Текст книги "Если копнуть поглубже"

Автор книги: Тимоти Финдли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Тогда, в 1973 году, Тому исполнилось сорок девять, и он был почти на двадцать лет старше Мерси. Она забрала детей и переехала в его запущенный дом на Луис-стрит. Из-за этого ей пришлось бросить любимую квартиру на Онтарио, но она привезла с собой свою мебель и всякие хозяйственные мелочи. А от вещей, оставшихся от бывшей жены Тома, тактично избавилась. Жена ушла от него за пять лет до этого, когда, катаясь на велосипеде по темным улицам, погиб их сын.

Том после той трагедии запил – мальчик умер, жена ушла. Затем умерла и она. Умерла от душевного опустошения – и оставила Тому единственное слово, написанное на фотографии сына: «Почему?» Мерси долго ни о чем не знала и не подозревала, что Том заглушает горе алкоголем. Правда всплыла только через три месяца после ее переезда к нему. Мерси в недоумении ждала его до полуночи, пять часов назад приготовив ужин. Когда же он вернулся, то буквально рухнул через порог, разбив нос о плитки пола.

Даже теперь Мерси не держала в доме крепких напитков. И все из-за пристрастия к ним Тома. Словно он мог вдруг воскреснуть и потребовать спиртного. У нее хранилось только вино и пиво. Хотя при Томе она не вводила в доме «сухой закон». Не было никаких правил и запретов – только надежды и ожидания.

Пиво Мерси держала для гостей. Сделавшись няней Уилла Кинкейда, она начала перенимать вкус Джейн к вину. Вино не входило в опыт ее собственного взросления. Тогда в компании родителей Мерси потребляли виски, имбирный эль да еще пиво. Позже ей объяснили, что это – классовый набор. Плебс не пьет вина, разве что пьяницы. Но они дуют не вино, а бормотуху.

Нет, Мерси, конечно, не могла себе позволить «Вулф Бласс» с желтой этикеткой каждый день. Она покупала его на день рождения или как рождественский подарок для Джейн. Или по просьбе самой Джейн и на ее деньги. Но, перепробовав хозяйский «подвал» (буфет в столовой), она составила путеводитель вин – вполне приемлемых, зато не таких дорогих. Однако сегодня… «произошло убийство, – сказала себе Мерси. – Жизнь коротка. Иногда короче, чем мы предполагаем».

Покормив кошек и вычистив их туалет, она открыла подарок «от себя себе самой» и вместе с сигаретами и бокалом вынесла на веранду. Кошки последовали за ней и, радостно рассевшись по своим любимым местам на подушках плетеной мебели, стали усердно приводить себя в порядок после вечерней трапезы.

Мерси растянулась в шезлонге. И довольно вздохнула. День выдался беспокойным, но увлекательным. Он подошел к концу. И все, что осталось от него, принадлежало ей одной.

Где-то, в двух-трех участках от нее, опять подрались коты. Гэбби и Роли, два самых молодых самца, соскочили со стульев и потрусили на кухню – им явно хотелось поучаствовать в сваре.

Люк Куинлан устроил Мерси в задней двери кошачью лазейку: как и в доме Джейн, она выходила на уступ, с которого Мерси развешивала белье на веревке, протянутой до самой водопроводной трубы во дворе. Через лазейку кошки могли выходить на улицу, когда Мерси не было дома (и хотя она регулярно чистила кошачий туалет, в этом почти не было необходимости – разве что за окном бушевала метель или разыгралась гроза).

Мерси услышала, как дважды стукнул клапан лазейки, и Гэбби повел Роли через темный двор. Она следила за ними, пока они не скрылись – вечные, как мир, ночные охотники.

Из соседнего дома слева раздавались звуки пианино: скорее всего, играла Фиона Хэни. Что-то мелодичное. Мерси не узнала мотива, но он был очень прилипчивым. Через секунду она запомнила его и стала, как говорится, подмурлыкивать.

Закурила вторую сигарету – ей нравилось наблюдать, как теплится в темноте уголек. Светлячок. Живое присутствие рядом. Казалось, будто она – отражение Джейн, то же одиночество, вино и курево. И окружение прошлого. Я раздобревший образ-близнец.

