ему об этом.)

Ляпсус по-прежнему проживал в перестроенной конюшне, где Лили провела первые два года жизни. Через неделю после похорон туда переехала и Джозефин. Возможно, Ляпсус и был единственной ошибкой Джозефин, но, похоже, время от времени она была не прочь ее повторить, – хотя Лили в этом убедиться уже не могла. Я понимаю это так: чтобы залечить вызванные утратой душевные раны, Джозефин требовалось немного мужской основательности, которой у Ляпсуса было не занимать. И хотя именно из-за этой дубовой основательности она когда-то ушла от него, сегодня это качество не убавляло его привлекательности.

Их примирение продлилось два месяца, после чего Джозефин снова от него ушла, вернувшись в свой старый дом в Хэмпстеде. Кошек она забрала с собой, хотя Ляпсус пытался было возражать, ведь они ему особенно полюбились. С того дня общение между бывшими супругами свелось к минимуму.

– Хаос слишком растолстел, потому что Джозефин их перекармливает.

Сказав это, он принялся рассматривать свои начищенные до блеска ботинки.

Пора было выяснить, что привело его ко мне.

– Вы хотели мне что-то сказать?

– Нет, на самом деле скорее спросить. Э-э-э… как вы думаете, в тот вечер, когда вы были с Лили в ресторане, она хотела поговорить с вами о чем-то конкретном?

– Определенно.

Он снова взялся за чашку и начал покручивать ее на блюдце так, чтобы ручка останавливалась через каждые девяносто градусов: 12 часов, 3 часа, 6 часов, 9 часов.

– О чем же?

– Наверное, о чем-то, что касалось только нас с Лили.

– Конечно, – быстро сказал он.

Он поставил чашку и блюдце на место. Чай он весь выпил. У него не было причин снова брать их в руки, кроме, может быть, инстинктивного побуждения виновато крутить что-то в руках.

– Но если бы вы сочли возможным мне об этом рассказать, я был бы вам очень признателен.

– О вас мы не говорили, не беспокойтесь.

Было очевидно, что его что-то беспокоит.

– Нет-нет, я не об этом.

– И о Джозефин тоже не говорили.

– Я имею в виду саму Лили. Успела ли она рассказать вам что-нибудь о себе?

– А вы намекните мне, что она, по вашему мнению, могла бы мне рассказать, и тогда я смогу ответить на ваш вопрос.

– Мне, в общем, и не надо знать, о чем она могла вам рассказать. Я и так знаю. Мне лишь интересно, посчитала ли она уместным сообщить вам об этом… действительно ли хотела сказать вам об этом… действительно ли вы были в это как-то посвящены.

– Роберт, – произнес я, – вас действительно трудно понять. Что вы имеете в виду?

– Значит, она не сказала, – заключил он.

– О чем не сказала?

– Если бы она вам сказала, то вы бы точно знали, о чем идет речь. – Он поднялся. – Большое спасибо за чай, – поблагодарил он. – Похоже, вы ответили на мой вопрос. Не провожайте, я найду выход. Приятно было повидаться, Конрад.

– О чем она должна была мне сказать? – спросил я.

– Вы сами все скоро узнаете. И думаю, будет лучше, если вы услышите об этом не от меня.

– А вам не интересно, как мы вас называли? – крикнул я ему вслед. – Мы с Лили?

– Как? – спросил он, неловко поворачиваясь в дверях.

– Ляпсус.

– Правда? – медленно проговорил он. – Что ж… – Он снова повернулся к выходу. – Оригинально.

18

После ухода Ляпсуса у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить о нашем разговоре. Ляпсус определенно знал что-то важное, но не желал мне говорить, или, скорее, не желал, чтобы я узнал об этом от него. И все это было как-то связано с тем, что Лили хотела обсудить за ужином. Я предположил, что она хотела сообщить об изменении завещания, добиться своего рода устной договоренности. Может, Ляпсус намеревался оспорить завещание?

Выход у меня оставался только один. У разведенных есть безусловно слабое место: их бывшие. Если Ляпсус не хотел со мной откровенничать, мне достаточно было сообщить Джозефин о его неразговорчивости, и она, по моим расчетам, почти наверняка все выложила бы мне. Я просто предоставил бы ей дополнительную возможность выплеснуть накопившуюся злость.

