Текст книги "Эксгумация"

Автор книги: Тоби Литт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

40

Суббота.

С утра я отправился в спортзал, чтобы подкачать мышцы ног. Теперь они у меня были сильнее, чем до расстрела. Тогда я вообще не занимался никакими физическими упражнениями. Но несмотря на всю мою вновь обретенную мощь, мне было непросто отказаться от инвалидной коляски – как подросшему ребенку от столика с креслицем на колесиках. Коляска прекрасно подходила для многих повседневных занятий – передвижения по квартире, сидения перед телевизором, игр на компьютере. Она также помогала мне воздействовать на эмоции людей. Например, Алан Грей, с его типичной валлийской слезливостью, был тронут историей о похождениях мальчика в инвалидной коляске. Да и костыли были по-прежнему полезны, когда мне приходилось подниматься по лестнице и я мог потерять равновесие. Однако в целом я был в лучшей форме, чем прежде, хотя у меня вырезали около восьми метров кишечника, которые попали в больничный мусоросжигатель и в буквальном смысле вылетели в трубу. К сожалению, в тот момент я находился в коме и не мог сказать хирургам, что хотел бы законсервировать их и поставить дома в банке на полку.

Во второй половине дня приехала Энн-Мари, и я тут же увлек ее в постель.

После секса ее лицо вдруг посерьезнело.

– Конрад, мне кажется, нам надо поговорить.

Она уселась на пол со скрещенными ногами. Я сел на диван.

– Тебе не кажется, что все это произошло между нами слишком быстро? Ты понимаешь, что я имею в виду. Мы оба расчувствовались и…

– Я рад, что это случилось.

– И я, правда.

– Мне нужна именно такая женщина, как ты.

– Но все так перемешалось, с Лили и Уиллом и…

– Я чувствую себя отлично.

– И я, но…

– Что тебя беспокоит на самом деле?

– Я ненавижу жаловаться.

– Может, я смогу тебе помочь?

– Так, неприятности на работе. Тебе необязательно это выслушивать.

– А я не возражаю.

Энн-Мари волновало вовсе не то, что мы так быстро оказались в постели. Просто она хотела убедиться, что ей не нужно круглые сутки изображать передо мной неизменно счастливую женщину. Я позволил ей еще часок поворчать, после чего мы снова занялись сексом.

Воскресенье.

Я счастлив. Очень счастлив. Не был счастливее с того самого дня.

Я даже наполовину решил отказаться от своего нелепого расследования. У меня все равно получалось плохо. Из рук вон плохо. Я не мог относиться к себе серьезно. Я просто хотел, чтобы люди говорили мне правду. Думал, что достаточно попросить, и они все мне выложат. Единственный свидетель, с которым я разобрался профессионально, был Азиф.

И здесь крылась моя слабость. Я знал, что, если не разузнаю подробности о ребенке сейчас, в будущем мне все равно придется к этому вернуться. И если это будущее вдруг станет «нашим» будущим – нашим с Энн-Мари, например, – то мое неведение, мой отказ от расследования сегодня аукнется серьезными неприятностями завтра.

Важно было как можно скорее все узнать или убедиться, что я никогда всего не узнаю.

В воскресенье вечером, когда Энн-Мари отправилась домой, чтобы приготовиться к рабочей неделе, я еще раз перебрал в уме все, что мне стало известно о Лили и ее гибели.

Было очевидно, что Алан и Дороти рассказали мне далеко не всю правду. Нужно было слегка надавить на них.

Один способ такого давления сводился просто к угрозе проинформировать прессу о связи Алана и Лили. Актеры знали, что это никак не украсит их имидж героев воскресных газет для семейного чтения.

Но затем я придумал способ более непосредственного и неприятного воздействия.

Я снял трубку и позвонил сначала в кассу «Барбикана», а затем во множество других театральных касс. Я решил, что непременно должен посетить все вечерние спектакли с Аланом и Дороти в течение ближайших двух недель. «Макбету» было далеко до аншлага, поэтому я мог выбрать себе место почти на каждый спектакль. Я набрал билетов на самые разные места – от галерки до первого ряда, бронируя их под разными вариантами своего имени.

Мне предстояло изрядно позабавиться.

41

Понедельник.

Психея явилась ко мне на порог перед обедом. Она была настроена на серьезный разговор.

– Конрад, я настаиваю на том, чтобы вы прекратили собственное расследование. Нам только что нанес неприятный визит Алан Грей. Он говорит, что вы приехали к нему в театр и заявили, что Лили была беременна от него.

– Разве?

– Он потребовал, чтобы мы сказали, кто отец.