Кошачий бой разгорался. Самый старый ее кот Рэгс забрался к ней на колени. Мерси стала чесать ему уши, пока он не замурлыкал. Видимо, крики с улицы напомнили коту о его былых победах и поражениях. Рэгс был последней живой связью Мерси с Томом, который держал его еще котенком. Он даже играл с ним в кошки-мышки: привязывал к веревке тряпочку и возил по полу, чтобы малыш ловил ее. О боже… это было словно вчера – а не двенадцать долгих лет назад.

Справа, у Саворских, горел весь свет, и из окон наверху слышались звуки льющейся воды и разговора. Не злые и не приглушенные, просто плывущие в двойном потоке – два голоса, два крана. И никаких криков больного ребенка. Ни плача, ни страдания. Ни тревоги, столь различимой, когда его видишь. Чего-то ему не хватало: зрения, слуха, покоя? Мерси казалось, он просто возмущался невежеством окружающих, к которым тянулся ручонками и голосом. Как поведать то, что нельзя выразить без слов? Кричать. Выть. Плакать. Только так он мог выговориться – и никто его не понимал. Или – поскольку это касалось его матери – не желал слушать.

Ребенок родился у Саворских – молодых супругов, женатых меньше года – три недели назад. Назвали его Антоном. Врачи не хотели выписывать младенца из больницы, но Агнешка, его мать, настаивала.

Он мой, и я хочу, чтобы он был со мной.

Оставайтесь и вы, миссис Саворская. Это вполне возможно. Мы все организуем.

Нет, я хочу забрать его домой. Он должен быть дома.

Но с ребенком что-то не так. Послушайте, миссис Саворская, нам необходимо выяснить, что с ним такое.

Нет. Я его здесь не оставлю. Он тогда умрет.

Он умрет, если мы его не обследуем.

Бог не делает детям ничего дурного. Это все доктора! – прикрикнула она на врачей.

Миссис Саворская, зачем вы так? Мы профессионалы и знаем, что делаем. Мы поможем вашему сыну. Позвольте нам – ради него. Ради Бога!

Не смейте говорить: «Ради Бога». Вы не имеете права. Мальчик принадлежит только Богу и мне. И я его заберу.

И она забрала.

Милош Саворский оставался в стороне и все время молчал. Он не знал, как поступить. Его родительский инстинкт и знания были на стороне врачей, медицины, здравого смысла. Но он понимал, насколько истеричны религиозные воззрения жены на жизнь, смерть и справедливость. Ее не переубедить. Воля Бога превыше человеческой. Мы станем молиться.

Милош стеснялся опускаться на колени. Саворские, как и родители Агнешки и она сама, пережили советскую оккупацию Польши, но католиками считались только формально, а политикой почти не интересовались, в то время как родители Агнешки были ярыми (если не оголтелыми) антикоммунистами и безмерно активными приверженцами секты «Свидетели Иеговы» – напыщенно многословными, неутомимыми, безапелляционными. До рождения Антона Агнешку постоянно видели на углу Даун и Онтарио-стрит, где она, стоически перенося жару и мороз, предлагала прохожим брошюры. Именно там ее увидел Милош, и они познакомились. Ему пришлось вынести настоящий ураган новообращения ради этого знакомства.

Агнешка сильно увлеклась Милошем. И не только из-за строгости родителей, которые не пускали на порог ухажеров, но и потому, что видела в этом красивом молодом человеке своего первого обращенного. Если удалось его обращение, то она непременно проведет его во врата.

В Стратфорде никогда не было значительной польской общины. Но поляков вполне хватало, чтобы сформировать анклав в католическом сообществе – а также внести существенный вклад в рынок труда. Немцы, итальянцы, появившиеся в последнее время боснийцы, поляки и среди них явное меньшинство – коренные канадцы – составляли основу фабричных рабочих. Но только не Милош. Милош трудился монтером в телефонной компании «Белл».

Мерси размышляла о Саворских под аккомпанемент их разговоров на фоне журчания воды и словно бы сопровождающей действие музыки Фионы. Вроде как фильм. В котором Мерил Стрип и Харрисон Форд демонстрируют, как распадаются семьи, когда в них появляется больной ребенок. Любой дурак поймет, что будет дальше: любовь сменится горечью и даже ненавистью, и все из-за упрямого, непростительного нежелания Агнешки взглянуть в лицо реальности. И неспособности Милоша хотя бы ради спасения ребенка взять в свои руки контроль над ситуацией.