Джозефин, благополучно закончив карьеру оперной певицы, переквалифицировалась в писательницу. За два года она написала свой первый роман, «Имбирь». Сто восемьдесят страниц размеренного слезливого притворства. Всегда и везде ее главным девизом было: «Пожалейте меня, я так страдаю!» Но Джозефин вовсе не страдала – наоборот, все вокруг ее постоянно баловали, даже критики (преимущественно женщины). (По-моему, критики были ей просто благодарны за то, что она не вывалила на них очередные мемуары оперной примадонны.) Я читал, что «готовился к изданию» ее второй роман, «Парча».

После смерти Лили Джозефин прожила с Ляпсусом два месяца. Если секрет стал Ляпсусу известен в этот период, значит, и она должна была о нем знать. Скорее всего Джозефин первая об этом узнала. Ляпсус никогда не получал информацию о событиях в жизни Лили из первых рук.

Последний раз я виделся с Джозефин примерно за два месяца до разрыва с Лили. Джозефин заехала за дочерью, чтобы отправиться с ней в ресторан (гораздо более дорогой, чем тот, в который она повела бы нас обоих). Тогда мы уже считали друг друга врагами, хотя никогда ничего на сей счет вслух не высказывали: ей казалось (возможно, вполне справедливо), что я был недостаточно хорош для Лили – мне не хватало не то настоящих мужских, не то отеческих качеств. С точки зрения Джозефин, Лили был нужен человек, который привел бы ее к генетически обусловленному успеху на сцене, а не на ТВ. Я же олицетворял для нее ТВ.

Лили откровенно давала мне понять, что хочет стать знаменитой, во-первых, и хорошей актрисой, во-вторых. Однако матери она постоянно жаловалась на недостаток работы, которая бы по-настоящему приносила удовлетворение. Затем она распространялась о высоких гонорарах за рекламу хлопьев, говорила о появлявшемся у нее в результате свободном времени, которое позволяло искать что-то действительно стоящее. И Джозефин этому верила: Лили блестяще исполняла свою роль. Роль пробивающейся актрисы; я же представал душителем талантов.

Я уверен, что Джозефин отчасти винила меня в том, что ее дочь сначала застрелили, а затем обесчестили дешевой посмертной славой. Впрочем, если бы она не винила меня за то, что я выжил, когда ее дочь погибла, это было бы, наверное, неестественно.

Когда я позвонил Джозефин, ее реакция оказалась вполне предсказуемой:

– Ах, Конрад, я собиралась тебе позвонить, как только узнала, что ты поправился.

Я решил не упоминать о визите Ляпсуса, чтобы у меня было время еще немного все обдумать.

– Мне с каждым днем все лучше, большое спасибо. Я хотел предложить вам встретиться ненадолго, чтобы поговорить о Лили.

– Вот как… – произнесла она.

– Мне нужно с вами поговорить.

– Действительно что-то важное?

Я не стал обращать внимание Джозефин на то обстоятельство, что у нее словарный запас теперь разительно напоминает словарный запас ее бывшего мужа.

– Просто хочу кое-что сказать вам.

– Конечно. – Она задумалась. – Я сейчас не особенно занята. Может, завтра утром?

Мы с Джозефин договорились встретиться на квартире Лили – это дало бы ей шанс («возможно, последний шанс», подчеркивала она) еще раз все осмотреть. Я же, в свою очередь, смог бы одновременно вступить во владение квартирой и ключами от нее.

– Как там Порча и Хаос? – спросил я.

О Хаосе мы говорили пять минут, о Порче – две.

19

Дизайном квартиры в Ноттинг-Хилл занимался молодой архитектор, который в то время был на подъеме, и, если бы Лили обратилась к нему на месяц позже, он оказался бы в недосягаемой для нее категории цен. Он убедил строителей сделать все так, как хотелось ему, а следовательно, и Лили: беленые стены, полированные сосновые полы, на окнах муслин и бамбуковые жалюзи, скрытые в стенах и потолке светильники, декоративные элементы из нержавеющей стали. Он создал для нее, выражаясь языком одной журнальной статьи, «атмосферу света, простора и, самое главное, покоя». Таким, по крайней мере, его творение представало для тех, кому не приходилось здесь жить.