– Надеюсь, вы ему не ответили.

– Конечно, нет.

– Что ж, приятно слышать, что вы относитесь одинаково к обоим кандидатам. Или, лучше сказать, ко всем кандидатам? По-моему, могут быть и другие претенденты.

– Вам надо понять одну простую вещь: если вы будете продолжать попытки своими силами выяснить, кто хотел убить Лили, вы серьезно осложните работу полиции. И даже если полностью не сорвете расследование, вы можете уменьшить вероятность успешного проведения процесса, когда дело дойдет до суда.

– Вы что, думаете, я хочу, чтобы эти люди – кто бы они ни были – спокойненько отправились в тюрьму, где я уже не смогу до них добраться? Сам киллер посиживает небось в какой-нибудь комфортабельной камере…

– Могу вас уверить, его камеру никак нельзя назвать комфортабельной.

– Вы недостаточно упорно работаете. Я способен добиться большего. И добьюсь.

– Конрад, нам ничего не стоит остановить вас. Но пока я прошу по-хорошему, потому что…

– Это ваша работа: затыкать рот людям вроде меня различными оправданиями. Но если вы станете угрожать мне задержанием или чем-то подобным, я отправлюсь прямиком в газеты и расскажу им о ребенке Виты. А теперь я хочу задать вам очень простой вопрос.

– Наш разговор окончен.

Мы по-прежнему стояли на пороге.

– Почему я до сих пор не получил список предметов, изъятых вами из квартиры Лили.

– Не получили? – переспросила Психея немного озадаченно.

– Нет.

– Но я просила его составить.

– А также список вещей, изъятых из моей квартиры.

– Честно, я сделала запрос по поводу обоих списков.

Я ей верил.

– Я постараюсь выяснить, что произошло с ними, – сказала она. – Как только вернусь. Жаль, что они продолжают так со мной поступать.

– Кто? – спросил я.

– Все, – ответила она, отведя взгляд.

Я начал ощущать опасное чувство жалости к ней. Чтобы подавить это чувство, я перешел на сарказм:

– Что ж, Психея, спасибо. Кстати, как продвигается расследование? Есть ли какой-нибудь прогресс с нашего последнего разговора?

– Расследование продвигается очень успешно.

– Прямо как в школьном отчете.

– Подождите, дайте нам время. Мы… вашу мать, пытаемся вам помочь.

Настала моя очередь изумляться.

– Мою мать?.. – повторил я. – Интересно, на каких курсах психологов вас научили такой лексике?

– После всего того, что вы мне наговорили…

– Похоже, мы переходим на личности. Мне могут прислать другого психолога?

– Нет, – отрезала она. – Конрад, я понимаю, что вам больно и обидно и что вы вымещаете свою боль и обиду на мне.

– Только не обольщайтесь, пожалуйста, – сказал я. – У меня есть множество других способов дать выход этим чувствам.

– Мне кажется, вам нужно возобновить регулярные занятия в группе психологической поддержки.

– Я сам, вашу мать, со всем разберусь. Не сидеть же мне дома в инвалидной коляске, в которой я уже не нуждаюсь!

– Надеюсь, вы не решитесь на то, на что намекаете.

– Знаете, вы напоминаете мне Лили? Сколько вам лет?

– Конрад, хватит ребячиться.

Быстрым шагом к машине и подальше от моего дома.

42

Понедельник, вторая половина дня.

Я позвонил в больницу, убедился, что Азиф на работе, и доехал туда на такси.

Я выбрал свою самую изношенную одежду и купил сигареты и зажигалку. Я входил в роль потрепанного журналиста бульварной газеты. (Понятно, что для этой встречи инвалидная коляска не требовалась.)

Как я и предполагал, больничная служба безопасности оказалась почти что фикцией. Чем ближе я подбирался к отделению патологической анатомии, тем легче становился мой путь. (Из больниц обычно похищают младенцев, а не трупы.) Когда меня останавливали и спрашивали, куда я иду, я в ответ спрашивал, где мне найти моего друга Азифа.

К моему удивлению, отделение патологической анатомии располагалось вовсе не в темном лабиринте больничного подвала, как это обычно бывает в кино. Наоборот, оно было размещено под самой крышей – как мне показалось, на максимальном удалении от крематория. Помещение освещалось естественным светом, который проникал внутрь сквозь большие окна. Летавшие вокруг здания чайки наверняка могли видеть через стекло чудовищные объекты, лежавшие на каталках и столах из нержавеющей стали, и поэтому оглашали окрестности скорбными криками. Патологоанатомы, попадавшиеся мне по дороге, как-то не соответствовали моим карикатурным представлениям об этой профессии – ни одного мертвенно-бледного лица, зато несколько красных, просто таки мясницких физиономий. (Я даже поежился от такого сходства.)