Физически Милош был выше всяких похвал – воплощение греческого божества, но совсем не походил на других привлекательных мужчин. Не охорашивался, не задирал носа и не косился на свое отражение в блестящих поверхностях. Он просто существовал, и все – в разодранных, выцветших джинсах, расстегнутой рубашке, рабочих ботинках и с монтерским поясом. Чистый, представительный, деловой, вежливый, спокойный и в то же время источающий из всех пор обволакивающее физическое обаяние. Даже Мерси, которая после смерти Тома редко думала о сексе, представляла именно Милоша, если грешные мысли все-таки посещали ее. В нем чувствовалась мощная зрелая мужественность – и вместе с тем тайна невинной юности. Хотя ему было почти тридцать.

Далекие краны разом завернули.

– Ну, так я пойду? – услышала Мерси голос Милоша.

– Куда?

– На улицу. Я ненадолго.

– Пожалуйста, не задерживайся. Не люблю оставаться с ним одна.

– Вернусь к двенадцати – половине первого.

– Давай к двенадцати. Двенадцать – это полночь. После полуночи происходят всякие дурные вещи.

– Постараюсь.

– Не постарайся, а приходи.

Мерси в очередной раз удивилась, почему супруги не говорят по-польски. Она не знала, что Агнешка всеми силами старалась забыть о Польше и своем прошлом и ради этого даже отказалась от родного языка. Подобная сознательная жертва была недоступна пониманию Мерси. Прошлое существует. Личность существует. Выучить чужой язык – одно дело. Но поставить крест на своем – совершенно иное.

Что же до Милоша – он только немного обучался в школе на английском и со своими родителями и родителями Агнешки говорил по-польски. Его английский был каким-то официальным, даже высокопарным, Мерси полагала, что это у него от природной застенчивости.

Она заметила, как на кухне мелькнул его силуэт – Милош доставал пиво. Потом на втором этаже из одного окна в другое проплыла тень Агнешки.

Открылась задняя дверь.

Зажегся свет во дворе.

Появился Милош в простенькой майке, сел в свой мини-фургон и выехал задом на улицу.

Наступила тишина. Относительная.

Фиона продолжала играть. На этот раз Мерси узнала песню – «Лунное сияние».

Слушая, она постепенно погрузилась в атмосферу фильма, в котором эта мелодия выполняла такую важную роль. «Пикник». Уильям Холден, Розалинда Рассел, Сьюзен Страсберг, Ким Новак. В 1956-м, в год выхода картины на экран, Мерси было примерно столько, сколько героине Сьюзен Страсберг, когда эта упивающаяся книгами девочка-подросток влюбилась, как и ее старшая сестра, красавица Ким Новак, в сексуального беспутного бродягу – героя Уильяма Холдена. Неужели, думала Мерси, Фиона тоже испытывает тайное любопытство к их соседу в драных джинсах – который появляется и исчезает, подобно другого рода бродяге, Эросу, – переодетому Адонису, называющему себя телефонистом компании «Белл»?

Мерси откинулась на спинку и улыбнулась; «Лунное сияние» навеяло воспоминания о том времени, когда ей самой было одиннадцать, двенадцать, тринадцать, – потерянная, упивающаяся книгами и одинокая в дебрях юности, она училась носить бюстгальтеры, курить сигареты и скользить всезнающим и непонимающим взглядом по столикам в школьной столовой. И всегда удивлялась: отчего ее вдруг так заинтересовал пятнадцатилетний Тедди Карлсон, которому всего месяц назад она смеялась в лицо. А мать приговаривала: «Только приличные мальчики, Мерседес. Никаких Тедди Карлсонов. Чтоб ноги его не было в моем доме. Только приличные мальчики». Мерси два дня отказывалась от еды. Все кануло – непрощающее, незабываемое прошлое родительских запретов и запертых дверей: каждый день в десять, а по воскресеньям в двенадцать. Ушло, но не забылось. Всплывет в памяти – пожмешь плечами и улыбнешься.

Задняя дверь Саворских снова открылась и с треском захлопнулась. Разве обойдется летняя ночь без хлопанья задних дверей? Где угодно, только не в Южном Онтарио…

Босоногая Агнешка просеменила через две подъездные аллеи – свою и Мерси, неся завернутого в детское одеяльце спящего Антона.