Я прибыл на пятнадцать минут раньше, зная, что Джозефин уже будет на месте. Она бы не смогла противостоять искушению последний раз все осмотреть, чтобы убедиться, что ничего не забыто. Я был уверен, что множество мелочей («особенно дорогих» родительскому сердцу) мне уже не найти. Она, конечно, не возьмет ничего действительно ценного, чтобы у меня не было повода обвинить ее в краже, но все же постарается дать мне понять: хотя по закону квартира теперь принадлежит мне, по совести она принадлежит им, родителям, и они должны ее поделить, как когда-то они безуспешно делили свою дочь.

Мне пришлось прождать внизу у подъезда около минуты, прежде чем Джозефин соблаговолила меня впустить. Это была ее последняя возможность насладиться ролью хозяйки квартиры, после чего ей неминуемо предстояло капитулировать перед моим наглым вторжением.

Мне было любопытно, сколько времени она провела в квартире Лили за последние полгода. Была ли квартира для нее храмом скорби? Или она водила сюда любовников? И неужели могла заниматься с ними сексом на той же самой постели, которую Лили когда-то делила со мной?

Джозефин относилась к той несчастливой категории женщин, которые рождаются не в свое время, когда никто не может по достоинству оценить их красоту. Лицом и фигурой она больше всего походила на девушку с плаката военных лет, года этак сорок третьего.

И все же женщина, наконец открывшая мне дверь в квартиру, стала как будто ниже ростом, погрустнела и постарела по сравнению с той Джозефин, которая водила Лили в ресторан в день нашей последней встречи. Пережитая трагедия сделала ее жестче. Всем своим видом она как бы говорила: «Смерть преподала мне урок, который я теперь должна передать другим; и, если в процессе научения мне придется отчасти уподобиться старухе с косой, так тому и быть, хотя я сама подобное занятие не выбрала бы: черное мне никогда не шло. Впрочем, отныне все подобные вопросы и предпочтения – суета сует».

В холле ощущался слабый запах чего-то малоприятного.

Джозефин подозревала, что я приду рано, но не думала, что настолько рано. Я явился на десять минут раньше, чем она меня ожидала. Ее первой реакцией было раздражение, а единственной эмоцией, которой ей удалось его замаскировать, оказалась жалость.

– Бог мой, Конрад, – ты выглядишь просто ужасно… Ой, прости. Я не должна была ничего этого говорить. Но ты так похудел. Садись, садись. Боюсь, что даже чаю тебе предложить не смогу: нет ни электричества, ни газа… Я приношу чай с собой. В термосе. Когда я прихожу, вернее, когда приходила… Похоже, теперь этому конец. Ты ведь, наверное, сюда переедешь?

Я не ответил и не сел. Я не сделал и двух шагов от порога. Я только что вошел в свою старую жизнь – в комнату которую я не надеялся больше увидеть. Лили бы не захотела, чтобы я вернулся в ее квартиру, а я бы сделал все возможное, чтобы избежать возвращения, которое обязательно ранило бы меня своей временностью. Однако теперь, когда я уже был здесь, мне казалось, что я совершаю двойное преступление: я вернулся без разрешения Лили, которое она не могла ни дать, ни взять обратно.

Только войдя в квартиру, я окончательно понял, что прежняя моя жизнь умерла, и Лили тоже.

Мне, конечно, страшно не хотелось, чтобы Джозефин заметила мою слабость, но избежать этого было невозможно.

Я очень осторожно дошел до дивана. Мне казалось, что я иду по влажной земле на могиле Лили, и каждый мой шаг оставляет на ней глубокий след.

Гостиная напоминала приемную крупной корпорации: черные кожаные диван и кресла, светлые деревянные полы, прямоугольный журнальный столик из стекла – все, даже пепельницы из нержавейки на высоких стойках, было выполнено в таком индустриальном стиле.

– Тебе нехорошо? – спросила Джозефин, довольная, что ей представилась возможность продемонстрировать свое превосходство.

– Сейчас я приду в себя, – ответил я. – Дайте мне минуту-другую – просто тяжело было карабкаться по лестнице с непривычки.

– Может, лучше пойдем прогуляемся по улице?

– Да нет, не нужно. По-моему, во всем виновата лестница.