Итак, я зашел туда, где мне вовсе не хотелось находиться, и спросил Азифа.

Его вызвали по пейджеру.

Я ждал, поглядывая на людей, сновавших мимо меня по длинному коридору.

Шесть месяцев эта больница была для меня не просто домом, а материнской утробой, ведь больничные машины поддерживали мое сердцебиение и накачивали в легкие воздух. Говоря более прозаическим языком, я успел познакомиться со многими сотрудниками больницы, поэтому мне еще повезло, что меня никто не узнал, пока я поднимался наверх.

К дежурной подошел огненно-рыжий парень в белом халате. Она кивнула ему и мотнула головой в мою сторону.

– Вы тот самый журналист? – спросил он.

– А вы кто?

– Азиф.

Заметив, что я с удивлением рассматриваю его белое как мука лицо, он объяснил:

– Меня усыновили, понятно? Мама выбрала такое имя.

– Ну здравствуй, – сказал я.

Мы пожали друг другу руки, хотя я при этом старался не думать о том, где только что была и к чему прикасалась его рука.

Девушка за столиком по-прежнему смотрела на нас. Слово журналист заставило ее насторожиться.

– Это ведь происходит нечасто? – спросил я, немного сбитый с толку. – Когда белого усыновляют…

– Проходите сюда, – сказал Азиф, не желая очевидно, обсуждать свое детство.

Я последовал за ним по боковому коридору, и мы оказались в небольшом белом кабинете. Азиф сел за стол. Второго стула рядом не оказалось. Патологоанатомы не консультируют больных и не беседуют с родственниками.

Ничего особенно странного в Азифе не было – кроме того обстоятельства, что при рыжих волосах и белой коже он говорил с легким азиатским акцентом, доставшимся ему от приемной матери. Его глаза покраснели от усталости, а ногти оказались обкусаны не меньше моих. Передо мной был человек, вечно озабоченный какими-то проблемами.

– Что касается меня и больницы, – начал он, – этот вопрос закрыт. Я не понимаю, зачем вам понадобилось сюда приходить и мотать мне нервы.

Я достал сигареты.

– Покурим? – предложил я, протягивая ему пачку.

Надо отдать ему должное, как минимум, две секунды он все-таки колебался.

– Послушай, Азиф, – сказал я, когда мы оба закурили, – я буду с тобой откровенен: моя статья будет напечатана в любом случае, у меня и без тебя хватает материала. Ты ведь понимаешь, что у людей и так уже сложилось предвзятое мнение о патологоанатомах? Для широкой публики вы все мясники, упыри. Вы занимаетесь такими вещами, о которых мы не хотим даже думать. Вы проводите так много времени с мертвецами, что начинаете жонглировать мужскими яичками и играть в настольный футбол глазными яблоками и другим подобном дерьмом. Поэтому люди мне поверят, что бы я ни написал, причем любые твои оправдания будут бесполезны. Ты воспользовался мобильным телефоном мелкой знаменитости (мне нравилось называть Лили «мелкой»), и это единственное, что несколько оживляет историю. Иначе она бы нас не заинтересовала, разве что с точки зрения некомпетентности медицинской службы или полиции. Но давай пока поговорим о другом. Не забывая о том, что я сделаю эту статью, даже если не получу от тебя что-нибудь получше. Мы ведь оба знаем: здесь зарыта гораздо большая сенсация, хотя на этот счет почему-то никто не распространяется.

Азиф затянулся и посмотрел на меня выжидающе.

– В момент смерти Лилиан Айриш была беременна; несколько недель. Я думаю, что ты присутствовал при вскрытии, иначе не стал бы звонить матери по чужому телефону, чтобы предупредить, что задержишься. Расскажи мне об этом, расскажи все, что знаешь.

– Нет, – сказал он.

– Послушай еще раз, – сказал я.

Он заерзал на стуле.

– Если ты мне поможешь, я не стану упоминать в статье об истории с мобильником и сделаю все, чтобы никто не узнал, от кого я получил информацию о ребенке.

Черта с два! Но я уже научился врать без запинки, как настоящий репортер желтой газеты.

– Вы не можете мне этого обещать. И так будет понятно, кто мог об этом рассказать…

– Честно говоря, меня не особенно интересуют мертвые младенцы. Что меня интересует, так это факт, что отцом ребенка, возможно, является другая мелкая знаменитость. Мне нужны доказательства, что у них был роман.

– Знаете, ваша работа еще дерьмовее моей, – заключил Азиф, гася сигарету.