– Я заметила вашу сигарету. Можно войти? – спросила она, подойдя к двери на террасу.

Как тихо стало внезапно.

Кошачья баталия завершилась.

Фиона прекратила играть. Кино кончилось?

Только, как обычно, кричали лягушки и стрекотали сверчки.

От голоса Агнешки Рэгс спрыгнул с колен Мерси. Она встала и отодвинула задвижку на двери. Четверть двенадцатого. Мерси слышала бой стоявших на кухне старомодных напольных часов.

– Вам чем-нибудь помочь?

– Нет, ничего не надо. Только побыть у вас. Милош меня оставил.

С этими словами Агнешка переступила через порог. А Мерси невольно представила себе момент в будущем, достаточно предсказуемый, когда это действительно может произойти.

– Боюсь, я не понимаю, – разыграла она невинность, прекрасно зная, что Милош всего лишь поехал в город выпить.

Агнешка обожала все драматизировать. Точно так же она проявляла себя и в отношении к религии, политике, любви, смерти и к своему сыну. У нее была истинно актерская способность нагнетать ситуацию.

– Он опять вернется пьяным.

– Перестаньте, на Милоша это совершенно не похоже.

Что, кстати, соответствовало истине.

– Он поехал пить пиво и заигрывать с девицами. – У Агнешки не было собственной тайной жизни, и она придумывала такую жизнь Милошу. – Вчера возвратился после двух часов. Обещает, но никогда не приходит вовремя. – Она огляделась по сторонам и чуть не села на задремавшую на стуле Лили – единственную кошку Мерси.

– Вот сюда. – Мерси уступила женщине шезлонг. – Вам с Антоном здесь будет удобнее.

– Спасибо.

Агнешка устроила сына на сгибе руки и вытянула ноги.

– Что это вы пьете? – поинтересовалась она.

– Красное вино, – ответила Мерси. – Могу дать вам что-нибудь другое: клюквенный или апельсиновый сок, минеральную воду. – Агнешка не употребляла спиртного.

– Я выпью вина, – заявила она.

О!

Мерси отправилась на кухню. Рэгс вернулся на свой стул.

Вино! Черт бы ее побрал! Придется открывать другую бутылку. Не давать же ей мое – с желтой этикеткой. Провались пропадом эта Агнешка!

Вопреки тому что она говорила Уиллу, Мерси никогда не позволяла себе слишком налегать на вино, но теперь, откупорив вторую бутылку – на сей раз «Вальполичеллу», – она тайком пропустила стаканчик, да так залихватски тряхнула головой, что чуть не опрокинулась в раковину.

И сама рассмеялась. Беззвучно. Мерси Боумен наконец свалилась пьяной!

Взяв чистый стакан для Агнешки, она возвратилась на веранду, жалея, что Фиона больше не играет. Музыкальный фон помог бы ей общаться с этой сложной, неприятной, несимпатичной и настырной молодой женщиной. Ведь придется разыгрывать добрую старшую соседку – золотое сердце.

А вот не буду – потому что не хочу.

Она мне никогда не нравилась. Понаехали всякие поляки!

Стоп, стоп, а как же милосердие?

Пошло оно подальше, это милосердие. Где оно, это милосердие, в ней! Стервоза! Гробит собственного ребенка. А теперь пьет мое вино и жаждет сочувствия…

Мерси налила, как требовали приличия, полстакана вина и подала нежеланной гостье.

– Я однажды пробовала вино. На своей свадьбе, – сказала та.

– Привет!

– Так говорят в Канаде, когда пьют?

– Ну, на самом деле так говорят англичане. Но и мы тоже. Будь мы французами, сказали бы «салют».

– Значит, привет и салют.

Женщины выпили.

Мерси села на единственный свободный стул и закурила.

– Не дымили бы вы, – попросила Агнешка. – Здесь ребенок.

– Это мой дом. – Мерси сама удивилась своим словам. – В вашем доме я бы не стала курить. А здесь буду. К тому же мы на веранде.

Агнешка поставила стакан с вином и откинула одеяло с лица Антона.

– Спит, – проговорила она, не обращая внимания на дым. – Очень спокойный весь день.

– Неужели вы больше не покажете его врачу?