Джозефин одарила меня взглядом, который ясно говорил, что у ее терпения есть предел и что я едва не переступил его. Джозефин не имела ничего против моей слабости, но мне не следовало врать о ее причинах.

– Давай, по крайней мере, я принесу тебе чего-нибудь выпить.

Она вернулась из кухни с огромной бутылкой «Абсолюта». Водка, голубая этикетка. После безуспешных попыток отвинтить крышку, она передала бутылку мне.

– Не получается, – сказала она, присаживаясь. И потерла ладонь о ладонь.

Чтобы заполнить паузу, я сказал:

– Я думал, вы пьете только джин с тоником.

– Да, но я эту водку не покупала, – пояснила она. – Две здоровые бутылки стояли в шкафу.

Даже в тот момент мне показалось это странным: Лили вообще не пила крепкие спиртные напитки, а я всегда покупал «Столичную», и только по одной бутылке.

Я отвинтил пробку без особых проблем.

Передохнув, я почувствовал себя лучше.

Джозефин опять заговорила:

– Я здесь немного прибралась… лучше сказать, изрядно прибралась. Мы не могли не прийти – нужно было разобрать вещи. Можешь себе представить, как это было трудно… действительно трудно, особенно в первый раз. Все здесь было так, как оставила Лили. Котята были в порядке, хотя они и загадили ковер – догадываешься, наверное, какой тут стоял запах. Поначалу нам показалось, что в квартире кто-то умер.

– Вы приходили с Робертом?

– Да, – ответила она, – примерно через день после… ну ты понимаешь. Мы не смогли набраться мужества, чтобы прийти по отдельности.

Или, подумал я, вы просто боялись, как бы другой не стащил что-нибудь без вашего ведома.

Мне было любопытно, не позволили ли они себе какое-нибудь извращение. Может, им с горя захотелось трахнуться на кровати Лили, которая, я уверен, так и осталась неубранной? Может, Джозефин одевалась перед этим в платья Лили? (У них всегда был одинаковый размер, восьмой.) На что был похож этот секс? Конечно, я не мог об этом спросить, но я надеялся найти в спальне какие-нибудь улики, когда наконец туда доберусь.

– Понятно, – сказал я.

– Ты собираешься снова переехать сюда?

– Возможно, – ответил я. – Надо побыть здесь немного и посмотреть, как я буду себя чувствовать.

– Эта квартира должна была отойти нам, как ты знаешь. Лили как раз собиралась исключить тебя из завещания.

– У вас и так много денег, – сказал я. – А у меня мало. Но не это главное.

– Мне эта квартира о стольком напоминает.

(Интересно, о чем же? Джозефин вместе с малюткой Лили переехала сюда сразу после развода с Ляпсусом.)

– Я уверен, вы и так уже перевернули квартиру вверх дном и вынесли все, что можно было бы считать ее действительно личными вещами. Например, я не надеюсь найти здесь ее дневники.

Джозефин посмотрела на меня с вызовом.

– Не забудь, мы ведь ее родители, – сказала она.

– Я не переставал любить ее, – возразил я. – Да, мы расстались, но не по моей инициативе – так хотела Лили.

– Что ж… – сказала Джозефин.

– Если я вас попрошу, вы позволите мне прочесть ее дневники?

Джозефин, казалось, пришла в крайнее замешательство.

– Их забрала полиция, – ответила она.

Мы оба призадумались: что могло быть в этих дневниках и что полиция теперь знает о Лили и о нас?

Джозефин показала на чашу из нержавейки, стоявшую на столике в холле.

– Ключи там, – обронила она.

– Послушайте, – проговорил я. – Я вовсе не пытаюсь мстить вам. Я пока не решил, как поступить. Может, я просто верну вам все, и дело с концом.

На это Джозефин нечего было сказать – она не могла позволить себе выражать желания, исполнению которых я был в силах помешать.

Но затем она придумала, как выкрутиться:

– Поступай как считаешь нужным.

Она мгновенно представила все так, будто, если я оставлю квартиру себе, это лишь подтвердит, что я законченный эгоист.

Я прошел в холл и взял ключи из чаши. Эффектный жест – проверить на замке, те ли это ключи. Но я знал, что те, и потом, Джозефин вряд ли лишила бы меня возможности накрепко запереть ее драгоценную квартиру.