– Мне также известно, что вы делали анализ ДНК ребенка…

– Это был эмбрион, – пояснил он. – Не ребенок и не плод.

– И что?

– А то, что ему было меньше десяти недель.

– Ты мог это определить?

– Это может определить любой человек с минимальной медицинской подготовкой.

– Как?

– Все органы и другие признаки были уже на месте. Он как раз готовился к периоду интенсивного роста.

– Значит, говоришь, около десяти недель?

– Девять или десять.

Как можно небрежнее, я спросил:

– Мальчик или девочка?

– Мне кажется, вы сказали, что вас это не интересует?

– Но ведь это естественный вопрос, который все задают, когда они рождаются?

– Мне пора, – произнес он, вставая на ноги.

– Вот что я думаю – вы здесь сделали анализ ДНК, но полицейские забрали бумажки, чтобы взглянуть на результаты. И хотя я задаю тебе вопросы так, как будто ты что-то знаешь, на самом деле ты ничего не знаешь. И даже если кто-то из персонала здесь что-то знает, я даром теряю время с тобой, потому что ты мелкая сошка. Тебе разрешают что-то там покромсать, но серьезных аналитических дел не поручают.

– Вы бы ничего не поняли, даже если бы я дал вам такую информацию. Отпечаток ДНК – для всех бесполезные сведения, кроме полиции. К тому же мне больше делать нечего, как только запоминать результаты анализов ДНК. Это все равно что попытаться запомнить номера всех машин на стоянке внизу.

Он был готов уйти.

– Итак, я полагаю, что следователи сами удивились, когда узнали, что она была беременна, и почти сразу заказали анализ ДНК.

– Полагайте все, что хотите, вам от этого все равно никакой пользы.

– Как раз наоборот, пользы очень много. Ты ведь не думаешь, что я всерьез рассчитывал, что ты тайно сделаешь для меня копию конфиденциальных документов? Ты и так мне здорово помог.

Он растерялся.

– Как это?

– Большое спасибо за помощь, – сказал я. – Думаю, я сам найду выход.

– У вас нет ничего годного для статьи, – заметил он.

– Я просто пойду к своим друзьям в полиции. Тем, что рассказали мне о телефоне. Надеюсь, они поделятся со мной сведениями, которых мне недостает.

Я открыл дверь и вышел в коридор. Он выскользнул вслед за мной.

– Но меня вы впутывать не будете?

– А какой в этом смысл? – сказал я. – Ты никому не интересен. Люди хотят знать про ребеночка Виты, или про ее эмбрион. Черт, еще хлопот с этими терминами не оберешься! Назовешь его ребенком, так ревнители чистоты языка замучают.

Я сосредоточился на банальных предметах вокруг себя. Длинный коридор, запах антисептиков. Красные номера над дверью лифта из нержавеющей стали. Болтать, болтать как можно непринужденнее. Я не мог позволить себе расклеиться у него на глазах и небрежно спросил:

– На этом сроке пол ведь определить сложно?

– Если знать, куда смотреть, то нет.

– Да уж, вечные истины.

Мы стояли и ждали лифт.

– Не робей, – прошептал я. – Мне ты можешь сказать… просто любопытно: мальчик или девочка?

Я протянул ему сигареты.

Азиф воровато оглянулся по сторонам:

– Скажем так: она мне не особенно приглянулась.

Пуля № 4

Четвертая пуля чиркает мне по груди и попадает в бицепс левого плеча. Не больнее тычка указкой от какого-нибудь наглого школьного учителя. Первое соприкосновение пули с моим телом происходит прямо посередине грудины. Затем по касательной она уходит вниз и в сторону, чуть задевая большую грудную мышцу. Поскольку пуля движется параллельно мышечным волокнам, она наносит мне меньше повреждений, чем могла бы. У меня на груди останется длинный белый шрам. Уже войдя в руку, пуля проходит в пяти миллиметрах от срединного нерва и в двух миллиметрах от плечевой кости.

Впоследствии мне было трудно поверить, что с четвертой пулей все получилось именно так, что это ранение оказалось почти что липовым, будто в голливудских боевиках, – главному герою достаточно наложить себе импровизированный жгут, и вот он уже снова в бою, окровавленный, но не покоренный. (Нельзя, чтобы зритель видел, как кинозвезде причиняют слишком большой ущерб; допустимы разве что пустяковые ранения да шрам на щеке с более фотогеничной стороны.)