– Ни за что. Врачи его убьют.

Ты его первая доконаешь.

– Но надо же узнать, что не в порядке с вашим сыном. Позвольте медикам хотя бы выяснить, в чем дело. Ведь будете локти кусать, если выяснится, что ему могли помочь, но вы не дали этого сделать. У моих друзей была дочь, – продолжала Мерси. – Очень красивая девочка. Но с первого взгляда было видно – ее надо лечить. У девочки косил один глаз…

– Что значит «косил глаз»?

– Это когда глаза не фокусируются вместе. Ее левый глаз не двигался и смотрел все время вправо…

– Как в кино. Так делают комики, чтобы рассмешить.

– Да… наверное… Только это-то было серьезно. Не я одна замечала изъян. Родители тоже знали, но все твердили: пройдет само собой. Девочке тогда еще не исполнилось и двух лет. Но они ничего не сделали. Абсолютно ничего. А она была такая красавица! К восемнадцати годам с глазом стало совсем плохо, и его пришлось удалить.

– На все Божья воля.

– Ни черта подобного! – вспыхнула Мерси. – При чем тут Божья воля? Родительская тупость и гонор. Вот в чем дело. Не хотели признать, что их совершенная дочь родилась с дефектом. А покажи они ее вовремя специалисту, и глаз удалось бы спасти. – Мерси решилась на рискованный шаг и выдвинула последний аргумент: – С Антоном может случиться то же самое. Я не считаю вас глупой, Агнешка. Вовсе нет. Но я считаю вас жестокой – это я должна вам сказать.

– Я не жестокая. Я покоряюсь воле Господней.

– Антон понятия не имеет о воле Господней, – прошипела Мерси и подалась вперед. – Он всего лишь младенец. И понимает одно – ему плохо. Почему он должен страдать? За что? Все, что от вас требуется, это отнести его в больницу и позволить врачам провести обследование.

Она опять выпрямилась на стуле. Налила себе вина и добавила в стакан соседки. Агнешка помолчала. Затем опустила глаза на сына и коснулась пальцем щеки.

– Он спит, – улыбнулась она. – Уснул.

– Да. Но не по воле Божьей. Он спит, потому что устал. Смертельно устал – столько времени звал на помощь, и никто его не услышал. Извините, что говорю так резко, но меня это действительно очень, очень, очень тревожит. Поймите, Агнешка, это Господь создал врачей, больницы, медицину. Помогите ребенку. Он ждет от вас помощи. В этом и заключается жизнь. Помогать.

– Но я сама могу ему больше помочь. Я его мать. И позабочусь о нем. Зачем же еще нужны матери? Я его врач, больница и медицина. Мать!

– Я тоже мать. Четырежды, – заметила Мерси.

– Не знала. Совсем не вижу ваших детей.

– Если честно, я тоже. Только время от времени. Но я их люблю. Всех.

– Как я люблю Антона.

– Да. Как вы Антона. Но…

– Не говорите «но». Я не желаю слышать никаких «но». Вы не понимаете: я мать – да. Но я в то же время – дитя. И я подчиняюсь. Мне указывают: «нет». Это Божья воля. Надо подождать. И я повинуюсь и… жду.

Она посмотрела на спящего мальчика.

– Я хочу… очень хочу, чтобы он жил. Но я не свободна. Я… узница.

Мерси отставила стакан и подсела к Агнешке.

– Можно его подержать? – спросила она.

– Да, да, конечно. Пожалуйста. – Агнешка протянула Антона Мерси.

Мерси прижала его к груди, так что макушка мальчика очутилась у нее под подбородком. Ребенок казался невесомым – маленький сверток из одеяла.

– Я больше тридцати лет не держала таких малышей.

– Правда, красивый?

– Да, очень красивый.

Мерси поцеловала младенчику ручки – сначала одну, потом другую.

Агнешка наблюдала за ней со слезами на глазах.

– Как бы я хотела, чтобы вы были моей матерью.

Мерси сама чуть не плакала.

И я тоже, подумала она.

– Моя мать, мой отец никогда не брали на руки Антона, – проговорила Агнешка. – Я не понимаю. Так много любви к Богу и так мало любви к нам.

Мерси улыбнулась. Надежда есть.

– Если я дома и вам потребуется помощь, – сказала она, – пожалуйста, приходите. И приносите его с собой.

– Хорошо. – Агнешка снова взяла сына на руки и поправила одеяльце. – Приду. Непременно.

На подъездной аллее блеснули фары.

Была полночь.

Напольные часы принялись отбивать время.

– Ваш муж, – проговорила Мерси.

– Да, – откликнулась Агнешка и встала. – Я ему сказала: двенадцать часов. Видите, какой он хороший?

На пороге она обернулась:

– Спасибо, что разрешили посидеть. И спасибо за вино.

– Спокойной ночи. – Мерси поднялась и мысленно попрощалась с Антоном.

Агнешка ступила на траву.

Дверь веранды захлопнулась. Женщина пересекла лужайку.

– Милош! Милош! Я здесь! Здесь!

Фары погасли, но Милош не вылезал из фургона.

Не хотел говорить жене, что на этот раз он и в самом деле едва не оставил ее.

8

Понедельник, 13 июля 1998 г.

После того как они вернулись из «Бентли», Джейн взяла бутылку «Вулф Бласс» с желтой этикеткой, ушла к себе в студию и заперла дверь.

Вставила в проигрыватель компакт-диск под названием «Сакура» и приглушила звук. Полилась японская музыка – мелодичная и успокаивающая и в то же время ободряющая. Музыка, не подвластная времени и ударам судьбы, – как бы Джейн хотела быть такой же стойкой. Пропади все пропадом!

«Вулф Бласс» с желтой этикеткой. Конечно, дороговато. Ну и пусть. Я в печали, мне нужно успокоение. А от этой волны удушающей жары успокоения мало. От Гриффа тоже.

Джейн порылась в сумке и достала альбом для набросков, в котором начала рисовать мужчину-ангела. Но прежде чем открыть страницу, на секунду закрыла глаза.

Если он так, то и я так. И она представила Гриффа с другой – кем бы эта другая ни была.

Попыталась вообразить комнату, где он занимается любовью с Зои Уолкер. Красивое черное шифоновое платье аккуратно повешено на спинку стула, роскошное шелковое белье (простого она бы не надела) в артистическом беспорядке разбросано в ногах и в головах кровати, вещица здесь – вещица там, а чулки (непременно черные), без сомнений, украшают абажур. Боже праведный!

Джейн невольно рассмеялась – настолько смешной показалась ей эта картина. Как в борделе. Или того хуже: «Сестра Зои обрабатывает доктора Кинкейда».

Джейн открыла глаза.

Куда же в самом деле его унесло? И с кем?

Она налила себе вина и закурила сигарету. Все тот же старый реквизит для того же старого действа: «Джейн ищет утешения». Одни и те же декорации – изо дня в день.

А известно ли тебе, дорогуша, что ты становишься надоедливой? Неужели? Да, я надоедлива. Но, по крайней мере, я на виду, я не прячусь где-то во тьме. И если уж говорить о надоедливости, мне надоело, что мне врут. Надоело, что меня игнорируют. Надоело проклятое притворство Гриффина, который делает вид, будто ничего не происходит. Вот это действительно может надоесть.

Она открыла альбом.

И перед ней предстал он.

Его лицо в образе святого Георгия.

Его рваные джинсы.

Его руки, его пальцы, его ширинка – медные пуговицы. Джейн попыталась представить, как она их расстегивает.

Словно Моника Левински.

Я не делала этого с тех пор, как вышла замуж за Гриффа.

А было время в 80-х, когда от каждой девчонки ждали орального секса – даже на первом свидании. Так тешили эго партнера – пусть знает, что ни в чем отказа не будет. И она, как все, этим тоже занималась. А откажешься – спишут, будто последнюю дрянь.

Забавно – тогда считали дрянью, если ты этого не делала, а не наоборот. Если же воспользоваться презервативом – значит, просто ломака, хотя СПИД уже давал о себе знать. В те годы презервативы были не в ходу. Зачем? Таскали таблетки у матери или как-то добывали свои. Вот и вся защита. И вроде ничего. Пока не умер Рок Хадсон[26]26
  Рок Хадсон (наст. имя Рой Фитцджеральд; 1925–1985) – знаменитый голливудский киноактер, герой-любовник и супермен, всю жизнь скрывающий, что он гомосексуал. Умирая от СПИДа, он надеялся уйти из жизни в закрепившемся за ним образе-идеале, но газетно-журналистская шумиха, а также нелицеприятное поведение последнего любовника сделали из его смерти грязный скандал.