Еще в ресторане, когда киллер открыл стрельбу, я успел подумать, что неплохо подготовлен ко всему происходящему. Мне всегда нравились фильмы с насилием, и именно такие кассеты я старался брать в прокате, если Лили не настаивала на каких-нибудь девчоночьих жанрах. И если в фильме ради развития сюжета нужно было кого-то пристрелить, я не имел ничего против. Я был виноват хотя бы в том, что запятнал себя интересом к этому жанру: в наши времена каждый человек за свою жизнь видит на экране столько убийств, что у него в сознании формируется очень жесткий канон, с которым он сравнивает все, что происходит у него на глазах.

В архиве нашей памяти хранятся знаменитые фотоснимки: яблоко, разрываемое изнутри медной пулей, гранатометчик Капры во время гражданской войны в Испании, улицы Чикаго после кровавых разборок Капоне. Мы помним черно-белую хронику Первого мировой: солдаты перелезают через бруствер и нелепо, по-чаплински, падают замертво при Пашендалле и на Сомме. Мы помним документальные кадры недавнего прошлого: президент Джон Кеннеди подчиняется магии выстрела, пленный въетконговец с перекошенным лицам получает пулю в висок, американский конгрессмен засовывает в рот дуло пистолета прямо на пресс-конференции. Мы помним и художественные фильмы: «Соломенные псы», «Бонни и Клайд», «Крестный отец», «Бешеные псы».

«Да, не слишком удачный кадр, – подумал я, когда в Лили попала первая пуля, – маловато реализма».

В конечном итоге пуля № 4 не причинила мне особых неудобств. Когда я вышел из комы, оказалось, что рана на плече почти зажила.

Лишь иногда, перед переменой погоды, плечо ноет.

43

Как во сне, я зашел в лифт, но так и остался стоять без движения, не дотронувшись до кнопок. Я находился на самом верхнем этаже и мог поехать только вниз. Кто-то вызвал лифт. Двери закрылись. И снова открылись на третьем этаже.

– Я вверх, – сказала медсестра.

Я промолчал. Мы поднялись на шестой. Медсестра вышла. Какие-то люди вызвали лифт из подвала. Они вышли на втором этаже. Затем я в лифте поднялся на четвертый и с новыми попутчиками спустился, наконец, на первый. Я последовал за людьми на улицу, увидел выход, дневной свет, припаркованные у больницы машины и одно-единственное свободное такси.

– Мортлейк, – сказал я водителю.

Я был несостоявшимся отцом так и не родившейся дочери. Лили еще раз меня припечатала. Мне стало интересно, пробовала ли она узнать пол ребенка – почти наверняка нет.

– Эй, приятель, тебе плохо? – спросил таксист.

– Мортлейк, – повторил я.

Сколько раз мне еще придется пережить это горе? Которое каждый раз возвращается обновленное, изменившее форму и обрушивается с новой силой. Сначала я оплакивал Лили, затем возможного ребенка, затем – уже точно – дочь и тут же выяснял, что никто из них не принадлежал до конца мне. Я был далеко не в порядке. Я стал другим человеком, совсем не таким, как до гибели Лили. Чем больше я узнавал, тем больше запутывался. Честно говоря, последнее открытие меня потрясло, но не лишило разума. Я хотел, чтобы все как можно скорее закончилось. Я жаждал конца своего расследования.

Обстоятельства, при всей их жестокости, заставили меня задуматься над тем, какой была бы моя реакция, если бы эмбрион оказался мужского пола. Как ни ужасно прозвучит мое признание, но я бы расстроился чуть больше. Мне казалось, что раз ребенок, которого я потерял, был противоположного пола, его связь со мной была не столь сильна.

Однако то, что погибло в утробе Лили, было не только потенциальным человеческим существом, но и моей жизнью, какой бы я хотел ее видеть. С тех пор как Лили вышвырнула меня, у этой версии оставалось все меньше шансов осуществиться.

Версия эта была такова: мы бы жили вместе. У нас даже могли бы родиться дети. Мы с Лили говорили о детях. Я хотел детей, а она все время отмахивалась от моих уговоров на том основании, что не может терять время в столь критический момент карьеры. (С точки зрения Лили, в ее карьере других моментов и не было.)

Теперь я знал наверняка, что она была готова пожертвовать жизнью другого существа, другой женщины – пусть даже еще не родившейся – ради этой карьеры.

Я вылез из такси у дома. Водитель дал мне карточку с телефоном.

– Звони в любое время, – сказал он. – Я живу в этом районе.

Я вспомнил, что вечером мне предстояло еще одно мероприятие: в семь часов я должен был быть в театре «Барбикан».

Я спросил таксиста, может ли он заехать за мной в шесть.

– Конечно.

– Я буду с инвалидной коляской.

– Без проблем.