[Закрыть].

Беда заключалась в том, что девяносто процентов ребят и мужчин, с которыми встречались девчонки, считали СПИД болезнью геев – исключительно. Чтобы я с парнями якшался, да никогда! – говорили они. И все хихикали. Идиотская мысль, Чарли!

А потом стали заражаться молодые женщины. Поначалу никто не мог понять, каким образом, – разве только старина Чарли с самого начала врал, будто он не гей.

Потребовалось больше двух лет, чтобы разобраться в сути дела. СПИД уже был повсюду. Болезнь угрожала каждому. У ближайших друзей анализ мог оказаться положительным. Корали Хаслуп… Рита Мей Колридж… Чарли Феллер…

Да, да, даже старина Чарли Феллер. Какая разница, где он его подхватил. Но СПИД доконал и Чарли.

Джейн посмотрела на незаконченное изображение мужчины-ангела.

Я хочу, подумала она. Не знаю почему, но хочу. Все из-за этой чертовки Левински. Теперь все только об этом и думают. Видят сны наяву.

Без презервативов.

Неужели?

Считается, что это самый безопасный секс. Если только не глотать.

Джейн провела пальцем по контуру ног, рук, плеч.

Она уже начала его прорисовывать: приставлять лицо святого Георгия к шее и обутые в башмаки ступни – к прикрытым джинсами лодыжкам. Получался законченный мужчина. Законченный, но не совсем. Кое-что еще скрыто.

Джейн склонилась над столом, отодвинув стаканы с кистями, коробки с карандашами, бутылочки с цветными чернилами и кусочки угля. Притянула поближе лампу на гибкой ножке и открыла альбом на новой странице.

И за два часа, пока медленно пустела бутылка и бесконечно повторялась «Сакура», сотворила нагого – именно нагого, а не голого – мужчину, будто из праха.

Сотворила, словно из праха, проговорила она почти вслух. Как Адама.

То, что она сделала, было похоже на древнюю практику свежевания приговоренного к смерти узника, – только Джейн содрала с человека не кожу, а одежду. Используя в качестве ножей карандаши, слой за слоем снимала она защитный покров, и в два ночи он предстал перед ней совершенно освобожденным, – улыбающийся, вечно невинный, довольный. Всё.

Можно войти? Я должен починить ваш телефон.

И чью-то жизнь. И чье-то будущее.

Да.

Джейн намеревалась сидеть на кухне и ждать Гриффина – как бы поздно он ни вернулся. Если застать его врасплох и посмотреть в глаза, она сможет понять, насколько все серьезно.

В три его еще не было. И в четыре. И в пять. Джейн поднялась наверх с последним стаканом вина, разделась и села на край кровати.

Почему я голая?

Какая разница.

А ведь я сохранила фигуру – несмотря на невероятно тяжелые роды, когда все мускулы моей плоти словно сорвало с якорей, скрутило жгутами и провернутым через мясорубку фаршем швырнуло обратно…

Джейн рассматривала свое тело, будто оно принадлежало не ей, а кому-то другому: руки были отсутствующими руками Венеры Милосской, ноги – ногами выходящей из пены Афродиты.

Хорошие руки, подумала она. И ноги красивые, хотя и достаточно сильные, чтобы выдержать мой вес и прочно стоять на земле.

Руки и ноги женщины являются признаком ее породы, Ора Ли.

Джейн невольно улыбнулась. Мейбел Харпер Терри.

О мама, мама! Бедный, дорогой осколок прошлого. Джейн мотнула головой, но певучий голос Мейбел не стихал: Руки, ноги, шея и волосы, детка. Никому, кроме мужчин, нет дела до грудей. Забудь про эту чушь. Пристойная, действительно привлекательная женщина никогда не выставляет свои прелести напоказ. Гляди на себя, и доколе ты сможешь гордиться тем, что увидела, свет тебя одобрит и будет к тебе бла-а-волить.

«Благоволить», мама.

Какая разница? Смысл один и тот же.

Быть леди.

Поучения длились бесконечно: Твоя прабабушка, Ора Ли Терри, не пролила ни капли воды ни на лицо, ни на волосы. Ни единой капли. Только кремы для лица, специальная пудра и щетка для волос. И до последнего дня жизни у нее были самая красивая кожа и волосы, какие я только видела. А ногти! Она ни разу не обращалась к маникюрше, но ее ногти всегда были отполированы, с блестящими лунками и овальными краями. И это при том, что она возилась в земле со своим трехлетним братом, выкапывая зарытое в саду семейное серебро, до замужества драила полы, портила руки кислотами и кипятком и питалась бог знает какими несъедобными и непригодными для желудка засохшими об резками свинины. А свои красивые наряды отбивала о камень в реке, чтобы они были чистыми. Она – всем нам урок. Дожила до шестидесятых годов и умерла в сто пять лет.

Да, Джейн помнила: урок, и очень трудный.

Она уважала, но никогда не любила свою прабабушку Терри. Хотя их знакомство было недолгим, влияние прабабушки оказалось неизгладимым – следовать нашей линии. Но ее снобистские и расистские воззрения были несносны.

Красивые руки и ноги. Ну и что?

К чему они? И какой от них прок?

А разум?..

Она всегда сникала в молчании от одной мысли о себе прежней. В конце концов, не было бы Оры Ли Терри, не родилась бы она, Джейн. Хотя, возможно, это лишь детское оправдание немой покорности. Так или иначе, но Джейн понимала, что без Оры Ли родилась бы в безвестном роду изгоев.

Она вздохнула: Господи, какой груз нам приходится нести.

– Да не хочу я быть леди, – произнесла Джейн вслух. – И никогда не хотела. Пошло оно подальше, это благородство, мама. И ты туда же.

Она допила вино, отставила стакан и засунула ноги под одеяло.

И в этот момент услышала, как к дому подъехал «лексус».

– Меня здесь нет, – пробормотала она.

И выключила свет.

Но тем не менее – перед тем как заснуть – отметила, что Гриффин вернулся в пятнадцать минут шестого.

9

Вторник, 14 июля 1998 г.

Грифф стоял у распахнутой, словно бы дающей путь к отступлению, дверцы машины и смотрел на оставленный для него зажженным свет в кухне. Он понимал, что должен идти в дом, но очень этого не хотел. И, тихо прикрыв дверцу, повернул на задний двор.

На небе все еще мерцали звезды, однако луна уже ушла за горизонт. Ноги промокли от росы. Грифф знал, что вороны на своем месте: наверное, следят, наверное, напуганы.

– Все в порядке, – прошептал он. – Я вам ничего не сделаю.

Знакомый запах – и все вечера детства под звездами…

Спальные мешки в походах, перевернутые каноэ на берегу, гребки сняты с уключин. Никогда не оставляй гребки там, где до них могут добраться бобры и дикобразы. И поэтому каноэ со всей поклажей затаскивали куда-нибудь повыше – например, перекинув веревку через подходящую ветку.

Что вы из кожи вон лезете? Вся эта чушь про бобров и дикобразов – просто старые бредни.

Кто это сказал?

Ральфи Редлиц. Мистер Всезнайка.

Тогда им было по двенадцать.

А про бобров и дикобразов они узнали от отца Гриффина. Зверушкам нравятся следы соли, которые оставляют ваши руки, говорил он. Все животные любят соль, но у мистера Бобра такие зубы, что он может навредить больше любого ночного бродяги. Другие звери просто слизывают соль, а бобер – выгрызает. И дикобраз тоже.

Грифф состроил в темноте гримасу. Слова имеют обыкновение нападать на человека разом:

Бобр.

Лизать.

Есть.

Грифф засунул замерзшие руки в карманы. Ноги тоже замерзли. И нос.

Кому какое дело! Нравится здесь стоять и стою – одна нога в настоящем, другая в прошлом, когда я чувствовал себя в безопасности.

В безопасности?

Именно. Как в своем доме. Мамина поговорка.

Он, и его сестра Миган, и его брат Аллун – все дома и все в безопасности.

Аллун.

«А» только в начале, а в конце – нет. Это Аллун сообщил ему другое значение слова «бобр» – бородач. В тринадцать лет у Ала ломался голос, отовсюду перли волосы, и он потел, потел, постоянно потел и все время стоял под душем – в ужасе от того, как вонял. Или думал, что вонял.